Неугасимые зарницы

Запорожский марш

Наступал последний апрельский вечер.

Завтра — Первое мая!

В этот год весна выдалась ранняя. Цвела уже сирень, черемуха, праздничными фонариками светились каштаны, а город пламенел полотнищами первомайских флагов.

Солнце садилось между далеких терриконов. На их вершинах тоже маячили флаги.

Николай Александрович Барвенюк стоял на балконе и с радостью смотрел на праздничный город, на каскад озер, на парк, на трубы химического завода, где работал. Трубы — это его сигнальщики. По ним он безошибочно угадывал, все ли в порядке в цехах. Сегодня дым был белесый, без примеси желтизны — значит, можно не тревожиться.

Из комнаты доносится музыка. Это по телевизору передают концерт артистов оперетты. Николай Александрович недолюбливает оперетту. Его раздражают бравурные песенки и фривольные движения танцовщиц. Николай Александрович не был святошей: любил веселые компании, ценил остроумное слово, сам умел пошутить и, хотя имел седую голову, никогда не бурчал на молодых ни за мини-платья, ни за макси-мысли. А вот оперетта раздражала его. Перестал он ее любить еще в годы войны, в тот день, когда к ним, в лагерь военнопленных, в сопровождении овчарок и гестаповцев пришли предатели-вербовщики. На лагерном помосте-эшафоте плясали искусительницы. Смотрите, дескать: кроме смердящих бараков, колючей проволоки, плетей в жизни есть и что-то другое. И все это достижимо, только надо отречься от Родины и перейти на службу к гитлеровцам. Пленных по одному заводили в «дежурку», в которой тихо звучала опереточная мелодия, пахло дорогим табаком, овчарками и смертью. Ни один из них не перешел на сторону врага.

С тех пор Барвенюк невзлюбил оперетту. Она всегда рождает в его сердце щемящую настороженность, и трудно сказать, избавится ли он когда-либо от этого.

Темнело. Николай Александрович закурил новую папиросу.

— Ты много куришь, — донесся из комнаты голос жены.

Да, он действительно много курит. Особенно в последние дни. И жена знает причину. Вот уже месяц, как от сына нет вестей. Такого никогда еще не случалось. Ясное дело, сейчас у студентов горячая пора — зачеты, подготовка к Первомайским праздникам... Но выкроить время и позвонить домой все-таки можно.

«Неужели что-то случилось?» — тревожится Барвенюк.

Веселая музыка, льющаяся из телевизора, еще больше раздражает его.

А вот Клавдию Павловну оперетта убаюкивает. Она отдыхает, слушая праздничный концерт. Безмятежные опереточные напевы напоминают ей, пожилой женщине, далекое детство, то время, когда все казалось красочным, ярким, как переводные картинки. Тогда Клава жила с родителями в Лубнах. Каждый день бегала с подругами за город, в поле, собирала васильки, слушала небесного свирельщика-жаворонка, с кручи любовалась извилистыми разливами Сулы. А по вечерам родители водили ее в театр на концерты местных артистов или на спектакли приезжих опереточных гастролеров. Набегавшись днем, Клава сразу же засыпала у матери на коленях и не видела, как отец, ссылаясь на обязанности директора театра, оставлял их и не возвращался из-за кулис до конца спектакля, а мать тихонько плакала. Клава ничего этого не знала, убаюканная оркестровой музыкой. И когда отец оставил их навсегда, она все равно с теплой грустью вспоминала те спектакли...

Раздался телефонный звонок.

Клавдия Павловна схватила трубку:

— Алло! Я слушаю! Леня?! Что ж ты, сынок? Мы так волнуемся... Все хорошо?..

Николай Александрович вошел в комнату, выключил телевизор. Стало тихо. Сын в чем-то убеждал мать. И она охотно соглашалась с ним. О, Леня мудрый парень, умеет «заговорить зубы». Выругать бы его, а не поддакивать растроганно.

Николай Александрович взял у жены трубку. Услышав голос сына, он и сам неожиданно расчувствовался:

— Приветствую тебя!

— До встречи, папа! — сказал Леня, и разговор прервался.

— Он завтра будет дома, — сказала Клавдия Павловна.

— А почему так долго молчал?

— Говорит, много было работы.

Николай Александрович закурил новую папиросу, вышел на балкон.

Поезд прибывал в десять часов, но они поехали на станцию заранее, пока праздничные колонны не остановили движение троллейбусов. Навстречу, к центру города, уже подтягивались демонстранты. Они двигались на главную магистраль со всех улиц и переулков. Флаги, транспаранты, цветы, самоходные макеты шахтерской техники...

Вокзал был почти пуст. Отъезжающих — единицы. Праздник!

Поезд прибыл точно по расписанию. Клавдия Павловна и Николай Александрович обеспокоенно посмотрели вокруг, ища сына.

И вдруг они увидели его. Он помогал какой-то женщине выйти из вагона.

— Встречай сваху, — пошутил Николай Александрович.

У Клавдии Павловны екнуло сердце. Разве ж не поженились Ленины товарищи? Три года назад вместе кончали школу, а уже сами отцы. Какая куцая молодость! Своя вроде бы была длиннее, а у детей до боли короткая. По ним, по детям, с болью чувствуешь, как стареешь сам...

Леня увидел их, пошел навстречу. Один, без «свахи». В руке портфель. Отрастил длинные волосы, бакенбарды. Настоящий мужчина.

Клавдия Павловна еще издалека заметила, что сын одет в новый джемпер, которого она ему не покупала. Значит, приобрел сам на сэкономленные деньги. И еще удивили ее цветы, которые сын непривычно держал в правой руке и нес перед собой, как когда-то несли домой страстную свечу. Три тюльпана, обернутые в блестящий целлофан. Два белых и один красный. Это тоже новость: раньше Леня никогда не приезжал с цветами.

Клавдия Павловна обняла сына:

— Молодец, что приехал хоть на день!..

— Я всегда молодец, мама, — пробасил Леонид. — И ты молодец, папа, — улыбнулся он, бросив взгляд на Ленинскую медаль на груди отца. — Награда за труд! Я искренне рад. А это тебе награда! — он вручил матери тюльпаны. Два цветка белых и один красный.

«И нас трое, — подумала Клавдия Павловна. — Белые цветы — это я и муж, красный цветок — Леня...»

Николай Александрович бросил в урну недокуренную папиросу.

— Давай, сынок, я понесу твой портфель.

— Не нужно, папа. Я уже привык все свое носить сам, — улыбнулся Леонид и по-мужски обнял отца за плечи.

Клавдия Павловна шла позади и смотрела на цветы. Два белых тюльпана — рядом, красный — как-то отдельно. «Красный — это я, — грустно улыбнулась она. — Была бы дочь — льнула бы ко мне...»

На центральной улице настоящее половодье красок. Симфония цветов и звуков. Они втиснулись в колонну демонстрантов: пройдут мимо трибун, а потом уже отправятся домой.

— Папа, я привез новую ленту! — сказал Леонид и похлопал рукой по портфелю, в котором лежал портативный магнитофон.

— Снова модерн?

— Не совсем так, хотя, конечно, модерн! «Запорожский марш»! Тебе понравится...

Клавдия Павловна не слышит, о чем они разговаривают, лишь видит, как отец и сын по-родному склоняют друг к другу головы. Два белых тюльпана рядом, красный — отдельно. Красный тюльпан — это она.

— Бессовестные заговорщики! — она втискивается между сыном и мужем. — О чем вы шепчетесь?

— Не шепчемся, мама, а кричим.

— О чем? Я должна все знать!

— Всего, мама, никто не знает.

— Я хочу знать хотя бы то, что знаете вы.

— Все? И прямо сейчас? — Во взгляде сына Клавдия Павловна видит решительность.

— Конечно, все. И прямо сейчас.

— Хорошо, мама. Так даже лучше. Только пусть это не испортит вам праздник... Я хочу жениться.

Клавдия Павловна и Николай Александрович поняли, что сын не шутит. Теперь им стало понятно, почему он молчал целый месяц, — было не до них. Клавдия Павловна тяжело вздохнула.

Красный тюльпан уронил лепесток. Она глянула под ноги. И ей показалось, что вся земля устлана цветами.

Они выбрались из колонны демонстрантов, вошли в скверик.

Клавдия Павловна села на лавочку, опустила голову.

— Мама, нельзя же быть такой, — ласково сказал Леонид. — Знал бы, что ты так воспримешь, не говорил бы... Все ведь нормально, все хорошо... Правда, папа?.. Ну, не молчите же!..

Клавдия Павловна заплакала. Это уже хороший признак. Леонид знает. Поплачет, а потом посмотрит вокруг просветленными глазами, соберется с мыслями и начнет (как она любит говорить своим ученикам) «мыслить логически». Труднее предвидеть, как поведет себя отец, Он человек настроения.

Леонид открыл портфель, вытащил белый портативный магнитофон, поставил на лавочку, включил.

— Запись не совсем удачная, — предупредил, будто для родителей это имело какое-то значение. — Я далеко сидел от сцены...

Зазвучала тихая музыка. Это был концерт народных инструментов. Клавдия Павловна почувствовала вдруг себя так, будто ее наряжают к венцу. Поют-тужат дружки, бьют копытами кони, звенят колокольчики... Нет, это не ее свадьба — это свадьба сына.

— Кто же она? Как ее зовут? — выдохнула Клавдия Павловна.

— Варвара... Кто такая Варвара? Обыкновенная женщина. Хорошая умная женщина. Учится в аспирантуре. Тоже химик. Кстати, вы сейчас услышите ее голос.

Леонид усилил звук.

«Не жалеешь, что я привела тебя сюда?»

«Нет, не жалею».

Клавдии Павловне голос Варвары понравился. Спокойный, приятный. А вот имя насторожило: какое-то оно суровое, суховатое. Да еще стало неприятно оттого, что сын назвал свою избранницу «женщиной». «Обыкновенная женщина. Хорошая, умная женщина...»

— Она старее тебя?

— Нет, мама, Варвара не старее. Она лишь старше на четыре года. Всегда и во всем кто-то старше, а кто-то младше...

— В каждой нормальной семье жена должна быть моложе мужа, — вздохнула Клавдия Павловна.

— Оставьте, — махнул рукой Николай Александрович. — Давайте дослушаем концерт. А об этом... потом.

Когда потом? Этого «потом» не будет. Сын завтра уедет, и все будет решать сам, или за него будет решать та «хорошая, умная женщина». Клавдию Павловну злит и удивляет спокойствие мужа. Она знает, если бы сейчас он увидел над трубами своего завода рыжий дым, все бросил бы и помчался к телефонной будке выяснять причину, давать советы. Не откладывал бы на потом.

— Может, лучше концерт потом? — не выдержала Клавдия Павловна.

— Я не сторонник поспешных разговоров, — нахмурился Николай Александрович. — Когда мало времени, никогда не нужно спешить.

Он понимал тревогу жены и сам был неспокоен, но...

— Где же «Запорожский марш»? — повернул он голову к сыну.

— Сейчас будет.

И раздался победный клич казацких горнов. Зазвучали бандуры, кобзы, скрипки...

Есть марши походные, бодрящие, которые снимают усталость; есть такие, которые будоражат кровь, есть огненные и жалобные. «Запорожский марш», словно радуга, лучился всеми красками, кроме черной...

«Когда я слышу эту целебную музыку, мне кажется, что и я, и ты, и все мы вечны...» — послышался голос Варвары.

Леонид ничего ей не ответил. Он молчал. И там, на ленте, и сейчас. Выключил магнитофон, сунул его в портфель, и они пошли домой.

О Варваре не говорили. Ни дорогой, ни дома. Однако она, далекая, неведомая родителям, незримо шла рядом с сыном. Клавдия Павловна чувствовала ее присутствие. «Хорошая, умная женщина». Может, и в самом деле умная. Может, и хорошая. И может быть, доброжелательная к Лене: ухаживает за ним. Вот приехал во всем чистом, как из дому, в новом джемпере, даже цветы, это она, наверное, надоумила купить... И все же тяжело было примириться, что сын уже принадлежит не только ей, матери, а и еще кому-то постороннему, чужому — навсегда...

Леонид принимал ванну. Клавдия Павловна накрывала на стол. Николай Александрович курил на балконе. Вдали над заводскими трубами струился белесый дым. Значит, там все в порядке. Да и дома тоже все в порядке: все в сборе, все здоровы...

Николай Александрович не услышал, когда к нему подошла жена. В глазах у нее светилась грусть.

— Ну что же ты, Клава?.. Все так, как и должно быть в жизни.

— Ты неисправимый оптимист. И все же поговори с Леней. Я прошу тебя. Завтра будет поздно...

— Хорошо, попробую.

Но разговора, какого хотела Клавдия Павловна, не получилось.

— Не надо об этом, — улыбнулся Леонид, беря у отца папиросу. — Ты хорошо сказал: когда мало времени, никогда не нужно спешить. Положись на меня...

Он стоял чистый, свежий после ванны. Мокрые волосы поблескивали на солнце. И верилось, что ничто грязное, нехорошее не коснется его. Николай Александрович обнял сына за плечи:

— Давай еще послушаем «Запорожский марш».

И снова зазвучал победный клич казацких горнов... А потом тихий голос Варвары:

«Когда я слышу эту целебную музыку, мне кажется, что и я, и ты, и все мы вечны...»

Отец и сын стояли на балконе и молча курили...