Неугасимые зарницы

Живая трембита

От Ужгорода автобус мчался зеленым межгорьем к Яремче — вез туристов-«дикарей».

Семья Петриков села в автобус в Хусте, где у них была двухдневная остановка. Теперь собирались задержаться в Рахове и Ясинях. Так спланировали свой путь еще дома. Однако, миновав Виноградово, утомленный дорогой пятнадцатилетний сын Лесь неожиданно заупрямился, захотел ехать прямо до Яремчи. Уставшая и всегда стремившаяся к миру в семье Ксения Ивановна поддержала его. Отец был недоволен: он не любил, когда «семь пятниц на неделе». Но, чтобы не ссориться с женой и сыном, дал в конце концов свое согласие.

Все трое ехали молча. Каждый чувствовал себя обиженным. Дорога казалась скучной, утомительной.

Где-то на перегоне между Хустом и Буштиной на обочине дороги увидели пожилого гуцула. Он был в черной шляпе с пером, в шерстяной безрукавке, с увесистой палкой в правой руке и пустым мешком за плечами. Водитель сбавил скорость, открыл дверь.

— Гей, вуечку![2] — крикнул шофер, узнав Чеслава Трепету из Рахова. — Пожалейте ноги. Садитесь.

Гуцул не стал отказываться, но и не поблагодарил водителя. А за что он должен его благодарить? За то, что проедется с туристами? Какая невидаль... Наездился со всякими. На этой трассе Трепету знают почти все шоферы, и он мог с любым из них добраться до дома.

— Здоровеньки будьте, людоньки! — учтиво поздоровался старик, войдя в автобус и снимая с белой головы шляпу.

Туристы с удивлением посмотрели на него.

— Садитесь, вуечку, сюда, — сказал водитель и подал Трепете раскладное креслице.

— Ты мог бы меня и не сажать, — недовольно проворчал старик. — Пусть бы я шел пешком. Может, мне поговорить с собою нужно было...

Лесь прислушивался к каждому слову гуцула. От нового пассажира веяло мудрым спокойствием и достоинством.

Какое-то время водитель молча вел автобус по ухабистому участку дороги. Выехав на асфальт, спросил:

— Снова, вуечку, к сыновьям ходили?

— Так, Юстыме, до хлопцив... Отремонтировал немного их усадьбы...

Чеслав Трепета — высокий, сухощавый, словно выстоявшая под ветрами горная ель. И лицо у него какое-то немного разбойничье: скуластое, горбоносое, с цепкими глазами. Не зря его в молодости звали «опришком». Теперь уже не зовут: стар стал. Ни в любви, ни в разбое уже не заподозришь деда. Разве что взглядом или словом доймет кого. Вот и сейчас... Повернулся к пассажирам, стрельнул по ним орлиными глазами и громко сказал водителю:

— А ты, Юстыме, все лайдакив возишь?

— Да нет, вуечку, это не бездельники. Туристы.

— Лайдаки, — упрямо повторил гуцул. — Настоящие туристы каждый день пешком ходят по диким тропам. А эти мягкие креслица протирают да смотрят, что мельтешит за окнами. Лайдаки...

Туристы не придали значения словам гуцула. Один только Лесь отозвался:

— Пешком, дедушка, далеко не уйдешь.

— А тебе много нужно, горе мое? Ты знаешь, сколько тебе нужно? Может, думаешь весь свет обойти? Все дороги потоптать?..

— А почему бы и нет?

— Зачем, горе мое? Все это пустое... У нас в горах говорят: зрячему и узкой тропинки достаточно, а слепой и на большой столбовой дороге заблудится.

Лесь хотел возразить деду, но отец сердито глянул на него, и он умолк.

Водитель включил приемник. Автобус заполнила веселая музыка.

— О, то есть келушари! — обрадовался Трепета и расправил под шерстяной безрукавкой плечи. — Слышишь, Юстыме, это же келушари! — Старик повернулся к Лесю и пояснил: — Келушари — это как наша тропотянка... Ты знаешь нашу тропотянку?

— Нет.

— Эх, горе мое! Так ты, наверно, и живого голоса флояры и трембиты не слышал? Зачем же тогда зря по свету ездишь? Или, может, тебя отец таскает за собой?

Гуцул осуждающе отвернулся, умолк.

От Тячева автобус ехал вдоль самой границы, по правому берегу быстрой Тисы. По ту сторону реки была Румыния. Пассажиры прильнули к окнам.

В Солотвино туристы покинули автобус, столпились у плетня, стали рассматривать контрольно-следовую полосу. Один лишь Трепета продолжал сидеть на своем месте, но в Великом Бычкове и он вышел из автобуса.

За узкой прибрежной полосой зарослей текла нейтральная Тиса. Обмелела без дождей горная река, но все так же весело шумела, бурлила на камнях.

К Трепете подошел Лесь:

— А вам, дедушка, приходилось бывать там?

— Там? — гуцул посмотрел за Тису. — Да, я был в том краю.

В синей вышине неба, обрамленной горами, показались два аиста. Птицы беспрепятственно пересекли границу и неторопливо приземлились по ту сторону Тисы.

— Эх, были бы крылья! — Лесь тряхнул шаткий плетень.

— Не дурачься! — строго одернул Василий Артемович сына.

Но Лесь, будто не слыша его слов, нагнулся, взял камень и швырнул его на другой берег Тисы.

— Келушари! — радостно выкрикнул он понравившееся ему слово.

— Сильную имеешь руку, — похвалил его Трепета.

Чувствовалось, что этот хлопец, несовершеннолетний «лайдак», понравился старому гуцулу.

Остаток дороги до самого Рахова Трепета молчал. Наверное, вспомнил своих сыновей-двойняшек, когда они были вот такими же, как Лесь, безусыми юнцами, или видел себя молодым и дерзким, не знавшим удержу ни в чем. Когда-то и ему хотелось обойти весь свет, потоптать все дороги. За время своей бурной молодости он побывал не только в Румынии и не только келушари танцевали его ноги. А спроси его, изведал ли он счастье, постиг ли то, чего хотел? Скажет неопределенно: «Зрячему и узкой тропинки достаточно, а слепой и на большой столбовой дороге заблудится». И непонятно: кем же он считает себя сам — зрячим или слепым.

В Рахове Чеслав Трепета почтительно попрощался со всеми, пожелал хорошей дороги и вышел из автобуса. Подойдя к окну, около которого сидел Лесь, сказал:

— Будь здоровым и счастливым, горе мое.

Не оглядываясь, он степенно зашагал от автобусной остановки. Лесь даже не успел поблагодарить его за добрые слова.

Перейдя мост, Трепета повернул налево, остановился перед памятником Олексы Борканюка, снял шляпу и на какое-то мгновение замер в безмолвной почтительности. Затем, не надевая шляпы, подошел к каменной церквушке, подал нищему милостыню, перекрестился и исчез в темном дверном проеме церкви, словно в пещере.

Лесь, наблюдавший за стариком из автобуса, заерзал в кресле.

— Давайте остановимся и в Рахове, и в Ясинях, — сказал он робко. — Кто знает, когда мы еще сюда приедем...

Мать с отцом переглянулись, пожали недоуменно плечами.

— Ладно, будь по-твоему, — вздохнул Василий Артемович. — И в самом деле, придется ли еще когда-нибудь полюбоваться такой красотой.

...Лесь чувствовал себя настоящим туристом. За плечами рюкзак, в правой руке, как и у Трепеты, палка, на голове — гуцульская шляпа, приобретенная в Хусте.

— Папа, а кто такой Олекса Борканюк? — спросил он, когда поравнялись с памятником.

— Герой, такой же, как, скажем, Ковпак.

— Его фашисты убили?

— Венгерские фашисты-хортовцы.

— Вся земля в памятниках, вся земля в могилах, — горестно вздохнула Ксения Ивановна.

Над раховской котловиной нависло темное облако. Упали первые капли дождя. Нужно было думать об убежище.

В гостинице Петрикам не повезло: отдельные номера были заняты. Им предложили поселиться в разных комнатах. Ксения Ивановна сразу же сникла. Во Львове, Ужгороде, Мукачеве и даже в Хусте у них всегда был отдельный номер со всеми удобствами. А тут — на́ тебе...

— Я могу дать вам адрес одного хорошего хозяина, — сказала девушка-администратор. — Это совсем близко. Там вам будет удобно. Не пожалеете.

Дождь лишь немного поморосил и кончился. Стояла теплая предвечерняя пора.

Петрики быстро добрались до нужного им дома, вошли во двор. Усадьба прижималась к горной крутизне. Дом, хлев — все было добротное, хотя и деревянное. Пахло живицей, сеном, овечьей шерстью. За высоким дощатым забором шумела Тиса.

Петриков никто не встретил. Василий Артемович толкнул дверь, и она с тихим скрипом открылась.

— Есть ли кто дома? — крикнул он.

Никто не отозвался.

Петрики присели на топчан, который стоял на длинной, во всю стену, веранде. За все время путешествия по Закарпатью они впервые почувствовали себя так, будто после долгих странствий наконец-то очутились дома. Все казалось им родным, только немного забытым.

Вскоре появился хозяин. Это был Чеслав Трепета.

— Что за люди? Не ограбить ли намерились? — пошутил он и развел руками. — Йой, боженьку, кабы ж то я ведал, что вам нужен ночлег, разве ж я не привел бы вас к себе сразу... Прошу в хату. С дороги вам нужен отдых. А я еще похлопочу. Слышите, как тоскливо трубит Тиса? Это перед большой водой. Река всегда предвещает, когда в горах собирается дождь. Так что я должен перетащить сено с горы под навес.

Трепета завел Петриков в просторную светлицу. У Леся загорелись глаза. Это же настоящий музей!

У глухой стены на длинной, через всю комнату, жерди висели шерстяные коврики, разукрашенные сардаки, старинные пояса... Все это сохранилось от дедов-прадедов и давно пережило своих хозяев. На громоздком, похожем на небольшой контейнер шкафу, на треугольном столике под божницей, на подоконниках — всюду стояли резные деревянные изделия, расписанные глиняные горшки, топорики, дудки-флояры. В темном углу божницы столпились святые, нарисованные на тесаных досках без оправы. На иконах — ни цветов, ни рушников. Но окна были обрамлены яркими вышитыми рушниками — почтение и уважение солнцу, свету. Около божницы стояла высокая, почти под потолок, белокорая трембита. Только электрическая лампочка над столом и радиоприемник на старенькой скамеечке говорили о сегодняшнем дне, делали светлицу современной.

Лесь засмотрелся на трембиту.

— Вот управлюсь с сеном — погудим, — сказал хозяин. — Я когда-то был файным трубачом... И сыновей научил...

Лесю не терпелось поскорее услышать эту живую, как сказал старый гуцул, трембиту. Он закрыл глаза и увидел Трепету и его сыновей. Стоят посреди двора с поднятыми к небу большими трембитами и трубят, трубят. Солнечными лучами далеко-далеко до самых гор летит жалобный женский стон...

— Давайте я помогу вам перенести сено, — обратился Лесь к старику.

— Зачем тебе утомляться, горе мое? Пока сползешь с крутизны под тяжестью, так и хребтина треснет.

— Ну что вы. Мы и в самом деле вам поможем, — сказал Василий Артемович.

— Йой, людоньки! Разве я нанимал вас для работы! Срам от соседей будет.

— Ничего, ничего. Нам даже полезно размяться. Целыми днями баклуши бьем, — улыбнулся Василий Артемович.

— Ну, тогда снимайте свои тендиты и одевайте мои полотняные кошулечкы. — Трепета достал из шкафа две белых, как березовая кора, сорочки. — Не брезгуйте. Это чистые кошулечкы, ненадеванные.

Вскоре старый гуцул повел своих помощников на кручу. Все трое были в белых сорочках, простоволосые, с ряднами на плечах.

Из-за леса с верховья Тисы на Раховскую котловину наползали черные тучи.

Чеслав Трепета охапками складывал сено на раскинутое рядно, стягивал в узел, взваливал душистую тяжесть на плечи и шлепал босыми ногами по горячим камням к дому.

Лесь не отставал от хозяина, старался во всем подражать ему. Даже разулся. А вот дородный Василий Артемович после третьего захода уже еле держался на ногах. Но передохнуть стеснялся. Нет, не смог бы он вот так работать день за днем, год за годом. Что-нибудь изобрел бы, чтобы не тащить на себе этот груз.

— Сколько же вам, Чеслав Олексович, лет? — поинтересовался он, сбросив очередную охапку сена под навес.

— Наступающим летом должно бы исполниться восемь десятков.

Василий Артемович заметил, что Трепета почему-то не сказал «исполнится», а сказал «должно бы исполниться».

— А вы еще хоть куда.

— Да колупаюсь кое-как.

— А где ваша семья?

— Йой, человече... Сейчас такие времена пошли... Запанствовала моя семья, запанствовала... Хозяйка в горах роскошничает, курорт себе там нашла, а сыновья мои на новые усадьбы подались... Так что должен я теперь один хребет гнуть.

...С сеном успели управиться до дождя. И хотя усталость валила с ног, Трепета не забыл своего обещания. Вынес из дома трембиту, подозвал Леся:

— Айда наверх. Там звончее будет.

Они взобрались на крутой уступ. Внизу, вытянувшись вдоль Тисы, раскинулся Рахов. Тучи уже закрыли вершины гор.

Трепета поднял к потемневшему небу белый ствол трембиты.

— Слушай, хозяйка моя! Слушайте, сыны мои! До вас трембитаю!..

И затрубил, застонал, отдавая всего себя белокорой трембите. Вдруг покачнулся, начал приседать на теплые камни.

— Не бойся, это еще не смерть моя, — сказал испугавшемуся Лесю. — Вот упадет дождь — и я подымусь...

И упал дождь. И поднялся старый гуцул и стал осторожно спускаться с горы, словно с неба.

Когда разразился настоящий ливень, хозяин и Петрики уже сидели за столом, ели домашнюю солонину, картошку в мундире и запивали холодным кислым молоком.

— Сам пан бог послал мне вас, — сказал Трепета, посыпая горячую картошку солью. — Один бы я не управился с сеном. Погнило бы, и мекала бы на меня моя скотинка...

Три дня не утихал дождь. Тиса неистовствовала: грохотала камнями, волокла тяжелые колоды, ветвистые ели и разрывала ими глинистые берега, сотрясала мосты.

Чеслав Трепета как мог занимал гостей. То рассказывал о своей молодости, о своих путешествиях по белому свету, то играл на флояре. И все сокрушенно поглядывал в окно на небо, будто не Петрикам, а ему самому непогода оборвала приятное путешествие.

...На третий день после обеда Петрики, несмотря на дождь, решили ехать дальше.

Трепета добыл у соседей для них три зонтика. Сам до автобусной остановки шел сбоку, не прячась от дождя.

Когда усадил Петриков в автобус, вынул из-за пазухи флояру, протянул Лесю:

— Возьми на память, горе мое... Это не магазинная — сам вырезал.

Из диспетчерской выбежал водитель. Это был тот самый Юстим, с которым Петрики ехали до Рахова.

— Ты ж, Юстыме, береги моих, — сказал ему Трепета.

— Да уж поберегу, вуечку, поберегу.

...Всю дорогу Юстим был внимателен к Петрикам, следил, не заливает ли их из окон дождем, при каждом удобном случае заговаривал, развлекал, а Леся усадил около себя, на раскладном креслице.

— У хорошего хозяина были. Теперь мало таких осталось. Сколько он доброго сделал за свой век! Все ему удавалось. Видели его усадьбу? Видели его сокровища?.. Жаль, что некому это наследство передать. Давно осиротел вуйко. Горе ему, одинокому...

Лесь удивленно посмотрел на водителя:

— Но ведь у него есть жена, сыновья?

— Это он так говорил?

— Да.

— Э-э, он всем говорит о них как о живых. А они погибли еще в войну. Хозяйку застрелили в горах, когда она к Борканюковым хлопцам ходила с вестями, а сыновей-партизан хортовцы посекли под Хустом саблями. Да так посекли, что нельзя было узнать. Там и похоронили их в братской могиле... Вот вуйко летом и зимой каждый месяц и ездит теперь туда, ремонтирует, как он говорит, усадьбы своим хлопцам...

Над горами ударил гром, по долине покатилось эхо. А Лесю казалось, что это стонет живая трембита старого гуцула.