Неистовый Роланд. Песни I–XXV

1 Кто странствовал далеко от дома,

Видел непривычные виды,

И рассказывает, и ему не верят, —

Тот надолго ославится именем лжеца.

Глупому народу понятно

Только то, что можно видеть и трогать:

И конечно, неискушенный,

К моей песне он будет маловерен.

2 Маловерен или многоверен — неважно,

Что мне нужды до незнающих и глупых?

Зато вам, кому ясен свет разумности,

Эта повесть не покажется ложью.

А ведь только о вас моя забота —

Чтобы плод трудов моих был вам сладок.

А бросил я вас у реки и у моста,

Где на страже — великанша Эрифила.

3 На ней панцирь из лучшего металла,

На нем блещут пестрые самоцветы —

Ал лал, зелен изумруд,

Золот хризолит и рыжий яхонт.

А верхом она не на коне —

Ехала она на волке,

Ехала она пред самой переправой

На седле, что богаче нет.

4 А волков таких не бывало и в Апулии — [116]

Толст, как бык, и высок, как бык.

Пасть его не пенилась удилами:

Как вела его наездница — не знаю сам.

Покров песчаного цвета

У проклятой был поверх доспеха,

И такого кроя, под каким при дворах

Выступают епископы и прелаты.

5 На щите ее и на шишаке ее

Раздувалась ядовитая жаба.

Такова-то, на виду у дам и рыцаря,

Встала она перед мостом

Поиграть мечом, посрамить и бросить вспять

За несчетными единоборцами и этого.

«Прочь отсюда!» — кричит она Руджьеру;

А он грозит копьем и летит наперехват.

6 Быстро великанша в отпор

Шпорит волка, прямится в стременах,

На скаку выставляет копье,

Под ее разбегом дрожит земля, —

Но вот сшиблись, — и она во прахе:

Сильный Руджьер ударил ее под шлем

И с такой яростью сбил с седла,

Что она отлетела за шесть локтей.

7 Меч в руке, он бежит

Снять с плеч надменную голову,

И снял бы, потому что как мертвая,

Эрифила лежала меж цветов и трав.

Но крикнули ему дамы: «Полно,

Не мрачи победу жестокой местью,

Добрый рыцарь, опусти свой меч:

В путь! чрез мост и вперед по дороге».

8 Вот едут они по чаще леса

Неторным путем и неладным —

Узким он был, каменистым

И вел как будто все в гору.

Но когда поднялись до перевала,

Вдруг открылась им просторная равнина,

А на ней дворец, такой светлый и отрадный,

Что подобного не сыщется на земле.

9 Из передних ворот его к Руджьеру

Выступает прекрасная Альцина

С пригожею достойною свитою

И державно привечает рыцаря.

А за нею и все остальные —

С такой честью, с таким благоговеньем,

Что ниже нельзя склониться, даже

Снизойди сам Господь с небесной сферы.

10 А дворец не тем был прекрасен,

Что над всеми сиял великолепием,

А что жил в нем люд,

Несравненный изяществом и прелестью.

Ни один ни одного был не ниже

Цветом лет и блеском красоты,

Но прекраснее меж всех была Альцина,

Как пресветлое солнце меж светил.

11 Так она была сложена,[117]

Как усерднейшему не вымыслить художнику.

Кудри длинные, золотые, завитые —

Само золото не светлей и не ярче.

По нежным ее ланитам

Слились цветом лилии и розы.

Ясный лоб как чистая слоновья кость

Встал навершьем, венчав обличье.

12 А под черными, под тонкими выгибами —

Два черных ока, два светлых солнца,

Милостивых взором, но бережных на взоры:

А вокруг витает веселый Эрот.

Этими он взорами набивает колчан,

Этими он взорами прилучает сердца.

А под ними встал меж щекою и щекою

Безупречный нос, неуязвимый зависти.

13 Еще ниже легли меж двух ложбин

Нежные уста в природной алости,

Где две нити скатного жемчуга

То являлись, то скрывались в тонких губах.

Отселе излетают речи,

Умягчающие жесточайшие души,

Родятся улыбки,

Обращающие юдоль в эдем.

14 Белоснежная шея, беломлечная грудь,

Шея круглая, грудь просторная,

Два точеные плода молодой белизной

Всходят и сходят, как волна у берега

В час, как милый ветер играет с морем.

Остального в теле не прозреть и Аргусу,

Но ясно уму,

Что и скрытое достойно явного.

15 Мерно и верно сложенье рук,

Белая ладонь

Удлиненная виднеется и узкая,

И ни складки на ней, ни жилки;

А царственная стать сходит к маленькой стопе,

Узенькой, короткой, округлой.

Ангельскую красу, детище небес,

Никаким не утаить покровам.

16 Говор, смех, пение, поступь, —

В каждом знаке был раскинут силок.

Мудрено ли, что не выстоял Руджьер

Перед зримою ее благосклонностью?

Что сказал ему мирт, как коварна она и зла, —

То уже ему и немило;

И не верится ему, что предательский обман

За такою кроется улыбкою.

17 Легче ему поверить,

Что Астольф на том песчаном берегу

Обращен был в мирт

За его же неблагодарную злобу,

И поделом, и еще ему мало.

Все, что он сказал, — это ложь, это месть:

Это лишь обида и ненависть

Страждущего толкнули на такую хулу.

18 Та, кого он столько любил,

Вдруг изглажена из любившего сердца —

Это чары Альцины

Стерли шрамы прежних нежных ран

И вчертили Альцину и ее любовь.

И ее лишь образ врезан в душу.

Не осудим же доброго Руджьера,

Что случился он нетверд и неверен.

19 А над знатным пиром

Цитры, лиры, арфы

Звоном зыбили воздух

В сладком согласье и звучном созвучье;

А иные пели

О любовной сласти и страсти,

А иные стихами

Изъясняли милые образы.

20 Ни победная роскошь[118]

Наследников Нина,

Ни славной той Клеопатры

Пиршества с латинским победителем

Не сравнятся с этим, которым

Рыцаря приветила влюбленная фея.

Я не верю в такой пир даже там,

Где чашником Ганимед при Юпитере.

21 А как стал конец тому застолью, — [119]

Сели в круг для милой игры:

Каждый каждому на ушко

Нашептывал любовные тайности,

Это ли не случай влюбленным

Без помехи оказать свою любовь?

И последнее меж ними было слово —

Провести эту ночь в одной постели.

22 Тут кончается игра,

Не дождавшись обычайного часа.

Входят отроки, вносят факелы,

Разгоняют светочами сумраки, —

И меж свиты сзади и спереди

Отправляется Руджьер на покой

В чисто убранную опочивальню,

Избранную ему между лучшими.

23 Вновь подносят ему по обычаю[120]

И сласти и доброе вино,

И учтиво клонятся, и расходятся

Каждый в назначенный приют.

А Руджьер возлег на душистые полотна,

Тонкие, словно из Арахниных рук,

Но ухо — настороже,

Не послышится ли поступь красавицы

24 На каждый чуемый шорох

Вскидывал он голову — не она ли?

И будто бы слышал, и вновь не слышал,

И опомнясь, вздыхал о своей ошибке,

И вскакивал с ложа, и распахивал дверь,

И выглядывал, а там никого.

И по тысяче он раз проклинал

Так медлительно тянущееся время.

25 Почасту говорил он: вот она вышла;

И принимался отсчитывать шаги

От своей опочивальни до той,

Откуда ждал он выхода Альцины.

И эти, и другие, и разные

Тщетные он считывал счеты

И боялся, не взошла ли помеха

Меж рукой и не дающимся плодом?

26 Альцина же

От долгих благоуханных умащений

Вставши к часу, когда не время медлить,

Потому что все затихло во дворце, —

Вышла из своего покоя,

Молча, одна, по тайному переходу,

Туда, где за Руджьерово сердце

Долго уже бились надежда и страх.

27 Как увидел Астольфов сменник

Вставшую ему улыбчивую звезду, —

Словно сера вспыхнула в его жилах,

Словно в собственной коже не мог он усидеть:

По самые очи

Погрузился в море он нег и услад.

Он взлетает с ложа, он хватает ее в объятья,

Он не в силах ждать, чтоб она себя раздела, —

28 А на ней и так ни платья, ни подплатья,

Только покрывало легкого шелка

Поверх сорочки

Тончайшей и белейшей.

Охватил ее Руджьер, ниспадает покрывало,

И в прозрачном полотне

Явлена она и сзади и спереди,

Как розы и лилии под ясным стеклом.

29 Не так плотно плющ[121]

Оплетается вокруг своего дерева,

Как сплелись наши двое любовников,

Друг у друга впивая с губ

Вздохи, слаще которых нет в посевах

На индийском и савском ароматном берегу.

Два языка в каждых устах

Были красноречьем их услады.

30 Обо всем об этом никто не знал,

А которые и знали, те молчали,

Потому что губы на замке

Редко нам во вред, а часто во благо.

Но догадлив двор,

И в приветной лести стелется пред

Руджьером:

От каждого честь, от каждого поклон —

Так по нраву влюбленной Альцине.

31 Ни одна отрада их не минет —

Всё сошлось в чертоге любви.

По два и по три раза на день

Переменяются платья для веселых забот:

Повседневно — пир, повсечасно — праздник,

Борьба, турнир, театр, купанье, пляска;

А подчас под навесом у фонтана

Читают они про старинную любовь;

32 Или по светлым холмам и темным долам

Гонят гоном пугливых зайцев,

Или шумом вспугивают фазанов

Чуткими псами по кустарникам и жнивью,

Или на дроздов в пахучем можжевельнике

Ставят клейкие прутья и хваткие силки,

Или сетью, или обманчивым силком

Беспокоят затишья рыбных заводей.

33 Так-то праздновал Руджьер, так-то радовался

Между тем, как тягались Карл и Аграмант,

О которых нимало не хочу я забыть,

Ни о Брадаманте,

В великой своей тоске

Плачущей о милом и желанном,

Которого на ее глазах умчало

Небывалым путем неведомо куда

34 Вот о ней и расскажу я раньше прочих.

Много дней она бродила в тщетном поиске

По тенистым лесам и выжженным полям,

Городам и слободам, холмам и долинам,

Но нигде не знали о милом ее друге —

Слишком он был далеко.

В сарацинском стане была она не раз,

Но и там не уследила Руджьера.

35 Сто раз на день она о нем пытает,

А ответа нет.

От стана к стану

Ищет она по шатрам и по палаткам,

Без помех

Пробираясь между конными и пешими,

Ибо чудный перстень,

Взятый в рот, творил ее незримою.

36 Не верит она, что он погиб, —

Сокрушение такого героя

Разнеслось бы в мире

От индийских струй до закатных морей.

Не умея ни сказать, ни придумать,

Где искать его меж небом и землей,

Бродит бедная одна,

И лишь вздохи, слезы, пени ей попутчиками.

37 И решила она пойти к той пещере,

Где почиют мощи Мерлина,

И так всплакаться пред гробницей вещего,

Чтоб и хладный мрамор дрогнул жалостью.

Жив ли Руджьер

Или вышний рок оборвал его ясный день, —

Здесь ей станет ведомо,

И она найдет, что делать далее.

38 С тем она и пустилась в путь[122]

В тот Понтьерский лес,

Где в горном глухом урочище

Крылась вещая Мерлинова могила.

А меж тем волшебница

Та, чьи думы всегда о Брадаманте,

Та, которая в дивном подземелье

Вразумила ее о ее потомках,

39 Та кудесница мудрая и добрая,

Неослабная в попечении своем

О девице, чье племя процветет

Полубожеской необорностью,

Каждодневно следит дела ее и речи,

Каждодневно пытает ее жребий,

И она уже знает, как Руджьер

И спасен, и пропал, и откуда он в Индии,

40 И она видела, как он несся вдаль

Небывалым роковым путем

На том коне,

Что знать не хотел узды,

И видела, как он нежится в томной праздности

И в пирах, и в играх, и в плясках,

И не помнит ни о своем короле,

Ни о своей даме, ни о своей чести.

41 Так грозил увянуть

Цвет лучших рыцарских лет

Доблестного Руджьера,

Так угас бы он и телом и душой,

И дыханье славы,

Которое одно переживает нашу бренность

И за гробом продлевает нам жизнь,

Иссякло бы, не успев разнестись.

42 Добрая однако волхвовательница,

Больше о нем пекшись, чем он сам,

Положила взвести его вновь

На крутую стезю прямой добродетели,

Хочет он того или не хочет:

Так умелый врач

Смел ножом и огнем и зельем,

Зная: боль в начале — благо в конце.

43 Не попустительствовала,

Не была она близорука в любви,

Как Атлант,

Помышлявший лишь продлить его дни, —

Ибо тот ему лучше хотел

Долгой жизни без чести и без славы,

Чем за хор хвалы всего света

Потерять хоть год утешного житья,

44 Ибо тот затем и завел его к Альцине,[123]

Чтоб боец в забавах забыл о бое;

А как знатный чернокнижник,

Всеведец чаровании,

Он в такой любовный силок

Захлестнул волшебницыно сердце,

Что его уж было не распутать,

Проживи Руджьер хоть Несторовы веки.

45 Итак, повторю я,

Держит наша провидица

Прямой путь туда, где застичь

Дочь Амона, ищущую и блуждающую,

Брадаманта, завидевши ее,

Просияла сквозь скорбь свою надеждою;

А вещунья возвещает ей воистину,

Что ее Руджьер — в плену Альцины.

46 Красавица чуть жива,

Слыша, как далек ее милый,

И что быть беде над ее любовью,

Если сильная не приспеет подмога.

А добрая волшебница ее бодрит,

Проливает елей на ее боль

И клянется, что немного минет,

И опять с нею будет ее Руджьер.

47 «Дай мне, — говорит она, — твое кольцо,

Сильное против всякой чары, —

И едва я с ним прорвусь туда,

Где Альцина таит твое сокровище,

Как разрушу ее кознь и верну

Милого твоего подопечного.

Я пущусь туда в первом часу вечера,

А в Индии буду на рассвете зари».

48 Слово за слово,

Рассказывает она, что надобно то кольцо,

Чтоб из царства роскоши и неги

Вызволить возлюбленного во Францию.

Брадаманта снимает перстень с перста,

И не только перстень,

А готова отдать и сердце и жизнь

Ради блага милого Руджьера.

49 И вручает ей перстень, и вверяет ей себя,

А пуще того — Руджьера,

И шлет ему тысячу приветов,

А потом поворачивает к себе в Прованс.

У волшебницы же — своя дорога:

Чтоб свершить замышленное,

Вызывает она повечеру коня,

Весь он черный, одна нога красная:

50 Не иначе, это Косокрыл или Кривляка[124]

В таком теле встал к ней из Геенны.

А она на него — верхом,

Необута, неопоясана, кудри по ветру;

Лишь кольцо сняла она с пальца,

Чтоб своим же не поперечить чарам.

И в такой-то скачке

Поутру она уже на Альцинином острове.

51 И вот здесь она чудесно меняет облик:

На пядь прибавляет росту,

Каждым членом становится крупней,

Храня склад и меру,

И теперь у нее вид

Чародея, вскормившего Руджьера, —

Долгая борода одевает подбородок,

И морщинами ложится кожа на лбу;

52 И лицом, и голосом, и повадкою

Так она перенимает образец,

Что мнится, это прямой Атлант.

А потом она укрывается и ждет,

Чтоб в удачный день

Ей застичь Руджьера без Альцины.

А оно не просто — не могла фея без друга

Ни часу прожить, ни шагу ступить.

53 И нашла она его, когда один

Радостно встречал он ясное утро

У чистого ручья, который с холма

Падал в милое прозрачное озеро.

Весь наряд его, привольный и распущенный,

Негою дышал и праздностью,

Шелком и золотом

Вышитый искусной рукой Альцины.

54 Ожерелье из блещущих каменьев

С шеи ложилось на широкую грудь,

На руках, так недавно мужеских,

Светлые изгибались запястья,

Тонкое золото колечком

Правое пронзало ухо и левое,

Обвисая скатными перлами,

Каких нет ни в Аравии, ни в Индии.

55 Кудри его вились, увлажненные

Благовоньем, которому нет цены;

В каждом повороте была истома,

Как у валенсийского женолюба;

Все в нем выгнило,

Богатырским оставалось только имя.

Вот каков был Руджьер,

Сам себя потерявший в нежных чарах.

56 Ему-то она и предстает,

Храня принятый образ Атланта,

С тем же ликом, важным и почтенным,

Пред которым всегда склонялся Руджьер,

С тем же взором, полным грозного гнева,

Пред которым трепетал он еще юнцом, —

И гласит:

«Это ли тот плод,

Для которого проливал я пот?

57 Мозговиною медведей и львов[125]

Вскармливал я тебя с малолетства,

По пещерам и дремучим ущельям

Я учил тебя удушать драконов,

Вырывать когти тиграм и барсам,

Выворачивать клыки кабанам, —

Лишь затем ли, чтоб ты стал с такой наукой

Аттисом и Адонисом при Альцине?

58 Об этом ли

Следимые звезды, священные потроха, черты на земле,

Птичьи взлеты, вещания, сновидения, все

Голоса судьбы, над которыми жив мой труд,

Мне гласили с младых твоих ногтей,

Что в нынешние годы

Равных в славе

Бранным твоим не грянет подвигов?

59 По такому ли в тебе началу

Угадается

Скорый Цезарь, Сципион, Александр? увы!

Кто бы верил,

Что ты станешь Альцининым холопом?

А это зримо,

Ибо вот на руках твоих и шее

Цепь, на коей тебя водит ее воля.

60 Если собственный блеск,[126]

Собственные подвиги, веленные небом,

Для тебя ничто — не кради

Хоть у внуков многообещанное им благо!

Ах, зачем ты хочешь замкнуть навеки

Чрево, осененное судьбами

Для посева твоего, что взойдет

В полубожеской славе, ярчайшей солнца!

61 Не препятствуй же доблестнейшим душам,[127]

Выкованным меж вечных идей,

От поры до поры обременяться плотью

От стебля, чей корень — в тебе!

Не препятствуй же тысячам триумфов, чьими

Лаврами твои наследники и внуки

После тяжких ущербов и злых обид

Поворотят Италию к верховной славе!

62 Но пусть дух твой подвигнется примером[128]

Даже не всех благородных душ,

В силе, славе, чести, блеске и святости

Процветущих от плодного твоего ствола,

А единой лишь четы —

Ипполита с братом,

Ибо мало таких доселе видано

На крутых ступенях добродетели.

63 Я недаром больше тебе сказывал

Об этих двух, чем о всех других, —

Потому что пред иными твоими

Больше доля их в верховном достоинстве,

Потому что и ты на мои о них слова

Чутче был, чем об ином твоем семени,

Зримо радуясь, что столь светлые герои

Меж твоими явятся правнуками.

64 А твоя царица — что она сделала

Больше, чем любая из блудниц?

Со столькими делила она ложе,

А были ль они счастливы — знаешь сам.

Но чтобы уведал ты ее вполне,

Свеяв ее чары и козни,

Вот тебе перстень, надень и оберни,

И увидишь, хороша ли твоя Альцина!»

65 Посрамленный, онемелый,

Глядя в землю, стоял Руджьер,

А волшебница на мизинный его палец

Надела кольцо и огнула его вмиг.

И обрел богатырь себя,

И такое встало в нем гнушение,

Что хоть в землю бы провалиться

И не видеть никого из-под тысячи локтей.

66 А кудесница меж этих слов

Предстает ему в истинном обличий —

Достигши цели,

Не надобны ей Атлантовы черты.

Такова явилась названная Мелисса

(В первый раз мне пришлось ее назвать!)

И открыла себя Руджьеру,

И сказала, зачем она здесь:

67 Она — от той, чья любовь не знает меры,[129]

И томится о нем, и не может без него;

Она — затем, чтобы сбросить эти ковы,

Кованные ему насильным колдовством.

С тем одним, чтобы встретить в нем доверие,

Приняла она вид Каренского Атланта,

Но теперь, когда вновь он здрав,

И себя и все она ему откроет.

68 «Благородная дама, которая тебя любит

И сама достойна твоей любви,

Та, которой, ты помнишь,

Сколь обязан ты своею волею,

Шлет тебе перстень, сильный против чар,

А послала бы и сердце,

Если бы то сердце, чем тот перстень,

Стало бы тебе во спасение».

69 И потом повела рассказ,

Как любила его и любит Брадаманта,

Возносила ей высочайшие хвалы

Со всей страстью и со всею правдою,

Говорила все лучшие слова,

Что к лицу заботливой вестнице, —

И вздымает в Руджьере ненависть к Альцине

Такую, что подстать гнуснейшему из зол,

70 Такую ненависть, какова была любовь, —

И не диво,

Ибо та любовь была чародейная

И пред перстнем его развеялась в ничто.

Открывается перстнем,

Что и вся краса Альцины — заемная,

Не своя, а заемная, от косы до пят, —

И вот сладкое схлынуло, а в осадке — дрянь,

71 Как малыш припрячет спелый плод,

А потом забудет, куда,

А потом через много дней

Набредет случайно на припрятанный,

И дивится, что он не такой, как был,

А насквозь гнилой и вонючий,

И гнушается прежним милым лакомством,

Брезгует, кривится и швыряет прочь, —

72 Так Руджьер,

Когда велела ему Мелисса обратиться к своей фее

С тем перстнем на персте,

Над которым немощны все заклятия, —

Вдруг видит перед собой

Вместо давешней своей красавицы

Урода из уродов,

Такую старуху, что мерзей не выдумать:

73 Лицо бледное, кривое, в морщинах,[130]

Волос сед и редок,

Росту пядей шесть, а то и меньше,

Во рту ни единого зуба, —

Ибо старше была Альцина,

Чем Ккуба и Кумекая Сивилла,

Но неведомые были у ней средства

Видеться юной и красивой.

74 Юной и красивой она коварно

Многим являлась, как Руджьеру,

Но вот перстень разоблачил покров,

Столько лет облекавший правду, —

Так не диво,

Что с души Руджьеровой свеялись вмиг

Помыслы об Альцининой любви,

Как застиг он ее в необманном ее облике.

75 Но по умному совету Мелиссы

Он не выказал своей перемены.

Пока с ног до головы

Не оделся в давнее свое оружие.

А чтоб не было у Альцины подозрений,

Он сказал, будто хочет испытать себя,

Попрежнему ли он ловок, не слишком ли ожирел,

Столько дней не взмеривая доспеха?

76 Вот уже при бедре его — Бализарда[131]

(Это имя его меча),

Вот уже в руках его — чудный щит,

Тот, перед которым слепли очи,

Обмирала душа

И едва не испарялась из тела, —

Весь под шелком, как был:

Рыцарь взял его и вешает на шею.

77 Он идет в конюшню, уздает и седлает[132]

Жеребца, вороного, как смоль,

И на этого навела его Мелисса,

Зная, как он легок на скаку.

Сведущие кликали его Рабиканом —

Это он

Был под витязем, ныне клонимым по ветру,

В час, как тот примчал их к тому взморью.

78 Мог бы наш герой отвязать и гиппогрифа —

Он стоял в стойле с Рабиканом;

Но сказала волшебница: «Ты ведь знаешь сам —

Он не свычен твоей узде»,

И обещала: завтра

Сама уведет его отсюда

В такое место, где не в труд его выездить,

Чтоб слушался поводьев на всех путях.

79 А к тому же, не тронув крылатого,

Легче скрыть от подозрений побег.

Что сказала Мелисса, то и сделал Руджьер,

Чуткий слухом к словам невидимой.

С тем покинул он

Сладострастный двор старой распутницы

И пустил коня к тем воротам,

От которых — дорога к Логистилле.

80 Грянув врасплох,

Он мечом пробивается сквозь стражу,

Кого ранил, кого убил,

И вперед, через мост;

А когда о том дошло до Альцины,

Был Руджьер уже далеко.

В следующей песне расскажу я,

Как он ехал и как достиг Логистиллы.