Неистовый Роланд. Песни I–XXV

1 Удивительны в старинное время[417]

Были дамы и в Марсе и между Муз —

Ярким светом сияет в мире

Слава и краса их великих подвигов.

Искушенные в ратной сече,

Знамениты Гарпалика и Камилла;

Незатменным солнцем учености

Просияли и Сафо и Коринна.

2 В каждом угодном деле

Были те красавицы превосходны.

Кто читал старинные повести,

Знает: не увяли они в молве.

Горько, что таковых уже нет.

Но верится, что скрала их честь

Только зависть и только немощь пишущих.

3 Мнится мне: даже в нашем веке

Столько доблести встало в лучших дамах,

Что немалый труд перу и чернилам

Донести ее в потомственные годы.

Смолкни же, злоязычие,

Заклеймив себя собственной хулой,

Чтоб возвысились достохвальные,

Превосходнее даже, чем Марфиза.

4 Так воротимся к Марфизе. Она,

Гостья учтивейшего из рыцарей,

Не противилась молвить о себе,

Чтобы он ответил такой же вестью.

Так она спешит к его имени,

Что не тратит слов:

«Я — Марфиза», — и этого довольно,

Остальное у каждого на слуху.

5 Собеседнику[418]

Дольше нужно вступление к себе,

И он молвит: «Моей породы

Имя быстро всходит на язык,

Ибо от Испании и от Франции

До Индийского зноя и Понтийских снегов

Знатен Клермонтский род:

6 Из него возрос убивший Альмонта,[419]

Из него — сокрушивший Клариэля,

И Мамбрина, и его королевство;

И от этого-то племени

Над Эвксинским над многоустным Истром

Родила меня мать князю Амону,

Когда был он там в странственном пути.

Вот уж год, как ее я покинул, слезную,

И пустился во Францию искать своих,

7 Но поплыв, не доплыл:[420]

Южный Нот перевихрил меня бурею,

И я здесь уже десять месяцев,

Считанных по дням и по часам.

А зовусь я Лесной Гвидон,

Но не много за мной славы и подвигов:

Здесь я победил по уставу

Аргилона Мелибейского с его десятью,

8 Здесь свершил иной подвиг над девицами,

И теперь в моей сласти десять жен,

По избранью моему самых лучших

И прекрасных в этой стороне.

Власть моя — над ними и надо всеми,

Ибо мне вручен правительный скипетр,

Как вручится он всякому, кто свалит

Волей счастья десять противоборцев».

9 Спрашивают рыцари у Гвидона,[421]

Для чего здесь так мало мужского пола,

И зачем он покорствует женскому,

Вопреки обычаям всех земель?

Отвечает Гвидон: «Не раз

Здесь я слышал, отчего так случилось.

И как слышал, так и перескажу,

Ежели такое вам в угоду.

10 Когда греки воротились от Трои

На двадцатое лето (потому что

Десять лет тянулась война,

Десять лет перечили злые ветры),

То нашли, что их греческие жены,

Избывая разлучное томление,

Взяли милыми молодых молодцов,

Чтобы не простыли постели;

11 И нашли, что в домах, куда ни глянь,

Всё чужие дети; и если

Жен они простили, потому

Что и впрямь не житье им было впроголодь,

То приблудных тех сыновей

Положили прогнать на божью волю,

Потому что не хотели отцы

Своей тратой вскармливать неродимых.

12 Малолетних бросили умирать,

Коли матери их не утаили;

А кто в возрасте,

Те ватагами пошли, кто куда;

Кто мечом добывает себе жизнь,

Кто взялся за науки и художества,

Кто к двору, кто к сохе, кто к стаду,

На угад Фортунина колеса.

13 А был меж тех изгнанников юный[422]

Сын кровавой царицы Клитемнестры —

Восемнадцать лет, свеж, как лилия

И как роза, не знавшая шипов.

Он взошел на битвенный корабль

И поплыл по разбойную добычу,

А при нем сто ровесных молодцов,

Первоизбранных меж целою Грециею.

14 Критяне о ту пору,[423]

Беспощадного выгнав Идоменея,

Снаряжали новую власть

И к тому искали оружной силы.

Призывают они за лестную плату

Фаланта (так звали юношу)

Со всею его дружиною

К охранению города Диктеи.

15 Было в Крите сто городов,

А Диктея всех краше и привольнее,

Красуясь милыми дамами,

Веселясь забавами от зари до зари.

И как было там в обычае

Привечать чужеземцев ласкою,

Так и эти, еще бы немного,

Здесь бы стали своими во всех домах.

16 Все они и молодцы и красавцы,

Лучший цвет собрал Фалант со всей Греции, —

Так не диво, что взвидевши их, дамы

Изронили сердце из груди;

А как были они вдобавок

И на ложе удалые ристатели,

То в немного дней

Стали так любимы, как никто нигде.

17 Но покончилась миром

Та война, к которой взят Фалант,

Перестало идти жалование,

Молодцам не стало пути,

Собрались они прочь из того края,

И тут встал по Криту великий плач

С таковыми терзательными стенаниями,

Словно вмиг осиротели все женщины.

18 Многажды быв прошен остаться

Каждый юноша каждою дамою,

Ни единый не пожелал; и тогда

Дамы сами пустились вслед возлюбленных,

Бросив братьев, отцов и чад,

Взявши золото, каменья и жемчуги.

В столь великой это делалось тайне,

Что не ведал никоторый критский муж

19 Выбрал вождь к отплытью такой

Добрый час и попутный ветер,

Что как вспрянулся Крит о злой утрате,

То уже они были далеки.

Благой случай

Их привеял к этому побережью,

Чтобы здесь по безлюдной безопасности

Усладиться похищенным плодом.

20 Десять здесь стояли они дней,

Полных всласть любострастными утехами;

Но как в юных водится,

Пресыщенью скука ступает вслед,

И куется сговор

Вызволиться из-под женского бремени,

Ибо тяжелейшая душе казнь —

Опостылевшая женщина.

21 Жадны хватать и хитить,

А нещедры тратить,

Они поняли, что для стольких наложниц

Им не копья надобны и не луки,

И вот — бросили они злополучных

И уплыли со всеми их роскошествами

К апулийским приморьям, где, по слышности,

Основали славный Тарент.

22 А те женщины,

Вдруг увидевшись преданы любовниками,

Так взнялись, что днями дневали,

Цепенея, как каменные, на берегу;

Но поняв от стольких

Слез и криков малый себе прок,

Раскидывают они умом,

Как помочь себе в столь великом бедствии.

23 Выставляя, что кому судится,

Говорят одни: вернуться на Крит,

Ибо лучше предать себя суровым

В суд отцам и в расправу мужьям,

Чем снедаться горем и голодом

На пустых берегах и в диких дебрях.

Говорят другие: скорей

Утопиться бы в море, чем такое:

24 Скорей по миру бы пойти[424]

Нищими, невольницами, блудницами,

Чем отдать себя в казнь,

Веленную таковою виною.

И схожее, и подобное

Говорили несчастные, все круче и больней;

Но вот встала меж ними Оронтея

Из породы державного Миноса —

25 Самая юная, самая прекрасная,

Самая умная, и грешная меньше всех:

Девою предалась она Фаланту

И для милого бросила отца.

Ликом и словом

Изъявив гневнопламенное сердце,

Сокрушила она чужие речи,

А сказавши, сделала по своей.

26 Недостаточно ей мнилось бежать

Из земли, где угодья плодовиты,

Воздух свеж, прозрачны потоки,

В рощах тень, на равнинах ни холма,

А у берега — пристани и устья

Для прибежища тем, кого беда

Из Египта или из Африки

Занесет с припасами для житья.

27 Здесь оставшись, отсюда мстить

Положила она мужскому полу,

Чтобы каждый корабль, который

Ни прибьется для укрытья от бурь,

Брать, бить, жечь,

Ни душе не уделяя пощады.

Так молвлено, так становлено,

Стал закон, и по закону живут.

28 Лишь почуется непогодная смута —

Все в оружии спешат на прибой,

Беспощадная Оронтея впереди,

Дав закон, взяв власть,

И в налет на прибитые суда

Ударяют разбоем и пожаром,

Ни единого не щадя,

Чтоб не шла молва по западу и востоку.

29 Так не год и не два

Они жили войной мужскому полу,

Но удумали наконец,

Что гнались за собственной бедой,

Что коли не станет перемены

И не высеется юный приплод,

Быть закону тщетну и праздну,

А их царству увянуть, не продлясь.

30 И тогда, укротив суровость,

Выбрали они за четыре года

Из привеянных витязей ко взморью

Десять самых лихих и удалых,

Чтобы выдержать славный бой

Против ста в любовной потехе,

Потому что красавиц было сто,

И на каждый десяток по супругу.

31 Многие не снесли головы,

Не умевши выстоять испытание,

Но десять, которые преуспели,

Поделили с женами сласть и власть.

И взята была с них присяга,

Что коли новых прибьет сюда мужчин,

То в свой черед и нещадно

Их казнить острием и лезвием.

32 Но как стали жены тяжелеть и родить,

То закрался страх,

Что пойдут мужские приплоды,

А на них потом управы не найти,

И возьмется тогда в мужские руки

Столь лелеянный государственный чин;

И вот стали они, покуда мир,

Отстранять своих будущих мятежников.

33 Чтоб не сдаться мужскому полу,

Предписал устрашительный закон

Быть у матери лишь единому сыну,

А всем прочим — рабство, изгнанье или смерть.

Рассылают сыновей, кто куда,

А рассыльщикам велят на обмен,

Ежели сумеют — добыть женщин,

А ежели нет, то хоть чего-нибудь.

34 Кабы дело не в том, чтоб выжить,

Не оставили бы и одного они сына, —

Так-то кроток и так-то добр

Злой закон к своим пуще пришлых!

А над пришлыми все прежняя казнь,

Изменясь лишь в том,

Что не сплошь, а по череде

Губят их владычные женщины.

35 Десять ли, двадцать ли их схватят —

Всех подряд в темницу, а потом

По единому в день

Их выводят по жребью на гибель

В страшный храм, воздвигнутый Оронтеею,

Где вознесся алтарь Возмездью;

А один из десяти своих

Правит черный долг — разит жертву.

36 Через много лет[425]

На смертельные эти берега

Взошел юноша, именем Эльбаний,

Ветвь Алкида, славный в бою.

Ни о чем он не догадываясь,

Как предстал, так взят

И под строгою стражею брошен в башню,

Где уж многие ждали, когда их рок.

37 А лицом он хорош и мил,

Светел нравом и обычаем,

И речами так ласкательно нежен,

Что зачаровался бы василиск.

Оттого-то разом

Донесли о нем как о диве

До царевны Александры, чья мать —

Оронтея, дряхлая, но здравая.

38 Оронтея была жива и здрава,

А иные первосельницы давно в гробах,

Но уже народилось вдесятеро

Молодых, во славу и силу жен,

И на каждые десять наковален

Лишь по молоту, да и то не всегда,

И по-прежнему десять витязей

Не добром дожидали пришлецов.

39 В жажде Александра узнать

Юношу, о котором столько славы,

Трудную вымаливает у матери

Волю видеть Эльбания и слышать;

А услышавши, не может уйти —

Ее сердце с ним, и терзается,

Она в узах, она без сил,

Она пленница собственного пленника.

40 «Ежели, — молвит ей Эльбаний, —

Не забыто в этой стороне

Милосердие,

Как повсюду, где солнце рыщет светом,

То во имя вашей светлой красы,

Воззывающей к любви сердца лучших,

Заклинаю: подарите мне жизнь,

И она отныне будет ваша.

41 Если же и впрямь здесь нет

В человеческих сердцах человечности,

То не жизни у вас молю,

Ибо ведаю, мольбы эти праздны,

А о том, чтобы умереть, как рыцарю,

Храброму ли, худому ли, но с мечом в руках,

А не как подсудному смертнику

Иль скоту под жертвенным топором!»

42 Благородная Александра,

Состраданием увлажняя взор,

Отвечает юноше: «Пусть

Нет земли суровее и жесточе,

Но и здесь,

Знай, не каждая женщина — Медея,

А хотя бы и было так, —

Я себя отделяю быть иною.

43 Пусть воистину в прошлом и у меня

Повсездешняя злоба и неистовство,

Я на то отвечу, что некого

Было мне доселе жалеть;

Но душой, как тигр,

Но сердцем, как кремень,

Я была бы, когда бы я не тронулась

Твоей доблестью, красой и вежеством.

44 И как верно, что нет страшней

Здешней казни на чужестранцев,

Так и то, что пошла бы я на смерть,

Чтобы выкупить тебя к милой жизни.

Но здесь нет тех сил,

Чтобы стать твоей вольною подмогою;

И хоть будь мольба твоя о малом,

Трудно здесь услышать ей: да.

45 Но увидим: вдруг

Я добьюсь тебе схватки вместо казни;

Только не было бы тебе

В этой долгой гибели пущей муки».

А Эльбаний ей ответствует так:

«Дай мне встать на десятерых —

И в груди моей станет духа

Вырвать жизнь, сокрушив любой булат».

46 Только вздохом

Откликается ему Александра,

И уходит, и несет в своем сердце

Тысячу неисцельных ран любви.

И у матери она просит позволения

Быть бы живу храброму паладину,

Если явит он столько доблести,

Что один сокрушит десятерых.

47 Собирает царица Оронтея

Свой совет и заводит речь:

«Только лучший

Нужен нам блюсти берега и пристани,

А на лучшего надобно испытание,

Чтобы знать, кого взять, кого прочь,

И не вышло бы к нашему ущербу,

Что худой царит, а храбрый погиб.

48 Не угодно ли вам, как мне,

Положить, чтобы каждый рыцарь,

Заневоленный судьбою в наш край,

Прежде, нежели упасть под заклание,

Доброхотно мог

Встать один на бой с десятью,

И коли выпадает ему одоление —

Принять стражу и власть над нашим берегом?

49 Говорю так, потому что наш узник

Сам зовется один на десятерых;

Если дастся ему победа —

Видит бог, достойнее его нет;

Если же он пышет лишь попусту,

То и примет заслуженную казнь».

И на том Оронтея умолкает,

А единая из старейшин ей в ответ:

50 «Водимся мы с мужчинами

Не с того, что они нам надобны

Наши оберегать берега —

Не в том причина,

Ибо вдосталь для того в нас самих

И ума и пыла.

Ах, если бы

Мы и множиться умели без них!

51 Но как этого не дано,

Допустили мы их в свое сообщество,

Но не более одного на десять нас,

Чтобы не было в них над нами силы.

К зачатью, а не к защите

Мы берем их — иного проку нет,

И отвага их вовсе нам не сручна.

52 А принять такового удальца

Поперечит всему нашему умыслу:

Положивши десять мужчин,

Сколько же одолеет он женщин?

Будь все наши десять, как он, —

Мы ни дня бы над ними не процарствовали!

Тот забудь царить,

Кто вручает оружие сильнейшему.

53 А еще не принять ли в ум,

Что как впрямь он побьет десятерых.

Сто осиротевших вдов

Грянут в слух твой своими криками.

Нет: коли желает спастись,

То не только срази тех десять молодцов,

А и сделай их дело над стами женщинами:

Если сможет — пускай живет».

54 Жестоко судила Артемия[426]

(Так она звалась),

И недолго ей казалось заклать

Гостя в капище безбожного бога, —

Но в угоду Оронтея милой дочери

Выставила в ответ

Спор на спор,

И склонила к себе женский собор.

55 Был Эльбаний таков собой хороша

Как никто по всему рыцарскому свету,

И в сердцах молодых девиц,

В том советствовавших совете,

Так он пал на чашу весов,

Что пересилил старух и Артемию

С их старинным уставом, и едва

Не прощен был на все четыре стороны.

56 Но решили дать ему волю

Лишь когда он справится с десятью,

А потом, уж в ином единоборстве,

Ублажит десять женщин, вместо ста.

Выпускают юного из узилища,

Дают щит, коня, копье по руке,

И единый в поле

Положил он десять одного за одним;

57 А когда наступила ночь,

Вышел наг и один на десять девушек

И таков оказал пред ними пыл,

Что преуспел в испытанье всего сонмища.

Умиленная,

Приняла его Оронтея вместо сына,

И дала ему в жены Александру

И еще девять жертв ночного подвига,

58 И оставила его с Александрою,[427]

Давшей имя нашей земле,

Быть наследником и блюсти устав

При себе и при всех своих потомках:

Кого бросит недобрая звезда

Занести стопу на здешний берег,

Тому выбор: или в жертву под нож,

Или в подвиг на десять супротивников.

59 Если днем он одолеет мужей —

Будут ночью предлежать ему жены;

А коли и здесь

Улыбнется ему победа —

Быть ему над воительницами вождем,

Брать ему за себя десятерых

И царить, покуда сильнейший

Не придет и отымет ему жизнь.

60 Так две тысячи

Лет здесь властвует безбожный закон,

В редкий день здесь злополучные

Путники не гибнут на алтаре,

А коли кто вызовется вслед

Эльбанию на десять поединщиков, —

То немногий не гибнет в первом же подвиге,

А второго не выстоит и из тысячи один.

61 Приключалось порой и так,

Что на оба сыскивался победитель;

Таков был Аргилон,

Но недолго царил он со своим десятком —

Злыми ветрами пригнанный сюда,

Я смежил ему очи вечным сном.

Ах, лучше бы

Пал я с ним, чем терпеть мне здешний срам!

62 Игры, смехи, любовные услады,

Милые любому в осьмнадцать лет,

Пурпур, злато,

Сан, превысший в этом краю,

Видит бог, не в сласть,

Коли отнята вольная воля:

Пуще мне несносного рабства,

Что не можно сняться и уйти.

63 Видеть тлимым

Лучший цвет лучших лет меж праздных нег —

Вечно жжет и гложет мне душу,

Отымая ей все земные радости.

Слава моей крови

Ходит по миру, гремит до небес;

Верно бы и я стал ей дольщиком,

Будь я обок с братьями по отцу.

64 Обидно мне, что судьба

В столь презренное ввергла меня рабство,

Как коня в загон,

Если глаз в нем слеп, или шаг в нем хром,

Или чем иным он не годен

Быть в броне для достойных дел, —

И, не чая избыть такого сраму,

Лучше бы мне смерть!»

65 Кончил повесть,

Проклиная Гвидон позорный день,

Ему давший одоленье на царство

Над мужами и вслед тому над женами.

Вслушливо стоял Астольф,

Не открывшись, покуда не уверился,

Что доподлинно сей Гвидон —

Сын Амона, его единородного.

66 А потом и говорит: «Я английский

Князь Астольф, и двоюродный тебе, —

И обнявши, облобызал,

Проливаючи любовные слезы. —

Милый родич,

Никакой материнский знак на шее

Не покажет ярче, что ты — из наших,

Чем твоя отвага с мечом в руке.»

67 Рад бы ради родича

Ликовать о встрече Гвидон,

Но не здесь бы ему его увидеть,

И отселе на лице его — скорбь.

Ему ведомо: останься он жив —

И Астольфу заутра стать невольником;

А избавить Астольфа — лишь погибнувши.

Одному спасенье — другому смерть.

68 Ему больно: одолей он в бою —

И друзья его брата станут узниками;

И больнее: хоть погибни он сам,

А ему из неволи их не вызволить,

Ибо даже выручи их Марфиза,

Ей потом против новых пришлецов

Одной без него не выстоять,

И тогда ей — гибель, а им — ярмо.

69 А не меньше того Гвидонов

Свежий возраст, вежество и доблесть

Нежностью и жалостью

Так коснулись Марфизиной души,

Что спасти друзей Гвидоновой смертью —

Ей самой как смерть;

И коли нельзя пощадить его,

Она лучше бы с ним погибла сама.

70 Говорит она Гвидону: «Ступай

Вместе с нами, и прорубимся силою».

«Брось надежду, — отвечает Гвидон, —

Победи или погибни со мною.»

А Марфиза: «Ни разу я не дрогнула

Грянуть смертью на всякого, кто рожден,

И нет мне пути вернее,

Чем тот, где вождем мне меч.

71 А тебя я изведала в поле чести

И с тобою дерзну везде;

Слушай: как сойдется назавтра здешний люд

И взмостится по скамьям над оградою,

Так ударим на них справа и слева,

Пусть сразятся, бегут или падут,

И тела их будь снедью псам и воронам,

А дома — огню».

72 Ей Гвидон: «Я с тобою рядом

Рад в бой, рад в смерть,

Чтоб хоть малую справить месть,

Ибо нам живым отсель не выйти:

Здесь на площади десять тысяч

Ратниц, и столько же блюдут

Пристань, скалу и стену,

И ни единая тропа не пуста».

73 А Марфиза: «Будь их больше, чем Ксеркс[428]

Вел на роковую брань,

Будь их больше, чем мятежных душ,

Павших с неба на вековечный их срам, —

Если ты со мной,

Если ты хотя бы не с ними, —

Им не выжить предо мною и дня».

И тогда Гвидон: «Я знаю путь:

74 Ежели не он —

Никакие нас иные не выведут.

Только женскому здесь дозволено полу

Из ворот ступать на береговой песок;

А для этого надобно вручиться

Верности единой из моих жен,

Чья изведанная мною не раз

Не нуждается любовь в испытаниях.

75 Ей желанно не менее, как мне,

Вызволяться из рабства

И уйти за мною туда,

Где не в нужду делить меня с совместницами.

Пока ночь слепа,

Уготовит она фелуку или саэтту,

Чтобы ваши моряки, представ к пристани,

Тотчас бы под парус, и в путь.

76 А вы все, гости моего крова,

Рыцари, купцы, пловцы,

Как единый взвод,

Все за мною вслед,

Наготове, если кто поперек,

Грудью проложить себе дорогу.

Только так, положась на меч,

Чаю изойти из смертного города».

77 «Как почтешь, так нас и веди, —

Говордт Марфиза, —

А себе не боюсь я никакой беды:

Право, легче бы

Всех скосить мне по стогнам и по улицам,

Чем явить себя в беге или страхе.

Только днем и только клинком —

Все иное мне в позор и бесчестие.

78 Предстань я сюда как женщина,

Был бы мне от женщин почет и честь,

Доброхотное приятие,

И, быть может, стала бы я меж первых;

Но пришедши сюда с друзьями,

Не желаю им быть предпочтена:

То нестаточно,

Чтобы мне быть в воле, а им в неволе».

79 Этими и иными словами

Изъявила Марфиза, что одна

Верность спутникам в грозной невзгоде,

Где ее отвага — для них беда,

Воздержала ее грянуть на вражью рать

Приступом, памятным и для правнуков, —

А искать безопаснейшего пути

Оставляет она Гвидону.

80 В ту же ночь Гвидон,

Обратясь к вернейшей своей Алерии

(Так звалась жена его), с малых слов

В ней обрел готовность к его желаниям;

И снастит она ладью,

И слагает в ней свое драгоценнейшее,

А гласит, что намерилась поутру

Выйти вплавь по разбойную добычу.

81 Она сносит в покой дворца

Мечи, копья, щиты и панцири,

Чтоб взялись в оружие

Полуголые из волн пловцы и купцы.

И уже они в броне,

Кто спит, кто бдит,

Кто досужен, кто нет, но все высматривая,

Когда встанет им солнечный восток.

82 С хмурого лица земли[429]

Не снялись еще черные покровы,

С круговых небесных борозд

Не сошел ликаонийский сошник,

Когда женское полчище, охочее

До развязки, хлынуло на посмотр,

Словно пчелы, теснящиеся к скважине

Вешним роем взвить нового царя.

83 Дунули трубы, грянули барабаны,

Рев рогов раскатился до небес, —

Это звал народ победителя

На недовоеванную брань.

Предстают, сверкая оружьем,

Астольф, Грифон, Аквилант,

И Гвидон, и Сансонет, и Марфиза,

И все прочие, кто пеш, кто верхом,

84 От дворца до взморья и пристани

Путь их — через площадь,

Ни короче, ни длинней не пройти, —

Так сказал Гвидон;

Много им примолвивши в ободрение,

Сходит он с крыльца

И без шуму на площадь, в люд,

А за ним — не менее сотни.

85 Уторапливая друзей,

Он идет к выпускным воротам,

Но вокруг — толпа,

Все в доспехах, все рвутся ратовать,

А как взвидели они его с пленниками

И как вздумали, что это побег, —

Луки в руки

И к воротам, ему наперехват.

86 Гвидон, лихие с ним рыцари,

А всех пуще — отважная Марфиза

Не ленивы вращать мечи,

Не податливы на отпор,

Но такая над ними туча стрел

В лоб и в бок

Бьется ливнем, ранящим и смертным,

Что им страшно урона и бесчестия.

87 Благо, что калёны их панцири —

А не то бы еще страшней!

Но уж рухнул скакун под Сансонетом,

Но уж и Марфиза сечется впешь, —

И тогда-то сказал Астольф:

«Ждать ли рогу иной поры?

Где бессилен меч —

Не открою ли я рогом дорогу?»

88 И привычной подмогою в беде —

Рог в рот,

Страшный гул ударяет в дух,

Словно дрогнули земь и твердь,

А сердца таковым сдавились ужасом,

Что народ, чуть жив, врассыпную,

Плещет с площади, сбившись вниз,

И уже перед выходом ни стражницы.

89 Так в расплохе

Мечутся из окон, крушатся с крыш

Домочадцы,

Увидавшись со всех сторон в огне,

Смалу росшем, пока темнил им томные

Вежды сон, —

Так, не помня жизни и смерти,

Все бегут, чуть заслыша грозный гуд.

90 Вправо, влево, вверх, вниз

Бьются толпы, бушуя о выходе,

Тысячи у каждых ворот

Громоздятся грудами друг на друга,

Кто задавлен намертво,

Кто припластан у окон и оград,

Поковерканы руки, ноги, головы,

Кто и жив, тому уж не встать.

91 Плач, крик

Встал ввысь от смятенного крушения —

Где дохнет роковой рог,

Там — трепет, поспешище и бегство.

Добро бы таково обездушен

С подлым сердцем черный народ —

То не диво,

Что трусливые зайцы вечно пуганы, —

92 Но кто бы узнал

Гордый дух и Марфизы, и Гвидона,

И двоих Оливьеровых сынов,

С юных лет не пятнавших своей породы?

Сотни тысяч слыли им в ничто,

А теперь и они смелись без памяти,

Словно кролики, словно боязливые

Голуби под громом грозы.

93 Так-то мощен чародейный рог

Над дружными, как над вражными, —

И бегут Сансонет, Гвидон и братья,

С захолонувшей Марфизою впереди.

Бегут, но не убегут,

Чтобы гудом не било в уши, —

А британский герцог за ними

Трубя, что есть мочи.

94 Разбегаются обитательницы

К морю, в горы, в лес под черную сень;

Та и в десять дней не сыщет сил

Обернуться лбом навстречу гону,

Эта убегает за столько рек,

Что вовек не найдет пути обратно;

Опустели площади, домы, храмы,

В городе ни души.

95 А Марфиза, Гвидон, Сансонет

И два брата, бледные и трепещущие,

Бегом к берегу, а за ними бегом

Корабельные и торговые их спутники.

Там — Алерия

Меж двух башен на снащеной ладье;

Второпях все — к ней,

Весла — на воду, и парус — под ветер.

96 А британец по городу вкруг и поперек,

От холмов к волнам,

Пустошит все улицы —

Кто в бегах, кто прячется,

А иные в убожестве души

Кроются в темноты и нечистоты,

А иные, не зная, куда глядеть,

В воду вплавь, но оттуда уже не выплыли.

97 Поворачивает Астольф за товарищами,

Чает их увидеть на берегу,

Озирается,

Но нигде никого на пустых песках.

Вскидывает взор,

Видит дальний их бег под белым парусом

И не знает, куда же направить путь,

Коли челн отвалил и не воротится.

98 Оставим же его пораскинуть

Одинокого о дальних дорогах

По рубежьям нехристей и варваров,

А у тех на путников недобрый взор, —

Не беда: при нем его рог,

А каков он трубить, уже изведано.

Лучше тронемся вслед его друзьям

В их смятенном побеге через море.

99 Вздутые мчали паруса

Вдаль их от кровавого набережья,

И как вслед им уже не долетал

Содрогающий грозный рог,

Стал их грызть непытанный стыд,

Пламенем пылая по лицам,

И не смели они переглянуться:

Очи долу, и ни слова из уст.

100 А кормчий правит свой путь[430]

Мимо Кипра, мимо Родоса, мимо

Беглых гряд ста Эгейских островов

И Малеи, бедственной плавателям;

Верный ветер веет в корму,

Скрылась сзади греческая Морея,

Обогнулась Сицилия, и вот

Длится милый берег Италии,

101 Открывается Луниджанская Луна,[431]

Где остались домашние и дом;

И он чалит к знакомой пристани,

Славя Бога, что воротился живым.

А до Франции рядятся друзья

На корабль к другому корабельщику,

Тотчас всходят к нему на борт,

И невдолге они уже в Марселе.

102 Не было тогда в Марселе

Брадаманты, наместницы этих мест,

А не то не преминуло бы ее вежество

Оказать пришельцам привет и приют.

Сходят путники с корабля,

И Марфиза

Здесь прощается с четырьмя паладинами,

Чтобы странствовать наудачу и одна,

103 Ибо никакой-де славы

Стольким храбрым пускаться в путь

Вкупе: стаями стадятся лишь робкие

Лани, олени, голуби и скворцы,

А смелый сокол, а гордый орел,

А медведь, тигр, лев

Рыщут врозь, и никто им не в подмогу,

Потому что никто их не сильней.

104 Ее спутники думали по-иному,

И она удаляется одна

По неведомой тропе через чащу,

Ни за кем, ни с кем,

А белый Грифон, черный Аквилант,

Сансонет и Гвидон с его подругою

Торным следом едут день, два, а там

Встречный замок, учтивое пристанище.

105 Учтивое, сказал я, пристанище —

Только с виду, а на деле — отнюдь,

Потому что хозяин того замка

По притворном доброхотстве и вежестве

Ночью

Их схватил среди беспечного сна

И не прежде выспустил, чем заставил

Клятвенно блюсти некий злой устав.

106 Но сейчас, государь, я не о них,

А сначала о воительной даме.

Переехав она Рону и Сону,

Подъезжает к подножью большой горы,

А с горы — поток,

А на берегу потока — женщина,

Старая, усталая, в черном,

И в лице — тоска и смертный страх.

107 Эта самая старуха служила[432]

Тем разбойникам в той пещерной горе,

Коих божье казнило правосудие

Злою смертью от Роландовой руки,

И старуха, боясь себе беды

(А за что, — я расскажу во благовременье),

Рыщет в чащах, темных и тайных,

Чтоб ее никто не узнал.

108 Видом и доспехом

Не казалась Марфиза ей знакома,

И старуха не бросилась прочь,

Как от всех туземных,

А с небрежным дерзновением

Приступилась к броду и издали ждала,

Чтоб к реке подъехала воительница,

А дождавшись, выходит к ней и кланяется,

109 И нельзя ли, говорит, у Марфизы за седлом

Переправиться на заречный берег?

У Марфизы открытая душа —

Едет в брод и в выброд со старухою

И везет ее, не гнушаясь,

Из болотных мест до сухого пути,

А в конце тропы

Вдруг глядят, навстречу им рыцарь.

110 Рыцарь в боевом седле,

Блещут латы, вышита попона,

Ехал к броду, и ехали при нем

Только дама и только оруженосец.

А та дама была небеспригожа,

Но сурова и надменна лицом,

Вся — спесь, вся — чванство,

И подстать ей был паладин.

111 А он был тот самый Пинабель,[433]

Майнцский граф,

Кем немного тому месяцев

Была сброшена в пропасть Брадаманта.

Все те вздохи, все те стоны,

Все те слезы, слепившие ему очи,

Источались о той, что нынче с ним,

А тогда была в плену чародея.

112 Но как волею и силою Брадаманты

Свеялся с вестимой горы

Черный замок старого кудесника,

Всех поволив, кто куда хотел,

То красавица, быв уже давно

Благосклонна к Пинабелеву вожделенью,

Воротилась к нему, и теперь

Разъезжает с ним из замка в замок.

113 По недоброму своему веселонравию,

Взвидевши Марфизину старуху,

Не сдержала она уст

От глумливых слов и насмешек.

Гордая на то Марфиза,

Не привыкши к обиде своим попутным,

Отвечает с пылом,

Что старуха краше, чем та сама,

114 И она красавицыному рыцарю

Докажет свое булатом,

С уговором: коли ссадит его,

То возьмет с его дамы коня и платье.

Пинабелю молчать не в честь,

Он непрочь перемеряться оружием,

Щит в руку, копье в другую

И вразбег на Марфизу, горяча коня.

115 А Марфиза Пинабеля в забрало

Так бьет тяжелым копьем,

Что он рушится, оглушенный, наземь

И час не подымал головы.

Победительница Марфиза

Велит даме совлечься всех одежд,

И уборов, и всего, чем блистала,

И отдать старухе, а той,

116 Как молоденькой,

Нарядиться и одеться с головы до пят

И воссесть в седло

На коня, ходившего под красавицею.

Вновь Марфиза в путь, старуха за ней,

Чем пышнее, тем и уродственнее;

Едут день, и другой, и третий,

Ничего не повстречавши достопамятного;

117 А на четвертый день[434]

Видят, скачет одинокий рыцарь.

А тот рыцарь, кому угодно знать,

Был Зербин, шотландский королевич,

Дивной красоты, славной доблести,

Но снедаемый гневом и тоскою,

Что не смог отмстить

Попретителю своего великодушия.

118 Ицетно из дебри в дебрь

За своим он гнался обидчиком —

Так умело тот выкруживал путь,

Так любое улучал укрытие,

Так пособны были и лес и мгла,

Утреннее туманившая солнце,

Что ушел он от Зербина цел

Раньше, чем тот выдохнул гнев и ярость.

119 Но и в ярости,

Взвидевши старуху, Зербин

Не сдержался от смеха: уж таков

Дряхлый лик в молодом уборе.

И сказал он ехавшей обок

Марфизе: «Ай, рыцарь, ты умен

Взять такую даму, за которую

Нечего тебе бояться соперников!»

120 А и впрямь, как посчитать ее морщины,[435]

Была дама — сестра самой Сивилле,

И на вид точь в точь

Ряженая обезьяна при гаере.

А теперь еще тем страшней,

Что сердита, и очи мечут молнии:

Видно, хуже нет обиды женщине

Услыхать, что стара и нехороша!

121 Для потехи

Изъявляет Марфиза гнев и страсть

И гласит:

«Как Бог свят,

Моя дама прекрасна, а ты невежа,

И твои слова — не от души:

Ты не хочешь признать ее красавицею,

Чтоб не выдать, каков ты трус,

122 Ибо разве истинный паладин,

Увидавши столь юную и взрачную

В темном лесе без многой свиты,

Устоял бы ее не отхватить?»

А Зербин: «Вы друг другу столь подстать,

Что такую пару грех разрознивать:

Я не так жесток,

Чтоб тебя обездолить: живи на радость!

123 По иному переведавшись счету,

Я бы рад показать тебе себя,

Но за эту

Я не слеп тебя тешить, одноборствуя.

Хороша ли она, нехороша ли —

Будь с тобою, а я вам не разлучник:

Вы друг дружке ровнюшки, видит Бог:

Как она мила, так и ты удал».

124 А Марфиза ему: «Хочешь, не хочешь,

А сразиться за нее ты изволь:

Я не потерплю,

Чтобы муж не польстился на эти прелести!»

А Зербин: «Зачем

Рваться мне к опасному жребию

Для победы, которая милей

Побежденному пуще победителя?»

125 «Ежели не нравится уговор —

Вот тебе другой, и не отделывайся

(Говорит Марфиза): если ты

Одолеешь, я при ней и останусь,

Если ж я, то вручу ее тебе

Силою! Побьемся, кому быть вольным!

Берегись: коли ты не устоишь —

Век бродить тебе с нею и за нею».

126 «Будь по-твоему», — ей Зербин,

И бросает коня вразбег на схватку:

Врос в седло, тверд в стременах

И без промаха

Бьет в щит, в самый его пуп —

Тщетно! как в железную гору.

А воительница разит его в шелом,

И он валится, ошеломленный, наземь.

127 Очень не по Зербиновой душе

Было пасть, как не падывал ни единожды,

Стами сот ниссаживая врагов, —

И невмочь ему вспомниться от срама.

Долго он лежит, распростертый,

Но еще того ему тошней,

Как приходит в память его обет

Ездить впредь с неотлучною старухою.

128 А победоносная

Говорит усмешливо с седла:

«Вот тебе! чем видней ее краса,

Тем утешнее, что она — с тобою.

Будь ее поборником за меня

И не брось на ветер верное слово:

Быть при ней водителем и хранителем,

На какую бы тропу ни взбрел ось».

129 И не дожидаясь ответа,

Шпорит в чащу, и ее уже нет.

«Кто он?» — спрашивает старуху Зербин,

Полагая в деве доброго молодца.

А старуха и не потаила правды,

Зная в ней Зербину огонь и яд:

«Выбила тебя из седла, —

Говорит она, — юная девица:

130 Та девица поделом своей доблести

Носит рыцарский шлем и щит,

А явилась с Востока попытать,

Каковы во Франции паладины».

И такой обуял Зербина стыд,

Что не только он вспылал в две щеки,

Но едва и не покраснел

Всеми латами.

131 Всел в седло и кругом себя клянет,

Что не стало ему удержу в стремени;

А старуха злорадствует про себя

И язвит его еще досадительнее —

Поминает, что пора ему с ней

В путь; и зная Зербин свой долг,

Повесил уши,

Как побитый конь в удилах под шпорами,

132 И вздыхает: «Судьбина моя, судьбина,

Что за что воздает мне твоя ладонь?

Быть со мной красавице из красавиц,

А ее уж нет,

И взамен

Чаешь ты вручить мне вот эту?

Лучше мне остаться ни с чем,

Нежели такою меняться меною!

133 Та, которой не было и не будет

Равных нравом и подобных лицом,

Растерзана о морские скалы

В снедь рыбам и водным птицам,

А та, кому десять лет и двадцать

Уж пора бы кормить червей,

Жива,

Чтобы тяжче мне стали мои тягости!»

134 Так страдал Зербин,

Видом изъявляя и словом,

Что постылую такую стяжать добычу

Не отрадней, чем прежней лишиться дамы.

А старуха, дотоле его не знавши,

Но услышавши такой разговор,

Цонимает, что поминает

Он ее Галисийскую Изабеллу.

135 Ежели вы не позабыли,[436]

То старуха бежала из той пещеры,

Где томилась в долгодневном плену

Изабелла, Зербинова возлюбленная.

Много раз

Слышала старая рассказ,

Как покинула она отчий берег,

Билась в буре и спаслась при Роцелле;

136 И не раз назывался и Зербин,

Как красив он и как пригож собою;

И теперь услышавши паладина

И очами вскинув в его лицо,

Видит старая: это он,

О котором Изабелла в пещере

Больше тосковала, лишась,

Чем о собственной невольничьей участи.

137 И склонясь к словам

Зербиновой боли и обиды,

Видит старая, что юноша мнит

Изабеллу погибшею в бурном море.

И хоть ведала она все, как есть,

Но чтобы не радовать рыцаря,

А напротив, похуже удручить,

Говорит она лишь самое досадное.

138 «Слушай, — говорит, —

Мой надменный презритель и гнушатель!

Ежели бы знал ты, что я

Рассказать бы могла о той, которую

Почитаешь ты не в живых,

Ты бы обласкал меня, — но нет,

Я молчу, хоть разорви меня в клочья.

Стань любезней — и, может быть, скажу».

139 Как мордастый пес

Бешено бросается на вора,

Но мгновенно укрощается, брось ему кус

Или вымолви заветное слово, —

Так Зербин вмиг умилен и тих,

Чтобы вызнать все, чего не знает

О подруге, которой в живых не чаял,

А старуха знала что-то лучшее.

140 Льстиво он глядит ей в лицо,

Просит, умоляет, заклинает

Ради бога и ради людей

Не молчать ни о добром, ни о недобром.

А упрямая старуха говорит:

«Не слышать бы тебе, что услышишь:

Жива твоя Изабелла,

Только так, что рада бы умереть.

141 Ты не знаешь: немного тому дней,

Как досталась она двадцати захватчикам,

И вернись она даже в твои руки,

Суди сам, сорвешь ли ее цветок?»

Распроклятая ты старуха,

Красно лжешь и знаешь, что лжешь:

Хоть и впрямь она была у двадцати —

Ни единый не посмел ее тронуть.

142 Где она, спрашивает Зербин,

И когда ее видела старуха?

Но ни звука

Не извлечь ему больше из упрямицы.

То он нежные расточает слова,

То грозится перерезать ей глотку —

Тщетны и угрозы и мольбы,

Не расторгнется старая уродина.

143 Наконец, Зербин дает отдых

Бесполезному своему языку,

Но такая в нем ревность от услышанного,

Что не сыщет сердцу места в груди:

Так он рвется о своей Изабелле,

Что пошел бы к ней сквозь огонь,

Но не может ни шагу дальше воли

Той, кому обрекла его Марфиза.

144 И куда она волит, туда ему и путь —

По чужим, по безлюдным тропам,

Вверх по всклонам и вниз по скатам,

Но ни шагу к ней и ни взгляду на нее.

А как встало солнце спиною к полдню,

Вдруг пришел той молчбе конец,

Потому что предстал в пути им рыцарь,

А какой — о том следующая песнь.