Неистовый Роланд. Песни I–XXV

1 В несчетных схватках, в жестоких сечах

Франции, Африки, Испании

Без числа пало павших

В снедь стервятнику, ворону и волку.

Хуже было франкам,

Потому что не за ними осталось поле, —

Но горше горевали сарацины,

Стольких потеряв князей и баронов:

2 Таково кровавы были победы,[247]

Что и не в отраду.

И ежели, о неодолимый Альфонс,

Мне позволится равнять древнее и новое, —

То припомню я

Ту победу, тот венец твоих подвигов,

От которой навеки полон слез

Взор Равенны,

3 Где дрогнули пикардийцы и моринцы,[248]

Подались аквитанцы и нормандцы, —

Но ты ринул свои знамена

Вперехват побеждающей Кастилии,

А с тобой — ретивое юношество,

Доблестью снискавшее в этот день

Твой знатный дар —

Золотые рукояти и шпоры.

4 Жарким вашим духом[249]

На волос от великой беды

Вы стрясли Золотые Желуди,

Вы сломили Желтый и Красный Жезл:

Это ваша слава,

Что не сорвана, не попрана Лилия;

А другая слава на ваших кудрях —

Что спасли вы для Рима Фабриция.

5 Тот Фабриций, Колонна Рима,[250]

Что у вас в плену и от вас на воле,

Больше стяжал вам чести,

Чем бранная гордыня, сокрушенная в прах,

Тех, кто лег утучнять поля Равенны,

И кто рушился вспять, роняя стяги

Арагона, Кастилии, Наварры,

И не в помощь были ни колеса, ни серпы.

6 Но стала та победа[251]

В корысть, а не в радость,

Ибо тягостью легла на торжество

Гибель вождя французского похода

И сраженные бранною грозою

Столько славных,

К обороне своего и союзного

К нам нисшедших от холодных Альп.

7 Спасенье наше и жизнь — [252]

В той победе,

Отвратившей грозу и стужу

Грозного над нами Юпитера;

Но ни радости нам, ни торжества,

Ибо стоны тоски и боли

Черных вдов со слезами на ланитах

Ударяют в наш слух из целой Франции.

8 Пусть поставит король Людовик новых[253]

Воевод над воинством,

Чтобы к вящей славе франкских Лилий

Пресекли грабеж и разбой

Рук, что мучат белых, серых, черных

Братьев и сестер, не щадят ни дев, ни жен,

Топчут оземь Христа в святых дарах,

Чтобы вырвать из божьей сени золото!

9 Бедственная Равенна,[254]

Для чего было противиться победному,

Для чего не пример тебе Брешия,

А ты не пример Фаэнце и Римини?

Прикажи Людовик: пусть добрый

Тривульций

На таких твоих наложит узду

И внушит им, сколько такою кривдою

Множится по Италии смертей!

10 Как нынче те воеводы

Французскому надобны королю, —

Так встарь

Скликнули Марсилий и Аграмант

Все полки для надобного порядка

С зимних мест на большое поле,

Чтобы, все увидев нужды,

Каждой части дать вождя и уставщика.

11 Марсилий первым, Аграмант вторым[255]

Провели полки свои строй за строем.

Впереди каталонцы,

И над ними — стяг Дорифеба;

Следом те, чей король Фольвирант

Лежал мертв от меча Ринальда,

Шли наваррцы, и владыка Испании

Приказал над ними встать Изольеру.

12 Над Леоном — Балугант,[256]

Над Альгарвою держит власть Грандоний;

Фальзирон, Марсилиев брат,

Встал оружно с Малою Кастилиею;

Стяг Мадарасса

За собой вел Севилью и Малагу

От гадесских вод до кордовских плодов

По зеленому набережью Бетиса.

13 Стордилан, Тезир, Бариконд[257]

Чередой движут каждый свое племя:

Первому Гранада, второму Лиссабон,

Третьему покорна Майорка.

А из них над Лиссабоном Тезир

Был преемник отцу своему Ларбину.

Вслед — Галисия, над которой

Марикольду в смену встал Серпентин.

14 Кто из Толедо, кто из Калатравы,[258]

Оступился под Синагонову хоругвь, —

И со всеми, кого поит и моет

Гвадиана, —

Их ведет отважный Маталист.

А за ним Бланзадрин под астурийское

Вывел знамя Плаценцию, Саламанку,

И Авилу, и Замору, и Паленцию.

15 Сарагоса и двор царя Марсилия[259]

Повинуются Феррагусу —

Все могучи, все в крепких латах,

И меж них Балинверн,

Мальгарин, Мальзарис и Моргант,

В общей участи на общей чужбине:

Потерявших уделы,

Их собрал ко двору король Марсилий.

16 Там великий королевский бастард[260]

Фоликон Альмерийский,

Дориконт, Баварт, Ларгалиф, Аналард,

Архидант, вельможащий в Сагунте,

Удалой Лангиран и Ламирант,

Малагур, догадливый на хитрости, —

И еще, и еще, и о которых

Будет сказ, когда приспеет время.

17 Как прошли перед королем Аграмантом[261]

В блеске смотра испанские полки, —

Является в поле со своими

Царь Орана, видом исполин;

И вторая рать, скорбная о Мартасине,

Мертвом от Брадамантиных рук, —

Горько воинству,

Что король гарамантов пал от женщины;

18 И третья рать — из Мармонды,[262]

Потеряв в Гаскони своего Аргоста;

Надобен над ней новый вождь,

Как и над второю и над четвертою.

Мало у Аграманта воевод,

Но недолго он думает:

Избирает и шлет полкам

Буральда, Ормида и третьего — Аргания

19 Во главе либиканских дружин,[263]

Льющих слезы о черном Дудринассе.

Тингитанцев ведет Брунель,

Хмурый ликом, понурый взором,

Ибо с самой той поры,

Как в лесу пред скальным замком Атланта

Вырвала Брадаманта у него кольцо, —

Пала на него царская опала,

20 И не заступись

Феррагусов брат Изольер,

Сам нашедший его в путах под деревом, —

Быть бы ему повешену.

Многими молимый, смягчился Аграмант

Над уже захлестнутым удавкою,

Отпустил, но с клятвой:

По первой вине — не уйти ему от петли;

21 С тем и шел Брунель,[264]

Сумрачен и поникнув,

А за ним — Фарурант, а с Фарурантом —

Мавританские конные и пешие,

А за тем — Либаний, новый царь,

Ставший над людной Константиною,

Когда отдал ему владыка

Скипетр и венец Пинадора.

22 С гесперийцами — Соридан,[265]

Дорилон за собою вел Сеуту,

Пулиан — насамонов,

С аммонийцами поспешил Агрикальт,

При феццанцах — Малабуферс,

Финадурр — перед строем ратных

Из Канарии и Марокко,

А Баластр — от царя Тардокко.

23 Полк из Мулги, полк из Арзиллы,[266]

При одном — его прежний вождь,

При другом — уже нет, и государь

Назначает им верного Коринея;

А над альмансильцами,

Где царил Танфирион, стал Каик,

А Гетулию принял Римедонт,

А народ из Коски — Балифронт;

24 Вот племя Волги — [267]

Его царь — Кларинд, а был Мирибальд;

Вот Баливерс, который

Хочет слыть самым буйным во всей орде;

И не знаю, есть ли

Под чьим знаменем в целом стане

Лучше рать, чем у короля Собрина,

Самого умного сарацина.

25 Над приморцами, которых Гвалькотт[268]

Вел на битвы, теперь поставлен

Родомонт, король Алджира и Сарзы,

С новым полчищем конных и пеших:

Когда солнце плыло в туманах

Под Кентавром и ярым Козерогом,

Выслал за ним в Африку Аграмант,

И тому три дня, как он явился.

26 Не было в басурманском стане

Ни могучее его, ни отважнее:

Ни пред кем, как пред ним,

Не дрожали парижские ворота,

Даже пред Марсилием, даже пред

Аграмантом

С их несчетной свитой:

Между всеми на том смотру

Злее не было врага Христовой веры.

27 Идет Прусион из Альваракки,[269]

А за ним из Зумары Дардинель —

И неведомо,

Граяла ли злую им судьбу

Сова, ворон, иная ли вещунья

Из ветвей и с кровель,

Что заутра в урочный час

Пасть обоим в единой битве.

28 Не отстал никто

Кроме Тремизена и Нигриции:

Ни знака их на смотру,

Ни вести от них не было в стане.

Отчего они так медленны —

Ни слова сказать, ни ума приложить

Не умел Аграмант, как вдруг является

Тремизенский щитоносец и поведывает все,

29 И поведывает: Альзирд и Манилард

Пали в поле, и с ними их несметные.

«Государь, — говорит он, — лихой рыцарь

И нас перебил и твоих бы перебил,

Если бы они убегали медленней

Еле ускользнувшего меня.

И конные для него и пешие —

Что для волка козы и бараны».

30 А был в африканском стане,[270]

Незадолго въехав, редкий паладин —

Ни в каком ни на Востоке, ни на Западе

Столько сил в плечах, столько духа в груди;

И в чести он у державного Аграманта,

Ибо это сын и наследник

Славного Агрикана из Татарии,

Имя же нещадному — Мандрикард.

31 Немало знатнейших подвигов[271]

Полнили его славою свет,

Но громче было всего

То, что в замке сирийской феи

Тысячелетний

Он стяжал доспех троянскрго Тектора,

И такое это было страшное дело,

Что и вспомнить ужас берет.

32 Бывши при щитоносцевой повести,

Тотчас вскинул он гневное лицо

И решился в путь —

По следам отыскать того воителя;

Но таит свою мысль

Оттого ль, что не верит никому,

Оттого ли, что опаслив,

Как бы кто не перебил добычу.

33 Спрашивает он вестника, каков

Был наряд на том паладине?

Тот в ответ: «Черный плащ,

Черный щит и без гребня шлем».

Так оно и было: вы ведь помните,

Был Роланд не при щите в четыре четверти,

Потому что, темный душой,

Он хотел быть темным и по виду.

34 Марсилий Мандрикарду

Дал гнедого с карим отливом,

Ноги черные, грива черная,

От фризской кобылицы и испанского жеребца.

Мандрикард в седле,

Грудь в железе, и вскачь вперед,

И клянется, что не воротится,

Пока черного не отыщет витязя.

35 А ему навстречу в перепуге

Ускользнувшие бегут от Роланда,

Кто в слезах о сыне, кто о брате,

На глазах у них погибших злою гибелью.

В бледных лицах,

Как резцом, врезан страх и стыд —

Бредут и все не опомнятся,

Без кровинки в лицах, без слов, без чувств.

36 Скачет рыцарь дальше, и невдолге

Видит страшное,

Видит: правду

О той сече рассказывали африканскому царю.

Справа мертвые, слева мертвые,

Он им мерит раны своею пядью

И странной завистью

Досадует на того, кто их так побил.

37 Как волк, как пес,

Подоспев последним к павшему волу,

Видит лишь костяк и рога с копытами,

А туша — у стервятников в клювах и когтях,

И он праздно глядит на безмясый череп, —

Так и наш злобный витязь в смертном поле

С завистью в груди, с хулой на губах,

Что не в пору он к такому пиру.

38 Рыщет он день, рыщет полтора,[272]

Всех пытая о черном рыцаре, —

Как вдруг видит: тенистый луг,

А вокруг кольцом большая река,

Узкий вход

Меж излучиною и излучиною —

Как на Тибре,

Где русло изгибается в Отриколи.

39 Как он въехал, глядит, на том лугу

Толпа рыцарей, и все при оружии.

Спрашивает басурман:

Кто, на что их собрал такою ратью?

Отвечает ему начальник, видя

По властной его повадке

И по сбруе в золоте и каменьях,

Что знатнейший перед ним паладин:

40 «От гранадского нашего короля[273]

Званы мы в свиту его дочери —

Она выдана за властителя Сарзы,

Хоть о том еще неведомо молве.

Как умолкнет под вечер

Та цикада, которую ты слышишь,

Мы с девицей выступим к испанскому стану,

А теперь она спит».

41 Мандрикарду все и всё нипочем —

Хочет испытать,

Каковы они защитники

Даме, которой ставлены служить?

Говорит: «Я слышал, она красавица,

Но угодно мне это знать заведомо:

Отведите же меня к ней или ее ко мне,

Да быстрее: мне недосуг».

42 «Чванный ты глупец», —

Говорит гранадец, но тут и смолк:

Грянул в него татарин

И пронзил копьем наперевес.

Вдребезги стальной доспех,

Мертвецу не встать из-под удара;

А Мандрикард опять за копье,

Больше при нем оружия нету —

43 Ни клинка, ни палицы,[274]

Потому что, Гекторово стяжав,

Не нашел он при уборе его меча

И поклялся, а клялся он не всуе,

Что иного клинка не возьмет в ладонь,

Нежели вырвав у Роланда

Дурандаль, которою был горд Альмонт,

А теперь Роланд, а некогда Гектор.

44 В бранной ярости

Шел татарин один на всех

С криком: «Кто мне поперек пути?» —

И вперед, с копьем наудар.

Кто хватается за пику, кто за меч,

Все вдруг, все со всех сторон,

А тот крушит,

Покуда копье не пополам.

45 Копье пополам — [275]

Он хватает в две руки обломок

И он валит направо и налево

Столько, сколько ни на какой войне.

Как Самсон

С челюстью в руке на филистимлян,

Так он бьет щиты, дробит шлемы,

Разом рушит и всадника и коня.

46 А те рвутся на собственную погибель,

Один падает, набегает другой —

Не страшно умереть,

А стыдно умереть низкой смертью,

Чтобы милую жизнь

Выбило из них ломаное древко,

Чтобы небывало их вымолотило

Скопом, как лягушек или змей.

47 Но как взяли они в толк,

Что срам ли, не срам ли, а смерть одна, —

Две уж трети лежали мертвые,

А третья треть разбежалась, кто куда.

Лютый сарацин ломит вслед,

Словно это они его ограбили,

Чтоб никто из смятенного толпища

Не ушел живым.

48 Как на высохшем шуршащие болоте

Камыши, как на сжатой ниве

Солома под ветром и огнем

Из-под рук умелого земледельца,

Когда пламя бежит по бороздам

И ширится, и шумит, и пышет, —

Так бессильны рассыпанные

Против жгучей ярости Мандрикарда.

49 А увидев, что дорога открыта,

И ни одного защитника перед ним,

Вот он едет по траве, куда протоптано

И откуда слышится плач,

Чтоб увидеть, точно ли в той принцессе

Красота равна славе о красоте?

Так, переступая между трупами,

Посуху он входит в луку реки.

50 Видит: Доралиса[276]

(Таково было имя той красавицы)

На зеленом лугу, склонясь о ясеневый ствол,

Страждет:

Слезы живым ручьем

Струятся на прекрасную грудь,

А в светлом лице —

Боль за ближних и страх за себя.

51 Взвидев витязя в крови, злого, мрачного, —

Пуще страх:

Крик ввысь

Режет воздух ужасом о себе и своих —

Потому что, кроме свитных рыцарей,

Были с нею няньки доброго детства,

Старцы, и дамы, и девицы

Самые красивые в Гранаде.

52 Видя Мандрикард

Лик, которому сравнимых нет в Испании,

Даже в плаче (а то ли в смехе?)

Завлекающий зрячих в неминучую сеть, —

Сам не чает, жив он или в раю,

И не хочет иной себе награды,

Чем даться пленнице в плен,

Лишь не знает, как оно вернее.

53 Нимало он не желает

Дать ей волю плодом своих трудов,

Хоть она, рыдая, как рыдают

Женщины, являет тоску и скорбь, —

Нет: чтобы плач стал смехом,

Он ее забирает с собою,

Велит сесть на белую лошадку

И сворачивает с ее пути на свой.

54 Дамы, девицы, старцы, сколько ни было

Спутников при ней из Гранады, —

Всех он милостиво уволил,

Всем сказал: «Довольно ей и меня —

Я надзорщик, я хозяин, я служитель

На всякую потребу. С богом, и прочь!»

Нечего делать:

Слезно вздыхая, они и разошлись,

55 Толкуя меж собою: «Какое

Будет горе отцу,

Какой гнев, какая боль нареченному,

И какая встанет грозная месть!

Ах, зачем в столь тревожный час,

Пока свеж здесь след похитителя,

Некому заступиться

За блистательную кровь Стордилана!»

56 Рад татарин добыче

Доблести своей и удачи,

И за черным рыцарем

Едет уж не так тороплив,

Едет, но неспешно и вольготно,

С одною думою о привале,

Где бы стало пригожее место,

Чтобы выдохнуть любовный пожар.

57 Утешает он Доралису,

У которой в слезах и лик и взор,

Измышляет и одно и другое,

Будто слава ее взманила его давно,

Будто царство, будто отечество,

Громким именем превысившее всех,

Он покинул не для Франции с Испанией,

А для светлых только ее ланит.

58 «Ежели любят за любовь — [277]

Я влюблен и любви достоин;

Ежели за знать —

Кто знатнее Агриканова сына?

Ежели за богатства — кто богаче?

Владением уступлю я только богу.

Если же за доблесть — то не нынче ли

Оказал я доблесть во имя любви?»

59 Таковые и подобные

Подговоры шептала ему Любовь,

И текли они сладостным целением

Сердцу девы, раненному испугом:

Унимается сперва страх, потом скорбь,

Цепенящая ее дущу,

И уже терпеливее

К новому влюбленному склоняет она слух,

60 И уже учтивее и любезнее[278]

Благосклонность в ее отказах,

И уже не удерживает она

Взор от взора, вспыхнувшего приязнью;

И, бывалый под стрелами Амора,

Уж не чает, а чует Мандрикард,

Что заведомо

Не затяжен будет ропот красавицы.

61 Радостен и счастлив,

Веселясь утешным сопутствием,

Видит рыцарь, что солнце вползакате

И холодная

Клонит ночь все живое на покой;

Уторапливает конскую рысь,

И вот слышит дудки и свирели,

И глядит, дымятся избы и хижины.

62 Это были пастушьи логова,

Некрасивы, зато приютны.

Стадный пастырь

С честью принял и девицу и рыцаря,

Не обидевши ни малым неучтивством, —

Ибо вежественных душ

Сколько в замках и сколько в городах,

Столько и меж сеном и соломою.

63 А что было наставшей ночью

С Доралисою и Агрикановым сыном,

Доподлинно я не знаю, —

Пусть же каждый думает как думается.

Полагаю, что они столковались,

Потому что встали довольные,

И молвила Доралиса спасибо

Оказавшему им честь пастуху.

64 Переход к переходу,

Добрались они так до большой реки,

Тихо лившейся в широкое море:

Глядишь и не знаешь, течет или не течет, —

Так чиста и прозрачна,

Что сквозит в нее взгляд до самого дна.

А на берегу была роща, а в роще

Под свежею тенью — два рыцаря и дама.

65 Но высокое мое воображение

Не велит идти по единому пути,

А велит туда, где на Францию

Воздвигает шум и крик мавританская рать

Вкруг шатра, где сын царя Трояна

Пышет вражеством на святую державу,

И тщеславится буйный Родомонт

Сжечь Париж и сместь святыни Рима.

66 Донеслось до Аграманта,

Что уж Англия переспела через пролив;

Ск л икну л он Марсилия

И старца Собрина и всех вождей,

И решились они

Снарядиться на Париж великим приступом,

Ибо если не прежде той подмоги,

То не взять им Парижа никогда.

67 Боевые лестницы без числа и счета

Сносятся и свозятся со всех концов,

Доски, бревна, брусья, прутья

Ивняка, что надобен и на это, и на то,

Мостки, лодки, —

А над всем больше всех Аграмант велит,

Чему первому быть, чему второму,

И сам меж тех, кто пойдет на удар.

68 Государь же Карл[279]

В предбитвенный день

Повелел по Парижу править требы и обедни

Иереям и братьям, белым, серым, черным,

И народ его, исповедавшись

И, исторгшись из стигийского вражества,

Приобщился святых даров

Словно с тем, чтоб заутра встать на гибель.

69 А он сам

Меж вельмож, послов, баронов, рыцарей,

Твердый верой, в высоком храме,

Подавая пример во святочестии,

Сложа длани, воздевши взоры,

Молвил: «Господи,

Да не всхочет благость твоя

За грехи мои казнить твой верный народ!

70 Если же на то твоя воля[280]

По нечестию нашему и неправедности, —

Попусти нам временем,

Дабы кара была не от рук твоих врагов!

Ибо выпавши от них погибель

Нам, слывущим верными господними,

Даст язычникам хулу на уста,

Что бессилен был оберечь твоих поборников!

71 И тогда на тебя по земному кругу,[281]

Где один восставал, восстанут сто,

И тогда Вавилоновы лжезаветы,

Пересилив, изгонят веру твою.

Стань же в оборону

Спасшим от поганых псов

Гроб твой, мир твой

И Церковь твою с наместником твоим!

72 Ведаю: ни малым зерном

Не убавит свершенное от должного;

Ведаю: нет прощенья

Многогрешному нашему житью;

Но придачею твоего милосердия

Всякий счет будет сверстан и покрыт,

И памятуя душа о всеблагости твоей,

Не отречется в твоем вспоможении».

73 Набожный в сердечном смирении,

Так гласил государь

С многими мольбами и обетами

Во благо и славу свою и своих.

И не празден был молитвенный жар:

Добрый гений его, лучший из ангелов,

Принял те мольбы и расширил крылья

И вознесся поведать о том Спасителю.

74 И без счету в тот миг было ко Господу

Таких вестников с такими мольбами,

И святые райские души

С умиленьем в ликах,

Внемля им, стремили взоры к Вечной Любви,

Общее являя желанье,

Да услышится праведная мольба

Христиан, воззывающих о спасении.

75 И неизреченная Благость,

Верными вовеки не молимая вотще,

Возведя благие взоры, простерла

Мановение длани к архангелу Михаилу:

«Ступай, — молвит, — к христианскому воинству

На брегу Пикардии свернувшему паруса,

И препроводи к стенам Парижа,

Чтоб о том не ведал враждебный стан.

76 Но прежде того, нашед Безмолвие,

Объяви мою волю быть ему с тобой,

Ибо наилучше оно

Предусмотрит все предусмотримое.

После же того последуй

В те места, где житействует Распря,

И да, взяв кресало и трут,

Возожжет оно пожар во стане мавров,

77 И меж самыми в них могучими

Таковы посеет споры и ссоры,

Чтобы грянули они друг на друга,

И кто пал, а кто в плен, а кто ранен,

А кто гневен и прочь из стана,

И нимало бы в них пособства их царю».

Горнему глаголу покорен, Божий

Крылоносец, слова не молвя, прочь;

78 Где плеснет крылом —

Тучи в клочья, сияет небо;

Золотой над мчащимся

Блещет круг, как перун в ночи;

Мчит и мыслит:

Где вернее найти

Бессловесное —

То, к которому первые его слова?

79 Где свычней ему, где свойственней?

И сходится мыслями

К тем обителям,

Где бытуют иноки и каноники,

Где на речь — запрет,

Лишь псалмы, лишь еда, лишь сон,

Лишь Безмолвие,

И имя его — на каждой стене.

80 C этою он верою

Шире бьет золотыми крыльями,

Чтоб предстали его очам

И Мир, и Покой, и Благодать.

Но тщетны чаяния:

За обительными затворами

Нет Безмолвия: говорят ему, что было,

Но осталось лишь именем на бумаге.

81 И ни Благости, ни Покоя, ни Смирения,

Ни Мира пред ним, ни Любви:

Они были, но были встарь,

А их выжили Обжорство, Алчность, Гнев,

И Гордыня, и Зависть, и Леность,

И Жестокость. Архангел изумлен;

Озирает буйные толпища

И вдруг видит меж ними — Распрю.

82 К этой Распре вслед за Безмолвием[282]

Было у него слово от Вечного Отца;

Эту Распрю он чаял быть в Аверне,

Где искать ее меж погибших душ;

А она хоть и в аду, но в ином:

Меж заутренею, обеднею и вечернею.

Верить ли? Дивится архангел,

Что не долог путь, а рукой подать.

83 Платье на ней стоцветное,[283]

Все в разрезах без меры и без счету;

То они сомкнутся, то раскроются,

Как ступит стопа и как венет ветер;

Кудри у нее — золотые и серебряные,

Русые и черные, и все не в лад;

Иные в прядях, иные в косах,

Разметаны по плечам, раскинуты по груди.

84 В руках и за пазухою —

Грамоты, справки, свитки, выписки,

Предписания, решения, указы,

На всех подписи, при всех печати,

От которых страшно

Малым людям в городах за свое добро;

А кругом, слева, справа, сзади, спереди —

Ябедники, крючкотворы и писцы.

85 Подзывает ее Архистратиг,

Велит стать меж сарацинских богатырей

И зажечь в них брань

На памятную погибель.

А потом вопрошает о Безмолвии:

Не встречалось ли,

Пока Распря, сея огнь на огнь,

Шла по свету из урочища в урочище?

86 Отвечает Распря:

«Ни в каких его не помню местах,

Хоть и часто слыхивала,

Что отменно это тонкая тварь.

Но Ложь, моя соплеменница,

Важивалась с ним не единожды,

И не скажет ли она чего нового?»

И поднявши палец: «Вот она, Ложь!»

87 Ликом кроткая, платьем честная,[284]

Взором скромная, поступью степенная,

Речью благоподобно смиренная,

Как архангел, молвивший: Аве! —

Такова была Ложь, во всех уродствах

Скрытая под долгими одеждами,

А под ними

Потаен был отравленный кинжал.

88 Вопрошает Архистратиг,[285]

На каких путях искать ему Безмолвия?

Ложь в ответ: «В былое доброе время

Обреталось оно меж добродетелей

В братии Бенедикта и кармельского Илии,

Пока были те обители внове,

И немало цвело средь учительных бесед

В Пифагоровы времена и Архитовы.

89 Но как те философы и святые,

По прямому его ведшие пути,

Миновали, то из добрых обычаев

Вверглось оно в злодейства —

Повелось по ночам

То с любовниками, а то с разбойниками,

Долго видано с Предательством,

А давеча было и с Убийством;

90 C тайными оно монетчиками

Пряталось в черных ямах,

С места в место, от спутников к спутникам, —

Только случай и даст его сыскать.

Но есть для тебя надежда:

В полночь

Предстань в дом Сна:

Там ему спится, там его найдешь».

91 Лживы речи у Лжи,

Но тут они похожи на правду,

И поверил им архангел, и тотчас

Крылья вширь и вон из монастырей.

Мерит полет,

Расчисляет срок к своей цели —

К жилью Сна

(А его он знал), где спит Безмолвие.

92 Есть в Аравии светлая долина,[286]

Вдалеке от городов и от сел,

Вся в тени двух гор,

В гущах древних сосен и мощных буков.

Там напрасен солнечный день:

Не пробить лучам

Яркий путь меж сплетшихся ветвей;

А в земле раскрывается пещера.

93 В черном подлеске

Емкий грот раздвинул скалу,

Лоб которой,

Вьясь, загородил неотвязный плющ.

Тяжкий Сон опочил под этой сенью;

Справа — Праздность, тучная и томная;

Слева — Леность

Сидит, и невмочь ей ни встать, ни в путь;

94 На пороге — Забытье,

Никого не признает, никого не впустит,

Ничего не услышит, ни о чем не скажет,

Всех обымет, никому не уйти;

А на страже бродит Безмолвие,

Черный плащ, подошвы на войлоке,

И кого ни завидит издали, —

Мановением знак: не подступись.

95 Наклонясь ей к слуху,

Тихим зовом молвит ангел: «Божья воля —

Быть тебе вождем на Париж

Ринальду с полками в подмогу государю,

И так тихо, чтоб ни один

Сарацин не услышал выкрика,

И так быстро, чтобы Молва

Не пред ними неслась, а вслед их следу».

96 Безмолвие в ответ —

Лишь наклон чела, и ни слова,

И покорно вслед,

И в один перелет — на пикардийском взморье,

Двигнулись фаланги архангелом,

Стал им малым немалый путь,

И в единый день они в Париже:

Сбылось чудо, а никто не знал.

97 Витало Безмолвие кругами,

И что ни круг,

Сводом высило над полками тучу,

А кругом был солнечный день;

И такова была густа эта туча,

Что не внять вовне ни рогов, ни труб.

Так оно прошло сквозь язычников,

Непостижную клубя слепоту и глухоту.

98 А пока Ринальд шел и вел,

Въяве движим от руки архангела,

И так тихо, что ни единый шаг

Не услышался в сарацинском стане, —

Грянул Аграмант

Пешим полчищем на парижские слободы

Под грозимые стены, через рвы —

Чтоб свершить в этот день все свершимое.

99 Кто сумел бы счесть[287]

В этот день войско, вставшее на Карла,

Тот сказал бы, сколько стволов

На косматом хребте Апеннин,

Сколько волн в бушующий час

Бьет в изножье маврского Атласа,

И во сколько зраков

Смотрит полночь на тайности любовников!

100 Дрогнули колокола

Дробным боем смятенного набата,

Вскинулись в храмах

Руки к небу и губы в крике;

Будь для божьего взора золото

Так же взманчиво, как для скверных нас, —

Каждому в святом сонме

Золотая воздвиглась бы статуя на земле.

101 Плачутся праведные старцы,

Зачем дожили до такого горя;

Блаженными славят павших

Святым прахом в землю в давние годы.

А юные удальцы,

Не гадая, кому жить, кому нет,

Презирая зрелые разумы,

Отовсюду спешат к раскатам стен —

102 Бароны и паладины,

Короли, князья, графы, маркграфы, рыцари,

Здешние и пришлые,

На смерть готовые за Христа и свою честь.

Чтоб ударить на басурман,

Просят государя опустить им мост;

Радуется державный их пылу,

Но на вылазку им не дозволил.

103 Он велит им быть по должным местам,

Чтобы нехристям не было прохода —

Инда и немногих довольно,

Инда недостанет и полка.

Кому велено, готовят огонь,

А где надобно, ставят камнеметы.

Карл повсюду, и нигде не мешкает,

Всем он в помощь, всем в оборону.

104 А стоит Париж средь большого поля,[288]

В средоточье Франции, в самом сердце,

И течет по нему река,

Входит в стены и выходит из стен.

Есть на той реке остров,

Лучшая и вернейшая твердыня,

А по двум берегам — два предместья,

Каждое от берега до стены и рва.

105 Стена выгнулась на многие версты,

И немало в ней мест для приступа,

Но не хочет Аграмант расточать войска,

И становится за рекою,

Чтоб ударить разом

С запада,

Ибо там за ним до самой Испании

Все покорны и земли и города.

106 А навстречу ему великий Карл

Вкруг стены выводит крепь за крепью:

Что ни холм — окоп, за окопом — прокоп,

А в окопе — крытая кровля.

Где входит Сена в стены, где выходит из стен, —

Тяжкие протягиваются цепи.

Где опасней место,

Там и больше государю забот.

107 Зорче Аргуса сын Пипина[289]

Видит, где ударит Аграмант, —

Что ни измыслит сарацин,

На всякий замысел наготове отпор.

А в поле стоит Марсилий,

А за ним в оружии вся Испания,

С ним Феррагус, Изольер, Серпентин,

С ним Фальзирон, Балугант и Грандоний,

108 А по левую руку, по-над берегом,

С ним Сабрин, Пулиан, Дардинель,

С ним оранский король, —

Исполин в шесть локтей от темени до пят;

Ах, зачем не столь я

Быстр пером, как они — мечом!

Ибо здесь и Родомонт, горд и гневен,

Весь — нетерпенье, хула и крик.

109 Как на дойницы пастухов,[290]

Как на сладкие остатки пира

С гулким гудом налетают жужжащие

Мухи в докучный зной;

Как скворцы на тычины,

Красные от зрелых гроздьев, —

Так, взметнув до звезд гик и крик

Понеслись на приступ ярые мавры.

110 А на них со стен Христово воинство

Клинком, пикой, топором, каменьем, пламенем

Бьет без страха, держит стены,

И ничто им вражеская спесь:

Где собьют одного, убьют другого —

Смел на смену третий и четвертый.

Рушатся сарацины в ров,

А на них градом раны и удары.

111 Бьет сталь, давят глыбы,

Цельные обваливаются зубцы,

Вывороченные каменья из стен,

Кровли башен, балки помостов;

Плещет кипящая вода,

Жар и пар ее варварам невмочь,

Ливнем она неодолимым

В щели шлемов вжигается и слепит,

112 Железо ее не злей;

А еще и тучею взвивается известь,

А еще и пышут горшки

Смолой, маслом, серою, скипидаром;

Обручи с огненными ободьями

Не ждут часа, катятся с раската

Яростными гривами вразновей,

Жгучими венцами венчая мавров.

113 А царь Сарзы

Ринул на приступ вторую рать —

С ним Буральд, с ним Ормид,

Гарамантский один, другой Мармондский,

С ним Кларинд, и с ним Соридан,

Не в отлучке и властелин Сеуты,

Король Коски, король Марокко,

Каждый зная цену своей доблести.

114 Знамя над Родомонтом червонное,

Распростерт на знамени лев,

Ярой пастью

Приемлющий от красавицы укрощающую узду.

Лев — это он,

А смиряющая его дама —

Самая та прекрасная Доралиса,

Гранадского дочь Стордилана,

115 Которую у него уже похитил

Мандрикард — я сказал, когда и где;

Любил ее Родомонт

Больше царства, больше божьего света,

Для нее блистал вежеством и доблестью,

А не знал, что она под чужой силой.

Знал бы — давно бы он

Сделал то, что невдолге он и сделает.

116 Разом вздыбилась тысяча лестниц,

По два воина на каждую ступень,

Средний кверху колет верхнего,

А его неволит снизу нижний;

Кто из пыла, а кто из страха,

Каждый ломит в бой,

А кто медлит, того алджирский

Лютый Родомонт или ранит или убьет.

117 Каждый меж огня и обвала

Рвется ввысь, на гребень стены;

Но иные высматривают, где бы

Легче путь и подступней ход,

И только Родомонт,

Гнушается безопасностью,

И когда на устах в злой час отчаянья

У других мольба, у него — хула.

118 Облегла его крепкою бронею[291]

Драконья чешуйчатая шкура;

Ею одевал грудь и плечи

Его пращур, зиждитель Вавилона,

Мнивший вырвать власть над звездной твердью,

Выгнав бога из золотого чертога;

И на тот же выковал он умысел

Шлем и щит и несравненный клинок.

119 Родомонт не меньше Немврода,

Яростен, горделив, неукротим;

Будь для смертных дорога в небо,

Он и мига бы не дрогнул перед всходом.

Он не медлит, где крепче, где не крепче

Стены, и мельчит ли брод во рву —

Он бегом, он лётом

По горло в воде прорывается через хлябь;

120 Мокрый, в иле,[292]

Мчит в огонь, под камни, стрелы, бревна —

Так кабан

В камышах болотной нашей Малеи

Грудью, лбом, клыком

Ломит путь свой, куда ни повернет.

Вскинул сарацин над собою

Щит и не боится ни стен, ни бога.

121 Только он из воды —

И уже он на том помосте,

Где за зубьями охранной стены

Во всю ширь толпятся франкские рати.

Тут-то потрещать черепам,

Тут-то быть гуменцам шире монашьих:

Летят в воздух руки и головы,

Красные потоки рушатся в ров

122 Щит — прочь, в руки — меч,[293]

Пред мечом — голландский Арнольф

Из тех мест, где Рейн

Ниспадает в соляной затон, —

И нет злополучному защиты,

Словно сере под ожогом огня:

Падает в смертной корче,

Раскроенный от темени по грудь.

123 Под одним ударом рушатся

Ансельм, Альдрад, и Спинелл, и Пранд:

Места мало, людям тесно,

Что ни взмах, то и пир клинку.

Двумя осиротела Фландрия,

Двумя — нормандское племя;

А уже и майнцский Оргетт

Разрублен по грудь и с груди по живот;

124 Летят с гребня Андропон и Москин[294]

В водный ров: один — иерей,

А другому нет бога, кроме Бахуса,

Перед ним враз пустели бочки,

А воды он боялся,

Как змеиной крови и яда;

Вот он тонет и об одном горюет,

Что пришлось умирать в воде.

125 Взрублен надвое провансский Людовик,

Пронзен в грудь Арнальд из Тулузы;

Оберт, Клавдий, Гуг и Дионисий,

Все из Тура, испускают кровь и дух;

А за ними четверо из Парижа,

Гвальтьер, Саталлон, Одон и Амбальд,

И иные многие, и для всех

Не упомню я имена и родины.

126 Напирает толпа за Родомонтом

По всем всходам, во всех местах.

Больше нет им от парижан отпора —

Первая оборона не оберегла.

Но и то знают защитники,

Что врагу еще не шуточен бой,

Потому что за первою стеною

Зиял ров, а за ним второй оплот.

127 Отбегают они, отбиваются они

Снизу вверх, и все та же в них отвага,

А уж новый строй на новый бой

Нависает с внутренней кручи,

Грядой копий и градрм стрел

Так ударив в басурманское полчище,

Что врагу бы и не выстоять,

Кабы не был с ним Улианов Родомонт.

128 Иных он бодрит, иных он бранит

И всех через силу гонит наперед,

А кто поворотит к бегству,

Того бьет инда в лоб, а инда в грудь,

Теснит, толкает,

За плечо, за горло, за хохол,

И стольких швыряет с кручи,

Что уже им тесен полый ров.

129 А пока спускается,

Пока рушится полчище в опасную глубь,

А оттуда всходнями

Силятся вылезти на второй раскат, —

Король Сарзы,

Как на крыльях,

Вскинул мощное тело в тяжких латах

И одним скачком перелетел через ров.

130 Тридцать футов было в том рву —

Он над ними взмелся, как борзая,

А на том краю

И не лязгнул, как войлок тих по войлоку;

И пошел крушить влево и вправо,

Дробя железные латы,

Словно оловянные скорлупы —

Таков клинок, такова рука!

131 Но тогда-то наши витязи,

В полой пропасти затаившие подвох,

Снесши хворост, вязанка на вязанку,

Все в смоле,

Ни единым прутиком не наружу,

Хоть легли они по двум стенам рва

С темной глуби и до верхнего поровня,

А меж ними — несчетные черепья

132 С серою ли, с маслом ли, с селитрою ли,

С иною ли огненною снедью, —

Тогда-то, сказал я, наши витязи,

Чтоб не впрок сарацинам

Было рваться из рва по лестницам

В бешеном пылу на второй раскат,

Как заслышали знак с урочных звонниц,

Запалили пальники и тут и там.

133 Пыхнули пламена единым пламенем,

Полонили ров от берега до берега,

Выметнулись ввысь,

Осушая влагу лунного лона,

Облаком всклубился темный дым,

Затмевая солнце и белый день,

Треск пошел за треском,

Множась в гром, грозный и зловещий;

134 Дикое созвучие, страшный лад

Вопля, воя, скрежета, крика

Бедных смертников,

Гибнущих во рву от вины вождя,

В странное сливались согласие

С гордым гулом убийственного огня…

Но полно, господин мой, полно:

Хрипнет горло, нужно отдохнуть.