Ненаписанные воспоминания. Наш маленький Париж

ЭПОПЕЯ ПОПСУЙШАПКИ

— Меня выручил фельдшер. Госпиталь — большое длинное помещение, бывшая школа. Между раненых и больных ходит хромой фельдшер. Казаки лежат на соломе, сыро, холодно, все стонут. «Ого,— думаю,— вот это госпиталь, тут здоровый заболеет или замерзнет». Я присмотрелся к фельдшеру: хромой на левую ногу, низенький, белявый. У меня является чувство, что он не из казаков, а иногородний. Думаю, как точно узнать, кто он? Если он иногородний, то я выйду из положения, фамилию чужую заменю, и тогда обязательно уеду поездом домой и узнаю судьбу семьи. А там видно будет, что делать дальше.

Фельдшер вынес из кабинета маленький самоварчик, налил водой, распаливает. Я похаживаю по коридору взад-вперед и не придумаю, как его затронуть. Ну а затем сказал:

«Господин фельдшер, вы сами откуда? Мне кажется, ваша личность мне знакомая, я где-то вас видел, но не вспомню».

«Вы не могли меня видеть. Я издалека».

«Ну а все-таки».

«Я из Екатеринодара».

«О-о,— я засмеялся,— тогда точно! Я вас там и видел».

«А как вы меня могли видеть, когда вы терский казак станицы Шелковой?»

«У меня там дальний родственник, лихач первого разряда».

Фельдшер утупил глаза на меня, курит; в самоваре чай греется.

«А на какой улице он живет?»

«Угол Базарной и Котляревской. В монастырском подворье. Напротив владелец скобяного магазина, у него нету двух пальцев, мизинного и подмизинного».

«А как зовут извозчика?»

«Терентий Гаврилович Трегубов».

Фельдшер как будто обрадовался, сказал:

«Вот теперь я верю».

Самовар закипел. Фельдшер схватил его и понес к себе в кабинет. И зовет меня:

«Господин казак, зайдите ко мне, чайку горячего попьем».

Я этого не ожидал. Я захожу, разделся, тело у меня свербит, чувствую, что вша завелась. Сел за маленький столик; налил он мне чаю в стакан, а себе в кружку, выпиваем.

«Господин фельдшер,— прощупываю,— вы кто будете, казак или иногородний?»

«Я иногородний».

«А как вы попали в белую казачью армию, вы ж иногородний? И притом инвалид».

«Да, господин казак, я попал по несчастью. Я фельдшер, меня мобилизовали. Приходится, хочешь ли, нет, а вот надо».

«Давно у белых?»

«Как заняли они Екатеринодар, так и меня забрали. Да так плохо, что не имею сведений о семье, жива она? — не знаю. И жена обо мне не знает, жив я или нет. Вот так и воюем».

«Ага,— думаю,— вот я попал на своего. Значит, я не без счастья. Теперь буду дома вполне».

Выпил я стакан чаю, время было три часа дня — 9 января 1919 года. Фельдшер налил второй. Я теперь думаю: надо просить его, чтобы он меня немедленно направил в какой-либо город, может, в Екатеринодар.

«Господин фельдшер, мы уже с вами почти нашли общий язык. Я вас хочу просить, чтоб вы меня завтра направили в Екатеринодар, в госпиталь. Я вашей жене передам от вас записку. Не откажите».

«Я бы со всей душою, так я не имею никаких прав. Я только могу направить вас в первый ближайший госпиталь в Минеральные Воды».

«Спасибо и за то. Только, будьте добры, чтоб не позже, как завтра».

«Если дадут в правлении достаточно подвод, я всех больных и раненых отправлю».

«Господин фельдшер, если не будет ни одной подводы, дайте мне одному документ, я пеши пойду до станции Копанской, а там уеду поездом».

«Ладно. Иди».

Закрыл кабинет и пошел. Я волнуюсь, переживаю: а как же мне переменить фамилию? С этой фамилией терской мне домой ехать нельзя. А черт его знает! — он иногородний, ну и что же, может, сын какого купца или лавочника, может, белый доброволец? Как ему признаться? Ладно,— решил,— признаюсь! Один на один. Уже темно, началась ночь.

Пришел фельдшер и говорит:

«Еле-еле выпросил одну подводу, и то на быках. Приедет до зари, чтобы пораньше ему вернуться».

Зажег лампу, я зашел в кабинет. Достал он бумагу и хочет писать.

«Господин фельдшер, или товарищ, или друг, прошу тебя, не пиши в документе фамилии Шахворостов, а пиши Попсуйшапка».

«А почему не Шахворостов?»

«Вы мне сказали, что у белых служите по несчастью. А я был Шахворостов и казак также по несчастью».

«Вот оно как, значит! — Фельдшер подал мне руку.— Мы с тобой братья».

«Да еще кровные. Распозналися в своих несчастьях. Прошу тебя, брат, выручай».

«Это очень хорошо, что ты так меня понял, а то, не дай бог, сразу повесят».

«За мной ходила вешалка, но не без счастья; Прошу, пиши документ».

«Сейчас. Подожди... Тело мое дрожит. Немножко посиди, я успокоюсь. Расскажи, как это произошло, что ты по несчастью был казак. И фамилия чужая».

«Да, но ты мне выпиши документ, а потом я тебе расскажу все».

Фельдшер согласился, написал документ в Минеральные Воды.

«Ну, теперь говори, какую тебе писать фамилию».

Я говорю, он пишет. Вдвоем сидим в кабинете полностью.

«Получай, Попсуйшапка Василий Афанасьевич. Теперь расскажи».

Я признался ему открыто, как кровному брату. А он мне признался. Он с первых дней войны был фельдшером у красных. Их захватили белые в плен — на вешалку. Он со слезами просился, клялся богом, что будет служить белым честно, и его оставили живым, потому что они имели нужду в медицине. И вот с тех пор он служит, боится бога, что клятву дал. Но я усмехнулся, ничего не сказал. После признания друг другу фельдшер начал писать письмо жене.

И так мы с ним провели время до трех часов ночи.

В четвертом часу подъезжает казак-старик; на ходу у него по бокам лежали доски; запряженные волы масти серой, большие.

«Отправьте меня,— подошел еще один казак с перевязанной головой,— я дальше пешки дойду, у меня вещей мало».

Фельдшер согласился, выписал казаку документы, я слушаю, откуда этот казак. Фамилия его Скиба — из станицы Каневской. Не того ли Скибы брат, что служил у Бурсачки?

«Ого,— думаю,— вот сосед!»

Ну, он моего документа не видел и не знает. А слыхал, что я терский казак, да и форма говорит. Я фельдшера поблагодарил, и 10 января 1919 года на быках тронули мы в пять часов утра. На станцию Копанскую ехали, шли пешки, и хозяин быков пеши почти всю дорогу. Приехали к станции Копанской, солнце поднялось в дуб. Стоял паровоз и вагоны товарные. Старый казак повернул домой, а мы с Скибой к паровозу.

«В Минводы будет паровоз?» — спросили у машиниста.

«Скоро поедем в Минводы и в Армавир».

«Скиба,— говорю,— давай выбирать вагон».

Но они все пустые; залезли в вагон, сидим вдвоем. Вот свисток. И поехали в Минеральные Воды. Уже считался у белых глубокий тыл. Вылезли мы, зашли в вокзал. У меня нету никаких денег, ни копейки. И продуктов — ни куска хлеба. Жрать хочется после вчерашнего, желудок пищит, просит чего-либо.

«Пошли скорей в госпиталь»,— Скиба говорит.

А у меня мысли другие, мне госпиталь не нужен, мне домой надо. У Скибы голова сильно болит, конь копытом ударил по голове, а у меня рука перевязана левая, бинт через шею, и правая забинтована. Но, спасибо, правая не ощущает боли от вилкового прокола. А от пули боль есть, но терпимо.

«Ну пошли»,— говорю.

Нашли,— там полно раненых, больных. Не стали и спрашивать места.

«В этом госпитале здоровый умрет,— говорит Скиба,— давай ехать в Армавир. Там город другой, будет госпиталь, да и врачи лучше».

Вернулись на станцию. Ну, пришли, а купить не на что.

Я Скибу оставляю на вокзале.

«Пойду искать коменданта. Потребую пайки хлеба. А кипяток на станции есть. Поезда не будет до ночи».

Подаю коменданту свой документ.

«Господин поручик, прошу продукты на семь человек».

«А где остальные?»

«На станции. Они тяжелые».

Он ни слова не сказал, пишет бумажку — выдать раненым белого хлеба десять фунтов и сахару четырнадцать грудок.

«Вон ларек»,— указал пальцем.

Приношу Скибе,— сидит, дремает. Выпросил у людей посудку и попили с белым хлебом кипятку. Остальной хлеб Скибе в сумку, так как у меня ничего не было, а сахар в кармане.

Стою я. На мне вся одежда — шуба, бурка, белый башлык, белая лохматая шапка, ну — казак грозный! Подходит офицер (есаул) и держит поднос. А на подносе черная булка хлеба и в руке нож.

«Господин казак,— на меня,— я вас прошу, сделайте одолжение, перережьте вот эту булку,— и ножом почертил корку,— я вам заплачу, если вам можно».

«Могу».

«Вот пойдемте, я поставлю поднос, там удобней резать, а то здесь общество, офицерам не разрешают резать в обществе».

Я взял нож в правую забинтованную руку, левая подвязанная под буркой была. Я левым локтем придавливаю булку, а правой режу и на поднос складываю. Офицер стоит, смотрит по сторонам. Я половину срезал, офицер говорит:

«Хватит, господин казак. Остальное возьмите себе. Мне достаточно.— Вытащил с кошелька двадцать пять рублей и подал мне: — Это вам за труд, возьмите».

«Благодарю, господин есаул».

Я был, видно, до того заросший и вымученный, что Толстопят меня не узнал. А ведь мы с ним прошли в 1918 году до самого Белгорода. Я его сразу узнал и лицо отворачивал. Как я буду выкручиваться, если он меня вспомнит? И деньги взял. В карман их, а хлеб приношу Скибе. Теперь мы не голодны будем.

Ночью под одиннадцатое число мы выехали с Минеральных вод в пассажирском поезде, одиннадцатого, помню, было воскресенье, солнце поднялось высоко. Подъезжаем к городу Армавиру, поезд идет так тихо, что любая старушка успеет. Мы вышли со Скибой, идем рядом со своим вагоном. Оказывается, поезд отцеплен, рядом кавалерия казаков, а пехотинцы по вагонам и по-над вагонами проверяют документы. А у нас документы в Минводы. Я решил не показывать. Иду впереди, Скиба за мной. Вот казак подскочил: «Предъявите документы!»

Я сразу обозлился:

«Ух ты, тыловая крыса! Вон туда на фронт, а не тут у калек документы спрашивать! — Вытащил с-под бурки руку: — Вот остался без руки, а ты, тыловая крыса, документы спрашиваешь. Ступай на фронт, там проверишь».

А сам иду не останавливаюсь, и Скиба мне вслед. Казак тот остолбенел:

«Чиво вы серчаете... я обязан... меня заставили...»

Как дальше быть? Скиба только за госпиталь свой и разговаривал.

Пошли к коменданту. Я подал документы. Поручик сразу же все написал. Вышли с помещения, стал я читать, не можем прочитать. Идет прапорщик. Я остановил: «Где госпиталь?»

«Во-он, смотрите, его хорошо видать».

Мне госпиталь не нужен, ну ладно — пойду, узнаю, есть ли при госпитале распределительная комиссия или нет и когда она бывает. Я-то теперь свою фамилию ношу, но на фронт ни за что не поеду; как-то запутаю Скибу; хотелось мне и Скибу довести до его двора.

Распределительной комиссии не было. Мы ушли.

«Сюда,— говорю Скибе,— в любое время успеем. Ты каневской, а я поеду в Екатеринодар, там госпиталь лучший, а ты в Каневскую, дома всех увидишь».

«Так как же мы поедем без документов?»

«Мы сейчас опять пойдем к коменданту, я буду говорить, а ты молчи. Скажу, что врач послал нас в Кавказскую».

Ну, Скиба согласился, мы пошли к коменданту, бумажка-то, что комендант писал в госпиталь, у меня. Заходим — никого нет, один комендант. Подаю ему его записку и говорю:

«Господин комендант, были мы в этом госпитале. Врач сказал, что нет мест, езжайте в Кавказскую. А никакой бумажки в Кавказскую у нас нет».

Комендант схватил ручку, листок бумаги:

«Ваша фамилия?»

Штамп приложил и подал.

«Вы не напишете,— говорит Скиба,— отдельно?»

«Зачем отдельно?»

«Мне не по той дороге ехать».

«Как не по той? Ты куда хочешь ехать? Хотите ехать по домам? Дай сюда бумажку! — крикнул мне. Я подал, он ее порвал на клочки и бросил на пол.— Идите отсюда!»

Я обиделся на Скибу.

«Я тебе говорил раньше, чтоб ты молчал. А ты с больной головой выскочил. Я б тебе ее отдал, если б тебе хотелось ехать, а я бы поехал без нее в Екатеринодар. А теперь давай разделим хлеб и сахар — и кто куда!»

Попрощались, я пошел по путям, там формируются эшелоны. Смотрю, полно в вагонах казаков-пластунов. Иду дальше. Дверь открыта в вагоне, на одну сторону стоит тачанка, на вторую — лошадь. Вот мой вагон,— думаю.

«Господа казаки, возьмите раненого».

«Пожалуйста».

«Не смогу залезть, высоко, одна рука».

Быстро соскочил один, а второй подал руку, а этот под задницу, и затянули в вагон.

Сел возле колеса тачанки на чувал с зерном, вытащил кусок хлеба и грудку сахара и ужинаю. Паровоз толкнул, прицепляется. В вагон сиганули два офицера, походные койки развернули и положились. Я заснул, проснулся — Кавказская. А тут глубокий тыл. Барышни ходят, шляпы с перьями, полна станция людей, ожидают поезда в Екатеринодар. Проходят мимо меня две барышни в шляпах, одна глянула в свои часы, сказала: «Второй час. Ровно через час будет на Екатеринодар». Как же мне уехать? Мне только до Динской, а там я степью в Пашковскую.

Вот сразу как двинется публика в двери, пришел поезд! Я скорей к вагону, очень большая очередь, я к другому, там кричат: «Вольные, назад! Там теплушки есть!» Полно-переполнено! Я вижу, что по-хорошему останусь. Я бурку закачиваю за левый локоть, чтоб рука забинтованная виднелась, и кричу: «А ну, вольные, к чертовой матери! За вами раненому пропадай! Не влезешь! Пропустите!» Услыхал в вагоне какой-то казак, кричит: «Не лезьте, вольные, пропустите раненого».

Я посильней нажал передних, неизвестный казак подал из вагона руку и втащил.

Приехали — Динская. Тихо, кучи снега лежат.

Было 12 января 1919 года. Люди забудут, а мы — никогда. То наше время. 12 января я подходил со стороны Старокорсунской к станице Пашковской.

Вдали на дороге что-то чернело. Подхожу ближе и вижу: стоит человек, ноги раскорякой, сам нагнулся вперед и руками опирается на палку. И сколько я шел к нему, столько он стоял в таком положении. Это показалось мне подозрительным.