Неугасимые зарницы

«Расскажи мне сказку...»

Над шахтерским городом висело бесцветное, мутное небо. Хотя была еще середина лета, клены стояли уже слегка оголенные, а на пристанционных клумбах по-осеннему печалились пожухлые цветы.

По серому, исшарканному тысячами ног перрону ветер гонял опавшие листья, клочки газет, липкие обертки от мороженого, песок. Временами все это вскидывалось, неистовствовало в умопомрачительном круговороте. Слетало с перрона, отчаянно неслось между путей, натыкалось на столбы, на штабеля пропитанных в креозоте шпал и разметывалось.

Петр Колодий, молодой инженер-машиностроитель, от нечего делать следил за этим шальным неистовством. Он скучал в ожидании поезда. Ему уже надоело без конца думать о своей командировке. Не хотел бы думать, но седеющие вокруг терриконы напоминали о родном городе. И ему не терпелось поскорее отправиться в дорогу. Уж скорей бы пришел поезд, скорей бы войти в купе, улечься на верхней полке и помечтать о доме. Очень долгой и хлопотной оказалась эта командировка.

Колодия послал сюда завод шахтного оборудования: доказать заказчикам несостоятельность их рекламации. Отправляясь в дорогу, он думал, что если обнаружится какая-то техническая неполадка, то ее легко можно будет устранить на месте. Но все оказалось значительно серьезнее: претензии пришлось признать справедливыми.

Кажется, никогда еще он не чувствовал такой неудовлетворенности от поездки и такой неотложной потребности в домашнем уюте, среди самых дорогих ему людей — жены и сына. Он скучал по ним. Особенно — по сыну, пятилетнему мудрецу и немного плаксе.

Жену эта сыновняя чувствительность раздражает, а Колодия обезоруживает, делает излишне уступчивым. Это, наверно, потому, что сам он совсем маленьким осиротел в войну, не знал отцовской ласки и каждая детская слеза еще до сих пор отзывается в нем щемящей болью.

На перроне вскинулся, закружил очередной вихрь. Колодий проводил его взглядом, проследил, как он мешковато соскользнул с перрона на пути, как застучал мелкими камешками о рельсы, помчал, ничем не остановленный, на красный семафор.

— Будьте осторожны! Будьте осторожны! — вдруг предостерегающе закричали станционные громкоговорители. — На первый путь подается состав. Будьте осторожны!

Пассажиров как будто тоже завихрило: все пришло в движение. Колодий едва удержался, чтобы не побежать вместе со всеми.

С непокрытой головой, в светлом, спортивного покроя костюме, с удобным вместительным портфелем, он походил на постороннего наблюдателя, хотя его так и порывало протиснуться вперед, скорее занять свое место в купе. Но он все же заставил себя дождаться, пока у вагона никого не осталось. Колодий уже стал на ступеньку вагона, когда вдруг услышал встревоженный детский голос:

— Мама, быстрее! Быстрее, мамочка!

Колодий оглянулся: от вокзальных дверей, останавливаясь через каждые два-три шага, к вагону спешила молодая высокая женщина с огромным и, судя по всему, тяжелым чемоданом и большой сеткой, набитой множеством свертков. Маленькая девочка то убегала вперед, то возвращалась к матери и все торопила:

— Ну, быстрее ж, мамочка! Поезд сейчас тутукнет!..

Ветер рвал на девочке коротенькое цветастое платьице, лохматил белые кудряшки. Малютка казалась такой растерянной, такой крохотной и невесомой, что даже страшно было: вдруг ее сдует с почти опустевшего перрона.

Колодий соскочил со ступенек и поспешил навстречу женщине:

— Разрешите, я помогу, а вы возьмите ребенка.

Запоздавшая пассажирка молча уступила тяжелую ношу незнакомому мужчине, привычным движением отбросила с лица растрепанные ветром волосы. В ее выразительных, со вкусом подведенных глазах отразилась благодарность, а с привлекательного молодого лица сразу же исчезла озабоченность.

Торопясь, Колодий невольно подумал, что такой красавице шествовать бы налегке рядом с бравым морским офицером или с бодрым лысеющим дельцом, который все способен предвидеть, уберечь от всего неприятного, обременительного и себя, и нужных ему людей.

Уравновешенный, рассудительный инженер Колодий всегда недолюбливал надменных красавиц, да и вообще не имел склонности к случайным знакомствам, поэтому сейчас, если бы не этот обеспокоенный ребенок, он ни за что не подрядился бы в добровольные носильщики.

Держа дочурку за руку, молодая мать шла впереди Колодия. Высокая, стройная, с падающим на плечи шелковым водопадом таких же золотистых, как у дочери, волос, в элегантных, чрезмерно расклешенных брюках, она казалась несколько жеманной, но, бесспорно, привлекательной.

Низкорослая и преждевременно располневшая проводница с женской завистью рассматривала запоздавшую пассажирку и подгоняла:

— Заходите, заходите. Билеты я возьму потом. Заходите, поезд отправляется.

Колодий с ходу почти закинул тяжеленный чемодан в тамбур, наклонился к девочке, чтобы подсадить ее. Малышка сразу же доверчиво обхватила ручонками его шею, прижалась к нему головкой, а ножки согнула в коленях, чтобы своими сандаликами не запачкать его светлый костюм. От золотистых кудряшек девочки пахло отваром ромашки, веяло материнской заботой.

Это как-то сразу умиротворило Колодия. Детская бесхитростная доверчивость, нежность всегда властвовали над ним. Поэтому, войдя в тамбур, он не опустил малышку на пол, не отдал матери, а пошел с ней в вагон. Предвечернее солнце ярко светило в зашторенные кремовыми занавесками окна, рассеивая по проходу приятный золотистый туман.

— Какое ваше место? — спросил Колодий, оглянувшись на свою неожиданную спутницу.

Вблизи ее лицо не казалось особенно красивым и дерзким. Приятная молодая женщина, но ничего особенного, ничего кричащего. Вот разве что выделялись четко очерченные губы. И еще глаза, глубокие, сосредоточенные и, наверно, поэтому будто подернутые какой-то затаенной грустью. Грусть эта не исчезала даже тогда, когда женщина улыбалась.

Она назвала свое место, Колодий сразу не сообразил, что им суждено ехать в одном купе. Понял только потом, когда подошел к двери, но это не вызвало ни радости, ни раздражения. Разве не все равно, с кем ехать? А вот обществу малышки, если она не окажется нетерпимо привередливой, он был рад.

Третьим попутчиком был пожилой толстяк с седой лохматой шевелюрой. Он уже надежно расположился в купе: разделся, поднял в окне фрамугу, разложил свои вещи. Без рубашки, в тесной для него розовой майке, белотелый, лишь с четким загорелым клинышком на груди, мужчина производил впечатление добродушного и до наивности простоватого человека. Таким он, наверное, и был на самом деле. Мужчина ехал до конечной станции маршрута, и это, по его мнению, давало ему больше прав распоряжаться.

— Вы не обращайте внимания, что я так по-домашнему, — начал оправдываться он. — Старому — что малому: все к лицу. А вы, молодые люди, располагайтесь как дома. Вот я выйду, а вы обживайтесь. Занимайте обе нижние полки. Не церемоньтесь. Я полезу наверх. Вы люди семейные, вместе вам удобнее будет. Да и меньше будете слышать, как я храплю. А мне все равно, где спать. Ночью я, слава богу, не встаю: не буду вас беспокоить. Так что не церемоньтесь, обе нижние полки ваши.

Мужчина вышел, «семейные люди» остались наедине.

— Ну что ж, нам, кажется, пора познакомиться, — сказал Колодий, обращаясь к девочке, которая уже примостилась около окна. — Меня зовут дядя Петя. А тебя?

— Меня? — лукаво прищурилась девочка. — Меня зовут Оксанкой. Мне уже скоро четыре года. Я уже немного большая.

Колодий перевел взгляд на мать Оксаны. И она не замедлив, полушутя, подражая дочери, отрекомендовалась:

— На работе меня зовут Ольгой Мироновной. Мне уже двадцать восемь лет. Так что я уже немного старая...

Она не рисовалась, не кичилась своей молодостью, не напрашивалась на комплимент. Ее, видно, устраивала такая полушутливая, ни к чему не обязывающая форма знакомства, которая при необходимости позволяла избегать нежелательной откровенности.

— И куда же Оксанка едет? — спросил Колодий девочку, почему-то думая, что ответиг мамаша. Но ошибся: Ольга Мироновна промолчала.

— Оксанка едет к своей бабушке, — как о ком-то постороннем ответила девочка.

— А почему Оксанка едет без папы? — сам не понимая для чего, поинтересовался Колодий.

Малышка уже собиралась что-то ответить, но вдруг запнулась, взглянув на мать.

Было ясно, что папа почему-то «засекречен» и о нем лучше не говорить. Колодий тактично, будто и не было никакой заминки, продолжал:

— А бабушка знает, что к ней едет Оксанка?

— Да! — ожила девочка. — Мы говорили с ней по телефону. Бабушка Галя все знает... Она меня любит. И я ее тоже люблю. Бабушка Галя хорошая, она умеет печь вкусные пирожные и знает много-много сказок. А ты знаешь много сказок?

— Ну, может быть, не столько, сколько твоя бабушка, но знаю много.

— А ты кому их рассказываешь?

— У меня есть сынок. Чуть старше тебя. Ему и рассказываю. Он у меня вежливый мальчик.

— И я тоже вежливая. Мне расскажешь?

— Конечно, расскажу.

Поезд тихо, почти неслышно тронулся и стал набирать скорость.

Ольга Мироновна открыла чемодан, вынула из него дорожный халат и комнатные босоножки. Видно, собиралась переодеваться.

Колодий повернулся, чтобы выйти.

— И я с тобой! — сказала Оксанка. — Ты же обещал рассказать сказку. А что обещаешь, надо выполнять, правда же?..

В коридоре никого не было. Не было и их соседа. Он, видно, забрел к кому-то в купе: такие говоруны легко находят себе компанию.

Колодий устроился на откидном сиденье. Оксанка рядом с ним взобралась на выступ, ухватилась маленькими пальчиками за никелированный тонкий прутик на окне и прижалась лицом к стеклу.

— Ну, рассказывай. Про хроменькую уточку. Только не спеши. Как бабушка Галя, рассказывай...

Колодий серьезно выслушал наставление девочки и начал рассказывать. Не спешил, четко выговаривал слова, интонационно выделял речь каждого из героев, как это делал дома, когда укладывал спать сына.

Оксанка, беззвучно плача, дослушала сказку. Еще минутку помолчала. Потом повернула заплаканное личико к Колодию и с ошеломляющей непосредственностью призналась:

— Я люблю тебя!.. Ты рассказываешь, как моя бабушка...

Где-то в дальнем купе заядлые картежники играли в подкидного. Оттуда доносился хрипловатый добродушный голос их попутчика в розовой майке.

— А я вашу дамочку тузиком, — приговаривал он. — И эту тоже тузиком. А вашего тузика козырной дамочкой... И бувайте здоровеньки. Теперь ужинайте себе на здоровье, а я пойду к себе.

Он вышел из купе довольный своей игрой, новым знакомством и вообще всем, что его окружает.

— А ваша женушка-хозяечка, наверно, переодевается? — спросил у Колодия, показывая на закрытую дверь купе.

— Это не моя жена, — сказал Колодий, не желая оставлять человека в заблуждении.

— Как это не ваша?! — изумился толстяк. — Вы же вместе вошли... Ну, зачем вы так? И вот девочка... — И Оксанка не моя.

— Ну, комедия, скажу я вам! Чистейшая комедия!.. Это как в «Перце» рисуют: не поймешь, где дивчина, где хлопец... Вот вы, говорите, чужие, а я вас принял за супружескую пару, а вот в том купе, — он понизил голос, — в том купе супруги как собаки грызутся... Комедия, я вам скажу, как в театре...

В коридоре появилась проводница со стопкой постельного белья. Открывая дверь каждого купе, спрашивала:

— Постель берете? — И, не дожидаясь ответа, клала на полку две простыни, наволочку и полотенце.

Вот она дернула дверь того купе, где была мать Оксаны. Ольга Мироновна как причесывалась перед дверным зеркалом, так и осталась стоять с поднятыми руками. В длинном, до пят халате, отделанном, как на рыцарской кольчуге, колечками, с заплетенными по-девичьи в одну косу волосами, она казалась еще выше, стройнее и красивее.

Толстяк даже вздохнул.

— А муженек-то, видать, у нее немаловажная птаха, — тихо произнес он и неожиданно, легко присев, обратился к девочке: — Кто твой папа, маленькая?

— Я не маленькая. Я уже немножко большая. Мне уже четыре годика, — обиделась Оксанка, а про отца ни слова.

Толстяк добродушно засмеялся, махнул рукой, мол, что возьмешь с ребенка, зашел в купе, взял полотенце и направился в туалет.

Колодий следил, как Ольга Мироновна застелила нижнюю полку, потом другую — для него. Оксанка тоже следила за матерью.

— А я не буду сегодня спать около мамы, — сказала неожиданно.

— А где?

— Сегодня я буду спать около тебя... А ты разве не знал, что я буду спать около тебя?.. Не знал?.. А я буду спать около тебя. Ты будешь рассказывать мне сказки, какие рассказываешь своему мальчику. Ладно?

— Ладно, Оксанка, — пообещал Колодий.

Вскоре поезд прибыл на большую станцию. Проводница объявила, что стоянка будет продолжаться минут двадцать.

— Дядя Петя, пойдем погуляем? — неуверенная в осуществлении своего желания, попросила девочка.

Колодий охотно согласился.

На перроне, хотя еще по-настоящему не стемнело, уже включили освещение. Ветра здесь не было. От только что политой клумбы перед вокзалом пахло петуньей. Тихо, уютно, чисто. И никакой суеты. Одни пассажиры стояли, о чем-то говорили, смеялись. Другие прохаживались парами, будто никто никуда не ехал — словно все пришли сюда на гулянье.

— Мороженого мне не надо покупать, а то я могу простудить горлышко, — сказала Оксанка. — И сладенькой водички из автомата тоже не надо. Мы просто погуляем.

Они бесцельно бродили по перрону, и обоим было хорошо, потому что девочка еще не знала «взрослых» хлопот и дум, а Колодий в присутствии ребенка забывал о них.

Ольга Мироновна стояла у окна вагона, следила за дочкой и ее провожатым, она, наверное, тоже хотела выбежать к ним, но что-то, видно, ее удерживало.

Когда Колодий и Оксанка возвратились в вагон, добродушный толстяк в розовой майке уже лежал на верхней полке, под застиранной, пожелтевшей простыней. Он поинтересовался у Колодия, какая у него профессия, но ответа до конца не дослушал — уснул.

Неожиданно и Оксанка по-взрослому серьезно сказала, что уже поздно и ей пора ложиться спать с дядей Петей.

Мать попробовала прикрикнуть, но девочка захныкала:

— Мы так договорились. Правда? Ты же обещал. Расскажи мне сказку...

— Я действительно обещал, — обращаясь к Ольге Мироновне, заступился Колодий за Оксанку. — Разрешите ей спать на моей постели...

Ольга Мироновна сокрушенно вздохнула.

И вот в купе стало как в ночном лесу при луне — горела только синяя лампочка. На верхней полке, будто прирученный медведь, похрапывал сосед. Сказка о потерянной дедом рукавичке была как раз к месту.

Вскоре, не дослушав сказку до конца, Оксанка заснула. Но, погружаясь в сон, взяла руку Колодия и, как птичка за ветку, крепко держалась за нее.

Петр Колодий, оберегая сон чужого ребенка, временами засыпал. И ему виделось собственное сиротское детство: какие-то ночные переезды неизвестно куда, плач и крики перепуганных воем сирен и взрывами бомб детей, таких же, как он, сирот.

Ольга Мироновна лежала с закрытыми глазами, но не спала. Ей было не по себе оттого, что Оксанка находится около чужого, совсем незнакомого человека. На крутых поворотах, когда вагон слегка наклонялся, ей становилось жутко: казалось, что она падает куда-то в бесконечную темноту...

На рассвете, услышав сквозь сон, как колеса вагона загромыхали по железнодорожному мосту, Колодий сразу же открыл глаза. Скоро начнется длинный дугообразный объезд: поезд будет забирать вправо и вправо, пока не минует широкую заболоченную долину. Он уже почти дома. Дома!..

Сердце заколотилось от сознания близкой встречи с женой и сыном. Сквозь скороговорку колес ему даже послышались родные голоса. В радостном забытьи Колодий потянулся к окну и потревожил спящую Оксанку.

Еще сонная, ничего не соображающая, она начала искать его маленькими ручонками.

— Спи, деточка, спи, — тихо сказал Колодий, гладя Оксанку по плечу.

— Вы, наверное, скоро выходите? — спросила Ольга Мироновна. Она не спала и была свидетельницей нежной заботы о дочери случайного попутчика.

— Да... Скоро должна быть моя станция. Я, считайте, уже дома! — с нескрываемой радостью произнес Колодий. — Пора собираться, — уже без прежнего подъема, а вроде даже с сожалением добавил он. — Когда Оксанка проснется, поприветствуйте ее от меня. Я искренне жалею, что не могу попрощаться с ней. Мы, кажется, подружились...

Ольга Мироновна молча смотрела в окно. Но, когда Колодий умолк, сразу же откликнулась:

— Оксанка тоже будет жалеть... Кстати, это совсем на нее не похоже. Последнее время она так трудно сходится со взрослыми, а к вам потянулась сразу. Вы, наверное, очень хороший человек...

Колодий в ответ промолчал. Он посмотрел на Оксанку, и ему вдруг показалось, что маленькая хитрунья не спит, а лишь искусно притворяется. Ее веки дрожали, а на таких же, как у матери, четко очерченных, немного полноватых губах притаилась улыбка, и все ее крохотное тельце было в каком-то необъяснимом напряжении. А может, ей просто что-то снится?

— Счастливой вам дороги, — сказал Колодий. — Всего хорошего.

Он бесшумно открыл дверь в коридор и вдруг замер, пораженный отчаянным криком:

— Не уходи!.. Я не хочу, чтобы ты уходил! Не хочу!..

Колодий в растерянности оглянулся.

На его постели, пошатываясь от движения поезда, стояла в ночной сорочке Оксанка и тянулась к нему ручонками.

— И папа нас бросил, и ты нас бросаешь! — заплакала она. — Не уходи от нас! Я не хочу, чтоб ты уходил!..

Смущенная, как-то сразу поблекшая Ольга Мироновна склонилась над дочерью, стала успокаивать, но Оксанка не слушала ее уговоров.

Разбуженный детским плачем, толстяк сосед, удивленно свесив с верхней полки седую лохматую голову, безуспешно старался понять, что случилось. Спросонья он только догадывался, что этот с виду пристойный мужчина хочет бросить свою семью. Поэтому он вчера и отрекался от них.

Колодий вернулся в купе, закрыл дверь. Огорченно и сочувственно смотрел на неутешное детское горе. Это горе оказалось таким большим и тяжким, что даже не верилось, что оно было выношено в таком крохотном и хрупком тельце.

— Оксанка, ты хорошая и умная девочка. И уже немножко большая. Ты должна понять, что мне нужно идти. Я должен идти. Понимаешь? — Колодий разговаривал с девочкой как со взрослой, не скрывая своего волнения.

Малышка сразу присмирела, прижалась к матери и грустно прошептала:

— Я понимаю... Тебя ждет твой мальчик... Иди. Я больше не буду плакать. Иди...

Колодий вышел из купе.

За окном мелькали знакомые постройки пристанционных служб.

На стрелке вагон качнуло. Еще миг —и будто из-под колес вынырнул высокий перрон с хлопотливо мечущимися пассажирами. Громкоговорители хрипло предостерегали:

— Осторожно! На первый путь прибывает поезд! Будьте осторожны!..

Колодий вышел из вагона. На него дохнуло какой-то осенней прохладой, а может, это показалось. На душе было неуютно, как на станционном перроне, и радость от скорой встречи с женой и сыном будто стала меньшей из-за неутешного детского горя, причиной которого случайно оказался он сам.