Неугасимые зарницы

Обретенные крылья

Солнце только что скрылось за горизонтом, и вокруг было еще светло. Но все же чувствовалось, что это последнее усилие дня, что через какой-нибудь час лохматые сумерки поползут по земле.

С полевой дороги начали выкатываться на асфальт подводы. Одна, вторая, третья... Некованые лошади быстро побежали по гладкому, как лед, асфальту, задребезжали ржавые ведра, привязанные к задкам подвод.

Рядом с лошадьми сбоку бежали утомленные псы, безразличные ко всему и привыкшие ко всему. Они не нюхали дорогу, не искали следов, будто знали, что хозяева никогда не оставляют их.

На передней подводе, опершись спиной о брезентовую будку, стоял старый цыган и неуверенно оглядывался вокруг — видно, не узнавал местность.

Но вот он что-то громко крикнул, хлестнул кнутом лошадь. Она побежала веселее, псы подняли головы, на задних подводах раздались возбужденные голоса. Вожак табора наконец-то нашел место для ночлега. Передняя подвода круто повернула вправо, колеса снова бесшумно покатились по проселочной дороге. Следом за ней повернули и остальные подводы.

Целую неделю цыганский табор, этот неизвестно как уцелевший рудимент разгульной вольницы, не имел продолжительной остановки. Каждый день в дороге. Все — и люди, и лошади, и псы — были утомлены до предела. И вот наконец-то отдых.

Едва миновали пшеничное поле, с последней подводы кто-то спрыгнул.

— ЭЙ, Марта, тебе бы все шалить! — послышался строгий мужской голос.

Из облака пыли вынырнула молодая цыганка и, обгоняя подводы, побежала вперед.

В руках у нее было крыло какой-то птицы.

Добежав до степного озера, где должен был остановиться табор, Марта взобралась на большой камень-валун, замахала крылом. Вместе с ней к озеру примчались псы и стали жадно пить воду.

Вскоре к озеру подъехали все подводы. Выпряженных лошадей отогнали на болотистый луг. Их не привязывали к кольям, не стреножили. Не было такого случая, чтобы у цыган кто-нибудь украл лошадь…

Около самой воды на высоком берегу задымил первый костер. Отец Марты хлопотал около своей подводы один. Ему никто не помогал. Мать Марты умерла два года назад, а брата Василия судили, и никто не знает, где теперь находится молодой конокрад-гитарист.

— Папа, — крикнула Марта, сбегая с камня-валуна, — здесь?

— Да. Вот здесь стоял и тогда наш шатер...

Молодая цыганка огляделась вокруг.

Тихое озеро, серый камень-валун, засыпающая степь, убогие шатры, низко над озером молодой месяц — все это она уже будто видела когда-то.

Цыгане, подобно перелетным птицам, обладают удивительной способностью запоминать местность.

Марта, хотя прошло уже много лет с тех пор, когда их табор последний раз был здесь, сразу же вспомнила и озеро, и камень, на котором стирала тогда платье, и то, как однажды около отцовского шатра упал кем-то подбитый степной беркут...

Это было давно, сразу после войны. Марта тогда была маленькая и гибкая, как отцовское кнутовище, обожженное на костре.

Птица упала прямо у ее ног. Марта не испугалась — только ойкнула от неожиданности и схватила загорелыми руками мертвого хищника.

Из шатров с криком высыпали цыганята, за ними — взрослые цыгане.

— Это хорошая примета! — пророчили старые гадалки.

А отец серьезно сказал:

— Ну вот, дочка, заимела крылья. Летай!

Как завидовали ей!

Каждый хотел иметь крылья, которые приносят счастье. А брат Василий особенно.

— Марта! Когда ты вырастешь, я для твоего приданого ничего не пожалею... Отдай мне крылья...

Она засмеялась. Не отдала крылья брату.

Сколько лет прошло с тех пор? Да и пристало ли цыганам считать их? Что с того: разжигаешь ты десятый костер или сотый? Лишь бы было тепло, лишь бы был огонь.

Много исхожено дорог за это время, много увидено. И нигде Марта не разлучалась со своим талисманом. Берегла. Правда, теперь уже не два крыла было у нее — одно. Другое она все же подарила своему брату Василию. Да что там крылья — жизнь свою готова была она отдать за Василия.

Года четыре назад его арестовали под Одессой, когда он украл — нет, не коня! — мотоцикл. Потянуло молодого цыгана к новому.

Весь табор был на суде. Была и Марта. Брат сидел под охраной присмиревший, стриженый, жалкий, как птица-подранок.

И вот именно здесь, на суде, она сумела передать брату одно крыло — на счастье...

Все это вспомнилось сейчас молодой цыганке. Она хотела взяться за работу — разводить костер, как вдруг прямо перед нею, над шевелящимися колосьями пшеницы, вспыхнули электрические огни. В ее детской памяти не сохранились эти огни.

— Что там, папа? — спросила она, удивленная.

— Город, наверно.

— Ты был в нем?

— Я был в той долине, когда там еще не было ничего.

— Значит, его построили за то время, пока мы ездили по другим местам?

— Да, выходит, так.

Марта, сама не зная почему, вдруг заволновалась. Ей казалось, что они совсем недавно были здесь. И город, который сияет огнями, не построен за долгие годы, а вырос в одно мгновение, как в сказке.

Задумалась.

— Эй, дочка! Не время сны смотреть! — прикрикнул на нее отец, снимая с подводы охапку хвороста.

Марта подбежала к нему, стала помогать.

Вскоре запылал и их костер, отражаясь в сонных водах озера.

Пока варилась еда, отец курил трубку около костра вожака в компании мужчин, а Марта тревожно всматривалась в огни незнакомого города. Когда табор, утомленный долгим переходом, уснул, Марта не ушла от угасшего костра. Она все смотрела на огни шахтерского городка, над которым висело белое зарево.

Сколько сел и городов видела она за свои восемнадцать лет! И не один из них не волновал ее так, как этот.

Раньше ей казалось, что, с тех пор как живут люди на земле, все остается неизменным; ничто новое не появляется, ничто не исчезает. А люди в городах и селах навечно прикованы к своим глиняным или каменным домам.

До сегодняшнего дня она с унаследованной от пращуров гордостью, даже с каким-то пренебрежением входила в города и села. Гадала людям на картах и на зеркале. Любила ли она тех, кому пророчила счастье? Нет. Ненавидела ли тех, кому предсказывала горе? Тоже нет. Она равнодушно подходила к людям и без сожаления отходила от них. Ни волнения, ни радости не ощущала Марта, входя в новое для нее село или город, лишь присущая от рождения настороженность проглядывала в ее глазах и чувствовалась в походке.

А вот этот город, который родился, пока они кочевали по свету, почему-то взволновал ее, будто здесь с нею должно было что-то произойти...

Марта сомкнула веки, слегка откинула голову. Тяжелые серебряные серьги — память покойной матери — слегка покачивались, поблескивали в лунном свете. За озером заговорщически кричали перепела, в низко стелющемся тумане пофыркивали лошади; от далекого леска доносилось пение соловья...

Вдруг из степи набежал ветер. Осыпал холодным пеплом Марту. Но она даже не шевельнулась, не открыла глаз. Она лежала на траве и думала: «Вот еще недавно пылал огонь, и было около него тепло и светло. Но костер погас, остыл. Подул ветер — развеял пепел. Скоро остынет и земля под ним... А потом пройдет дождь, смоет остатки золы, и снова на выжженном месте прорастет трава. И не останется ни единого следа, ни единой приметы, что они здесь были... А вон там, в долине, где она когда-то собирала цветы, пила родниковую воду, люди построили город... Построили навсегда... Навеки!..»

Марта проснулась.

Уже светало. Но табор еще спал.

Над озером стоял сизый туман. А справа все еще горели огни неизвестного города.

Сбивая босыми ногами росу с травы, Марта побежала к озеру. Разделась, бесшумно вошла в воду. Умылась, пригладила мокрыми руками давно не чесанные волосы, заплела конец косы и так же бесшумно вышла на берег. Натянула на мокрое тело одежду, широким подолом платья вытерла лицо и побежала по кем-то протоптанной тропинке, чтобы согреться.

На пригорке заметила красный цветок дикого мака. Остановилась, сорвала, воткнула над правым ухом в густые волосы, оглянулась на табор. С заплатанными, запыленными шатрами, с беспечно оставленными около подвод пожитками, табор показался ей сейчас таким родным! Другого она ничего не желает. Все это: и табор, и поле, и вон тот жаворонок, который вызванивает под дымчатыми облаками, и легкое дуновение ветра, и запах полыни — все такое привычное, такое близкое и понятное Марте.

Как бы жила она без всего этого? Смогла бы она заснуть, если бы над головою вместо высокого звездного неба нависал бы низкий потолок душной избы?

Теперь Марта уже без волнения, даже с пренебрежением глянула на город в долине. «Нет! Нет! Беркуту в курятнике не жить!» Она побежала к табору.

После позднего завтрака, когда стало известно, что дальше они не пойдут ни сегодня, ни завтра, когда из табора к городу потянулись «на работу» даже маленькие цыганята, Марта тоже направилась в город.

Та самая тропинка, по которой она уже сегодня бегала к озеру, довела ее до улиц предместья.

Марта пыталась вспомнить, как все было здесь когда-то. Это же где-то здесь бегала она маленькой с другими цыганятами, отыскивала в высоких травах птичьи гнезда, лакомилась яйцами. Где-то здесь, в неглубокой балочке, журчал ручеек, в котором они купались прямо в одежде.

«Нет, ничего нет! Все покрыто камнем, как на тюремном дворе, куда упрятали Василия», — с горечью думала она, шагая по асфальтированной улице.

Вдруг остановилась на узеньком мостике. Радостно глянула вниз. Это был тот самый ручеек, в котором она купалась давным-давно, когда была еще ребенком.

Не удержалась, сбежала с мостика, подошла, словно к давнему другу, к ручейку, села на траву, опустила ноги в теплую воду. Посидела немного, встала, отряхнула платье, снова взбежала на мостик.

Вскоре улица вывела ее на площадь, где стояли трамваи. Без какого-либо намерения вскочила в вагон. Никого не спрашивала, куда едет трамвай. Куда бы он ни ехал — ей все равно. Все для нее здесь ново, незнакомо.

В вагоне уже были две цыганки из их табора. Одна — таких же лет, как и Марта, другая — постарше, замужняя, с ребенком на руках.

Перебивая друг друга, цыганки стали рассказывать Марте, как когда-то на этих самых местах они играли, удивлялись тому, как быстро вырос такой большой город.

Пассажиры с любопытством и удивлением слушали непонятную речь, откровенно разглядывали их.

В центре города они вышли из вагона. Марта, оставив подруг, подбежала к киоску, купила мороженое. Шла и ела сладкое холодное мороженое. Ко всему другому она была безразлична.

Там, в степи, она заметила бы каждый цветок, склонилась бы к нему, заговорила бы, как с человеком; услышала бы самый тихий голос пташки; от малейшего подозрительного шелеста проснулась бы среди ночи — всему отозвалось бы ее сердце.

А здесь все было чужим...

Ни у кого не спрашивая дороги, Марта пришла на местный рынок. Только ступила на рыночную площадь, как к ней, трепыхая длинной замызганной юбкой, подбежала цыганочка из их табора.

— Я знала, что ты придешь сюда, Марта, — таинственно зашептала она, поблескивая глазами. — Я тебя уже давно жду! Подари что-нибудь, и я тебе сразу все скажу.

Марта дала ей 20 копеек.

— Иди за мной! — решительно приказала цыганочка и скользнула между людьми.

Остановилась в противоположном конце рынка, где прямо на земле был разложен убогий товар.

— Вот! — многозначительно выкрикнула цыганочка.

Марта глянула и застыла от удивления. Среди разного хлама лежало крыло беркута. То самое, которое она подарила брату! Вот и метка на нем, сделанная огнем.

«Значит, Василий погиб?!» — ужаснулась она. Глаза ее налились кровью.

— Что хочешь за это? — спросила старичка, указав на крыло.

— Я не торгую чем попало. Это не простое крыло...

Марта, не дослушав, бросила старику несколько монет, схватила крыло и тут же исчезла в толпе.

Выскочив за ворота рынка, она побежала какими-то безлюдными переулками. Марте почему-то казалось, что за нею гонится милиция. Вскоре переулок уперся в высокий дощатый забор. К счастью, одна доска была выломлена. Марта протиснулась в тесный лаз и очутилась во дворе, загроможденном разным строительным материалом. Остановилась, прислушалась. Погони не было, ничто не угрожало. Пробралась между пахнущих лесным ароматом досок, миновала ряды красного кирпича, глянула вверх — и пошатнулась.

Прямо перед ней поднимался в самое небо дом-великан. А рядом с ним легко и бесшумно двигался по рельсам гигантский подъемный кран.

Вдруг Марта увидела у себя над головой стену с окнами и дверями. Стена покачивалась, плыла куда-то в небо. Казалось, она вот-вот сорвется и обрушится на нее.

Марта вскрикнула и метнулась прочь.

...На другой день Марта снова пришла сюда. Теперь уже не случайно — из любопытства. Она знала, как ставят шатры, и сама не раз ставила их, а как вырастают городские дома, да еще такие высокие, вблизи видела впервые.

Вот на огромной высоте на самом краю стены появился крошечный человек. Он что-то сигналит руками, ждет, пока кран своим хоботом подаст груз... Марта видит, как по небу плывет белое клубящееся облако, плывет прямо на человека, который каким-то чудом держится на карнизе. Еще мгновение — и облако столкнет его.

Марта замирает. Но облако проплывает мимо, человек как стоял, так и стоит на месте. И вдруг сквозь грохот бетономешалки, завывание крановых моторов к ней откуда-то с неба упали знакомые слова:

Это пел человек в поднебесье, весело, игриво, как жаворонок. Марте показалось, что она даже слышит, как голосу вторят струны гитары.

— Василий! — закричала Марта.

Человек на стене наклонился, посмотрел вниз.

— Марта-а! Подожди меня! Я скоро спущусь вниз!

Подождать? О нет! Марта нырнула в темный дверной проем, помчалась по ступеням, на которых еще не было перил. Первый этаж, второй... Этаж за этажом. Сколько их...

И вдруг перед нею открылось небо, чистое, синее-синее... А земля внизу непривычно далекая, какая-то отчужденная. Ей показалось, что сооружение, на которое она взобралась, шатается, еще шаг — и оно обрушится, ускользнет из-под ног.

Василий сам подбежал к ней:

— Марточка, ты уже здесь?! Как ты отыскала меня?

Она выхватила из-за пояса крылья беркута:

— Видишь? Оба! Я разыскала второе крыло, а оно привело меня к тебе!.. Видишь?! Твое и мое крыло! Они же от одной птицы! Они должны быть вместе! Наш табор за городом... Я добралась сюда и никого не встретила... Ты можешь убежать...

— Марточка, мне не нужно убегать. Меня никто не держит, но я и сам никуда не пойду. Я уже не конокрад, я — каменщик!..

— Ты предаешь своих? — с угрозой выкрикнула Марта. Неужели твое сердце усохло и отреклось от воли? Неужели ты из беркута превратился в стрижа? Неужели стал послушным псом...

— Нет, Марта, я не пес! Я — птица! Видишь, как высоко взлетел? Ты думаешь, это легко досталось? О-о!.. Я научился многому. Посмотри: вон там библиотека, а вот школа, стадион! Там и мой труд, там и моя сила, Марточка... И когда мне в эту зиму сказали, что я свободен, что могу идти куда хочу, я никуда не пошел...

— Коварные хитрецы! Разве зимой выпускают птицу на волю?..

— Нет, Марта, не зима меня удержала. Я не смог уйти отсюда, не смог... Я подумал: что сделал бы ты, Василий, за это время, если бы был в таборе? Кинул бы в ночную тьму свою цыганскую песню? Выжег бы костром буйную траву среди степи? Помял бы ворованным конем хлеб, не мною посеянный? И все? Что оставляют цыгане после себя? Даже кладбища не имеют. Кто же мы? Чужие на этой земле? Воры? Нищие? Ты не спрашивала себя об этом? А наша воля?! Вот она! — Василий выхватил из рук Марты крылья беркута. — Вот она, наша воля! Крылья без птицы!..

Марта еще никогда ни от кого не слышала таких слов. Не желала бы слышать и от брата.

Испуганно и в то же время удивленно она смотрела на Василия. Она боялась признаться себе, что в этот момент он нравится ей больше, чем там, в степи.

Она рванулась из объятий брата — и упала на дощатый настил. Ее испугала высота.

— Не бойся, я же рядом. Ничего не бойся, — ласково сказал Василий, касаясь рукой цветка дикого мака на ее голове.

Марта все еще с боязнью, но уже и с любопытством рассматривала город — город брата. Потом повернула голову, посмотрела на степь. Отыскала озеро, свой табор, убогий, едва заметный, чем-то похожий на опустевшее гнездо степных птиц...

И заплакала. Тихо, без крика и причитаний.