Неугасимые зарницы

Председатель

Было воскресенье. Последнее воскресенье апреля.

Два дня назад колхоз отчитался в районе о завершении всех полевых работ, а вчера вечером председатель Богдан Яковлевич Шкрамада обратился по «домашней» радиосети к своим односельчанам с «мирным, — как он сказал, — разговором».

— Вот мы и отсеялись. Потрудились честно. Пожелаем же нашим посевам обильных дождей и щедрых всходов. А вам, дорогие колхозники, я желаю хорошего отдыха. Правда, ненадолго...

Говорил Шкрамада неторопливо, вдумчиво, словно шел по вспаханной ниве и сеял вручную. И колхозники, слушая его речь, прощали ему, хваткому в работе, все, чего натерпелись за время посевной.

Действительно, до вчерашнего дня Богдан Яковлевич «воевал», не щадил ни людей, ни машин, ни себя. И колхозники терпели. Все понимали: так нужно, весна выдалась сухая, с ветрами. Сеяли не только днем, ночью тоже от захода и до восхода солнца громыхали на полях машины.

Сегодня у колхозников передышка и от работы, и от председателя: выходной день. И хлеборобская утеха — дождь!

Богдан Яковлевич тоже домовничал. Однако не стал отлеживаться, подхватился до света. Его выманил из хаты шум дождя.

Шкрамада стоял посреди двора, подставлял под благодатные струи простоволосую голову и колдовал, как малыш: «Дождик, дождик, припусти, припусти да на наши капусты, капусты...»

Оно вроде и совестно выпрашивать милости у природы, только в хлеборобском деле, наверное, еще долго не избавятся от страха перед ее буйством.

Шкрамада не мог спокойно сидеть дома. Ему все время казалось, что где-то что-то осталось незамеченным, недоделанным. Подходил к телефону и звонил на ферму, бригадирам полевых бригад, парторгу.

— Дай людям покой! — сердилась жена. — Дай им отдохнуть, неугомонный!..

Шкрамада виновато поглядывал на жену и молчал. А что здесь скажешь: людям с ним и в самом деле не легко. Кто-кто, а Ганна знает. И не только посторонним, а и близким, родным. Неспокойный он, крутоватый. Может, поэтому и родные дети оставили дом?.. Трое их, и все разлетелись. Не с кем даже в выходной день за столом посидеть...

Долгожданный дождь умиротворял Шкрамаду, делал его добрее, рассудительнее. Но даже теперь он не видел своей вины в том, что дети ушли из дому. В чем его вина? Ну, не потакал им, учил ходить в борозде — так это же его отцовская обязанность. И сыновей, кажется, не тяготили эти требования. Из дому они ушли не поэтому: просто жизнь их повела иными путями, нежели родителей. А вот дочь Ольга — эта явно сбежала. И такое выдала на прощанье: «У вас, папа, от работы хоть тресни, а благодарности все равно не заработаешь. Вы все боитесь, чтоб люди не осудили. Вы только для чужих добрые, для чужих щедрые».

Безмозглая она, вот и все.

Богдан Яковлевич сидел около окна и прислушивался к шуму дождя. Он шел ровный, густой. Не ливень, от которого на нивах остаются глубокие колдобины, а мягкий, живительный дождик.

Весело плескалась вода, скатываясь с шиферной крыши. Перед окном радостно трепетала белыми лепестками цветов еще безлистая абрикоса.

Шкрамада рвался в поле. Ему хотелось убедиться, воочию увидеть, что всюду, во всех бригадах идет дождь. Напрасно он отпустил вчера своего шофера вместе с безотказным газиком в город проведать сына-студента. Но ведь в конце концов можно поехать в степь и на своей «Волге». Это выдумки, что размокшие дороги не для нее. Вывезет. Не раз проверено...

Не успел Богдан Яковлевич вывинтить скрипучий, давно не мазанный винт гаражного запора, как на крыльце появилась жена:

— Захотелось снова среди поля застрять? Но сегодня тебя никто не вытащит. Имей в виду.

Бывало, что и застревал. Все бывало. А может, он никуда и не поедет. Просто походит около машины, осмотрит ее. Вон сколько времени даже гаража не открывал...

Но Ганна знает, что муж не усидит дома. И ничто его не удержит.

— Ты ж хотя далеко не заезжай. Вдруг сегодня Ольга и Николай приедут?..

Ганна с самой весны ждет дочь. А той все некогда. Она — ничего не скажешь — работящая. От горячей работы не прячется. Но Богдан Яковлевич знает настоящую причину отговорок дочери: не хочет являться с пустыми руками, зарабатывает в новом колхозе почет. И заработает. Она упрямая. Да и потом: было ж с кого брать пример...

Богдан Яковлевич выкатил машину на площадку перед гаражом. По крыше забарабанили струйки дождя. Он представил: будто сидит в полевом вагончике и пережидает непогоду, а вокруг зеленые бескрайние нивы...

Смежил глаза. И увидел давно умершего отца: высокого, худощавого, с добрыми грустными глазами. Лишь в такую вот хлеборобскую благодать его глаза веселели. И он тоже не мог усидеть дома. На голову надевал мешок и брел в поле, на свою бедняцкую узкую нивку — наблюдал, как прорастают под весенним дождем его осенние надежды... Богдану Яковлевичу не надо накрываться мешком. И грязь месить ногами не надо. Да и нивы доверены ему огромные — не окинешь взглядом.

Вышел из машины, открыл настежь ворота, виновато посмотрел на залитое дождем окно, у которого стояла, осуждающе покачивая головой, жена, сел за руль.

Застоявшаяся «Волга» резво выскочила на просторную улицу, помчала за село.

Возвратился Богдан Яковлевич лишь к обеду. Утомленный, испачканный грязью, как и его машина, но довольный поездкой.

Во дворе, под белой шапкой абрикосы, стоял красный «Москвич» зятя. Шкрамада поставил свою «Волгу» рядом: пусть дождь отмывает. Заглянул в «Москвич». На заднем сиденье увидел шерстяной жакет дочери. «Явилась все же».

Как бы там ни было, но Шкрамада любил «своевольницу». И зятя любил: общительный, добрый и, главное, тоже трудяга — знатный комбайнер.

Сквозь открытое окно долетел смех дочери: беззаботный, какой-то самодовольный.

«Ну, ну, сейчас ты у меня похохочешь, — рассердился Богдан Яковлевич. — Ишь, совсем забыла порог дома своих родителей».

Ганна накрывала на стол. Зять Николай, высокий, стройный, угождал ей: резал хлеб. А Ольга сидела на диване. Она была подозрительно располневшей. Просторное в больших ромашках платье делало ее какой-то солнечной, лучистой. Шкрамада мысленно улыбнулся. Ясно: жизнь новую вынашивает. Ну, разве можно ей теперь говорить что-то обидное.

Богдан Яковлевич провел шершавой ладонью по небритому лицу, подошел к дочери, поцеловал в щеку:

— Заявилась все же. — Ему показалось, что в глазах Ольги промелькнула какая-то дерзкая уверенность, и он уколол: — Что-то от тебя табаком пахнет...

Раньше в своем колхозе Ольга работала свекольщицей. Но когда встретилась осенью на областном совещании передовиков с будущим мужем и махнула к нему в соседний район, сменила там сладкий корень на горькую отраву. Богдан Яковлевич не выращивал в колхозе табак, жалел для него землю, хотя сам и курил несколько лет.

— От каждого человека его работой пахнет, — улыбнулась задиристо Ольга. — От мамы пахнет цыплятами, за которыми она ухаживает на птицеферме: такими маленькими пушистыми, как одуванчики, пискунами. От Николая — мазутом. А от вас, папа, пахнет... застарелым злом...

— А от тебя, умница, табаком, — повторил Шкрамада.

— Ну, что ты заладил одно и то же! — крикнула незлобиво от стола Ганна. — Ты лучше порадуйся за дочь. Ее портрет на доске Почета висит.

Вот почему она храбрится. Приехала, значит, сказать, что чужие люди оценили ее лучше, чем отец.

— За что же такой почет? За табак?

— За табак, папа. За табак. Наш колхоз от него имеет не меньше прибыли, чем вы от своих бураков.

Гордо сказанное слово «наш» и то, что дочка сравнила табак с бураками, задело самолюбие Шкрамады.

— Нашла чем хвастаться. Посчитай лучше, сколько зла от твоей погани...

Николаю стало жаль присмиревшей жены. Чтобы отвлечь внимание тестя на себя, он сказал:

— А может быть, отец, еще не разгадали это растение? Может, табак тоже имеет какие-то лекарственные свойства, как, скажем, змеиный или пчелиный яд?

— Знаешь что, милый зять, — прищурил Шкрамада глаза, будто в них попал табачный дым, я этой гадости столько пропустил через себя, что уже сердцем почувствовал ее лекарственные свойства.

— Зачем же вы тогда курите? — примирительно, даже сочувственно спросила Ольга.

Шкрамада иронически взглянул на нее:

— Не курю уже. Так что плакали ваши прибыли. Бросил дымить.

— Давно?

— С тех пор как ты табаком стала заниматься. Не хочу, чтобы родная дочь травила меня...

Ганна силком выпроводила ершистого мужа на кухню:

— Иди-ка умойся после дороги, да садитесь к столу.

На кухне Богдан Яковлевич немного успокоился. Ну, к чему эти пустые разговоры? Не Ольга же виновата, что колхоз выращивает табак, не ей и ответ держать за него... К столу подошел уже тихий, смирный.

Но теперь «завелась» почему-то дочь.

— Вы бы, папа, еще и о Кирилловой работе высказались. Он же у нас табака не выращивает и даже не курит.

Кирилл — самый младший в семье. Красавец! Спортсмен! За штангу у него и отечественные и международные призы. Работает тренером. Он — тоже в почете. Однако Богдан Яковлевич не любит хвалиться им перед людьми. Он привык почитать всякий труд, всякую работу, но только не такую, как у сына. Понимал, что спорт — тоже нужное дело, и все же не этого он ждал от младшего.

— Э-э, у Кирилла, считай, не работа, — уклончиво сказал Шкрамада. Ему не хотелось выглядеть перед зятем упрямым привередником, которому никто не может угодить.

— Работа, папа, — не отступала Ольга. — И какая еще работа. Кирилл зарабатывает не меньше Петра.

— Может, и зарабатывает. Я ваших денег не считаю. Только ты не равняй ребят. — В голосе Богдана Яковлевича снова появился холодок. — Не равняй, Петр работает, а Кирилл, как ты говоришь, зарабатывает. — Он повернулся к зятю: — Вот видишь, Николай, каких мы с Ганной вырастили детей. Даже отцу перечат. Один только Петр у нас почтительный.

— Петр? — воскликнула Ольга. — Хотите, я вам про вашего хваленого Петра такое скажу, что вы ахнете? Хотите?..

Ну, что плохого она может сказать о брате? Петр у них самый старший и самый удавшийся. Они всегда ставили его в пример младшим. Работает он сейчас экскаваторщиком на рудниках в Кривбассе, добывает железную руду. И, судя по всему, его там ценят: давно уже доверили бригаду, приняли в партию.

— На Петра нет причины напускать тумана, — предостерегающе сказал Богдан Яковлевич. — Петр у нас парень путевый, как и твой Николай.

— Я, отец, не столько путевый, сколько пьющий, — улыбнулся зять и поставил на стол бутылку.

— Ну, ну, — недовольно посмотрел на него Шкрамада. — С каких это пор гости стали угощать хозяев?

— С тех пор, как хозяева перестали угощать гостей.

— Так ты же не пьешь, когда на машине, — начал оправдываться Шкрамада.

— А сегодня выпьем понемногу. Для порядка. Есть причина.

Ганна, видимо, уже знала об этой причине — глаза ее радостно заблестели.

— Не мучьте его, дети — обратилась она к зятю и дочери.

Николай молча поднялся, подошел к стулу, на котором висел его пиджак, вынул из кармана свернутую газету и молча вернулся на свое место.

Шкрамада догадался: там, в газете, наверное, пишут о Петре. Не зря Ольга порывалась что-то сказать о нем. И хотя предчувствовал, что вести будут хорошие, все же заволновался. Да и как не волноваться. Ведь он отец. Приятно слышать доброе слово о сыне. Он сам давно дружит с трудовой славой. Давно носит на груди звезду Героя. И хорошо знает цену труду. Интересно, что же говорят о сыне?..

В газете было написано о комплексной бригаде экскаваторщиков, которую возглавляет Петр Шкрамада. Поздравляли его и друзей с выдающимися трудовыми успехами — досрочным выполнением пятилетки.

Богдан Яковлевич попросил у зятя газету, внимательно прочитал статью сам. Обратил внимание на фамилии: Масалаб, Браницкий, Сурков, Гомозов... Настоящий интернационал. Задержался на цифрах: сколько в бригаде сына экскаваторов, сколько кубометров грунта они вынули и за какое время выполнили свою пятилетку.

— Это действительно причина, — сказал наконец. — Наливай, зять.

Богдан Яковлевич повеселел. Молодец Петр. Порадовал. Да, старший сын — это тебе не табачница или штангист...

— Теперь я непременно поеду к Петру! Должен же я увидеть работу своих детей.

— Ой, не езжайте, — начала отговаривать отца Ольга.

— Это почему же не ехать?

— Не портите радости хотя бы Петру. Вы же у нас такой, что найдете и там к чему придраться.

— Ну, нет. За Петра я спокоен. Петр не подведет, — уверенно сказал Шкрамада.

Ровно через неделю, в следующее воскресенье, Богдан Яковлевич приехал на своей «Волге» в криворожские степи нежданным, но желанным гостем.

В первый момент встречи Петр показался ему каким-то утомленным, исхудавшим. Видно, тяжеловато парню: и работа, и семья, и наука — он же студент-заочник. Но ничего, Петр крепкой породы. Выдержит.

Они проговорили почти всю ночь. И ни одно слово не легло между ними вперекос. Зря пророчила Ольга — не к чему было Богдану Яковлевичу придраться.

На другой день, едва начало рассветать, Шкрамада поднялся вместе с сыном.

Петр надел свою повседневную робу, а он нарядился по-праздничному — ему же не на работу. В костюме, в шляпе, при галстуке, с колодочками военных наград и звездой Героя Социалистического Труда на груди, Богдан Яковлевич выглядел солидно. Так он одевался, когда ехал на столичные или областные совещания. И на праздники. Но сегодня у него тоже праздник — отцовский!

Они подошли к автобусу, который должен был довезти их до карьеров, когда все члены бригады Петра были уже в сборе. Парни столпились около автобуса и о чем-то пререкались с водителем. Увидев бригадира, притихли.

Петр поздоровался, сказал:

— Знакомьтесь. Мой отец.

Каждый стал пожимать Богдану Яковлевичу руку, зазвучали уже знакомые из газеты фамилии.

— Ну, поехали?! — крикнул водитель.

Его заспанное, небритое лицо едва виднелось сквозь запыленное стекло кабины. Да и весь автобус, словно изморозью, был густо покрыт пылью. Сиденья были тоже в рыжей пыли...

Никто не спешил заходить в автобус. Молодой экскаваторщик Рустам Масалаб подскочил к открытой двери, накинулся на нерадивого водителя:

— Совести у тебя нет! Тебе не людей — мусор на свалку возить!

Тучный шофер высунулся из двери, навис над худеньким Масалабом и сердито, но вполголоса сказал:

— Ты меня не учи. Не ты мой начальник.

— Твое счастье! — грозно свел на переносье черные широкие брови Рустам. — Жаль, что не я твой начальник! Я б тебе не то что автобус — ишака паршивого не доверил бы! Так я говорю? — обратился он к Богдану Яковлевичу.

Шкрамада в ответ усмехнулся. Ему нравился молодой экскаваторщик, нравилась его хозяйственная нетерпимость к беспорядкам.

Обиженный водитель завел мотор.

— Так вы едете, или, может, пойдете сегодня пешком? — сказал с угрозой.

Все выжидающе посмотрели на бригадира. Богдан Яковлевич тоже настороженно ждал, что скажет сын, как себя поведет. Он понимал, что своим присутствием сковывает Петра. Отвернулся, чтобы не смущать его.

— Мы немного пройдемся, — послышался сдержанный голос Петра. — А ты, Гриша, кати в гараж, приведи машину в порядок и догоняй нас. Поговорим обо всем потом...

Шофер, не дослушав его, включил скорость, и автобус рванулся с места.

Богдан Яковлевич облегченно вздохнул: сын повел себя разумно, как и полагается бригадиру.

Они шли безлюдной улицей рудничного поселка. Парни, будто никакой неприятности только что и не произошло, слушали говорливого Рустама Масалаба. Он весело рассказывал об автомобиле-гиганте грузоподъемностью в сто пятьдесят тонн, выпущенном какой-то канадской фирмой.

«Выдумывает, — решил Богдан Яковлевич, идя рядом с сыном. — Хочет, наверное, своей выдумкой пригасить неприятное впечатление от размолвки с водителем. А впрочем, что здесь неимоверного? Теперь людям все под силу. Теперь уже никого ничем не удивишь».

— Машина с кузовом на сто пятьдесят тонн — это, конечно, солидно, — сказал Богдан Яковлевич. — Правда, я не знаю, что бы я делал с нею в колхозе. Где такой махине ездить? По каким дорогам?

Его слова никому не показались неуместными. Действительно, такая машина в колхозе, пожалуй, ни к чему. Но в их горном деле она была бы как раз к месту.

— К тому же — картина! — воскликнул невысокий, как Масалаб, но плотный водитель «КрАЗа». — Посидеть бы за рулем такого черта! Представляю, как он несется по трассе!

— Ко всем чертям такого черта! — засмеялся Рустам и перевел разговор на другое: начал хвастаться перед гостем горной техникой.

— Вот вы увидите мой экскаватор-драглайн. Красавец!..

Богдан Яковлевич не все понимал, о чем говорили парни. Да в этом и нет ничего удивительного: у него совсем другая работа.

Они вышли в степь. Над головой зазвенели жаворонки, и мысли Шкрамады сразу же вернулись к своему колхозу, к своим делам.

Солнце уже взошло, но высокая насыпная гора-отвал заслоняла его. Солнечные лучи струились из-за нее во все стороны, а на дороге все еще лежала густая тень.

Автобус догнал их далеко за поселком. Он был чисто вымыт, но никто не похвалил водителя и не напомнил ему прежней нерадивости.

Солнце поднималось все выше и выше. Вот-вот должно было выглянуть из-за горы-отвала, насыпанной за многие годы. Жаворонки, висевшие над степью, уже полоскали свои трепетные крылья в солнечной купели. Но автобус ехал пока в тени.

Но вот он выскочил на пригорок — и по чистым окнам хлестнули слепящие лучи солнца.

Богдан Яковлевич с Петром сидели с левой стороны, и им не видно было карьера, раскинувшегося справа.

— Папа, давайте пересядем, — сказал Петр.

Они пересели на правую сторону.

Богдан Яковлевич посмотрел в окно — и не поверил своим глазам. Внизу был огромный уступчатый котлован. На уступах, будто спаренные струны, блестели железнодорожные колеи, по ним двигались словно игрушечные электропоезда с открытыми вагонами. Длиннострелые экскаваторы, вибрируя туго натянутыми тросами, заглядывали еще не погашенными прожекторами в сумерки глубоких траншей, вгрызались зубастыми ковшами в красноватую землю. Над вагонами электропоездов и над кузовами самосвалов, когда в них, грохоча, ссыпалась из ковшей экскаваторов руда, поднимались клубами бурые дымки: казалось, то тут, то там рвались снаряды. Весь гигантский котлован был похож на панораму какого-то фантастического сражения, в котором участвовали одни лишь машины.

Извечному хлеборобу Шкрамаде, привыкшему видеть землю в зеленом убранстве, было нестерпимо больно смотреть на эту огромную мертвую воронку.

Два противоречивых чувства столкнулись в душе Богдана Яковлевича: чувство восхищения человеческой силой, ее безграничной возможностью и чувство боли за землю.

— Как же вы с ней не по-человечески... Как не по-хозяйски... — покачал он горестно головой.

Петр начал оправдываться: стал пояснять преимущество карьерного способа добычи руды над шахтным, но Богдан Яковлевич не прислушивался к его словам. Он видел сейчас только безжизненную воронку, и все в нем протестовало против этого.

— Вы у нас, папа, такой, что всегда найдете к чему придраться! — сказал вдруг Петр.

Богдан Яковлевич вздохнул.

Да, верно, он придирчивый, невыносимый упрямец. Но ведь ему самой жизнью завещано быть в ответе за землю. Он обязан беречь ее, лелеять. И он всегда будет придирчив к расточителям земли. Иначе не может и не желает…