Не введи во искушение

Глава 2

Ванька проснулся с первыми петухами. Рассвет едва брезжил. От истопленной печи обдавало жаром. Мать возилась с тестом, и в хате пахло хмелем.

Ванька вскочил, наскоро ополоснул лицо, выскочил на баз[1]. Сегодня он отбывал с казаками-призывниками в Новочеркасск. Оттуда их повезут к месту, где стоял 10-й Донской полк. Казакам уже было известно, что полк квартировал в царстве Польском, в городе Замостье. Шандыбе это ровным счётом ничего не говорило. Где такой город, он и не представлял. Да чего голову забивать: куда надо, туда и привезут.

Хуторские казаки отправились в Вёшевскую, а из Вёшек их уезжало уже десятка два. Уезжали весело: мир посмотрят и себя покажут. А что служить предстоит, так казака этим не удивишь. Казачья доля — государю и отечеству верой и правдой службу исполнять. Так было всегда. Служил отец Ивана, служил дед, приказной десятник Донского полка. В бою под Таганрогом в Крымскую кампанию пал смертью храбрых прадед Шандыба. С того сражения земляки прижали в его курень жене, прабабке Ивана, Георгиевский крест и рассказ, как прадед лихо рубил врагов. За те его заслуги хуторское правление оказывало овдовевшей казачке подмогу...

Накануне отбытия на службу казаков-призывников урядник Пантелей строем ввёл их в старую церковь, построенную ещё при царе Петре Алексеевиче. Казаки-призывники вслед за священником повторили слова присяги, и урядник, поздравив их, сказал:

— Отныне вы присягнули служить на верность царю и Дону...

От реки тянулся осенний туман, расползаясь по улице. Отец вывел из стойла коня, провёл по его гладким бокам гребёнкой, проверил копыта. Вороной заржал призывно, ему откликнулись с соседнего база.

— Ты, сын, на службе за конём следи. Он за добро добром отплатит, в бою верным товарищем будет. Урядника Пантелея знаешь. Так его японец шрапнелью посёк. Кабы не конь, там бы в Гаоляне лежать остался. А конь вывез к своим...

Чуть погодя отец спросил:

— Мать пирожки в дорогу испекла?

— Кубыть так.

— Сала нехай завернёт да луку надёргает. В полку не балуй, смотри, к бутылю не пристрастись. Прознаю, со службы домой воротишься, у меня приговор скорый, вожжами отхожу. В нашем роду к винному зелью дуже охочих не водилось...

Выступили к полудню. Отец собственноручно оседлал Воронка, проверил подпругу. После чего вынес Пику. От времени её древко уподобилось кости.

— С энтой пикой дед твой и я службу несли.

Ванька вскочил в седло, мать принесла провизию и открыла ворота. Захар Мироныч повёл Иванова Воронка за уздцы, брат Мишка шёл, держась за стремя. За воротами Иван распрощался со всеми и рысью поскакал мимо Варькиного плетня к хуторскому плацу, где собирались новобранцы.

В Вёшенской их уже ждали. Из правления вышел урядник Пантелей. Крутанул ус, поправил фуражку.

— Ну, служивые, по коням!

Призывники вскочили в сёдла, выровнялись в строю. Урядник прикрикнул:

— Пики не заваливай!

На крыльце правления показались атаман и писарь, поздоровались.

Атаман заговорил:

— Служивые, хочу слово вам сказать. Там, в полку, помните, вы — донские казаки. Честь свою не роняйте. Случится война — недругу спину не кажите. Либо грудь в крестах, либо голода в кустах. Урядник Пантелей вас сопроводит до столицы Войска Донского славного города Новочеркасска. Он вам здесь на обучении дядькой был, как в вагоны погрузитесь, Пантелей в Вёшки возвернётся. А на месте примут вас отцы-командиры. Не доведи Бог, отпишут чего дурного, на станичном сходе ту писульку прочитаю, пусть сход вас судит...

Разобравшись по двое, вслед за походными бричками казаки тронулись в путь. Ехали, молчали. Каждый знал, что покидает станицу надолго. Оглядывались, и пока не скрылись из вида последние курени, желания разговаривать ни у кого не появлялось…

На развилке дорог — одна вела на Новочеркасск, другая на Миллерово — Ванька Шандыба вспомнил, как вёз полковника Краснова на станцию, усадил в вагон, сам заночевал у товарища...

О рыси перевели коней на шаг. Сёмка Стрыгин голосисто завёл:

И два десятка глоток дружно подхватили:

Шандыба Варьку голенастую вспомнил. Ну она-то по Ивану не заплачет и слёзы не будет лить. Однако Шандыбу это не слишком и взволновало. За время службы ещё не одну Варьку встретит. А возвернётся на хутор и коли Варьку ещё не засватают, попросит отца пойти за сватами, поклониться Кондрату...

Намедни проходила Варька мимо их куреня, в церковь к вечерне шла, так на Ваньку и взгляда не кинула. Шандыба хотел окликнуть её, да раздумал — чего до поры гутарить: ишь, заносится.

И снова вспомнил полковника, которого в Миллерово подвозил. Сказывали, на Восток уехал. Небось, до генерала уже выслужился. Ванька немыслимое придумал: вот бы воротился он, Шандыба, со службы на хутор с погонами полковника, грудь в орденах, как у того Краснова. Что хутором — всем вёшенским людом встречали бы. Сам станичный атаман перед ним вьюном вертелся бы. А он, Шандыба, мимо Варьки идёт, в её сторону не глядит...

Не успел Иван помечтать, насладиться несбыточным, как урядник команду подал:

— По-овод!

Качнулись пики, кони в рысь взяли. Зацокали копыта по высохшей земле, заклубилась пыль. Оглянулся Шандыба: уже не только Вёшек, но и Дона не видать.

В Новочеркасск прибыли верхнедонцы с Вёшенской, с хуторов: пополнение в 9-й и 10-й казачьи полки. Распределялись по вагонам, занимали наспех сколоченные дощатые нары. По сходням заводили в вагоны-пульманы коней, грузили тюки сена, брички на платформы, закладывали в ясли корма. Дневальные поругивались, осаживали неспокойных коней.

Шандыбе с вёшенцами достался хвостовой вагон.

— Братцы, — заметил Сёмка Стрыгин, — хучь бы не потеряли нас дорогой.

— Ничего, подберут! — ответили весело.

Вдоль состава, постукивая молоточком по колёсам, шагал осмотрщик, открывал крышки букс, оглядывал смазку.

Шандыба, стоя у распахнутых дверей вагона, спросил:

— А скажи, господин хороший, до самого Замостья нас повезут?

Осмотрщик оставил вопрос без ответа. Сёмка Стрыгин полюбопытствовал:

— Скоро тронемся?

— Когда время подойдёт, так и поедешь.

— Суровый ты человек, господин хороший, — заметил Шандыба.

Весь день казаки томились в теплушках. Только в полночь эшелону дали отправление.

Когда все уже спали, поезд сипло засвистал и медленно двинулся. Четверо суток, с долгими остановками на узловых станциях состав тащился до границ царства Польского. Днём казаки, толкаясь у распахнутых дверей вагонов, разглядывали сёла и деревеньки, городки и местечки и удивлялись:

— Глянь-кось, до чего велика земля расейская!

— И повсюду люд живёт!

— А хатки-то, хатки. И земля, братцы, не наша Донщина. Звона озимая чахлая, ровно чахоточная, одни остяки стоят.

— Оттого мужики на Дон и едут. Им бы власть, они нашу землю меж собой поделили бы, — переговаривались казаки. — Пущай попробуют, враз руки поотрубаем!

— Дон наш батюшка — вольный только для казаков, и земля наша паевая, мы за неё службу несём.

Сёмка Стрыгин Шандыбу слегка плечом толкнул:

— Слышь, Ванька, слух есть, ты на Варьку поглядываешь.

Парни засмеялись. Кто-то озорно выкрикнул:

— Варькин папаша ему женилку-то вырвет.

Иван поднёс кулак к Сёмкину носу:

— Ты это брось, ино твой собачий язык укорочу.

Не миновать бы драке, да кто-то воскликнул:

— Дивись, вон ветряк на бугре! Прямо как у нас на хуторе.

Мельница-ветрянка работала, медленно вращались огромные крылья, рядом с лобастым курганом мужики с телег мешки с зерном сгружали.

— Эх, братцы, — сказал рыжий казачок, — любил «первый осенний помол. Бывало, с ночи очередь занимали. На привозе нередко с иногородними схватывались: никто никому спуску не давал.

— И у нас на хуторе такой ветряк стоит.

— В наших Вёшках вальцовка. Какой хошь помол делали, а уж крупчатку на пироги лучше нашей мельницы, считай, по всему Дону не мололи.

Солнце на заход спустилось, приблизились сумерки. Шандыба шинель на нарах раскинул…

— Спать, односумы. Чую, завтра на месте будем.

— Да уж скорей бы, какой-никакой горячей баланды похлебать.

Казачки улеглись, захрапели. Бодрствовали только дневальные, вглядывались в темень, негромко переговаривались:

— Как бы к утру дождя не нагнало.

— Вечером заря горела.

— К непогоде. В дождь выгружаться одна морока.

— Может, минует.

Паровоз натужно пыхтел, выбрасывая клубы сизого дыма.

— Эк раскочегарил!

— Зловредные энти людишки, машинисты паровозные из депо. Отец сказывал, первые бунтовщики в пятом году были.

— Смутьянов нагайкой поучить не грех...

— Да, не мешает в науку плёткой побаловать, ума вогнать.

Дневальный скрутил цыгарку, затянулся.

— Угости-ка, Никола, табачком.

— А свой-то придерживаешь?

— В сумке, а она на нарах. Не хочу ребят тревожить.

Никола протянул кисет.

— У меня махра деручая. Не сыпь много, щепотки хватит.

— Да я чуть-чуть и возьму. Махра у тебя духмяная, что есть, то есть.

— Дед самолично лист режет, а чего ещё добавляет, не говорит.

— Я твоего деда знаю, у него баштан. Кавуны добрые, на пуд вытягивали. Хлопцами, случалось, забирались к нему, а он учует — палит из дробовика солью. Не доведи бог попадёт, тогда и кавуну не рад.

— Тебе перепадало?

— Случалось.

— Дед соль крупную заряжал.

Где-то блеснула молния. Заурчал гром.

— Гляди, Никола, дождь не за горой.

Первые капли застучали по крыше вагона. Вскоре дождь разошёлся, повис стеной.

— Давай дверь задвинем, а то в вагон забивает.

Во Владимир-Волынский эшелон прибыл утром. Дождь хоть и прекратился, но грязь и хлябь кругом несусветная, на дорогах, на привокзальном базарчике. Намокшие тополя с обвисшей, ещё не опавшей листвой, промокшая водокачка красного кирпича, пакгауз под потемневшей черепицей. Стаи воронья кружились с карканьем. От всего этого на душе Шандыбы сделалось грустно, хоть волком вой. Так ему захотелось домой, на свой хутор, где жизнь устоялась и всё было обыденно. Теперь даже тяжёлые полевые работы казались праздником.

А по эшелону перекатываются команды:

— Выводи коней!.. Седловка!.. Построение!..

Топот застоявшихся коней по трапам, окрики, брань. От базарчика, весело переговариваясь, брели несколько казаков. За ними шлёпал по лужам старый еврей, прося деньги:

— Пан казак, пане казаки, прошу гроши за курку!

Один из казаков оглянулся, погрозил кулаком:

— Ах ты, собачий сын пейсатый, да где ты видывал, чтобы за курку казак гроши платил? Ты приезжай ко мне на Дон, я тебе не одну курку дам.

Смеялись те, что унесли курицу, смеялись выгружавшиеся из эшелона, смеялся Шандыба, только несчастный торговец, безнадёжно опустив руки, стоял по щиколотку в луже...

Свёл Ванька Воронка, вынес седло с войлочной поповой, накинул коню на спину, подтянул подпругу. Хотелось есть. Иван вытащил из торбы четвертинку сала и засохшую лепёшку, принялся жевать. Тут раздалось:

— По коням!

Так и не поев, Шандыба очутился в седле. Разобравшись по трое, казаки выехали на большак, что вёл к Замостью.

По правую руку остался Владимир-Волынский. Над городом высилась соборная колокольня, постройки, дома с островерхими крышами, крытыми черепицей, край зубчатой стены, увитой зелёным плющом. А по холмам лесные массивы. Донцам непривычно. Иван глазел и ахал: вот не думал не гадал, что мир такой разнообразный. Дома степи привольные, Дон величавый, курени-хаты глинобитные, плетнями огорожены. У богатого казака хаты мало чем выделяются, разве что повыше да цинком крытые. Зайдёшь в лавку, её магазином редко кто именует, все на полках: мануфактура в штуках, железоскобяные изделия, торено-седельная продукция в углу свалена, а на видном месте карамель и пряники...

У редкого казака баз душу не радует: одна-две лошади, коров несколько, а что до птицы, так её по двору несчётно бродит. А тут давеча в крик пан ударился: курицу унесли. Ещё самую малость — и заплакал бы пан...

Шандыба про курицу вспомнил, снова есть захотел. Достал сало, хлеб, принялся жевать. Видать, смачно ел, Сёмка тоже к торбе потянулся. Сказал, повернувшись к Шандыбе вполоборота:

— Ты, Ванька, на меня зла не держи. Я про Варьку так, для красного словца приплёл.

— Вдругорядь гавкнешь, не посмотрю, что станишник.

— Хочешь, у меня сомятина вяленая есть.

— Катись ты со своей сомятиной.

Долго ехали молча. Дорога вела вдоль реки: то подходила к самому берегу, то удалялась.

— Ноне самое время рыбное, жир нагуливать в зиму, — заметил Иван.

Семён не ответил. Чуть погодя сказал:

— Я прошлым месяцем в станичном правлении сидельцем отбывал и слышал, как атаман гутарил, будто в нашем десятом Донском полковником Краснов.

— Брешет. Полковник Краснов Ермака Тимофеевича полком командует где-то у китайской земли. Я его самолично из Вёшек в Миллерово доставил.

— Да нам всё одно, хуч поп, хуч попадья.

— По мне бы, лучше попадья. Слушай, Сёмка, а отчего попадьи всегда в теле? У нашего батюшки вон какая задастая.

— Так то у нашего, а я вот в Мечетке был, так там худющая, одни мослы. — Семён на Шандыбу посмотрел. — Что ты, Ванька, о попадье речь завёл?

— Я? Ты попервах начал. А бабы они и есть бабы.

— Эх, отслужу, приведу в курень казачку, да поядрёней... Я бы её что ту кобылицу объездил.

— Норовистая скинет, да ещё лягнёт.

— Обратаю.

— Ну-ну.

С головы колонны урядник голос подал:

— Песельники!

— Семён, это по твоей части.

Сёмка, что петушок на заборе, встрепенулся.

— За-певай! — крикнул урядник.

довёл Сёмка, и тут же десяток глоток с присвистом подхватили:

Телефонограмму из штаба о своём новом назначении Краснов воспринял как должное. За два года службы в Семиречье он дважды исполнял обязанности командира бригады. Командиром полка Краснов слыл суровым и педантичным, требовал от подчинённых точного выполнения своих указаний, соблюдения расписания строевых и учебных занятий. Его 1-й Сибирский казачий полк имени Ермака Тимофеевича на смотрах обычно занимал первые места и удостаивался самых высоких похвал. Дважды в год приезжала от штаба войск Семиреченской области комиссия для проверки полка в целом и подготовки личного состава...

Поэтому перевод в Замостье Краснов воспринял как явление закономерное, тем паче ему ранее это было обещано. Конечно, Замостье не Петербург и не Москва, но всё-таки не Азия. Там, в Джирекенте, в первые месяцы Краснову было особенно трудно. Полковые учения, плац, верховая езда, джигитовка. Конные марши к границе с Монголией. Леса и сопки. Походные биваки у слияния Аргуни с Шилкой. Штабное учение у Онона. Полковнику Краснову не раз приходила мысль, что где-то здесь, у голубых вод Онона, собирал курултай[2] великий Чингизхан и здесь родилась у него дерзкая мысль о покорении мира...

В Джирекенте всё общение супругов Красновых ограничивалось офицерским собранием. Лидия Фёдоровна скучала по столице, и Пётр Николаевич отправил её домой. После отъезда жены Краснов всё свободное от службы время уделял литературе. Подшучивал над собой: придёт время — все наброски дозреют... К моменту, когда предстояло оставить полк, Краснов успел напечатать несколько рассказов. Публикациям он счёт не вёл.

Краснов никогда не задумывался на тем, всё ли, что выходит из-под его пера, заслуживает внимания? Он был убеждён твёрдо: коли печатают, значит, должны читать. А потребность писать захватывала.

Наконец, настал день и час, когда полковник Пётр Краснов, распрощавшись с полком, сел в вагон. Покидал Джирекент со сложным чувством. И не потому, что предстояло начинать новую службу. 10-й Донской казачий полк он знал, общался с прежним его командиром и некоторыми офицерами. Да и казаки были в основном с верхних станиц, к ним Краснов питал тёплые чувства ещё со времён, когда был адъютантом командира полка атаманцев.

В последнее время Пётр Краснов чувствовал, что в мире зреет военный взрыв. Грядёт война, и будет она мировой. Сложилось противостояние сил. С одной стороны Англия, Франция и с ними Россия, с другой — Германия и Австро-Венгрия, к ним уж непременно привяжется Турция.

Иногда Пётр Краснов думал, почему Россия впряглась в англо-французскую колесницу, ведь издавна она семейными узами была связана с немецким двором. Вот и жена императора Николая немка. Краснов видел Александру Фёдоровну: в прежние годы она часто посещала лейб-гвардии казачьи полки, бывала на всех парадах. Пётр Краснов считал её красивой, интересными были и её дочери.

Так почему же всё-таки Англия и Франция? На самом-то деле полковник давно знал ответ. России нужны Балканы и черноморские проливы. Материковая франция ещё может вести войну с Германией и Австро-Венгрией, однако чтобы Англия послала своих солдат воевать в Европе — в это Краснов верить отказывался. Если же в боевые действия вступит и Османская Турция, России придётся открыть фронт на Кавказе.

Достав из портфеля карту Европы, Краснов разложил её на столике у окна. Вот Замостье. От него до австро-венгерской границы совсем близко. Значит, если предстоит воевать, то с австрийцами и венграми. На этом направлении казаки столкнутся с кавалерией противника. Этого Краснов не страшился. Он знал: лихость казачья, сила их конной атаки не имеют себе равных. Об этом он писал в своих книгах. Что ж, теперь, пожалуй, уже в недалёком будущем теория будет проверена в предстоящих сражениях...

Пётр Николаевич вышел в коридор, стал у окна. Вагон безлюдный, лишь в дальнем купе ехал в столицу какой-то чиновник, но держался он отчуждённо, едва поклонился, и на этом общение закончилось.

За окном тянулись сибирские леса, рубленые, вековые, станционные постройки. Полковник подумал, какую трудную работу проделали строители сибирской железной дороги. Прежде Краснову это и в голову не приходило, но вот накануне войны с Японией он впервые проехал сибирским путём и понял, как трудно всё досталось России. И не капиталы, вложенные в дорогу, не инженерная планировка поразили его, а строители, мужики, которые прокладывали рельсы, насыпали гравий, укладывали шпалы. Всю грандиозность инженерной мысли наши мужики воплотили своими руками: топорами рубили лес, на тачках подвозили песок. Тогда-то он по-настоящему прочувствовал строки Некрасова: «Труд этот, Ваня, был страшно тяжёлый, не совладать одному...»

Краснов пригладил ладонью волосы, тронутые редкой сединой. Сорок четвёртый год живёт он, сколько повидал, поездил. О многом уже написал, а сколько ещё предстоит написать...

Изредка поезд подавал сигналы, они замирали в тайге. Таёжная глушь проглатывала паровозный дым. Скоро поезд пересечёт уральский каменный пояс, и тогда потянется за окнами вагона европейская Россия.

В Санкт-Петербурге Краснов задерживаться не намеревался: дня три-четыре проведёт дома, побывает в Главном Управлении Казачьих Войск, и отправится в Варшаву, а за ней и в Замостье.