Непал без вранья

Глава 3 И все-таки: индуисты или буддисты?

Молитвы из Пашупатинатха слышны издалека. Мы проходим небольшой индуистский рынок с религиозной атрибутикой: рыжими венками, свечами и благовониями, сладостями и праздничной мишурой. Отсюда и начинается непрерывный поток паломников, который течет в глубины старинной святыни, нередко — в последний путь. Ведь именно здесь, в главном храме бога Шивы, совершаются знаменитые индуистские кремации на берегу реки Багмати. Мы протискиваемся сквозь набожную толпу, чтобы получить билет тысяча непальских рупий за демонстрацию бренности тела. Тут же, у касс, нам предлагают духовный экскурс.

— Иностранцев внутрь храма не пускают, — сразу заявляет наш гид Кумар Рана. — Даже обращенным индуистам нельзя. Можно только тем, кто индуист от рождения. Ведь это место — одно из самых святых и почитаемых храмов во всем мире. Как Мекка для мусульман. Сюда стекаются пилигримы со всего света: Индии, Индонезии, Малайзии, Шри-Ланки…

— Надо снимать обувь? — спрашиваю я, рассматривая босые ноги индуистов.

— Нет, — отвечает Кумар. — Внутрь мы не пойдем, будем рассматривать храм только снаружи. Вот в сам Пашупатинатх в обуви нельзя. Камеры и мобильные телефоны тоже оставляют на входе. Но вы здесь гости, так что к вам другие требования. — Мы проходим контроль, и Кумар продолжает: — Вы ведь знаете китайский инь — ян? Шестьдесят девять, черное и белое? Вот и Пашупатинатх — то же самое. Здесь две главные стороны. Мы с вами сейчас на светлой стороне, полной жизни и любви. Здесь люди радуются и возносят свои молитвы и благодарности. Но есть и другая сторона, на берегу Багмати, прямо за этими стенами. Там вы увидите только смерть и боль утраты. Это темная сторона Пашупатинатха, но неизбежная часть нашей жизни. Все мы должны умереть, чтобы возродиться заново.

— А кто эти люди? — кивает Ася на поющую группу женщин и мужчин.

— Они пришли из Индии. Совершают церемонию очищения энергетики. На санскрите эта церемония называется джонаи, на непальском братубандэ. Прежде чем зайти в Пашупатинатх, каждый индуист должен пригласить брахмана священника — и совершить процедуру очищения. Только после этого он готов зайти в храм.

Мы поднимаемся по лестнице и становимся по левую сторону от Пашупатинатха за решеткой ограды.

— Это место самое близкое к храму, здесь обычно молятся и медитируют обращенные индуисты, — поясняет Кумар. — И отсюда мы с вами можем увидеть два главных входа. Всего их четыре, почти одинаковых, но с небольшими различиями. Вот у этого входа, — он показывает на статуи двух золотых быков, — стоят нанды. На них передвигается Шива, они у него вместо лошади. А вот у этого входа — лев, очень мощное создание. Оно принадлежит богине Кали…

Я разглядываю золоченую крышу храма, всматриваюсь в серьезные лица молящихся.

— Люди обычно приносят деньги, фрукты, цветы, краски и совершают кора. Знаете, что такое кора? — поворачивается к нам Кумар. — Это обход святыни по часовой стрелке.

— Как у буддистов? — спрашивает Ася.

Кумар кивает:

— И буддисты это делают, и мусульмане тоже. Все мы, верующие, имеем одни и те же правила. Ведь бог — это бог, земля — это земля, человек это человек, а солнце — это солнце. В Непале или в России небо для всех одинаковое. А разные правила — это то, что создают политические лидеры. Но Непал — одно из самых толерантных государств на свете. Все мы здесь живем вместе, не зря же Непал — это Never Ending Peace And Love[21].

Мы огибаем Пашупатинатх, Кумар указывает на процессию — девочка в красном платье и бритоголовые мальчики лет десяти.

— У этой девочки сегодня начались первые месячные, — говорит он, — в Непале это большое событие. Девочку наряжают в свадебное платье, украшают и ведут на благословление в Пашупати. А мальчики получают сегодня священную мантру, которая поможет им вспомнить прошлые жизни. А это, — Кумар показывает на небольшую пагоду в глубине двора, — храм Кали, самой безжалостной и кровожадной богини индуистской мифологии. Каждое полнолуние здесь происходят жертвоприношения. Когда-то, пару сотен лет назад, в жертвы приносили людей, выбирая их из тантрических монахов и астрологов. Сейчас мы используем животных: козлов, петухов, баранов и селезней.

— Только мужского пола? — спрашивает Ася.

— Да, — кивает Кумар, — женский пол олицетворяет в индуизме мать и жизнерождение, так что в жертвы он не приносится.

— А кто обычно палач? — отзывается Ася, заглядывая внутрь храма.

— Специальный человек из рода палачей, — отвечает Кумар, — только он этим занимается. А вот здесь, на балках храма, вы можете увидеть резьбу. Вглядитесь, что вы видите?

— Это сцены из Камасутры? — догадывается Ася.

— Да, так и есть, — улыбается Кумар. — На Королевской площади Катманду есть храм с подобными изображениями. В Варанси тоже. Их много, ведь тема сексуального образования в то время была очень популярна. Секс в индуистской культуре угоден богу и входит в число священных ритуалов, отводя дурную энергию. Камасутра называет секс божественным единением, в нем нет ничего плохого. Только легкомысленный секс в индуизме считается грешным.

Запах жареного мяса встречает нас прежде, чем мы успеваем добраться до реки Багмати. Кумар подводит нас с Асей к перилам и показывает вниз.

— Нам повезло, — говорит он, разглядывая мертвеца прямо под нами, — мы пришли к самому началу церемонии.

К укутанному саронгом телу подходят два человека, и один из них зажигает кострище. Потом он уходит, а второй продолжает подбрасывать в пламя ветки и поливать дрова маслом.

— Видите мужчину, который поджег костер? говорит нам Кумар. — Это сын покойного. Голову, усы и бороду он обрил перед кремацией. На нем белая накидка, которую он будет носить теперь весь год. Белый для непальцев — как черный для Запада, цвет траура.

— А кто второй? — спрашиваю я.

— Этот человек следит за костром — три-четыре часа, пока горит тело. А после родственники умершего берут кость и погребают ее в священных водах Багмати. Пепел тоже рассеивают по воде. Все мы и буддисты, и индуисты — верим, что наше тело состоит из пяти основных элементов: огня, воздуха, земли, воды и космоса. И все, что приходит к нам с рождением и дает жизненные силы, мы возвращаем обратно — огню, воздуху, земле, воде и космосу.

— А в чем разница между круглыми платформами, — Ася показывает на противоположный берег реки, — и квадратными, как под ним? — Она кивает на покойника.

— Круглые нужны для поминок, — отвечает Кумар. — Каждый год семья возвращается сюда и проводит церемонию памяти на той стороне реки. На квадратных платформах мы сжигаем людей. По эту сторону — простых смертных, четрия — воинов, бойса — торговцев и шудра — ремесленников. А вот по левую сторону моста, — Кумар увлекает нас за собой и показывает две больших платформы на берегу у самого Пашупатинатха, — здесь мы сжигаем людей особенных. Одна из платформ — для высшей касты брахманов, священников. А на второй сжигали в прошлом королей и членов королевского семейства. Сейчас короля уже нет, так что она теперь для министров, премьер-министров и президентов.

— И что, все приезжают сюда умирать? И здесь всех сжигают? — спрашиваю я Кумара.

— Большинство жителей Катманду, — отвечает он. — Но у реки сжигают не всех. Видите ту башню? Это современный крематорий. Сейчас у людей появился выбор: чего они хотят? Традиционной церемонии на виду у всех либо же обычной кремации? Которая, кстати, гораздо дешевле. А вот это здание, — Кумар показывает на белые стены у Пашупатинатха, — хоспис. Сюда и приходят умирать. Астрологи составляют гороскопы и говорят точную дату смерти. Здесь же умерших омывают перед сожжением.

Мы пересекаем мост и попадаем на противоположный берег. Здесь нас встречают три полуголых старика с разрисованными лицами и дредлоками, собранными на затылке.

— Это садху, — поясняет Кумар, — «святой человек», в переводе с санскрита. Садху отрекаются от чувственных наслаждений, материального благополучия и сосредоточиваются на достижении мокши, духовного просветления. Это значит, что у них нет семьи, нет дома или какого-либо другого имущества. Они не ходят на работу, не получают деньги и живут на пожертвования. Все свое время садху посвящают молитве и медитации.

Старики улыбаются и слушают Кумара с неменьшей увлеченностью.

— Обычно садху носят красно-оранжевые одежды как символ их отречения от мирских удовольствий, — продолжает наш гид. — Либо же раскрашивают свои тела в белый — цвет скорби и духовной чистоты. А иногда они и вовсе голые. Такие садху называют себя «одетыми в небеса». Есть и «черные садху», агори. Говорят, люди они очень злые и опасные, их боятся и обходят стороной. Но остальных садху в Непале любят и чтут за святость.

— А где сжигают садху? — спрашивает вдруг Ася.

— А их как раз и не сжигают. Считается, что человек в садху умирает гораздо раньше, чем его тело. Существует даже специальный обряд «похорон человека», которому остригают волосы, и рождения садху, нового создания. Когда же тело садху изнашивается и распадается, его так и хоронят, сидя. Говорят, что душа его с тех пор перестает перерождаться, поэтому и тело предавать земле, воде, огню и воздуху уже нет смысла.

Мы следуем дальше и набредаем на одиннадцать маленьких храмов с лингамами[22], выстроившихся друг за другом.

— Сюда приезжают просить о рождении ребенка, — говорит Кумар. — Когда мужчина и женщина не могут иметь детей, они приходят к этому храму и молятся. Рассказывают, что Шива всегда помогает страждущим. И это место, прямо напротив кремаций — жизнь позади смерти, — является одним из главных символов индуизма…

Религия в Непале — основной советник и диктатор во многих сферах жизни: семейных, политических, в области искусства и так далее. Здесь верят в перерождение (сансара — круговорот рождения и смерти) и освобождение души (мокша), а понятия кармы (результат прошлых действий) и дхармы (нравственные устои) — основные постулаты непальской жизни. «Здесь столько же святилищ, сколько и домов, и столько же богов, сколько мужчин», — заметили когда-то англичане, лет этак двести тому назад. С тех пор почти ничего не изменилось, и храмы, собравшие всех священных коров и собак округи, встречаются в Непале на каждом шагу. А временами прямо на дороге увидишь тарелку с подношениями — рисом, молоком или кокосом. Это угощение для богов.

Божеств в индуизме тысячи, но основных, как рассказывал Ашим, три: создатель Брахма, хранитель Вишну и разрушитель Шива. У каждого из них есть жены: Сарасвати — супруга Брахмы; Лакшми — спутница Вишну, богиня достатка и изобилия, особенно почитаемая индуистами. И конечно, Парвати, подруга бога Шивы. Остальные божества в большинстве своем — аватары, реинкарнации этой передовой шестерки. Как, например, Кришна или даже Будда, которые считаются в индуизме воплощениями бога Вишну. Или же Кали и спутник ее Кало (известный нам уже Бхайрав) — это темные аватары Парвати и Шивы.

Есть, правда, и самостоятельные персонажи — Ганеша, бог удачи со слоновьей головой, или обезьяний Хануман, летающее существо невероятной силы.

Самый популярный из всех божеств в Непале, без сомнения, Шива, разрушитель иллюзий и старого мира во имя его обновления. По одной из легенд, Шива появился от гнева Брахмы, между бровей, и потому его природа — самая негативная из прочих. И между тем Шива — не только ярость и уничтожение, но и милость, защита и покровительство. Его изображают синим, почти обнаженным, длинноволосым молодым мужчиной с трезубцем в руке и змеями вокруг шеи.

«Всеобъемлющий» Вишну в Непале тоже достаточно почитаем. Он несет свет, благо и Абсолют. Роль его в индуизме второстепенной не назовешь — в трудные времена он возвращается на землю и восстанавливает баланс добра и зла. Испокон веков короли Непала считались реинкарнацией бога Вишну. К сожалению, в нашей истории баланс пошатнулся — и убитый непальский король положил конец красивой легенде[23].

А вот Брахму, создателя, в Непале не жалуют. Храмов ему не строят, пожертвований не несут. «Это все из-за инцеста, — пояснил нам Суман Чандра, бхактапурский лавочник. — Брахма создал девушку, которая почиталась ему за дочь. А потом женился на ней. В Непале это осуждается».

Что говорить, к религии здесь относятся крайне серьезно. В подтверждение этого я хотела бы закончить главку одной историей, о которой рассказал мне Рам, друг из хостела. А уж выводы делайте сами.

В районе Синдхупалчок, неподалеку от столицы, в одной из деревень местный житель убил змею, священное животное, — преступление для индуистов непростительное. А спустя какое-то время одна из гор сошла в реку Ботикоши, и река была перекрыта. Из-за этого образовалось большое озеро, и правительство Непала, привлекая помощь индийской армии, попыталось справиться с катаклизмом бомбами и подкопом. Но все было тщетно. Тогда деревенские, вспомнив о змее, обвинили во всем незадачливого парня, набросились на него и избили камнями почти до смерти. Полиция спасла беднягу и направила его в столичный госпиталь. Но деревенские на этом не успокоились и отправились за ним в Катманду с твердым намерением закончить начатое. А у озера возвели маленький храм, чтобы извиниться перед убитой змеей. Через несколько дней вода ушла сама по себе. Спустя три месяца случилось землетрясение, и после первого толчка деревенские обратились к ведунье с нехитрыми вопросами: почему же так случилось? чего ждать дальше? И ведунья заговорила вдруг голосом Сесанаги, змеиного пятиглавого божества. «Вы убили моего ребенка, — прошипела она, — и теперь я убью вас всех». Потом был второй толчок, который уничтожил всю деревню.

И если же говорить о религии, не лишним будет упомянуть о Джанакпуре, «маленькой Индии в Непале» и средоточии индуистской культуры. В путеводителях Джанакпур несправедливо обходят вниманием, хотя рассказать о нем можно многое.

Джанакпур — город с историей в три тысячи лет. Здесь успели пожить и Будда, и основатель джайнизма Махавира, поженились боги Рам и Сита, а имя города угодило в индуистский эпос «Рамаяну» — место, в общем, небезызвестное. В двадцати километрах от Индии, как ни один другой, этот город сумел передать особый колорит своего соседа. Здесь не встретишь азиатских лиц, как и западных туристов. Но обо всем по порядку.

Итак, Джанакпур. Не Непал и не Индия, а королевство народности митхила много лет тому назад. Столица, названная в честь короля Джанака, с которым связана легенда удивительная и романтичная, как весь индуистский фольклор. А начинается она так: «Жил да был один король…» Он был добрый и мудрый, но, как водится, не без изъяна — Джанак был бездетным. Народ его любил, и все бы ничего, если бы не засуха — есть стало нечего, люди погибали, и Джанак решил вырыть источник. Вместо воды он, однако, нашел в земле горшок, а внутри лежал ребенок, который пришелся очень кстати бездетному королю. Что там с засухой было дальше, никто не помнит, но вот девочку назвали Сита, и росла она во дворце как наследница. Ничего особо примечательного в ней и не было — до тех пор, пока не решила Сита затеять уборку. Вытирая пыль, она легко подняла лук короля Джанака, который не удавалось поднять еще ни одному из смертных. Джанак удивился: «Да ты, должно быть, не человек, если сумела поднять мой лук!»

— Не такой уж он и мудрый был, если не понял этого, когда вырыл ее из земли, — улыбнулась Ася.

«…Ты, должно быть, не человек, а богиня! Но раз моя дочь обладает великой силой, то и муж ее должен быть такой же могущественный, как она», — решил Джанак. Он собрал женихов со всей страны, но никто не сумел больше поднять его тяжеленный лук, кроме Рама, который, к случаю, оказался одним из воплощений бога Вишну. И тогда, конечно, сыграли пышную свадьбу. Ну а город этот остался и по сей день важным центром паломничества индуистов со всего света.

Но хватит истории. «Грязный, зловонный и полный москитов». Это первое впечатление, которое нередко останавливает людей от дальнейших суждений. Все, кому бы мы ни говорили, что отправляемся в Джанакпур, старались отговорить нас, и особенно настойчиво те, кто ни разу там не был. Да, действительно, мусор повсюду. Кучками его сгребают у лавок и поджигают, жгут также и мертвых животных, и задымленный воздух напитан ядовитыми испарениями пластика и паленых шкур. Повсюду летают мухи-падальщицы, и оттого даже собственный пот, ручьями струящийся в этом безвоздушном царстве, кажется отравленным. Давят звуки. Клаксоны, крики, музыка, собаки — от этих звуков словно бы становится еще душнее. Добавьте ко всему тяжелую пыль непальского бездорожья. Она мгновенно забивает легкие, покрывает лицо, волосы и руки серым безжизненным налетом, из-за чего ты сливаешься с пейзажем. Таково наше первое впечатление о Джанакпуре, общий план. И верно было бы, может, сесть на автобус и катить отсюда подальше, но мы ныряем, не задерживая дыхания. Мы знаем, к чему готовиться, но хотим отыскать здесь то, чего не увидели остальные, а кто ищет, как известно, тот и находит.

***

Как-то однажды Ася рассказывала мне, что к абсолютно любым запахам, даже самым резким, человек привыкает всего за пятнадцать минут. Наш глаз, мне кажется, устроен похоже, иначе как объяснить равнодушие, с каким уже через полчаса ты смотришь на весь этот мусор, стоячую воду на улицах, свиней и коров, бродящих повсюду и лениво жующих отходы. И, увы, всего через полчаса перестаешь вдруг удивляться противоположной, волшебной стороне этой жизни, какая ослепляет тебя вопреки брезгливости, стоит лишь только шагнуть подальше.

Джанакпур — один из самых ярких городов, какие я только видела. Здесь ходят исключительно в сари, и даже мужчины носят юбки — национальные набедренные лунги синего цвета, и тюрбаны, художественные складки которых повторяют мятые мудрые лбы. Жители неспешно разгуливают с корзинами на головах или греются и общаются на ступенях своих домов, чьи разноцветные стены украшают прославленные митхильские росписи. Вся жизнь в Джанакпуре словно проходит снаружи — едят тут, например, не иначе как на улице, здесь же читают газеты, играют в шахматы и стирают.

Помимо бытовой пестроты нам удается застать и праздничные краски. Ведь мы приезжаем в разгар фестиваля света Тихар — здесь он называется Дивали, на индийский манер. Город в эти дни превращается в большой восточный базар. Фруктовые ряды, цветочные, лотки с фейерверками, свечами и разноцветной пудрой — абстракции Поллака, если расслабить глаза. Каждый четвертый магазин здесь продает ткани и сари, украшенные золотыми вышивками и россыпью цветного стекла. Каждый второй — тяжелые бусы из бисера, браслеты на ноги и руки, восточные тапки и косметику. Шанс побыть настоящей принцессой есть у каждой девушки, а мы лишь в сказках об этом читали.

Другая особенность Джанакпура, пугающая и привлекательная одновременно, — здесь нет белого человека. Как нет и условий, каких он ожидает, — ни Тамеля, ни Лейксайда[24], ни англоговорящих, ни сувенирных лавок и европейской еды. К иностранцам в Джанакпуре не привыкли, как не привыкли и лукавить, искать выгоды с подобострастной улыбкой и идти на уступки. Здесь живут своими соображениями, и если же ты хочешь задержаться, приходится подстраиваться под эту сумасшедшую жизнь без всякого снисхождения. Но есть, конечно, и преимущество — без внимания приезжий здесь точно не останется.

***

Мы гуляем по Мандиру Джанаки, величественному, белоснежному храму, к нам подходит монах. Я прошу его разрешения на фото, мы начинаем разговаривать, а потом он зовет меня и Асю к себе, в монашеские покои — ашрам вишнуитов — на территории храма.

Светлая, продуваемая со всех сторон комната, выкрашенные в голубой и белый цвета стены. Вентилятор под потолком, развевающиеся саронги на бельевой веревке. Гопал — так зовут монаха усаживает нас на софу и приносит угощение: маринованные бананы, тушеный нут и лепешки роти — все это на пальмовых листах вместо тарелок. А спустя пару минут мальчик-послушник ставит перед нами воду и чай масала: в Непале, прежде чем приступать к чаепитию, обычно пьют воду мне ритуал непонятный. Гопал приносит стулья и приглашает остальных монахов — старика с отсутствующим взглядом и тростью, выкрашенной в голубой. Второй гость — высокий и тонкий мужчина, который кажется нам очень проницательным. У него черная борода и дреды, убранные на затылке, белые одеяния, оранжевая накидка и массивный деревянный амулет с когтем на шее. На каждом пальце у него по кольцу, а лицо измазано желтой пудрой — вся верхняя часть, кроме пустого треугольника на лбу[25], который венчает тика. И последний монах здесь самый главный — все называют его брахмачарий, учитель. Он важен и толст, и добродушный неугомонный Гопал смотрится на его фоне просто ребенком. Все с интересом рассматривают нас (кроме, пожалуй, старика — он разглядывает окно, да и то без интереса), а потом достают свои телефоны и делают с нами селфи. Ну а следом, без всякого смущения, переходят на разговоры о Боге.

— Так вы христиане? — обращается к нам брахмачарий.

— Да, мы выросли в этой культуре, — отвечаю я, — но больше все-таки в поиске.

— Поиск — это хорошо, — кивает монах с дредлоками, сидящий напротив меня. — А что вам нравится?

— Мне близки идеи буддизма. Как, кстати, вишнуиты относятся к Будде?

— Очень хорошо. Буддизм ведь можно считать ответвлением индуизма. Вы знаете, что Будда вырос в индуистской семье? Ну и потом, ведь не так уж это и важно, в кого человек верит. Стоит скорее оценивать, как он это делает, как живет и чувствует.

— А как вы себя чувствуете? — спрашивает Ася.

— Я счастлив, — улыбается Гопал своей наивной, почти детской улыбкой. — Живу и наслаждаюсь каждой минутой, учусь, пытаюсь себя понять, зачем я здесь и в чем предназначение человека.

— А долго вы монашествуете?

— Уже пятнадцать лет, — отвечает он. — И если мне сейчас двадцать девять, то, стало быть, с четырнадцати.

— Так вы приняли это решение, когда были еще ребенком? — поражается Ася.

— Ну да. В какой-то момент я вдруг перестал ощущать себя счастливым. Не понимал, почему вокруг столько несправедливости, в чем смысл очередного прихода, и потому решил посвятить свою жизнь поиску. Почти как вы.

— И вы даете обет безбрачия? — спрашиваю я.

— Так и есть, — отзывается лысый брахмачарий. — И мы не можем больше видеться с семьей и уж тем более заводить новую. Это жизнь в одиночестве, но это добровольный выбор каждого из нас.

Еще долго наш разговор продолжается в том же духе. И пока мы общаемся, заходят люди и кладут цветочные венки брахмачарию на руку, касаются его коленей и получают благословение. Когда же мы прощаемся, он подзывает двух человек — пожилого мужчину со старинным кожаным саквояжем, из которого достает эфирные масла и обмазывает наши запястья. И второго — мальчика-послушника с двумя заготовленными венками. Брахмачарий набрасывает их на наши шеи и говорит напутственное слово, на этом мы и расходимся.

И пускай ничего нового для себя не открываем, у нас остается прекрасное воспоминание об этой встрече как чем-то искреннем и очень трогательном.

Мы долго обсуждаем ее, и наконец Ася говорит мне:

— Знаешь, я не могу представить, как православный батюшка делает паспорт. Как он снимает свою шапку и рясу, чтобы получить официальную фотографию, под которой к тому же напишут его настоящие имя-фамилию-отчество. В этом есть что-то разоблачающее, словно с него снимают маску и дают понять, что он обыкновенный человек, а не тот идеальный образ проповедника, который требует его профессия. Отслужив свою службу, этот образ он оставляет в шкафу вместе с костюмом и садится в дорогой «мерседес», и тот катит его в иную реальность. Здесь же по-другому — у меня вот совсем не сложилось впечатления, что меня разыгрывают показным благочестием, — эти монахи действительно так и живут. Никого из себя не изображают, ничего не имеют, даже дома, все время катаются по стране. Едят простую пищу, живут обыкновенными радостями, в Фейсбуке сидят, например. И мне проще поверить в искренность человека со слабостями, чем в идеального сверхчеловека. Вот так и с Богом. В индуизме, почти ведь язычестве, все боги похожи на людей. У них есть свои изъяны, свои страсти, они бывают капризными, ревнивыми, совсем как мы. И потому они мне кажутся реалистичней и ближе, чем символ безупречного христианского Бога.

И я подумала тогда, как точно эти слова описывают и город — такой вот непричесанный и дикий, но настоящий, как ни один другой. И пускай заметки в духе «10 причин посетить Джанакпур» у мега написать не получилось, я без сомнения советую побывать в этом городе тому человеку, который ценит реализм. Ну и еще, пожалуй, индийские сладости.

Открывать для себя буддистский Непал советуют ступой Будданатх, старинным колпаком, спрятавшим под собой пятнадцать столетий истории. Золотой наконечник в четыре пары известных глаз[26] следит за всем, что творится в миру, а в радиусе полсотни метров уж наверняка: тибетские монастыри и паломники со всего света, книжные лавки, кафе и многочисленные туристы уж точно не ускользнули от пристального взгляда. Как и мы однажды. Но признаться, Будданатх, «центр тибетского буддизма в Непале», «съемочная площадка "Маленького Будды" Бертолуччи»[27] и множество прочих заслуг не смогли покорить мега так, как это сделал Сваямбунатх и Обезьяний храм Катманду.

Буддистский квартал Сваямбунатх от Тамеля и окрестностей отделяет лишь мост, но, шагнув по ту сторону реки Багмати, открываешь вдруг совершенно новый мир, зеленый, тихий и застывший вне времени. Мы ныряем вглубь, идем к Академии нирваны вдоль барабановой аллеи, загребая правой рукой всю удачу на своем пути[28] и здороваясь с каждой встречной обезьяной левой. Доброе утро, господа! Приятно познакомиться, что за встреча. Нам вежливо улыбаются и кивают в ответ, а между делом переглядываются за спиной что за чудачки разговаривают с обезьянами?

Вся улица, что по правую сторону от трех золотых статуй[29], чередует сады и расписные храмы с огромными буддистскими барабанами внутри; барабаны эти всегда в движении — тяжелом, но непрерывном. Этот ритм здесь повторяет всё — гипнотическая колыбельная мантры, эхом сообщающая улице глубокое, почти сонное оцепенение; неторопливый поток паломников, бритые монахи в красно-желтых одеяниях и кроссовках Nike, серьезные тибетские женщины в национальных платьях, перебирающие деревянные бусины четок.

Общая численность тибетцев в изгнании — около 134 тысяч человек. Двадцать тысяч из них живут в Непале — обломки трагической истории государства Тибет, лишившегося независимости, большей части культурного наследия и, наконец, своего политического и духовного лидера — известного нам далай-ламы, вынужденного бежать в Индию после военного вторжения Китайской Народной Республикой.

В Катманду, если не брать в расчет Будцанатх, все тибетцы собрались в районе Сваямбу. Здесь же мы встречаем и нашего собеседника — тибетскую женщину лет тридцати, отличить от непалки которую получается лишь по одежде. Знакомимся, она рассказывает нам о тяготах жизни тибетского населения в Непале.

— Официальную работу не дают, — делится она, — подрабатываем нелегально, то там, то здесь. Продаем фрукты, украшения. Прав у нас очень мало, но детям наконец разрешили ходить в школу. Мой сын вот пошел в начальный класс, я очень этому рада. Возможностей у него будет больше, чем у меня. В мое детство тибетских детей в школу не пускали. Нас здесь не любят, приходится быть друг за друга. Вот и живем коммунами.

— А вы только буддисты или индуисты тоже? спрашивает Ася.

— Буддисты. Быть только буддистом — это правильно. Быть только индуистом — тоже хорошо. Но если ты и буддист, и индуист, это плохо. Болеешь часто.

Тибетский буддизм, наравне с китайским и буддизмом Юго-Восточной Азии, одна из трех основных веток этой религии, исповедующей мировую любовь, сострадание и бесстрастность. Вопросом, что из себя представляет буддизм и на чем он основан, я задалась еще перед отъездом в Непал. От лекций далай-ламы перешла ко всему, что попадалось под руку, и в том числе статьям учителя буддистской дхармы на Западе с непроизносимым именем Сангхаракшита.

Из этих лекций я поняла для себя, что буддизм — это не просто религия, не свод предписаний. Это скорее образ жизни, ведущий в череде перерождений к духовному опыту и наивысшему переживанию, которое называется нирваной. Основал это учение Сиддхартха Гаутама, который первым сумел достигнуть состояния Будды (просветленного), личность, как многие считают, реальная, сын раджи из рода Шакья, царевич в традиционной версии. Как гласит предание, он провел беспечную молодость во дворце и не замечал ни старости, ни болезней, ни смерти, пока не случилось в его жизни четыре знамения. Он покинул дворец и увидел старика — и внезапно понял, что когда-нибудь состарится и сам; затем увидел больного и осознал, что здоровье его не бесконечно. Третьим знамением была встреча с похоронной процессией — Сиддхартха обнаружил, что все люди смертны. Тогда он ужаснулся и начал спрашивать себя: «Как я попал сюда? Зачем мне молодость, если я состарюсь? Зачем здоровье, если оно иссякнет? Зачем мы живем, если все равно придется умирать?» И в тот момент случилось последнее, четвертое знамение — он встретил старика садху, аскета. У того не было ни семьи, ни дома, ни даже одежды, но выглядел старик таким спокойным и мудрым, что Сиддхартха решил последовать его примеру — оставить все, что имеет, и пуститься на поиски истины. Он хотел найти ответ на вопрос: «Как освободиться от страданий?» — и потратил на это семь лет, скитаясь по миру и общаясь с мудрецами. И вот однажды, как повествует легенда, он сидел под деревом бодхи, когда на него снизошло озарение — он достиг состояния Будды и начал проповедовать свои истины миру

— «Вся жизнь человека — страдание» — это главная идея буддизма, — рассказываю я Асе, пока мы поднимаемся по лестнице к Обезьяньему храму, главной достопримечательности района Сваямбунатх: 365 ступеней духовного восхождения. — Нет ничего вечного, и потому все, что мы любим, рано или поздно мы потеряем. И чтобы избавится от страданий, мы можем сделать лишь одно…

— Уничтожить привязанности? — предполагает Ася, отгоняя мартышку.

— Даже раньше. Уничтожить желание как основную причину наших страданий. А добиться состояния бесстрастности буддисту помогает так называемый восьмеричный путь спасения. Правильное понимание и правильное намерение, благодаря чему он достигает мудрости. Правильные речь, поступки и образ жизни — что помогает контролировать поведение и настраивает на правду, сострадание и добродетель. И наконец, правильные усилия, помыслы и сосредоточенность — это уже дисциплина ума.

— Но если это все-таки религия, где там бог? Кто же все контролирует? Будда?

— Будда — это лишь просветленный. В теории и мы с тобой можем быть буддами, если очень захотим. А бога в буддизме нет, во всяком случае, такого, какого мы обычно себе представляем. И потому, если я правильно поняла, человек контролирует и карает себя самостоятельно. «Ты будешь наказан не за свой гнев; ты будешь наказан своим гневом». Так ведь сказал Будда? Добиться спасения человек может тоже лишь сам, благодаря собственной решимости и усилиям. Потому заповеди тут не повеления свыше, а то, что помогает достичь просветления и остановить череду перерождений.

— А что за заповеди? — спрашивает Ася, когда мы останавливаемся передохнуть.

— Они называются шила. Да все то же самое. Не навреди, не солги, не укради. Люби, будь щедр и доволен. Неплохо бы, кстати, отказаться от алкоголя и, конечно, от наркотиков. Хотя меру здесь человек устанавливает себе сам.

* * *

Наконец мы добираемся до вершины и окидываем взглядом город. С этой высоты он перед нами как на ладони — не зря же и холм Сваямбунатх, и главную ступу можно разглядеть почти с любой точки Катманду. Существует легенда, что когда-то, много лет назад, вместо долины здесь было огромное озеро (что, кстати, подтверждают не только древние писания, но и исторические свидетельства). А холм был островом, на котором вырос прекрасный лотос. Отсюда и название, Сваямбу, что означает «самосоздание». И вот однажды к легендарному сподвижнику Будды, бодхисаттве[30] Манджушри, этот лотос явился в одном из видений. И бодхисаттва решил отправиться в путешествие к озеру и найти прекрасный цветок, чтобы поклоняться ему. Когда же он увидел, что люди могут здесь поселиться, Манджушри разрубил ущелье, куда и стекла вся вода. На месте лотоса построили главную ступу. А обезьяны, что почитаются здесь за священных животных, были всего-то лишь вшами с волос Манджушри, которые отрастали, пока он возводил Сваямбунатх. Волосы, вероятно, выросли длинными, потому что обезьян здесь даже больше, чем людей, они сбегаются в кучки, прыгают по холму и дерутся, позируют, таскают священный рис из храмов — развлекаются, в общем, как умеют.

Холм Сваямбунатх — это очаровательное и беспорядочное нагромождение всего на свете. Здесь можно отыскать и буддистские святыни, большие и маленькие, и индуистский храм, и много других, вполне себе светских построек, побитых временем и трясками. А флагман этой компании здесь главная ступа, большая, белая и похожая на остальные ступы Непала как две капли воды. Все тот же купол, который символизирует собой весь мир. Та же золотая башенка с глазами Будды знак мудрости, сострадания и пробуждения. Те же цветные молитвенные флажки, спускающиеся от шпиля ступы к ее основанию.

Сваямбунатх почитается как буддистами, так и индуистами. Каждое утро перед рассветом и те и другие поднимаются к ступе, начинают обходить ее по кругу и вращать барабаны. Мы тоже вращаем, огибая ступу с серьезным видом, как и прочли, строго по часовой стрелке. «По часовой стрелке надо крутить, а не ходить», — смеются над нами монахи. Ну что же, мы быстро признаем ошибки и уже через пару минут заходим на новый круг — с невозмутимостью бывалых.

Буддисты верят в реинкарнацию, и в то, что люди, какими мы стали, лишь результат прошлых жизней. А также и тому, что происходит с нами все это не случайно: быть может, здесь мы лишь заканчиваем то, что начинали раньше. А если так, то Непал стал для меня одним из подобных «проектов». Впервые я почувствовала это здесь, на Сваямбунатхе, вершине «самосоздания» и отправной точке развития. «Зачем ты здесь? Что пытаешься отыскать?» — задалась я вдруг вопросами, заставшими врасплох мое шутливое легкомыслие. Приезжая в Непал, я не искала духовного опыта. Но, похоже, его здесь не избежать и скептику. А стоит ли удивляться? Ведь отсюда, с крыши мира, за всем наблюдаешь сверху. Но не будем забегать вперед.

Лумбини — это небольшая деревенька у западной границы, одно из самых жарких мест в Непале. Путешественники, планируя свои маршруты в Индию или из Индии через Саноули, обыкновенно не обходят стороной и Лумбини. Ведь эта земля, согласно буддистской традиции, считается местом рождения Сиддхартхи Гаутамы, известного нам с вами Будды-основателя. Один из четырех главных для буддистов городов, наряду с Бодх-Гая, местом просветления Будды, Саранатхом, где он впервые проповедовал, и Кушинагаром, где Сиддхартха ушел в нирвану, Лумбини собирает тысячи паломников со всего света на крошечном пятачке Священного сада.

Обойти Лумбини можно за несколько часов (а если арендовать велосипед, то еще быстрее), особыми достопримечательностями это место не располагает. Да и культуры Непала тут искать не стоит — поселение довольно туристическое, а отношение к приезжим сродни тому, что встречаешь в Тамеле. Индия здесь чувствуется сильнее, ведь основная часть паломников именно оттуда. И если особого религиозного значения поездка в Лумбини для вас не имеет, а границу вы не пересекаете, я посоветовала бы заменить ее чем-то более содержательным. Одной из горных деревень, например, или Читваном, национальным сафари-парком, или отправиться в короткий трек к Нагаркоту. Но если же изучение буддизма — одна из основных целей вашей поездки, а времени у вас достаточно, чтобы посвятить себя духовному поиску, не превращая его в однодневную туристическую прогулку, обойти Лумбини стороной просто немыслимо.

Плотно позавтракав и прихватив с собой немного еды (ведь на территории сада магазинов не разыщешь), мы пристраиваемся в хвосте музыкальной колонны: с барабанным боем и песнями женщины в разноцветных сари несут на голове горшки с растениями. «Поклонение богам», — поясняет нам единственный мужчина парада, с оранжевым платком на шее и выкрашенными красной пудрой ступнями. И хотя церемония эта индуистская, направляются путники прямиком в Священный сад, буддистские владения.

Священный сад начинается сразу за аркой через дорогу от поселения. На входе нас встречают велорикши, предлагая прокатить по всем углам этой запутанной территории, показать не только главный храм Майя Деви, но и спрятанные в глубине сада монастыри со всего света: из Тибета, Китая, Японии, Шри-Ланки, Германии и других стран. Но мы с Асей решаем исследовать все самостоятельно и направляемся за музыкальным парадом прямиком к храму, где, по преданию, жила некогда Майя Деви, мать Сиддхартхи Гаутамы. «Добро пожаловать в Лумбини, место рождения Будды», — красным светодиодом бегущей строки Непал указывает духовный путь. Здесь же — контроль билета[31] и содержимого сумочки. А сразу позади — главный парк с белоснежным остовом храма, знаменитым прудом Пушкарини и опутанным молитвенными флажками деревом бодхи.

— Намаете, — киваем мы монахам, медитирующим в его необъятной тени.

— Намаете! — отзывается кто-то позади. Оборачиваемся и встречаем умиротворенную улыбку. — Сантос, — представляется монах.

— Правда? Как сантоши[32], довольство? — спрашиваю я.

— Верно, верно, — трясет монах умудренной лысиной. — Вы буддисты?

— Пока нет, — улыбается Ася, — только страждущие.

— Тогда это место — то, что вам нужно, — говорит Сантос. — Здесь родился Будда Шакьямуни. Поэтому Лумбини — одно из самых священных мест на Земле. Здесь особая энергетика, чувствуете? Закройте глаза.

Я послушно закрываю глаза и пытаюсь что-нибудь почувствовать. Впереди нас смеются индийские туристы, а откуда-то сбоку доносится шум строительных работ.

— Расслабьтесь и сконцентрируйтесь, — подсказывает шепотом Сантос, — следите за тем, куда направляется ветер.

И словно под указку монашеских наставлений ветер вдруг дует с удвоенной силой и треплет мои волосы, поднимается выше, надувает паруса молитвенных флажков и теряется в кроне дерева бодхи.

— Да, — отзывается вдруг Ася, — чувствую.

— Вот видите, — кивает довольный монах, — а особенно сильная энергия вот там, под деревом. Сантос указывает на огромный ствол. — Лучше всего медитировать под ним. Знаете почему?

— Не знаем, — мотаем мы головой.

Монах засовывает руку в складки красно-рыжего одеяния катая и достает оттуда мятую брошюрку. На ней изображение женщины, стоящей под деревом и держащей одной рукой его ветку.

— Вот смотрите, — показывает Сантос, — это Майя Деви, мать Сиддхартхи Гаутамы. А это — священное дерево бодхи. Оно поддерживает Майю Деви, пока она рождает сына.

— Стоя? — спрашивает Ася.

— Верно, верно, — соглашается монах, — стоя. А вот в этом пруду, — он указывает на небольшой бассейн с зеленоватой водой перед храмом, она искупалась перед тем, как Будда появился на свет. И здесь же Сиддхартха принял свою первую ванну. А вот там, — Сантос увлекает нас за собой в глубины храма Майи Деви, величавой обертки, за шторой спрятаны развалины настоящего святилища, — вот здесь и родился Буд да.

— Где?

— Да вот же. — И монах указывает на камень, спрятанный под стеклом в глубине древних стен. — Именно здесь.

«Точное место рождения Будды», — гласит табличка. Оборачиваюсь и смотрю на монаха. Он складывает руки в молитвенном жесте и отходит в сторону.

— Чувствуете? — напоследок спрашивает он нас.

Я вдыхаю кислый запах сырости и всматриваюсь в руины великой истории. И единственное, что чувствую, это, пожалуй, сопричастность. Как же там было?

***

Давным-давно, в далеком 563 году до нашей эры, жила-была царица Майя Деви, жена раджи Шуддходханы. Детей у них долго не было. Но вот однажды, в одно из полнолуний двадцатого года совместной жизни, приснился царице сон: четыре духа подняли постель Майи Деви и отнесли ее в Гималаи. Затем Майю Деви отвели к озеру Анотатта, искупали, чтобы смыть мирскую грязь, и облачили в небесные одежды и украшения. И, доставив в золотой дворец на серебряной горе, положили на ложе головой на восток. Вдруг появился белый слон. Держа в своем хоботе белый лотос, он трижды обошел вокруг женщины и забрался в ее чрево с правой стороны. Когда же Майя Деви проснулась и рассказала обо всем Шуддходхане, он пригласил 64 брахмана, угостил их, поднес дары и спросил, что может означать сон царицы. «Не беспокойся, — ответили брахманы, — твоя жена ждет ребенка, и у тебя скоро появится сын. Учти, что если он будет жить в своем царстве, то станет прекрасным правителем. Но если же оставит дом и уйдет от мира, он станет Буддой, тем, кто снимет с человечества покров неведения».

Пришло время, и Майя Деви родила Сиддхартху, а через семь дней скончалась — печальная участь всех матерей Тагхагат[33]. Конечно, она ожила на буддистском небе и всегда следила за устремлениями сына. А иногда и спускалась с небес, чтобы помочь ему советом. Воспитывала же Сиддхартху Махапраджапати, сестра Майи Деви.

Слово «Майя» переводится с санскрита как «иллюзия». Бытует мнение, что в этом имени скрыт особый символизм. Рожденный из иллюзии, Будда находит способ освободиться и достичь тем самым просветления. Такова легенда, и, какой бы фантастической она ни казалась, она меняла судьбы, сворачивала историю и привлекала тысячи паломников со всего света поглядеть на камни — неказистые, пыльные обломки возрастом в 2500 лет.

***

Мы выходим из храма, блуждаем в лабиринте кирпичных развалин древних монастырей, рассматриваем знаменитую колонну, установленную императором Ашокой в 249 году до нашей эры. Безжалостный правитель империи Мауриев, он вел разрушительные войны, пока однажды не раскаялся и не принял буддизм.

Бредем дальше — через реку Телу, мимо золотой статуи Будды у самой воды пруда — к белоснежному миражу Ступы мира[34].

До тибетского монастыря Рабтен мы добираемся уже ближе к вечеру. И пока Ася рассматривает дверные фрески, я ныряю в глубины храма и попадаю в волшебное царство: пустой алый зал, расписные стены и величественный Будда, взирающий на пришедшего поверх мирских устремлений. Впервые в жизни я оказываюсь в храме одна, без ожиданий и поиска. В первый раз не смущаюсь того, что не знаю правил. И вдруг, совершенно внезапно, я чувствую, куда дует ветер. До головокружения, до слез. Чувствую не в статуе, нависающей надо мной своим необъятным авторитетом, не в золоте и украшениях, а в свете свечи, в отражающей его воде переполненных до краев прозрачных мисок. Я смотрю Будде в глаза — без посредников и кодекса, прямо и без страха. И понимаю, что он от меня ничего не ждет: ни послушания, ни революций. Что он не спасет меня в Судный день, ведь никакого суда и не будет, кроме того, что чиним над собой мы сами.

«Какая разница, — говорит он мне, — какой рукой ты крестишься. Каким жестом приветствуешь духовность и какими словами ее выражаешь. Какая разница, в какой дом ты ходишь молиться, да и ходишь ли вообще. Ведь единственный бог только тот, что внутри тебя, а единственная молитва — только та, что искренняя».

Первые семь шагов Сиддхартха Гаутама сделал тут, в Лумбини. Свой первый шаг, провожаемая бесстрастным взглядом, я совершила здесь же, ступив за порог молельной. А Будда остался со мной.