Не введи во искушение

Глава 14

Санитарным поездом раненых везли до самого Питера: иные сидели, иные теснились в проходах. Тяжелораненые лежали на полках, стонали. На полке лежал и Иван.

Шандыба часто терял сознание. Он не помнил, как эшелон прибыл в Петроград, как санитары раненых на носилках выносили, а сёстры милосердия им помогали.

По широкой мраморной лестнице петроградского госпиталя санитары внесли Шандыбу. Глаза его были закрыты, голова в бинтах.

Пожилой санитар, шагавший позади, тяжело дыша, попросил товарища:

— Передохнем маленько. Притомился я — с утра без передыха таскаем.

— Этого донесём и перекурим. Вишь, казачок Богу душу отдаёт.

Навстречу спускались санитары с пустыми носилками, торопились медицинские сёстры.

— Много раненых поступает, говорят, наступают наши.

— Я слыхал, захлебнулось наступление.

— Четвёртый поезд с ранеными прибыл.

Санитары поднялись этажом выше:

— Третий год воюем. Муки народ терпит.

— Лезут проклятые. То германцы, то австрияки, и всё на матушку Россию.

— Авось побьём.

— Своими рёбрами. Вон как этого казака хлобыстнули.

— Казачка, видать по всему, здорово зацепило.

— Кабы зацепило. Не знаю, донесём ли.

Целый лестничный переход несли молча. Наконец пожилой санитар сказал:

— Слыхал, Керенский грозился всех, кто на смуту люд подбивает, изничтожать.

— Круто берёт. Этак он всю Россию изничтожит.

— Агафон, а Агафон, кажись, казачок наш того. Агафон всмотрелся в заострённое, в бинтах лицо, покрытое недельной щетиной.

— Да нет, дышит.

— Тогда поспешаем.

На третьем этаже их поджидала сестра милосердия.

— Кладите на койку у окна.

Санитары ушли. Сестра тёплой водой отёрла лицо раненого. Сказала санитарке:

— Подай чистый бинт.

И аккуратно принялась обрабатывать рану, приговаривая:

— Ишь как, милый, тебя ударило, ещё бы чуть-чуть — и простился бы с жизнью.

Раненый открыл глаза, что-то прошептал. Сестра прислушалась, но ничего не разобрала. Подошёл седой доктор в пенсне, поглядел:

— Давайте в операционную. Делать будем без наркоза. — Протёр пенсне. — Рана, конечно, тяжёлая, но казак молодой. Может, и выживет.

И уже отходя от раненого, сказал озабоченно:

— Перед операцией влейте ему грамм сто спирта.

Доктор, сутулясь, ушёл в операционную походкой очень уставшего человека. Сестра милосердия знала, что он вторые сутки без сна, дома не появляется уже давно.

Склонившись над раненым, сестра вытащила формуляр с историей болезни, прочитала:

— Иван Шандыба, донской казак хутора Пригибского... Двадцать три года... Ранение пулевое...

Она осторожно выстригла волосы вокруг раны, протёрла спиртом. Иван тихо стонал. Санитарки подтолкнули каталку и, стараясь не причинить раненому боли, повезли его в операционную.

Сунув формуляр в карман халата, сестра милосердия пошла следом.

Краснов написал новый рапорт об уходе из армии. И снова ему было отказано: Корнилов не подписал рапорт. Хотя Краснов знал, что просьбу генерала Каледина Корнилов удовлетворил. Теперь Алексей Максимович на Войсковом Круге в Новочеркасске избран атаманом Войска Донского.

В штабе армии Краснову передали письмо от жены из Петрограда. Лидия Фёдоровна жаловалась мужу на трудности, на немыслимую дороговизну, писала, что некоторые их знакомые уезжают за границу.

Петру Николаевичу последние строки письма не понравились: он не хотел бежать за рубеж. Да, в России стало трудно жить, но всё это временно. Настанет день, когда правительство из Временного силой Учредительного собрания превратится в постоянное и наведёт порядок в стране. Заработают фабрики и заводы. Наладится транспорт, из деревень повезут в город хлеб в другие продукты.

Краснов подумал, что власть Николаю Второму не вернут, а Михаилу Романову дорога на престол заказана. Он с красным бантом по Питеру разгуливает и брата ругает...

А может, надо с немцами заключить перемирие? Армию русскую восстановить? Начать с дисциплины... Ликвидировать все эти солдатские комитеты, ввести в армии военные трибуналы. Это оказалось не по плечу главкомверху Брусилову. Краснов Брусилова уважал, но здесь нужна твёрдая рука. Вот Лавр Георгиевич Корнилов радеет за дисциплину в армии. Он человек железной воли: и из плена бежал, и в Петроградском военном округе себя показал. Да и на Юго-Западном фронте хорошо себя зарекомендовал. Если слухи о назначении Корнилова главкомверхом подтвердятся, то придётся Керенскому заняться укреплением армии...

С такими мыслями Пётр Николаевич возвращался в свой корпус, который он считал почти потерянным и который мечтал видеть возрождённым. Пехотные дивизии окончательно разложились, одна надежда на 2-ю Сводную казачью. Да и им Краснов не слишком доверял.

Генерал подозвал Любимова. Хорунжий перевёл коня в рысь, поехал стремя в стремя. Краснов заговорил с горечью:

— Вот, Алексей, думал, на пенсию уйду, книги писать буду. А Лавр Георгиевич снова рапорт отклонил. А с кем служить? Что скажешь?

Хорунжий промолчал. Прав комкор, служить не с кем.

Генерал продолжил:

— Отцу отпиши: если судьба забросит меня на Дон, непременно в Константиновскую заверну. Приглянулась она мне. Письмо из дома когда было?

— Да уж давненько, ваше превосходительство.

— Значит, как там Каледин хозяйничает, тебе неведомо? Ну-ну... А в Петрограде жизнь, говорят, тяжёлая. Возможно, Алексей, тебе в Петроград доведётся поехать, с Лидией Фёдоровной повстречаться. Письмо её меня настораживает.

Краснов тронул коня, перевёл на широкий шаг. Издалека увидел церковь на холме, дома, постройки сельские, мызу. Казачий разъезд покидал село.

— Дневальным прикажи: коня пока не почистят, в денник не ставить.

После операции Шандыба очнулся на третий день. Было больно двинуть шеей, голова казалась чужой. Последние слова перед операцией запомнились. Врач в пенсне сказал ассистенту:

— Ну, Петя, с Богом!

И ещё сестру милосердия запомнил Иван. Она, подложив под голову ладонь, дала выпить спирт из мензурки. Огненная жидкость опалила горло, перехватила дыхание.

Очнулся Иван: всё как наяву представилось. Вспомнил тот час перед операцией. И ещё вспомнилось, как отец напутствовал его, за коня беспокоился. Говорил: «Грудь в крестах, а голова в кустах»... Вот и боя не было, а едва Богу душу не отдал...

Иван припомнил тот вечер. Они возвращались с заготовки фуража. Из леса раздался выстрел, удар в голову, и всё... Потом на двуколке на станцию привезли и эшелоном в питерский госпиталь доставили.

Захар Миронович за коня беспокоился. А где же конь? Его должны односумы в курень на Дон привести. Ведь за Воронка отец пай земельный заложил...

Неожиданная мысль обожгла: ведь казаки во взводе и не знают, выжил он или смерть настигла по пути в госпиталь.

Попробовал Иван голову повернуть. Больно. И главами двигать тоже больно. Только открыть... да и то ненадолго... Снова закрываются веки...

Он, Шандыба, ушёл на службу неженатым. Мать всё сокрушалась. Ей бы внуками заниматься да невесткой командовать... Ну да Варькой не покомандуешь... А чего он про Варьку вспомнил? Она ведь за Стёпкой Усом замужем... И войну Шандыба не винил. Правда, иногда вспоминал того австрияка, которого на пику насадил. Жалко парня. Но австрийцы сами в тот день на засаду напоролись...

Ещё припомнил Иван, как генерал Краснов ему крест вручал... Торжественно, перед сотней... Героем назвал...

Подошла сестра милосердия. Следом доктор, велел голову разбинтовать. Осмотрел рану, хмыкнул довольно:

— Заживает. На фронт не попадёт, а казаковать доведётся.

Шандыба доктору не ответил. Казак без коня не казак. Ему бы на фронт, хоть какую-нибудь лошадь у австрияков или немцев отбить.

Пока сестра милосердия Ивану рану обрабатывала, Иван про своё думал. Как он без коня домой воротится, если Воронка домой не приведут?

А сестра милосердия выговаривала:

— Доктору бы спасибо сказал, он тебя от смерти спас.

Ушёл доктор, отошла сестра. А Иван опять хутор свой вспомнил, хату-мазанку, крытую донским мелким камышом, потемневшим от времени. А стены облупились местами и оттого напоминали полуочищенное сваренное вкрутую яйцо.

Мать вспомнилась. Ванька мальцом ранним утром на баз выйдет, когда мать корову доит, тугие струи бьют по ведру, постоит, послушает. Потом с отцом конюшню почистят, выведут коней на водопой, сено им заложат. А оно даже зимой степью пахнет...

До выезда в степь, когда Шандыба всей семьёй из хутора на паевую землю перебирался, Иван часто ставил на Дону верши. Сазаны попадались, щука, караси. Раки забредут, клешнистые, крупные. Шандыба варил их с укропом. Сушёный с лета укроп всегда большой связкой висел в сенях под стрехой...

Но больше всего Шандыба любил дни, когда перед Рождеством забивали кабана. Мясо раскладывали на лавках и на столе, крупной солью засыпали сало. В чугуне на печи варилось мясо-грудинка, начинялись домашние колбасы. А после Рождества мать готовила холодец: огромная миска стояла в сенях на прикрытой бочке.

В первый день Рождества ходили в церковь к заутрене, после садились за стол. Отец, Захар Миронович, доставал из сундука засургученную бутылку, разливал по стопкам.

Третий год минул, как не сидел Иван за отчим столом, а дух, что поднимался от чугунка, и поныне помнил...

А в госпитале пахло кровью, немытыми телами и всякими лекарствами, но Иван с этим смирился. Что раздражало, так это стоны и причитания раненых.

Правда, когда подходили сёстры милосердия, Шандыба глаза прикрывал: пахло от них чем-то домашним. Ивану даже боязно было. Это ещё с детства, был он парень хоть и не робкий, но девок стеснялся, краснел.

Мать сокрушалась:

— И в кого ты только уродился? Иных на узде не удержишь, а ты ровно девка.

На что отец, усмехаясь в усы, говаривал:

— Погодь, мать, настанет его пора. Со службы воротится, я тем часом невесту ему и засватую. Вон их сколько, невест-то...

Пошевелился Шандыба, поморщился: как огнём опалило. Сидевший напротив моряк с забинтованной рукой спросил:

— Что, браток, больно?

Иван промолчал. Моряк был старше Шандыбы лет на пять, разговорчивый. Заговорил, посмеиваясь:

— Ты, я вижу, не слишком говорливый. Меня Матвеем Савостиным кличут, а служил я до ранения в Кронштадте. Тебя, от сестрички слыхал, Иваном величают? А я вот, Иван, сейчас поскоблю тебя. Ты лежи спокойно.

Матвей принёс горячей воды в банке, намылил Шандыбе щёки и, поправив бритву на ремне, принялся за бритье. Он орудовал ловко, умело справляясь со щетиной. Наконец вытер Ивану лицо и сказал:

— Теперь вижу: не дед. А то зарос, ровно старик... Где это тебя так хлобыстнуло? Говорить-то можешь?..

С того дня и повелись разговоры. Матвей рассказал Шандыбе, как плавал на эсминце — ходил в море, как он выражался. И как в пехоте морской служил, тоже рассказывал.

Иван Дон вспоминал, хвалился жизнью вольготной, казачьей. Моряк слушал да ухмылялся.

— Вольготно, сказываешь? А почто от жизни хорошей пай заложили? Чтобы коня на службу купить? Нет, братишка, жизня — она и нашего и вашего брата крутит. Коли сытый, он завсегда сытый, коли в сапогах, он по снегу в опорках не ходит... Сам же говорил, у деда Хондошки на хуторе всё есть, и кони, и бычки. Молотилку купил — и все ему кланяются. Погоди, сведу я тебя с моим батькой Савелием Антипычем, он на Путиловском тридцатый год токарем служит. С ним про жизнь потолкуешь...

Не стал Шандыба спорить, да и Матвей тему сменил — чего зря парня травить. Пусть сам своим умом пораскинет...

Минула неделя, выписался моряк. Стала заживать рана и у Ивана. Начал он по коридору прохаживаться, сначала медленно, от окна к окну.

Где-то через месяц сестра милосердия сказала:

— Пора тебя, Шандыба, выписывать, да вот беда, как ты до своего Дона доберёшься? В дороге рана бы не открылась...

Однажды появился в госпитале Матвей Савостин. Увидел шагавшего по коридору Шандыбу и сказал:

— Я, Иван, за тобой приехал. Отец велел: веди своего казака к нам. Долечится, тогда и порешим, каким Макаром ему на Дон добираться. Так-то, братишка.

Краснов прибыл в штаб армии как раз вовремя. Накануне в его корпусе побывал проверяющий член кадетской партии князь Павел Долгоруков. Он посетил 16-й и 17-й Донские полки, послушал речи казаков. Урядник одного из полков заверил проверяющего, что казаки готовы вести войну до победного конца.

Князь прошёлся по окопам, попробовал щей из полковой кухни и укатил в штаб армии, куда пригласили и Краснова.

Пётр Николаевич приехал к самому началу совещания вслед за начальником штаба генералом Герагули, исполняющим обязанности командира 4-го корпуса.

Все слушали проверяющего. Долгоруков говорил, то и дело одёргивая френч на большом животе:

— Господа, я видел Московский гарнизон, он ужасен. Нет дисциплины, солдаты открыто торгуют форменной одеждой, дезертируют. Армия вышла из повиновения. И это в то время, когда Временное правительство готовит созыв Учредительного собрания.

— Князь далёк от жизни, — шепнул Герагули Краснову.

— Я доволен увиденными сегодня казачьими полками. Нам всем необходимы только наступление и победа, — закончил свою речь Долгоруков.

Командующий армией повернулся к Краснову:

— Пётр Николаевич, как вы смотрите на переход в наступление революционных войск во главе с существующими комитетами?

Краснов поднялся. В памяти его всплыли солдатские митинги, крики...

— Господа, — начал он, — как русский человек я очень хотел бы, чтобы наступление завершилось успехом. Но как военный человек, верящий в незыблемость военной науки, я с болью сознаю, что победы не будет. Вы, князь, говорите, что побывали в 16-м и 17-м Донских полках, и хотите сходу дать им оценку? Казаки разлагаются, столкнувшись с тылом. Они требуют разделить суммы в денежных ящиках. Казаки также просят выдать им в постоянную носку обмундирование первого срока. И они хотят, чтобы офицеры здоровались с рядовыми за руку.

Князь Долгоруков покраснел:

— Ваше превосходительство, прямо скажите, что вы не желаете наступления. Свои недоработки в казачьих полках вы хотите переложить на других.

Краснов лишь усмехнулся, но промолчал, не желая вступать в пустые пререкания...

Жили Савостины за Московским вокзалом в бревенчатом домике. Комната, в которой ютились Савелий Антипыч с Матвеем, была крохотная: одна койка, стол с тремя табуретками, печка да сундук, обитый полосовым железом, покойнццы — матери Матвея. Савелий Антипыч оказался мужик крепкий, всю жизнь на заводе проработал. Сразу указал на сундук:

— Здесь, Иван, спать будешь. По батюшке величать тебя не буду — больно молод. Живи, залечивай раны да ко всему приглядывайся. Где что не так, Матвей надоумит. Живём мы, сам видишь, скудно, но дружно: уж суп-то всегда сварганим и тебя от стола не отсадим... А завод наш в последний год чахнет, военных заказов мало, рабочих сокращают. Матвей всё больше по митингам шастает, в прошлые годы за анархистов горло драл, ноне большевики ему приглянулись. Ленин понравился на вокзале, когда с броневика речь произносил. Мне многое рассказывал. А я вот что тебе, Иван, скажу: показалось мне, что-то много этот Ленин народу обещает. И землю крестьянам, и фабрики-заводы рабочим, и жизнь райскую. Каша маслена, ешь — не хочу. Ну ладно, я в крестьянской жизни не понимаю, но чтобы наш Путиловский без хозяина оставить, самим рабочим на нём командовать? Да какой из рабочего инженер? Этак любой Ванька шапку задерёт и директора из себя возомнит... Вот что до войны, то с ней точно надо кончать. Эвона сколь людей перемололи, бабы рожать не поспевают. Детишки по подворотням бегают, по помойкам роются. А правительство наше всё кричит: «Война до победного конца!» У вас-то на Дону люд, поди, не голодает? Вот видишь, а в Питере нищие на каждом шагу, и все копейку просят. А где её взять, ту копейку?..

Вечерами сумерничали при свече, но чаще при лунном свете, проникавшем в подвальную комнату. Шандыба рассказывал, что в эту пору уже обычно отсеивались, яровые всходили, а что до озимой, то она скоро уже в колос войдёт. И рыба на плёсах гуляет... И так захотелось в эти минуты Ваньке домой, что так бы и полетел, да жаль, крылья ему война обрубила...

Матвей приходил вечерами поздно с новостями. Брусилов-то генерал негодный. Керенский смещает его, Корнилова назначает.

Однажды Матвей сообщил, что в Питер подтягиваются войска: и юнкера, и казачьи отряды, и пулемётчики. Даже орудия поставили.

— И все против народа, — возмущался Матвей, — но народ не запугать. Комитет большевиков постановил поднимать люд, если чего не так.

Савелий Антипыч заметил:

— Не горячитесь, тесто ещё не взошло, из кадки не полезло. Как бы народ под пули не подставить...

Краснов прибыл в расположение полка, получив арочное уведомление: 16-й Донской казачий полк вышел из повиновения. Разобрали из цейхгаузов обмундирование, переоделись и, нацепив красные банты, бахвалятся:

Мы сами себе офицеры, не хуже их могем командовать!

— Офицеры ноне поутихли, боятся!

И гуляют по селу...

Краснов с коня соскочил, бросил повод ординарцу. Урядник подбежал.

От походных кухонь шёл густой запах наваристых щей.

— Где мясо взяли?

— Дак, ваше благородие, казачки расстарались. Кабанчика завалили.

— Построить полк! Где командир полка?

— Заарестован, ваше благородие.

С великим трудом собрали полк: иные обедали, иные гуляли.

— Казаки, — заговорил Краснов, когда шум немного улёгся. — Вы нарушили дисциплину и воинский долг. Где командир полка?

— А мы его в трибунал отправили, — ответили нестройно. — И тебя могем сдать! Казака ноне не тронь, хоть ты и енерал!

Рассмеялись весело. Кто-то лихо свистнул.

— Прекратить безобразие!

Краснов побагровел от злости. Казаки притихли. Но тут в село дикой ордой ворвался пехотный полк. Солдаты влились в толпу казаков, закричали:

— Братцы, да он вас стращает!

— Мы ящик с патронами в Стыре утопили!

— Не желаем воевать!

— Казаки! Солдаты! — снова подал голос Краснов. — Вы нарушили присягу!

— А чего-то он рот-то раскрыл? День ноне велик! Пасха Христова!

Позже Краснову рассказали: солдаты пехотного полка накануне потребовали от своих офицеров разговения. Офицеры ездили по всем ближним деревням в поисках куличей и яиц, а когда не нашли, то солдаты едва не застрелили своего полковника. Седой командир полка перед всем строем стоял на коленях, вымаливая жизнь...

— Братцы, пущай энтот енерал прощение у нас попросит!

— Надо арестовать его и в трибунал отправить!

— Верна-а-а! Энтот енерал войны хочет до победного конца!

Несколько солдат с ружьями наперевес повели Краснова в Витиборгский комитет, позвав с собой одного из казаков.

— Эй, Воронков, айда с нами, обвинять будешь!..

Из Витиборгского комитета Краснова повезли в Минск на суд армейского трибунала. В комитете Петру Николаевичу было сказано просто:

— Что ты командующий, нам плевать...

С трудом удалось Краснову через начальника станции связаться с командующим Западным фронтом генералом Гурко. Тот велел немедленно освободить Петра Николаевича и отправить в дивизию...

Всё это ещё раз убедило Краснова, что армия окончательно разложилась. Он написал новый рапорт. Но в штабе Петра Николаевича не поддержали. В военном же министерстве, во главе которого стоял Керенский, заявление Краснова об отставке в очередной раз не утвердили и предложили принять 1-ю Кубанскую казачью дивизию.