Не введи во искушение

Глава 11

Генерал Краснов и помыслить не мог, что те несколько дней, что он прожил в домике сельского священникa, вдруг всплывут в его памяти в ноябре 1916 года.

Сырой ноябрьской ночью во сне он вдруг увидел себя в сельском домике, в горнице священника Паисия. Матушка накрывает на стол, ставит блюдо с кренделями, разливает чай, а они с отцом Паисием ведут беседу. Точнее, Краснов слушает, а священник говорит, маленький, седой, в тёмной рясе, с серебряным крестом на груди.

Как наяву, всё это видит генерал, отчётливо слышит слова:

— Христианство — это великая и всепобеждающая религия. — Священник теребит крест. — Христианство — вера, ниспосланная нам Всевышним. Оно есть руление, и поступать нам надобно, как велел Господь, заповеди Господни соблюдать, ибо нарушая их, мы подступаем вопреки разуму...

Десять заповедей на скрижалях. Бди их человек, и не было бы зла, а сопутствовали бы человеку радость и счастье земное. И была бы уготована ему жизнь райская...

Краснов спросил об исламе и услышал в ответ:

— Суры Корана также от Бога Единого, и даны они, как Ветхий и Новый Заветы Господом нашим, а разные народы толкуют их по своему, но это не означает Многобожия. Бог велик, един, и правда, и истина в силе Господа нашего... Война — вот пример кары Господней, какую Всевышний ниспосылает на человечество за его прегрешения. Строгая кара эта, ибо в войне Господь призывает к себе многих и многих. В молитве опасение человека и в жизни праведной...

— А какую, отче, я веду жизнь?

— Молись, сыне, молись, ибо ждут тебя и слава земная, и тяжкие испытания, и смерть мученическая... Но и смертию смерть поправ, не ведаю, сыне, обретёшь ли ты прощение? И ещё, сыне, в жизни своей помни слова молитвы великой: «Не введи нас во искушение...»

Очнулся генерал от забытья. Сумрачные мысли одолели его. Не было на душе покоя. Что означали тогда последние слова отца Паисия? Прозвучали они как предсказание: «Не введи нас во искушение...» Краснов встал, истово перекрестился:

— Господи, прости и помилуй, вдохнови и вразуми, ибо имя моё Человек, а Человеку свойственно ошибаться.

Сотня есаула Гаражи после артподготовки прорвалась на стыке двух австрийских полков и, рассеяв венгерских драгун, закружила по ближайшему тылу, нагоняя страх на противника.

Ворвавшись на батарею, сотня изрубила орудийный расчёт, сняла замки с пушек и повернула назад.

Дорогу ей попыталась перекрыть команда пулемётчиков, но Гаража с ходу погнал казаков в атаку. Сотня развернулась лавой. Припав к гриве Воронка, Шандыба скакал прямо на вражескую траншею. Слышал, как стучали пулемёты, свистели пули, видел австрийца, целившегося в него. Иван гнал коня на солдата, только и думая, не оступился бы Воронок. И когда конь словно птица перемахнул через окоп и хребет бруствера, успел рубануть австрийца саблей.

С гиком и свистом пробилась сотня к своим. За ту атаку Шандыба получил третий крест.

Корпус наступал медленно, с боями, выдавливал австрийцев с одних позиций, но, успев перегруппироваться, противник занимал новый укреплённый рубеж.

В позиционной войне части дивизии несли значительные потери. Это беспокоило Краснова. Но ещё большее волнение испытывал он, чувствуя, как разлагаются полки. Подобно ржавчине, разъедающей железо, или короеду, который точит дерево, души и умы солдатские пропитывались ядом нездоровых разговоров. Окопная жизнь была тому благодатной почвой. На ней всходили семена неповиновения и дезертирства.

Появились в корпусе солдаты, отказавшиеся выполнять приказы. Краснову докладывали, что стрелки грозятся покинуть окопы. Командир корпуса отдал приказ казакам выставить заставы на случай дезертирства.

Принятые меры на время успокоили людей, но вскоре болезнь разложения вспыхнула снова. Как манны небесной, ждал Пётр Николаевич отвода корпуса на отдых, чтобы можно было заняться укреплением дисциплины. Но их по-прежнему держали на передовой.

Между перестрелками похоронные команды собирали убитых, полковые священники их отпевали. Покойников хоронили в братских могилах.

К концу шестнадцатого года появилось вдруг новое слова «братание». Ночами из окопа в окоп с той и другой стороны переползали парламентёры, призывали покидать траншеи, отправляться по домам.

Когда Краснову донесли о первых случаях братания, он был поражён. Затем приказал выставить пулемёты и жестоко карать всех, кто поддаётся вражеской агитации.

Генерал доложил по телеграфу в штаб армии о положении дел, на что получил неутешительный ответ, Кто подобное наблюдается по всему фронту. Дальше телеграф повторил в очередной раз: принять самые строгие меры, вплоть до предания суду трибунала всех, кто нарушает воинскую дисциплину...

В двух вёрстах от передовой в деревенском домике разместился штаб корпуса. То и дело звонили телефоны, пищал телеграф. Дежурный офицер принимал ленту, бегло читал, протягивал начальнику штаба полковнику Давыдову. Тот, просмотрев, откладывал и снова занимался картой-десятивёрсткой, делал пометки.

Вторые сутки в штабе готовили операцию, целью которой было общее наступление корпуса с использованием конницы.

Шум автомобиля возвестил: из штаба фронта возвратился комкор.

Давыдов отодвинул карту, отложил карандаш. В помещение быстрым шагом вошёл Краснов. Сбросив шинель на руки адъютанту, он жестом пригласил начальника штаба во вторую комнату, служившую генералу кабинетом.

Полковник ещё никогда не видел Краснова таким озабоченным: тот расхаживал по маленькой комнате, потирал руки, хмурился. Генерал напоминал в ату минуту зверя в клетке. Но вот Краснов остановился и, не предлагая начальнику штаба сесть, заговорил:

— Господин полковник, в России произошли события, которые могут привести к непредсказуемым последствиям.

Невысокий, полноватый полковник от такого вступления вытянулся, весь обратившись в слух.

— ...О Распутине, естественно, вы слыхали. О его вмешательстве в дела государственные вам тоже известно. В столице, в правительственных кругах зрел заговор, суть которого сводилась к попытке вывести Россию из войны с Германией через сепаратный мир…

— Слухи эти, ваше превосходительство, не лишены оснований, — кивнул Давыдов.

— Так вот, господин полковник, инициатором смены курса внешней политики России и заключения мира с Германией был Распутин. Своим поведением, вмешательством в государственные дела он возбудил против себя недовольство как среди членов дома Романовых, так и в Думе. Так вот, этой ночью во дворце князя Юсупова Распутина убили.

— Кто же поднял руку на любимца государыни? — Брови Давыдова недоумённо взметнулись. — Кто эти смелые люди?

— Говорят, сам князь Феликс Юсупов и думец Пуришкевич...

— Этот краснобай?

— Именно он.

— А ещё?

— Сие мне неведомо. Говорят, государь велел начать следствие. Я почему-то убеждён: за этим убийством последуют события, в корне меняющие судьбу всей России.

Пётр Краснов всегда верил своему государю-императору, отметал напрочь злые и грязные слухи о нём и об императрице. Считал всё это наносным: история грязь отбросит и воздаст Романовской семье должное.

Смерть Распутина и всё, что ранее происходило в Петербурге, перевернули его представления о государе, его божественном происхождении, побудили многое переосмыслить.

Перед генералом Красновым встал вопрос: а чист ли государь перед народом и отечеством? Попытка заключить сепаратный мир — как это вяжется с приказом Николая Второго, изданным по армии и флоту всего за четыре дня до смерти Распутина? Приказ, в котором говорилось о задачах и целях войны. В нём государь утверждал, что он един с народом и готов продолжать войну до полной победы над врагом. В приказе шла речь о Константинополе, о православном кресте над Святой Софией, о проливах, о Польше как свободном государстве...

Пётр Николаевич задал себе вопрос: где же правда? И попытался ответить на него так. Император почувствовал, что Россия устала от войны, ей требуется отдых. Но верхи общества ждут, что русская армия вступит в Константинополь. Мечтая о проливах, верхушка общества не слишком доверяет государю, хочет сама порулить Россией. Не в этом ли смысл речи лидера кадетов Милюкова? Ещё в ноябре он выступил в Думе, и его речь в тысячах экземпляров листовок распространилась по всему фронту. Призыв к наступлению и победе: так Краснов истолковал слова Милюкова. Но неграмотные солдаты, если им читали эти листовки, рассуждали по-своему: «Того Милюкова к нам бы в окопы, вшей покормить да в штыковую сходить...»

А призывы государя к народу русскому — так ли уж они взяли за живое русскую душу? Нет, в это Краснов как генерал и писатель не слишком верил. Сегодняшний солдат — это крестьянин, одетый в шинель и с винтовкой в руках, и он не хочет войны...

Краснов понимал, что царю не найти отклика в солдатской душе.

И снова Пётр Николаевич задавал себе те же вопросы: как сохранить армию? Где пути к спасению России? Быстрая и победоносная война? Но она затягивается, и ещё неизвестно, чем закончится...

После штурмов вражеских позиций, когда казаки что ни день мысленно прощались с жизнью, не ведая, кто кого: тебя ли австриец, ты ли его, — наступила пора вольная — сотню есаула Гаражи послали на заставы. Командир корпуса приказал не щадить» тех, кто нарушит присягу.

Застава Шандыбы была у самого леса на пересечении пути, который мог вывести беглеца на тракт, что вёл к железнодорожной станции. Напутствуя казаков, Гаража сказал:

— Ловите тех, кто покинул передовую, кто за юбку женину схорониться хочет.

Иван не верил, что кто-то самовольно покинет часть, хоть и знал, что среди стрелков речи недозволенные ведутся.

Развели казаки костерок, коней к деревьям привязали. Сами на треногу котелок повесили, кипяточком балуются, байки травят, Дон вспоминают, курени. Всё больше о бабах речи ведут, по телу бабьему истосковались. Шандыба в разговоры не встревал, слушал. Не было у Ивана ещё той, с кем бы он хоть одну ночь провёл. И был уверен, что и среди сидящих у костра, как и у него, не было многого из того, чем они похваляются. Да и когда казакам миловаться? С весны и до морозов с надела не вылазили: то посевная, то молотьба, женили редко кого до службы...

Однако ноне звон как храбрятся. А поди, не ведали настоящей ласки женской, разве что во сне...

Налил Шандыба кипятка в кружку алюминиевую, прихлебнул. Вспомнил, как, бывало, отец Захар Миронович войдёт с мороза в хату, чашку чая выпьет и скажет:

— Ну, старая, теперь и обедать можно.

Неожиданно в версте от заставы, где казачий пикет сидел, хлопнул выстрел. Чётко по морозу слышно.

Шандыба на Воронке и погнал к пикету. Издали увидел караульного. Стоит хопёрец, в руках винтовку как палку держит. А рядом солдат убитый. Иван с коня соскочил, тут и другие казаки подъехали, окружили хопёрца, а тот рассказывает:

— Сам виноват. Я ему кричу: «Стой!», а он в бег ударился. Ну я и приложился.

— Эко ты, — укоризненно покачал головой один из казаков.

— Да коли бы я знал! Ишшо упредил: «Стой!» — кричу...

Солдат лежал, раскинув руки, шапка с головы свалилась, и ветер шевелил русые волосы...

— Вот и побег с фронту, а ведь толковали, приказ был.

— Чей он?

— Кто знает.

— Нашего корпуса. Смотрю, вроде знакомец.

— Надо вахмистра вызывать...

Возвратились казаки к костру, примолкли. Только и промолвил кто-то:

— Видать, совсем стало невтерпёж, раз на побег решился...

Два года прошло с тех пор, как Пётр Николаевич в последний раз встречался с женой. Когда он хотел представить её лицо, то оно расплывалось, и Лидия Фёдоровна виделась ему не очень ясно: лишь светлые волосы, выбившиеся из-под каракулевой шапочки.

А вот голос жены, ласковый, воркующий, Краснов помнил хорошо.

Он любил Лидию Фёдоровну, чувствовал себя с ней спокойно. Любил, когда он работал за письменным столом, а она подавала ему крепкий ароматный чай, бисквитное печенье в вазочке, целовала в голову и оставляла одного, не мешая творить.

В молодости Лидия Фёдоровна часто навещала своих родственников в Германии в Берлине, а когда вышла замуж, рассказывала мужу о порядках в её фатерланде.

— О, орднунг! — повторяла она неоднократно. Такой же орднунг она установила и в своём доме.

Столкнувшись с германской военной машиной, Краснов мысленно соглашался с женой: да, пресловутый немецкий порядок не мог не сказаться на германской армии, её солдатах, их дисциплине и послушании...

Позже, живя в эмиграции в Берлине, полностью отдаваясь литературе, Краснов писал о мужестве русского солдата, и в то же время он восхищался германскими порядками, считая, что именно этого не хватало русской армии. О том генерал Краснов напишет начальнику общеказачьего объединения в Германии Балабину в первые дни сурового 1941 года...

В начале нового 1917 года в штабах русской армии начала разрабатываться операция, суть которой сводилась к тому, чтобы попытаться выбить Австро-Венгрию из коалиции с Германией.

Российская армия готовилась к решающим сражениям. На службу призывались резервисты, шло пополнение в полки, дивизии, корпуса. В арсеналах увеличивались запасы оружия. Особенно это наблюдалось в прифронтовых зонах на Украине...

А в Государственной думе редкое заседание обходилось без краснобайства лидеров оппозиций. Особенно усердствовали Родзянко, Гучков, Львов. Не отставали и представители социалистических партий Чернов, Церетели, Керенский и другие, требовавшие создать _? комитеты народного доверия, защищать демократию, отечество...

В столице зрели беспорядки, сократился подвоз зерна и муки. Закрылись многие булочные. Возле них сутками дежурили очереди. Хлеб стал предметом спекуляций, им торговали из-под полы. Грабежи и убийства терроризировали обывателя. Забастовки и стачки превратились в повсеместное явление. Хозяевами столицы стали налётчики, карманники, проститутки. Тщетно металась полиция и жандармы, пытаясь навести порядок. Газеты и журналы рисовали мрачные картины городской жизни. Появилась печать нелегальная и полулегальная.

Расходы на войну возросли, хотя страна была не в состоянии даже погашать проценты по займам. Экономика России задыхалась.

А война, словно ненасытный зверь, требовала всё новых и новых жертв. С востока на запад шли составы: ехали солдаты, везли лошадей, орудия, фураж. Дума хотела воевать до победного конца. Но в той же Думе среди фабрикантов и заводчиков, считавших себя политическими деятелями, вершителями судеб страны, уже назревал заговор против Николая Второго с целью взять всю полноту власти.

В эти тревожные дни Россия напоминала туго натянутую струну: стоит сделать маленький поворот колка и — лопнет.

Однако на фронте это напряжение не слишком чувствовалось. Шла перестановка кадров, сменялись командующие армиями и фронтами. Командующий 8-й армией Лавр Георгиевич Корнилов был назначен командующим Юго-Западным фронтом. Краснов воспринял это как добрый знак: о Корнилове ходили слухи как об убеждённом приверженце монархии и стороннике крутых мер.

У штаба корпуса офицер связи попросил дежурного доложить о нём комкору. Пётр Николаевич принял фельдъегеря, вскрыв пакет, прочитал, что он, генерал Краснов, назначается членом Петроградской Георгиевской думы и его вызывают на заседание, которое намечено на 17 декабря.

Вместе с телеграммой прилагалось предписание и все необходимые документы для проезда по железной дороге.

Связавшись по телеграфу с командующим Юго-Западным фронтом Корниловым и получив от него добро, Краснов выехал в Петроград.

До станции Сарны он добирался на автомобиле. Было холодно, генерал поднял воротник шинели и прикрыл глаза. Мысленно он видел горящий камин в петроградской квартире, жену Лидию Фёдоровну. С каким наслаждением взял бы он сейчас чашку горячего чая из её рук...

Вдали показались огни станции. Отпустив водителя, Пётр Николаевич с полупустым баулом направился в станционный буфет. Вокзал был замусорен окурками, семечковой лузгой. На лавках сидели в ожидании поезда несколько пассажиров.

Краснов вошёл в буфет, попросил чашку чая погорячее и, пока его подавали, брезгливо осмотрел маленькое грязноватое помещение. Все три столика пустовали: видимо, посетители редко заглядывали сюда.

Выпив чаю и согревшись, Краснов решил не покидать буфет, пока не подойдёт поезд.

Дорога в Петроград была долгой. Езда в вагоне, переполненном пассажирами, Краснова порядком утомила. Он, привыкнув к «люксам», сейчас вынужден был тесниться в купе с двумя чиновниками из Варшавы и каким-то бородатым купцом.

Всю дорогу Краснов отмалчивался и вагон покинул с удовольствием. На Николаевском вокзале горели газовые фонари. Мягкий туман стоял над городом: в нём буквально тонули дома. Не было видно даже Адмиралтейства.

Наняв посыльного, генерал попросил его отнести баул и передать, что сам он явится часа через два. Хотелось посмотреть на Невский, на город, увидеть, Как он изменился, и только потом оказаться в своей квартире.

Генерал медленно шёл по Невскому, разглядывая витрины магазинов. Мрачные рассказы о Петрограде подтверждались. Булочные, очереди, люди греются у костров. Тумбы, обклеенные афишами, киоски, книги, газеты. Вот фруктовый магазин Соловьёва, дальше рыбная торговля Баркова: торговля сёмгой, паюсной икрой, балыками...

Зеркальные витрины играли, дразнили разнообразием. Но Краснова поразили цены. Они были настолько высоки, что даже его генеральскому карману казались не всегда доступны.

Вдоль дороги по Невскому мёрзли извозчики.

Краснову и эти извозчики и ночной проспект напомнили случай, о котором он никогда никому не рассказывал и вообще не любил вспоминать. Произошло 9то, когда он командовал полком в Джирекенте.

Тогда Краснов прибыл в Санкт-Петербург по вызову и, коротая день, зашёл проведать дальнего товарища по учёбе в Академии Генерального штаба...

Однако товарищ отбыл в командировку в Екатеринодар проверять наказного атамана.

Пётр Николаевич засиделся с хозяйкой, прелестной полькой Ядвигой. Тогда у него зарождалась идея нового романа, и он с увлечением рассказывал хозяйке, как будут развиваться события в книге.

Обычно Пётр Николаевич не любил делиться своими планами, а здесь его язык как развязало. Когда опомнился, было уже слишком поздно. Его оставили ночевать в отдельной комнате.

Уснул он быстро. Каково же было его удивление, когда, проснувшись, он увидел рядом спящую Ядвигу.

Краснов осторожно поднялся, оделся, стараясь не разбудить хозяйку, вышел на предрассветный Невский. Вот так же стояли извозчики.

— В «Асторию»!

С той поры Краснов никогда больше не бывал в гостях у этого товарища...

Генерал подошёл к Казанскому собору. Увидев открытые двери, вошёл. Кончалась ранняя обедня. Людей было совсем мало. Горели свечи, светилось несколько лампадок у иконостаса.

Пётр Николаевич купил свечку, подошёл к Казанской иконе Божией Матери, зажёг, поставил, перекрестился. Подумал, как же давно он не был здесь, не чувствовал запаха ладана, не слышал церковного хора...

О серьёзности положения в столице Краснов знал, но чтобы дошло до вмешательства казаков! Получив письменное предписание из ставки Юго-Западного фронта, Пётр Николаевич задумался. Корнилов приказывал перебазировать 10-й Донской казачий полк к ближайшей узловой станции и подготовить его к отправке в Петроград.

Снять полк с фронта было несложно: последнюю неделю казаки несли караульную службу на заставах, перекрывая возможные пути дезертирам. Сложней было завезти продовольствие и новое обмундирование. Командующий фронтом требовал, чтобы казаки прибыли в столицу свежими, на сытых конях: предстояло взвести в Петрограде порядок.

Вызвав командира полка, войскового старшину Балабанова, Краснов дал двое суток на исполнение приказа Корнилова. Балабанов почесал затылок:

— М-да, ваше превосходительство, выходит, наши казачки навроде новочеркасской пожарной команды.

— Исполняйте приказ, господин войсковой старшина. Немедленно перебазируйте полк на ближайшую железнодорожную станцию и там приведите людей в надлежащий вид. Поторопите интендантов, времени у вас в обрез.

— Да уж куда как мало, ваше превосходительство, но постараемся уложиться. Если Лавр Георгиевич дал такой срок, значит, дела в столице не терпят отлагательства...

Ивана Шандыбу, только накануне получившего чин урядника и принявшего взвод в сотне Гаражи, приказ о перебазировании полка удивил. Да ещё та поспешность, с какой велели собираться. Но всё пояснил сотник: полк готовят к отправке в Петроград. По прибытии на место разъяснят зачем.

Казаки по-своему истолковали приказ:

— Видать, студенты и всякая сволочь против государя взбаламутились.

— По всему так. В пятом году даже стреляли в нас, но мы им всыпали, враз присмирели.

— Нагайка, она дело знает.

Похвалялись казаки, а Шандыба отца Варькиного Кондрата вспомнил. В тот год он из Москвы часы-луковицу привёз.

Полк уходил, разобравшись по сотням. Звенела медь оркестра, раздавались команды. Казаки повеселели, ехали как на праздник: чай, не в атаку ходить.

— Песенники! — подал голос Гаража.

— И-эх! Давай нашу, чтоб Разиным атаманом отозвалась!

— Заводи черкасскую!

И сотня подхватила:

Сорок вёрст копыта казачьих коней протоптали в пять часов. В полдень уже вступили на станцию, разошлись по квартирам. Истопили бани.

Пока парились, обмундирование каптёры приготовили. Приоделись казаки, гимнастёрки, брюки с лампасами, сапоги яловые. Даже шинели и фуражки донские выдали.

— Во, — веселились донцы, — теперя и в Питер можно!

— Урядник! — окликали они Шандыбу, — дозволь в столице к бабам сходить?

А от полковых походных кухонь такой густой наваристый дух пошёл по всему посёлку, что казаки только ахали:

— Ну чем, братцы, не жизня, грех помирать!

Войсковой старшина не раз спрашивал у дежурного по станции, когда прибудет состав, но тот только руки разводил:

— Сие не нашего ума.

На станции Шандыба полюбовался маневровым паровозом. По путям бегает, вагоны растаскивает. Машинист в окошко высунулся, сигналы подаёт, то короткие, то длинные.

Иван позавидовал машинисту, хорошая у него работа: сидит, катается, не надо коня кормить-чистить. Ему бы, Шандыбе, такую.