Несколько поцелуев

XXIV

Я встал из-за стола и перешел в гостиную. Там не было ничего нового. Тот же пейзаж висел в простенке. Я подошел к нему. Он мне совсем не понравился. Чем-то мещанским вдруг повеяло на меня от этой золоченой узенькой рамочки, от этой картинки, где были изображены речка, деревцо, лодочка и в лодочке девица. Воспоминания о том, как я стоял пред этой картинкой вместе с Варей и хвалил ее, показалось мне забавным. "Вероятно, и следователь также смотрел, и ему она быть может так же, как и мне, освещала картинку с двух сторон свечами. Как все это банально, старо и скучно!"

Но Варя входила в это время из столовой в гостиную, и я повернулся к ней.

-- Ну, вот вы не велите вспоминать прошлого, Варвара Михайловна, а что ж мне делать, если оно само напоминает о себе, -- сказал я, указывая на картинку.

Она немного смутилась и молчала.

-- Но чтоб исполнить ваше желание, я не буду говорить об этом. Скажите лучше, что вы написали вновь.

-- Почти ничего, так две, три небольшие картинки, не стоящие внимания. Я теперь больше читаю.

-- Но ведь вы и тогда читали. Неужели вы хотите перечитать все книги библиотеки без исключения?

-- Да я их все уже и прочла. Я теперь читаю другие книги, новейшие, серьезные. Мне Александр Николаич... мой жених привозит их.

-- А!.. Вот что! -- невольно вырвалось у меня.

-- Потом я занимаюсь с детьми здешних служащих и рабочих, учу их читать, писать.

Я молчал. Мы подвигались вперед и как-то невольно, как будто так и надо, поворачивали из гостиной в залу, из залы в биллиардную, оттуда в коридор, из коридора в библиотеку. Здесь опять, как три лета тому назад, лежала на столе "Нива" и шитье, и рядом с ними открытая книга. Но это уже не была Жорж Занд -- это был какой-то трактат о воспитании детей. Я подошел к одному из шкапов, где между старыми корешками блестели и новенькие переплеты.

-- Милль -- "Подчиненность женщин", Смайлс -- "Самодеятельность", Милль и Юманс -- "Новейшее образование", -- читал я на корешках. -- Это вы все читаете? -- спросил я.

-- Да, -- ответила она с некоторым самодовольством.

Я опять замолчал.

-- Что ж вы меня не хвалите? -- сказала она и, опускаясь на диван, прибавила: -- Сядемте.

-- За что? -- спросил я, садясь рядом с ней.

-- А вот за то, что я серьезно занимаюсь своим умственным развитием, серьезно подготовляю себя к роли будущей матери. Ведь надо же относиться сознательно к жизни и своему положению.

Мне все это было ново в ней, все эти слова казались чужими, хотя и звучали искренно.

-- А вам разве нужна моя похвала? -- спросил я, взглянув ей в глаза. -- Вы разве этим для похвал занимаетесь?

Она смутилась.

-- Нет, не нужна... но все-таки, -- проговорила она, запинаясь. -- Ведь лучше же трудиться, чем бездельничать, -- добавила она, желая, очевидно, сказать мне что-нибудь веское.

-- Должно быть, -- ответил я, и замолчал.

Молчание было продолжительное. Теперь я чувствовал к этой, новой Варе какое-то странное чувство, которое я мог бы скорее всего назвать безотчетной ненавистью.

Это был соперник, враг, которого нужно было победить всеми правдами и неправдами, нужно было разрушить все, что он создавал в своем воображении, все, чему он хотел поклоняться, нужно было повергнуть этого врага перед собой, чтоб с видом победителя сказать ему: ты видишь, я торжествую.

И я готовился к бою.

-- Ну, вот вы хотели разговаривать, а молчите, -- сказала, наконец, Варя.

-- Что ж мне делать, Варвара Михайловна, если я не могу иначе, как невольно возвращаться к прошлому, а вы этого не хотите. Вот вы сейчас заговорили со иной о саморазвитии, о подготовлении себя к новой роли, которая вам предстоит, и я невольно должен сравнивать вас с прежней Варей... Варварой Михайловной... и вижу, что вы не та, вижу, что мы теперь дальше друг от друга...

-- Что ж я по-вашему теперь хуже? -- задорно спросила она.

-- Нет, нисколько не хуже -- быть может даже лучше, -- но я-то остался прежним, и потому более чужд вам. Вот я смотрю на вас теперь, понимаю, что в вас совершился некоторый переворот, понимаю, к чему вы стремитесь, и пользу и интерес всех ваших книжек понимаю -- и мне больно и грустно...

Она вопросительно посмотрела на меня.

-- Да, больно и грустно за себя, -- продолжал я воодушевляясь. -- Для меня нет возрождения, нет нового пути... а старый уже утомил меня. Я смотрю на вас, на вашу новую деятельность, на ваши надежды, как смотрит нищая, голодная стрекоза на сделанные трудолюбивым муравьем запасы к зиме, которая всех нас ожидает. И я знаю, что никакого другого ответа я не услышу, как: "ты все пела, так и убирайся от меня, тебе здесь не место". Другого ответа я не жду. Но неужели то, что стрекоза пела, -- это уж такое преступление, за которое следует обречь ее на казнь, на голодную смерть. И неужели муравей будет разорен, если он бросит стрекозе часть своих сокровищ. Не отталкивайте же вы меня за то, что ни в прошлом, ни в настоящем у меня нет ничего, кроме песен, а в будущем у меня только холодная, голодная зима. Когда-то мы вместе с вами, как юные стрекозы, наслаждались красным летом, вас тешила моя стрекозиная песенка, и вы... не боялись вместе со мной заглянуть в глубокий колодезь. Теперь вы перерождаетесь в муравья, и тем временем, как ваш новый муравейник будет расти и процветать, мои обломанные крылышки будут свертываться от жестокого мороза.

-- Кто ж мешал и вам переродиться и создать и себе муравейник, -- вставила свое замечание Варя.

-- Любовь к вам, -- ответил я без запинки.

-- Как это? -- спросила она, вся вспыхнув.

-- О, муравей, дайте мне спеть вам еще мою последнюю стрекозиную песенку, бросьте мне эту крошку, выслушайте меня.

Она, потупив глаза, молчала.

-- Я любил вас, Варвара Михайловна, -- продолжал я со слезами в голосе, -- я любил вас, как сорок тысяч женихов любить не могут! И вы это знаете, вы должны были понять... Вы помните, вы говорили, что мы не пара, что я вам не пара. И я так же думал, я соглашался с вами и не решился убеждать вас сделаться моей женой. А как знать, быть может вместе с вами и я бы сделался муравьем, и был бы теперь счастлив, и так же бодро смотрел бы в будущее, как смотрите теперь вы. Но я думал, что на метаморфозу я не способен, вы подтверждали мне это, а я так любил вас, что не решался связать вашей судьбы с своей, хотя быть может это легко было бы сделать тогда; но я ушел от вас, потому что хотел для вас счастия, полного, безмятежного, такого, какое я не надеялся дать вам в сожительстве со мной. Вы видели, что я три года не был здесь -- это потому, что я не хотел смущать ваш покой. Я хотел, чтоб вы забыли обо мне, чтоб вы свободно вышли на другую, твердую дорогу... И мое желание исполнилось! И вот, узнав о вашем счастии, я приехал сюда, чтоб сказать вам последнее прости, чтоб еще раз и навсегда запечатлеть в своей памяти ваш незабвенный, дорогой для меня образ. Я ведь для вас сюда приехал, а не за советом к Михаилу Петровичу. Совет -- это только предлог, а мне нужно было еще раз видеть вас, видеть тот дом, те аллеи и деревья, с которыми у меня связано лучшее воспоминание всей моей жизни. И я их видел. Я не зову вас в сад, -- мне и одному там было тяжело, до слез больно и обидно за свою судьбу, а идти туда вместе с вами... я не хочу, чтоб вы, милый муравей, посмеялись над моей сентиментальностью. Да и к чему это! Мне хотелось только высказать вам все, что наболело в этом сердце, бившемся такой горячей любовью к вам, -- любовью, которой я не мог заглушить даже в том омуте страстей, куда я бросился, уехав отсюда. Вы видите, я ничего не скрываю пред вами. Я ведь не увлекать вас приехал, не уговаривать вас идти за мной, возрождать меня, спасать меня. Я гибну, туда мне и дорога. Я разоряюсь; жить в имении мне уже нельзя; я должен искать новых средств, пользоваться своими связями, искать дела и денег в самом водовороте жизненной деятельности, а не здесь, в мирном уголке сельского затишья. И теперь я еще меньше, чем прежде, решился бы повлечь вас за собой в эту бездну, потому что я люблю вас, потому что вы моя истинная, единственная любовь. Впрочем, к чему я говорю вам все это? Мое "великодушие" только покажется вам смешным! Вы и сами не подумали бы идти за мной... вы -- невеста другого. Я и не спрашиваю вас, любите ли вы вашего жениха. Само собой, вы его любите, и я это вижу, понимаю, потому что вы уже его, вы не та, не прежняя, не моя Варя, вы другая, вы его...

Я перевел дыхание и вкрадчивым голосом, полушепотом продолжал:

-- Вас ждет впереди счастие, и повторю то, что я уже сказал вам: никто в целом мире не пожелает вам так искренно и горячо полного, безмятежного счастия, как я, потому что в этом желании -- последний, догорающий луч моего собственного счастия. Не гоните же меня, не говорите мне: "Ты все пела", не говорите мне: "Я невеста другого и не хочу тебя слушать". Простите мою дерзость, что я напоминаю вам прошлое, что я говорю вам про свою любовь. Но что ж можно найти дурного в том, что было между нами два года тому назад... А я по-прежнему страстно, безумно люблю вас!

И я схватил ее руки я покрывал их поцелуями. Она безмолвно дала мне целовать их и сидела задумчивая.

-- Вы ведь не помянете меня лихом, Варвара Михайловна, не правда ли?

-- Нет, -- прошептала она, покачав головой.

-- Ни за прошлое, ни за нынешнее мое поведение? -- продолжал я допрашивать, держа ее руки.

Она также тихо, не отнимая своих рук, ответила:

-- Нет.

-- О, спасибо вам, тысячу раз спасибо, дорогая моя! Ведь я вам ничего дурного не сделал. Вы могли только убедиться в моей любви... Я вас любил,

Как дай вам Бог любимой быть другим!..

Наступило минутное молчание. Продолжая держать ее руки, я смотрел на нее в упор, а она, опустив глаза, о чем-то думала.

-- Ну Варвара Михайловна, ну милая, дорогая, хорошая моя Варя, поцелуйте меня на прощанье.

Она немного отшатнулась и едва не вырвала своих рук из моих.

-- Раз, один раз, на прощанье, -- продолжал убеждать я, -- ведь мы уж никогда больше не увидимся. Пусть это будет братский поцелуй, поцелуй дружбы. Я не хочу того, что было прежде; я хочу только, чтоб этим новым поцелуем вы запечатлели навеки ту чистую любовь, которую я лелеял к вам с тех пор, как мы встретились, и которую я такой же чистой донесу до могилы.

Я выпустил ее руку и обхватил ее талию.

-- Ну Варя, ну милая, дорогая, прежняя моя Варя, -- умолял я, -- поцелуйте. Вы видите, я не вырываю поцелуй насильно. Я прошу его, как милости: один лишь братский поцелуй. Враги, примирясь, целуются; целуют холодный, смрадный труп, провожая его в могилу; я ухожу от тебя навеки; это последняя минута, которую мы проводим с тобой наедине; не откажи же мне в этом поцелуе, который мне так нужен, так дорог, потому что никто и никогда уже меня так не поцелует, потому что никого я не любил так, как тебя. Ты, богач, которого ждет впереди богатая трапеза жизни, брось эту подачку мне, нищему, которого судьба вышвырнет завтра на распутие дорог. Ну, Варя, моя первая и единственная любовь, поцелуй меня, Варя, поцелуй, дорогая...

И с этим страстным шепотом я приблизил свои губы к ее губам и впился в них, крепко прижимая ее к себе.

Поцелуй был медлителен и долог... Но, увы, это не был один из тех жгучих поцелуев, которыми мы с ней когда-то обменялись. Это была молитва без веры, это был только бездушный обряд, хотя и добросовестно выполненный с той и другой стороны. Я чувствовал, что я был холоден, и какой-то бес нашептывал мне лукавую мысль: "Не расхохотаться ли мне теперь ей в лицо". Но я чувствовал, что и она холодна, что она только верит мне, что она жалеет меня, что, целуя, она "делает доброе дело", а не любит меня: кровь не говорила в ней. И тогда мной вдруг овладело какое-то остервенение; и в тот самый миг, как губы наши разомкнулись, я вновь еще крепче обнял Варю и стал целовать ее, целовать без числа... Она слабо оборонялась, но я сумел вложить в мои объятья и поцелуи столько благоговейной любви, столько робкой нежности и столько бессилия пред неодолимой, разнузданной страстью, что только где-то стукнувшая в других комнатах дверь заставила нас вовремя опомниться.

Я выпустил вырывавшуюся у меня из рук Варю и, упав перед ней на колени и целуя ее руки, шептал:

-- Прости, прости...

Она слабо отталкивала меня, повторяя:

-- Довольно, довольно!..

-- Милая, дорогая, -- быстро заговорил я после минутного молчания, точно вдохновленный этими поцелуями, -- теперь опять я счастлив, я знаю, что я любим еще тобой, что в твоем сердце, принадлежащем другому, есть маленький уголок и для меня. И с меня этого довольно, и я ничего больше не требую. И, как две светлые звездочки, всегда будут сиять мне мои две поездки сюда. Что бы ни случилось теперь со мной -- я знаю, что где-то далеко есть сердце, которое меня любило так же бескорыстно, как я его. И ты, Варя, вспоминай эти моменты и не произноси над ними сурового приговора. Будь муравьем, трудись, но не закрывайся от луча солнца, от луча любви, если он к тебе проникает; не закрывай ушей, если заслышишь пение стрекозы. Подумай, не тогда ли были мы с тобой счастливы, когда слушали беззаботную стрекозиную песнь нашего сердца. Не бойся этой песни, не затыкай ушей, сидя только в своем муравейнике, и не жалей, что сегодня бросила мне крупицу от своих богатств.

И я опять целовал ее руки.

-- Довольно, пойдемте, нельзя оставаться здесь долее... Меня хватятся, спросят, -- говорила она перерывистым голосом, -- я сердита на тебя, это нехорошо, нехорошо...

-- Нет, милая, нет, тут нет ничего нехорошего. Я завтра утром уеду, и так же без следа пройдет сегодняшнее наше счастье, как прошло то, что было раньше.

Она уже была в дверях, но я схватил ее за руку.

-- Варя, после ужина попозже я приду на террасу, да? -- сказал я, смотря на нее влюбленным взглядом.

-- Нет, нет, ни за что; ни за что, не надо, не смей, не приходи, -- с испуганным видом замахала она на меня руками.

-- Отчего же не продлить еще минуту счастья? -- настаивал я. -- Ведь утром меня не будет, и навсегда...

-- Нет, нет, прошу тебя. Если ты любишь меня -- не приходи, иначе я действительно рассержусь на тебя, -- и она высвободила от меня свои руки и пошла по коридору.

-- Я повинуюсь тебе, потому что я люблю тебя, -- сказал я, следуя за ней.

Мы расстались до ужина.