Непал без вранья

Глава 2 Городской Непал

Необыкновенный контраст Катманду с реалиями западного мира, с которым еще утром я попрощалась в аэропорту Домодедово, усиливает и то обстоятельство, что иностранцев здесь практически нет. То ли оттого, что сезон дождей еще не закончился и трекеры дожидаются своей очереди на рейс следующего месяца[6], то ли потому, что город, основательно разобранный землетрясением и не успевший восстановиться за год, еще не представляет туристической ценности. В любом случае, горстка туристов, рассредоточившись по Тамелю, совсем не разбавляет азиатского колорита, как и время — оно равнодушно стоит в стороне от этого мира. Ведь до 1951 года Непал оставался изолированным государством, и впервые открыл свои земли и сердце Западу лишь во второй половине прошлого века[7].

Я влюблена в состояние путешествия во времени, но никогда не чувствовала его с такой силой, как здесь, — в укромных переулках, какие ведут нас в обход кассиров на площадь Дурбар бесплатно[8]. Узенькие, косые по нужде, а не из исторической моды, грозившие обвалиться в любой момент, они открывают свои богатства любопытному. Мы ныряем в каждый двор, каждый дом и находим то необыкновенной красоты индуистский храм в красных оборках, то домашнюю рукопрядильню. То ни с того ни с сего попадаем в атмосферу семейного быта со стиркой, готовкой и купанием прямо во дворе.

* * *

Этот город чарует с первого взгляда. Не только общей своей картинкой и верной службой вековым традициям, но главным образом деталями, какие найдет лишь спокойный глаз. Вот почему бродить здесь надо долго, не торопясь. Иначе не разглядеть деревянных тотемов под самой крышей, плитки с религиозными сюжетами или фрески обратной стороны двери.

И все разрушено. Добрая треть города — до основания, а остальное — частично: потрескавшиеся, подпертые, лишенные порою целой стенки, величественные инвалиды. Смотреть на это страшно и очень грустно пришельцу, и даже не представляю, что чувствует человек, который в этом вырос.

Свернув с основной туристической улицы, сразу же попадаешь на стройку. Порой кирпичи так и лежат на месте обвала, а где-то ими уже отстраивают новые жилища. Ведь это не уступка голодному воображению туриста, а в первую очередь чей-то дом и чья-то возможность пережить еще одну зиму. А стоит отъехать от центра, как попадаешь в палаточный городок. Еще очень многим приходится ютиться под брезентом.

Мимо старейшего рынка Асан и знаменитой улицы Фрик-стрит, в семидесятых — ключевого центра «тропы хиппи»[9], мы попадаем на знаменитую Дурбар-сквэа, одну из трех королевских площадей долины Катманду. До середины восемнадцатого века[10] страна представляла собой множество обособленных княжеств с собственными королями и королевскими площадями, самыми известными из которых считаются те, что в Бхактапуре, Патане (который Лалитпур), и центральная, неподалеку от Тамеля. Именно ее мы собираемся исследовать в первую очередь. А так как время близится к четырем, начать решаем традиционно, направившись к Кумари-Гар, трехэтажному кирпичному домику со внутренним двором. Здесь обитает живая богиня Непала — десятилетняя девочка Кумари.

* * *

— Традиция назначать Кумари идет еще с пятнадцатого века, — рассказывает наш новый друг и гид Раджендра Бахадур. — Существует такая легенда. В незапамятные времена один непальский король — а звали его Джайяпракаш Малла — играл в кости с богиней Теледжу. Много лет они оставались друзьями. Но вот однажды пришла королю на ум скверная мысль, и он никак не мог от нее отделаться. Он возжелал богиню. Узнав об этом, Теледжу разгневалась и в ярости ответила: «Хочешь провести со мною ночь? Прекрасно. Я сделаю три шага, и если поймаешь меня, я выполню все, что ты пожелаешь». Теледжу сделала один шаг, король попытался схватить ее за руку, но богиня растворилась. С тех пор она больше не приходила. Король был страшно расстроен и не знал, что делать дальше. Но вот однажды богиня вернулась к нему во сне. «Прости меня, Теледжу, — взмолился Джайяпракаш, — пожалуйста, вернись, и я никогда больше не совершу подобного». — «Так и быть, — смягчилась Теледжу, — но вот что ты должен сделать. Выбери непорочную девочку и почитай ее как богиню. И каждый раз, когда будешь смотреть в ее глаза, ты сможешь увидеть в них меня». С тех пор и выбирают главную Кумари — девочку, которая живет здесь, во дворце, — Раджендра указывает на окна, — и еще несколько Кумари по всему Непалу.

— А сколько их всего? — спрашивает Ася.

— Всего двенадцать, — отвечает Раджендра, — но королевская Кумари почитается больше остальных. Ее выбирают только из семьи сакья — буддистской касты невари[11]. Она должна быть рождена в полнолуние и иметь большие глаза, как у всех животных-вегетарианцев.

— Интересно, — замечаю я, — девочку выбирают из буддистов, чтобы сделать индуистской богиней.

— Все верно, — кивает Раджендра и подзывает к небольшой святыне прямо под окном у Кумари. — Вот посмотрите. Этот храм состоит из двух частей. Основание у него индуистское. А верхушка — буддистская ступа. Спросите любого непальца, буддист он или индуист, он ответит вам both, оба. Потому что индуизм в Непале — это религия, а буддизм — философия, это образ жизни. Так вот и с Кумари то же.

— И что она делает после того, как ее выбирают? — спрашивает Ася.

— Она живет во дворце, обучается, выполняет обряды и показывается людям дважды в день — утром, обычно в десять, и вечером, около четырех. — Раджендра смотрит на часы. — Как раз осталась пара минут.

— Всего лишь два раза в день? — изумляется Ася. — И все остальное время сидит взаперти?

— Ну почему же. Когда проходит фестиваль Индра Джатра, ее целую неделю носят вокруг долины Катманду в чариде, золотом паланкине. Ведь Кумари нельзя касаться земли. В это время люди пытаются увидеть ее, получить благословение или даже коснуться ноги. Считается, что она обладает особой силой исцеления и исполнения желаний. В прошлом даже король просил благословения Кумари, и она была единственной, кто мог поставить тику[12] монарху. Но когда фестиваль заканчивается, Кумари снова возвращается во дворец. С семьей она видится редко, друзей разрешено иметь только из невари, в школу, конечно, ходить запрещено. Она всегда должна одеваться в красное и вести себя, как полагается богине. Но как только у нее начинается менструация или Кумари случайно теряет кровь — например, поранившись, — божественная сила шакти ее покидает, и она сразу же становится простой смертной девочкой. Тогда Кумари выбирают по новой.

— И что с ней случается дальше?

— Она возвращается к обычной жизни, — пожимает плечами Раджендра, — отправляется в школу, находит друзей. Получает небольшую пенсию от государства. Хотя говорят, что поначалу бывшим Кумари приходится тяжело, и почти год они ни с кем не разговаривают, боятся выходить на улицу. В прошлом Кумари так и оставались одни, ведь считалось, что тот, кто женится на бывшей богине, умрет в раннем возрасте. Сейчас в это почти никто не верит. Ну, пора, — говорит Раджендра и поворачивается к публике, собравшейся под окном у Кумари: — Уважаемые зрители, выключите камеры и телефоны, снимать богиню строго запрещено.

Кумари появляется всего на несколько секунд. Она садится у окошка, окидывает пришедших царственным взглядом, и на мгновение мне удается заглянуть в ее глаза — скрывается ли за ними дух Теледжу? В любом случае, на взгляд десятилетней девочки это властное снисхождение похоже меньше всего. Затем Кумари величественно встает и удаляется в свои покои.

— Ну что же, пойдемте дальше? — продолжает Раджендра и увлекает нас за собой мимо вяленой рыбы, разложенной прямо на земле, продавцов листьев дерева сал («для молельной пуджи», как рассказывает наш гид) и голубиного корма.

— Голуби в Непале символ мира, — поясняет Раджендра. — Их почитают и кормят повсюду. Но особенно много голубей на Королевской площади. Вы тоже можете покормить, если хотите. А вот здесь был старинный индуистский храм шестнадцатого века. — Раджендра показывает на обломки фундамента, обнесенные лесами. — Он назывался Кастамандап, деревянный храм. Говорят, он был построен из древесины только одного дерева. Во время землетрясения здесь случилась трагедия. Был выходной, и в храме организовали сбор крови. Внутри было много людей, и когда крыша рухнула, под обломками погибли сразу тридцать девять человек. Да, землетрясение никого не пощадило, — вздыхает наш гид, — ну да ладно, хватит о грустном. Вот здесь был другой храм, звался он Маджу Дега. Теперь от него остались одни ступени. Но и у них есть своя история. Когда-то много лет назад на них любили отдыхать и курить траву хиппи, а сам Маджу Дега так и прозвали — «хиппи-храм». Да, было время. А вот в том дворце обитало королевское семейство, и окно, — Раджендра показывает на золотые ставни, — называли судебным. Когда приводили преступника, сам король принимал оттуда решения. Суд был коротким: вору отрубали руку, а убийце — целую голову…

***

На следующий день мы с Асей едем в Бхактапур, знаменитый город горшечников в четырнадцати километрах к востоку от Катманду. Старинные стены Бхактапура, покрытые глиняной пылью, разложенные на просушку горшки и другая утварь, бездомные курицы, уличные гончары, прядильщики, резчики по дереву, вязальщики и даже крутильщики свечных фитилей — все это сконцентрированное былое настолько гармонично, что даже неправдоподобно. Ощущение такое, словно попал в музей. А люди между тем здесь живут и работают, играют в шахматы и общаются прямо из окон своих домов, разделенных тугими запутанными переулками.

Прихватив в одной из лавок джу-джу дхау, знаменитый бхактапурский йогурт (говорят, что только ради него уже стоит приезжать сюда), мы бродим по очередной Дурбар-сквэа, всех этих золотых ворот и дворцов в 55 окон, пока не добираемся до площади Таумадхи. И вот здесь наконец я не могу скрыть восхищения. Почти не тронутые землетрясением, передо мной возвышаются две величественные пагоды: Наятаполе и Бхайраванат.

— Наятаполе — самый высокий храм Непала, хотя возвели его еще триста лет назад, — заметив мои восторги, говорит стоящий рядом лавочник интеллигентный пожилой непалец. — Кстати говоря, вы знаете, что пагоды впервые были построены непальским архитектором Аранико? Это уже потом, когда он уехал за границу и показал свою технику, пагоды начали возводить в Китае.

Продавец представляется, как обычно в Непале, полным именем — Суман Чандра Даубадель, приглашает нас присесть на ступени его лавки и угощает молочным масала-чаем.

— Видите лестницу? — продолжает Суман Чандра, кивая на Наятаполе. — У основания сидят два воина, символ могущества. А над ними слоны, которые в десять раз сильнее воинов. Следом львы, в десять раз сильнее слонов. Потом грифоны. И напоследок, у самой вершины, два мношруких божества, Бангини и Сингини. Они сильнее всех остальных. Верхняя часть пагоды, ее крыша, тоже состоит из пяти уровней, можете посчитать. Они символизируют собой пять основных элементов природы — воду, землю, огонь, ветер и небо. В этот храм обычно приходят молиться об идеальном сыне.

— Наятаполе — ваш любимый храм? — спрашивает Ася.

— Нет, мне больше по душе Бхайраванат, — улыбается Суман Чандра, — он, конечно, не такой красивый, как Наятаполе, зато у него есть своя легенда. Вы знаете бога Шиву, разрушителя? У Шивы множество лиц, и Бхайрава — его свирепое и распутное воплощение. Рассказывают, что много лет назад молодые женщины, проходя мимо этого храма, вдруг пропадали. Кто-то, может, и верил, что женщины приходили к Шиве по своему желанию, но мужчины Бхактапура были в отчаянии и не знали, что делать. Тогда было решено построить храм богине Сидхи Лакшми, чтобы она следила за Бхайравом и успокаивала его ненасытные желания. Так рядом с Бхайраванатом появился Наятаполе…

***

До Патана мы с Асей добираемся уже спустя пару дней. Самый древний из тройки, Патан считается городом искусств и выглядит гораздо богаче и суматошнее. От остальных городов Патан отличается тем, что он преимущественно буддистский. Здесь можно отыскать около 1200 буддистских святынь: монастырей, храмов и белоснежных ступ, похожих на перевернутые тазы. Спроектирован Патан в форме буддистской драхмачакры, похожей на колесо, и с четырех сторон окружен древними ступами, указывающими на стороны света. В остальном же он выглядит почти так же, как другие города: разбитая площадь, древние улицы, резные ставни и колонны, пустые каменные бассейны и спрятанные от посторонних глаз дворы. Разве что магазинов здесь побольше, и продают тут, отвечая заявленному статусу, в основном предметы искусства: литые медные украшения, деревянные маски и полотна танки, тибетской живописи.

Другое имя Патана — Лалитпур, что переводится с санскрита как «красивый город». Когда-то, по преданию, здесь было лишь поле с густой травой. Однажды крестьянин, больной проказой, пригнал сюда корову на выпас. Он воткнул свою палку в землю, и вдруг потекла вода. Крестьянин припал на колени и вдоволь напился из источника. А на обратном пути повстречал королевскую процессию. Король увидел его из своей кареты и приказал остановиться, чтобы рассмотреть поближе. «Лалит», — воскликнул он, восхищенный красотой крестьянина. Следов проказы как не бывало. Когда же крестьянин рассказал свою историю, король приказал соорудить на месте источника фонтан, и место это дало начало новому поселению.

В горах Ланктанга есть озеро Госайкунда, которое, как гласят легенды, сотворил когда-то Шива. Его мучила жажда, и он ударил трезубцем по земле — на том же месте возникло озеро. И воды его, как верят индуисты, текут прямиком к фонтану Лалитпура, откуда когда-то напился крестьянин. Фонтан этот есть и сейчас. Он прячется за железными перилами в глубине большого каменного бассейна, у самого входа в храм Кумбесвар.

Но даже не городские стены отбрасывают в прошлое, а люди. Как же отличаются они своими нравами от тех, кого я привыкла видеть каждый день, с кем жила и работала! По спокойным, усталым лицам (а особенно по изрезанным годами лицам старых непальцев) читаешь без труда: они знают что-то такое, чего не ведаем — да никогда и не поймем — мы с вами. Они смотрят на приезжего прямо и без стеснения. И им хочется отвечать таким же смелым взглядом, но гнет Запада, учившего не доверять, опасаться и прятаться в безопасную скорлупу притворства и безразличия, еще не успел ослабить влияния.

А как же, однако, все ново и интересно! Одна только одежда чего стоит. Тут и бедняк одевается ярко, не говоря о состоятельных жителях. Нам редко встречаются женщины в современном платье, и даже самые молодые здесь носят традиционный костюм курта-ширвал — тунику и шаровары. Сари в Непале увидишь реже, скорее по праздникам.

Мужчины же одеваются просто, их дань традиции — шапочки «топи» розово-голубых оттенков с различным орнаментом и жилеты. Хотя порой нам встречаются и местные франты в ярко-красных парчовых одеждах и с тюрбаном на голове.

Вот только молодые непальские парни из этой стройной картинки слегка выбиваются. Они пытаются быть современными, носят футболки и джинсы с дырками — ровными рельсами от бедра до самого колена, что выражает их аккуратное бунтарство. Оставшийся в российских девяностых образ крутого и опасного парня перебрался теперь в Непал: с нескромно низкими очками-авиаторами, татуировками и толстыми цепями, он неумело уживается с круглыми непальскими мордашками, короткорослостью, все той же преданностью пестрому, теперь уже с кислой ноткой китайского ширпотреба. Но этот гротеск, похоже, здесь никого не смущает — к карикатурному хулиганству тут относятся с неподдельной серьезностью.

И конечно же у всех без исключения религиозный атрибут, будь то деревянные бусы для медитации джапа-мала, браслет с гравированным «ОМ»[13], либо же тика меж бровей (у незамужних девушек, для красоты) или у корней волос (в индуизме знак счастливого брака).

Поведение непальского жителя привлекает не меньше внимания, чем его внешний вид. Разговаривают здесь громко, с чувством, а харкают и плюют даже дети и женщины, не говоря о мужчинах. Под эти грозные раскаты просыпаешься каждый день, если крики из соседнего двора, звон посуды и гомон школьников не успевают разбудить тебя раньше. Про заботу о тишине и личном пространстве здесь не ведают, и никому, кроме приезжих, этот шум не мешает. Сделаешь замечание — извинятся, быть может, замолчат, но ненадолго. Покоя вам стоит искать в других культурах.

Зато непальцы очень добрые и бесконечно наивные люди. Пожалуй, в это сложно поверить, если бродишь только в границах туристического центра. А так как приезжают в Катманду ненадолго (лишь закупиться перед треком либо бегло оглядеть достопримечательности за время отпуска), туристы обычно встречают людей, каких «цветом нации» уж точно не назовешь. Работники, «невзначай повстречавшиеся» бездельники, предлагающие свои услуги приставалы Тамеля[14] — это люди, курс восприятия которых направлен лишь на денежные потенции. Указывая на свою вопиющую бедность, лишения после землетрясения, они жонглируют такими словами, как «спасение» и «благотворительность», а между делом пытаются продать тебе травку или услуги трек-проводника. Жалеть их, увы, у меня совершенно не получается. «Я отказываюсь сочувствовать ранам, выставленным напоказ», — однажды сказал Экзюпери. А в особенности выставленным из коммерческих соображений. Именно этих ловкачей бедный турист встречает за отпущенную ему неделю — и увозит с собой неприятные впечатления о целой нации как людях непорядочных и назойливых. А это, конечно, неправда.

* * *

Нам с Асей посчастливилось заблудиться. И это состояние нам так понравилось, что мы блуждали всю неделю, встречая невероятных людей — приветливых, добросердечных и очень честных. Нам постоянно помогали: указывали, например, дорогу и угощали яблоками, подбрасывали на мотоцикле, обучали языку непали. С нами искренне делились — например, старичок Бабу[15], продавец марок, с которым мы просидели не меньше получаса. Он помогал нам клеить марки, рассказывал о сыновьях и подсовывал конфеты. Мы даже открытки оставили у него, не сомневаясь, — Бабу обещал передать их почтальону лично. А Удайя, случайно повстречавшийся мне пожилой непалец, не только показал все закоулки старого города, но и обещал отправить книги о буддизме. Он звонил мне каждую неделю, все пять месяцев, до самого отъезда. Просто так — спросить, как я поживаю, не нужна ли мне какая-нибудь помощь.

А однажды, когда мы с Асей добрались до Библиотеки Кайзер, с нами приключилась удивительная история.

Кайзер — это «таинственная библиотека в самом сердце Катманду, где можно отыскать книги о магии, истории, археологии и древней медицине вперемешку с философскими манускриптами и практическим пособием по охоте на тигров»[16]. Как же можно пропустить такое? Аккурат позади «Сада мечты» и рядом с западными воротами Королевского дворца Нараянхити. Библиотека оказалась величественной красавицей, дерзко выбивающейся из общего пейзажа Катманду, — белоснежное здание перенеслось сюда не иначе как из Индии времен колонизации.

В предвкушении чудесных открытий, мы нырнули в холодную парадную и обнаружили в ее глубине старика в национальной шапочке и ветхом огромном жилете. Он прятал глаза за мутными стеклами, читая книгу, и потому не сразу нас приметил.

— О, чем я могу вам помочь? — отозвался он наконец.

— Здравствуйте, — улыбнулась я, — мы хотели бы попасть в библиотеку.

Лицо старика обмякло и сползло, он вздохнул и с неподдельной озабоченностью ответил:

— Вынужден разочаровать вас, но мы закрыты. — Он снял очки, возрастом соответствующие хозяину, да и всей обстановке в целом. — Закрыты после землетрясения. Здание было сильно повреждено, и коллекция пострадала. Здесь мы теперь лишь продаем газеты. Мне очень жаль.

Расстроенные, мы вышли, но уже через минуту вернулись и начали уговаривать старика с утроенной силой. Он вздохнул, посмотрел на нас поверх очков — серьезно, почти что строго, — а потом вдруг улыбнулся, достал связку ключей из-под стойки и пригласил за собой. И так вот, только для нас двоих, была организована экскурсия по закрытой Библиотеке Кайзер, по ее старинным залам, переполненным всевозможными сокровищами: чучелами диких животных, снятыми со стен картинами и черно-белыми фотографиями королей и военачальников Непала, мушкетами и кинжалами в ножнах, старинными глобусами на подставках, пустыми резными рамами и, конечно, книгами.

* * *

Но вернемся к местным жителям. В этой главе я хочу особенно выделить человека, с которым мы провели почти весь день и который запомнится нам, полагаю, навсегда, — это Рикеш из Патана. Очень скромный и тихий студент, у которого мы спросили дорогу к Лалитпуру, решив отправиться в другой конец долины Катманду пешком. Он шел в другую сторону, но, узнав, что мы направляемся в Патан, решил показать нам дорогу: «Я как раз там живу и все знаю». По пути Рикеш расспрашивал нас о том, откуда мы, почему приехали в Непал, а услышав о планах, поведал, что сам был волонтером, когда случилось землетрясение. Его дом, к счастью, не пострадал, но многие жители Патана остались без крова — и это даже удача, ведь другие оказались под ним.

— Как это было?

— Очень страшно. Стены трясет, потолок трескается. И этот звук, ни на что не похожий… Все выбежали на улицу. Дома разрушены, площадь в обломках. Но ужаснее всего было то, что мы знали — нас ждет еще один толчок, не менее сильный, — делился Рикеш тихим спокойным голосом.

Когда мы дошли до Патана, он провел нас в город и показал без спешки, наверное, все, что знал сам, — от восточного базара до крематория, места особой силы в индуистской традиции. Он сетовал на то, что цены для туристов завышены в несколько раз, а нам, как волонтерам, приехавшим в Непал на длительный срок, стоит экономить каждую рупию.

— Если хотите, я могу показать вам площадь иначе — со своей крыши, — предложил Рикеш.

Так мы впервые попали в непальский дом самый странный из всех, какие мне доводилось видеть. Если бы можно было назвать это квартирой, ее комнаты располагались не друг за другом, как мы привыкли, а одна над другой. Квартира эта занимала пять этажей — по комнате на каждом из них. У самого входа начиналась лестница, а рядом, на первом же этаже, без всяких перегородок торчал душевой кран. Второй этаж занимала комната родителей, третий — сестры Рикеша. На четвертом этаже жил он сам. Кухня располагалась на пятом, но лестница вела еще выше, на крышу.

Рикеш пригласил нас на кухню — темную и почти пустую. Здесь стояли стол с цветной клеенкой, переполненный стеклом и жестяной посудой сервант, висели календарь с изображением Шивы и тяжелое старинное зеркало. В углу спрятался маленький алтарь. Балочные потолки были настолько низкими, что мы упирались в них головами: непальцы народ в большинстве своем невысокий.

Рикеш усадил нас за стол, а сам ушел в глубь кухни, откуда вернулся с ужином — апельсиновым соком и тарелкой с нарезанными яблоком и огурцом. Со всем этим угощением мы отправились на крышу.

Бывают ситуации, когда попадаешь в настолько необычную обстановку, что вдруг ясно ощущаешь себя в пространстве. Так было и в этот раз: я стояла на крыше, над всей этой туристической толкотней — и совершенно одна в тот момент, — стояла и любовалась ночной площадью. Глухая подсветка скрывала обезображенный катастрофой облик, показав мне картинку, не менявшуюся столетиями. Ту самую, которая и пригласила меня в Непал. Я видела стены, хранившие жар приключений и интриг истории, и была ее частью.

— Вот здесь раньше был двор, — показывал Рикеш, — старики собирались там вечерами и сплетничали. А вон та развалина — бывший бассейн со святой водой. Женщины приходили туда постирать одежду, дети часто играли у воды. А теперь все это разрушено…

— Рикеш! — перебил его девичий голос снизу.

Он спустился, но через минуту вернулся в компании девочки и пожилого мужчины. Дружелюбно и с интересом они смотрели на нас.

— Это папа и сестра, — пояснил Рикеш.

— Райса. — Девочка протянула руку.

— Добро пожаловать! — на ломаном английском приветствовал папа. — Как вам Непал?

Когда мы уходили, нас долго уговаривали остаться — на ночь или хотя бы на ужин. Но нужно было возвращаться, и мы пообещали обязательно заглянуть в гости, когда вернемся в Катманду. Рикеш проводил нас до дороги, наставляя по бытовым вопросам, поймал такси и попрощался. Обниматься здесь не принято, поэтому мы просто помахали ему из машины — человеку, которого знали всего несколько часов, но кого без сомнения назвали бы своим другом.

Музыка (кажется, это был Canned Heat), дым сигарет в ночи и кое-чего еще. Я сижу на веранде с итальянцем Лю кой, Фредом из Германии, непальцем Ашимом и Кенни, уэльсцем в годах. По кругу гуляет трубка мира. Вокруг сидят и другие люди человек пятнадцать в одной маленькой комнате хостела. Все пьют, болтают и смеются.

— Вот никто же не задумывается над тем, — вьет Ашим своим интеллигентным выговором, — что само это слово — «намаете» — означает, дословный перевод, «я приветствую в тебе бога». Мы приветствуем бога в других людях каждый день, создаем его и молимся ему, но своего собственного божественного происхождения не ощущаем. И это одна из самых больших ошибок человека — мы всегда возлагаем ответственность выбора и неудачи на кого-то другого. В индуизме вообще это понятие отсутствует, ведь там все, что с тобой ни происходит, списывают на карму. Ты, уж извини, беден, несчастен и одинок, потому что напортачил в прошлой жизни. Поэтому в этой не жалуйся, постарайся принять и жить праведно, — улыбается Ашим. Говорит он с заразительным увлечением, но в движениях очень сдержан. Несмотря на свою темную кожу, он выглядит рафинированным аристократом — этакий восточный принц с идеальной осанкой и безупречным английским.

— Bullshit[17], ― выплевывает Кенни, — карма, реинкарнация. Как можно столетия прогресса развития наук и медицины втоптать в дерьмо и культивировать эту схоластику? Индуизм — просто красивая сказка, практически обо всем на свете, и чем она действительно мне нравится, так это своим юмористическим лейтмотивом. Одна история с Ганешей чего стоит.

Если вы когда-нибудь слушали «Гарри Поттера» в исполнении Стивена Фрая, вам несложно будет представить то, как разговаривал Кенни, — этот гипнотический британский выговор, который придает каждой фразе особую мудрость, значимость и иронию. Казалось, Кенни упивается даже не тем, что он произносит, а как, и именно поэтому, какие бы грубости он ни говорил, слушать его было одним наслаждением.

— Да, — смеется Ашим, — все знают эту историю? Потрясающая легенда! Как-то жена Шивы, Парвати, решила принять ванну и поставила сына Ганешу у дверей, строго наказав не пускать никого внутрь. Конечно же, как всегда и бывает, Шива в это время разыскивал Парвати, голодный во всех отношениях. Он попытался пройти внутрь, но Ганеша преградил ему путь. И вот представьте этот всемогущий бог был до того зол от такой дерзости, что просто взял и оторвал Ганеше голову собственному ребенку, маленькому мальчику!

— И вот главное, все упускают тот момент, что в это время чувствовала Парвати, — вставляет Кенни. — «Эй, придурок, ты что наделал? Ты убил нашего чертовою ребенка! Нашу плоть и кровь! Ну-ка, иди и почини все как было!» Она была еще больше разгневана, чем Шива, я уверен.

— И вот озадаченный Шива, — продолжает Ашим, — отправляется на поиски новой головы. И только вообразите — этот сильнейший бог всей Земли, разрушительное начало, не смог придумать ничего лучше, чем взять голову первого попавшегося существа — маленького слоненка. Это насколько же ему было все равно! «Ну, голова вроде подходит по размеру. Подумаешь, слон. Возраст совпадает…» Нет, он был точно укурен!

— Ну, подожди, — перебивает Кенни, — в официальной версии сказано, что Шива мог взять только голову умирающего существа, а так как все мы медленно умираем, он забрал голову первого повстречавшегося ему животного, и это был слоненок.

— Вот это то, что ты любишь делать, — смеется Ашим, — выставляешь меня пустословом. В любом случае, Шива — не плохой парень и не хороший. Он парень важный.

— Вот это, кстати, интересная тема. Нас пугает смерть, мы расстроимся, если увидим на улице умирающего человека. Так почему же мы не думаем о том, что сами умираем все это время — с каждой секундой, с каждым вздохом? Ведь это так важно помнить о смерти — иначе как наслаждаться жизнью? — Кенни выпускает дым колечками.

— Кстати, это как раз то, что утверждает индуизм. На первый взгляд сплошной хаос, но стабильность в центре. А по краям противоположное. Индуисты почитают хаос, потому что без него не было бы и равновесия. Как без черного — белого, без ночи — дня, а без смерти — жизни. Как понять, что ты хороший парень, если никогда не попадал в плохую ситуацию? — Ашим задумывается. — Ведь это, по сути, то, что утверждает каждая религия, две константы любого существования — жизнь и смерть, начало и конец. Правила везде разные, а вот это неизменно. Ну вот смотрите, в тримурти Брахма — созидательное начало, бог творения, символ жизни и материи. Вишну поддерживает баланс между разрушением и творением, он есть энергия. А вот Шива — бог разрушения. Он олицетворяет время. Ведь только Шива придает конец началу, чтобы снова возродить его, уничтожить и создать заново. Это, в общем, то, во что верю я, человек, не придерживающийся ни одной конкретной религии: это материя, энергия и время.

Дверь открывается, заходит Ася с ребенком подмышкой.

— Кто потерял мальчика? — говорит она по-русски.

В другом конце веранды вскакивает девушка: — Надо же, вы из России?

***

Историю Софи я услышала даже раньше, чем познакомилась с нею и ее ребенком Давидом. Она путешествовала по Индии, когда забеременела. Мальчик, смесь индийской и русской крови, получился необычным и очень красивым, со смуглой кожей, темными глазами и белыми кудряшками почти по самые плечи. Возвращаться в Россию Софи не стала и продолжила путешествовать уже с ребенком. Ко времени нашей встречи шел пятый год большого путешествия маленького Давида — он исколесил всю Азию и отлично говорил как на русском, так и на английском языке. Мы играли с ним, кормили конфетами, а он, такой серьезный и непосредственный, смешил нас каждым своим изречением. Было ясно, что рос он в компании взрослых детей — таких вот хиппи, бродячих философов, обитателей нашего хостела. Мыслил он очень своеобразно, жил в своем мире, предоставленный себе и фантазиям, не привязанным ни к одной системе или культуре.

— Когда он бродит по хостелу, это еще ничего, — говорила Софи, — но когда уходит за его пределы, это значит, что мы его потеряли. Он там, внутри себя, и ничем его оттуда не достанешь. Остается только наблюдать. Честно говоря, мне самой очень интересно, кто из него вырастет.

— Каким он вырастет? — обсуждала я позже с Асей. — Непременно каким-нибудь писателем или режиссером… Человеком очень неординарным.

— Меня больше беспокоит другой вопрос, — отвечала она, — вырастет ли он человеком счастливым?

Но вернемся к нашему вечеру.

***

— А вот вы знаете, какими были родители в вашем возрасте? — спрашивает Кенни. — До того, как вы родились? Чем они занимались, во что верили?

— У меня хватило ума в свое время расспросить маму о ее приключениях в моем возрасте, отвечает Ася, подсаживаясь за стол, — и это правда удивительно, потому что, когда я принимаю серьезные решения или просто размышляю о жизни, мне никогда не страшно. Яне чувствую себя уникальной — двадцать лет назад жила женщина, очень похожая на меня, и перед ней стояли те же проблемы.

— А мы вот с родителями совсем не близки, отзывается немец Фред, крепкий бородатый парень. — Они оставили целую стену для открыток, которые я должен был отправлять им из разных стран. И хотя я, засранец, путешествую уже второй год, отправил им только одну — из Индии.

— О, ты был в Индии, — оживляется Ася, — долго? И как тебе там?

— Ну, я путешествовал пять месяцев, катался по штатам, жил в деревне. Потрясающая страна! Я могу всю ночь о ней рассказывать, — улыбается Фред.

— А как насчет безопасности?

— Ну, Индия — это не Иран, — чешет бороду Фред. — Вот там, если ты путешествуешь одна, это значит, что ты приехала с определенной целью найти себе мужчину. Хотя, знаете, я наблюдал там за отношениями женщины и мужчины, и вот что вам скажу. Все это чушь собачья про свободу женщины Запада. В Иране, несмотря на то что мужчина содержит женщину и в общем-то говорит, как ей поступать, он делает это с уважением к ней. А что у нас — например, в Германии? «Эй, детка, скинь-ка десять фунтов, а то я тебя брошу». В Европе на женщин больше давят психологически, больше требуют. На ней теперь обе роли — ну разве нет?

— Да, Фред, это правда, — кивает Ася.

— Господи, я обожаю, как вы это говорите! «ФРРЕД». Так по-русски, прям как отрезали. Какого черта! Я же немец, а у двух маленьких девочек это получается мужественней и круче, — смеется Фред.

— Так вы из России?! — восклицает Ашим. Всегда мечтал попасть туда. Я влюблен в русскую культуру!

— А какая история… — кивает Кенни.

— А литература! — продолжает Ашим. — В школе я читал всех русских писателей, какие мне попадались. Пушкина, например. «Дубровский» — я правильно произношу? Бесподобно! А Горький, «Мать»…

— А Набоков? — перебрасывают они, словно мяч, свой интеллектуальный багаж.

— Да чего вы все такие умники? — перебивает Бонжара, сидящий на подоконнике. — Я вот вообще читать не умею.

— Правда? — говорит наконец Фред после неловкой паузы.

— Да конечно нет, — смеется Бонжара. — Но знаете, одного парта я так и надул. «Понимаешь, — говорю ему, — бедная семья, много детей, все детство вычищали мусорки». Он так обалдел, что весь день ходил под впечатлением. А утром заявляется и говорит: «Буду тебя учить читать». ОК, говорю, давай учиться. Он взял бутылку и начал показывать буквы на этикетке. Это, говорит, «А». «А — как asshole?»[18] — спрашиваю я. Да, отвечает, правильно. А вот это «В». «В — как в balls?»[19], А потом я спалился, когда в Фейсбуке сидел.

Все смеются и поворачиваются обратно к столу.

— Так это твой Достоевский, там, на полке? спрашивает Ашима Ася.

— Мой, — отзывается голос из глубин гамака.

В гамаке всегда качался Ран — высокий молодой англичанин, словно сбежавший из фильма «Общество мертвых поэтов». Что, кстати, недалеко от истины — Ран был выпускником Кембриджа, и все его повадки говорили об особом воспитании. Он не был ни чопорным, ни снисходительным, но жил на каком-то другом уровне восприятия. В тот вечер, например, Ран учил поэму Уитмена наизусть.

— Ты же о «Преступлении и наказании», там, на второй полке? — продолжает он. — Я собираюсь взять ее с собой на Эверест.

— О, Эверест! Как давно я там не бывал, — мечтательно тянет Кенни. — Черт возьми, не знаю даже, доведется ли мне еще ступить на его снега…

— Эверест — здесь вечная тема, — улыбается Ашим. — Я готов говорить об этом хоть каждый день. Вот что удивительно, когда стоишь у подножия огромной горы, единственная мысль, которая совершенно неожиданно тебя пронзает, это то, что горе откровенно наплевать, стоишь ты там или нет. Ты чувствуешь себя героем, пришел покорять вершину, и это все имеет огромное значение для тебя и окружающих. И тут нечто гораздо более значительное, чем ты сам, говорит тебе: «Пфф, и что?» И гора как-то даже лениво разрешает тебе подняться.

— А самое интересное, — подхватывает Кенни, — к недавнему, кстати, вопросу. Там, на горе, когда ты смотришь на тропу и понимаешь: fuck, если бы здесь оступился, то умер бы, — и близость смерти чувствуешь, и, как никогда, ощущаешь себя живым.

— Вы заметили, что люди приезжают в Непал по двум причинам: либо трекить, либо заниматься волонтерством. Здесь нет случайных туристов, заговорил наконец Люка, сидевший рядом со мной и промолчавший почти весь вечер.

С Люка, итальянцем, путешествовавшим уже второй год, я провела, наверное, больше времени, чем с остальными, — каждый вечер он рассказывал мне о своих приключениях в Австралии, дайвинге в Таиланде, сёрфинге в Индонезии, о мотопутешествии по Вьетнаму и Лаосу. В Непал он приехал как раз ради Эвереста, и это была его последняя стоянка перед возвращением домой.

— А сам ты здесь для чего? — спрашивает Ран.

— Как и остальные. — Люка рисует в воздухе треугольник. — Послезавтра отправляюсь в базовый лагерь.

— А вот, кстати, хороший вопрос. — Кенни выглядывает из-под своих затемненных очков. — Для чего вы все здесь? Для чего вы, черт подери, повылазили из своих теплых постелей, поувольнялись со своих работ и отправились черт-те куда? Что вы здесь нашли?

— Гармонию, — Фред жмет плечами, — какое-то внутреннее согласие.

— Опыт, — доносится из гамака[20].

— Да сложно сказать, — отвечает Люка, — ты просто это чувствуешь. Когда после нескольких бессонных ночей на земле, месячного рациона из одного риса и нескольких лет вдали от дома ты попадешь в обычные условия, по-настоящему начинаешь ценить то малое, что имеешь.

— Люди, — раздается голос из дальнего угла. Я нашел вас. Где бы я ни путешествовал, я нахожу вас. А вместе с тем — и себя самого.

Из темноты выныривает Чи и садится рядом со мной.

Маленький гибкий китаец, который путешествовал по миру в поиске звука. В каждом месте Чи разучивал новые инструменты, как, например, фортепиано в Грузии, дудук в Армении и бансури в Индии.

В Непал он приехал как волонтер отстраивать разрушенные школы, а между тем брать уроки игры на мурали, непальской дудке.

— Сыграй нам, Чи, — просит Кенни.

Чи достает китайскую флейту сяо и играет красивую грустную мелодию — долго, пока все не расходятся и остаюсь только я.

— Я наблюдал за тобой, — говорит мне Чи. — Ты за весь вечер не проронила ни слова. Почему?

— Я пишу, — показываю ему свои каракули.

— А о чем?

— Обо всем. О вечере, о людях. О тебе вот пишу, — улыбаюсь я.

— В самом деле? — радуется Чи. — Дашь почитать?

— Когда-нибудь я обязательно переведу и покажу тебе.

— Это замечательно. Я тоже люблю писать.

— Правда? О чем же?

— Ну, это длинный роман о путешествии одной скрипки. Смысл там скорее в образах. Это история о времени, поиске и духовных перерождениях. Я часто задумываюсь об этом после медитации.

— Ты медитируешь?

— Да, — отвечает Чи, — я же буддист.

— А что ты носишь? — показываю на его красные нити вокруг запястий и лодыжек.

— Вот эти мне повязали в храме. А эти, — он показывает на левую руку, — мы носим всю зиму, а весной вешаем на ветку первого цветущего дерева.

***

Так мы проболтали полночи, а потом Чи ушел, оставив мне еще одно послание — он нарисовал на запястье китайский иероглиф и поцеловал его перед уходом. Послание было третьим по счету. Одно оставил Бонжара, который написал что-то на хинди в моей тетради. Другое было от Люка перед тем как уехать, он передал записку на итальянском. Все это я бережно храню до времени возвращения, когда переведу и прочитаю эти послания из прошлого. Эти вещественные доказательства того, что иное мировосприятие существует — и люди, которые не боятся в одночасье изменить свою жизнь и пуститься на поиски счастья.