Неугасимые зарницы

Свет погасшей звезды

Настольные недельного завода часы пробили три раза. Пробили тихо. Иван Александрович Павлий понял, что пружина ослабла — пора заводить снова. Это всегда делала жена. В воскресенье... Сегодня, кажется, суббота. А может, уже воскресенье? Может, за хлопотами он утратил ощущение времени? И, может, сейчас не день, а ночь? Ведь часы дважды в сутки бьют три раза. И днем и ночью одинаково.

Павлий протянул руку, коснулся ладонью подоконника. Он был теплый, даже горячий. Значит, светит солнце. Значит, день.

Почему же не звонят?.. Неужели сосед-холостяк, с которым у них спаренные телефоны, снова затеял с кем-то на целый день любезничанье?

Иван Александрович поднял трубку. Нет, линия свободна. Просто надо набраться терпения и ждать.

Подошел к трюмо. Представил собственное отражение в нем. И «увидел» себя таким, каким не видел никогда: лицо в шрамах, вместо глаз пустые впадины...

Три года назад стояла вот такая же теплая, сухая весна. На другой день после свадьбы они с Оксаной поехали в село к ее родителям.

— Нравится у нас? — спрашивала Оксана.

— Я не видел ничего лучшего.

— Так любуйся! Будет что вспомнить.

И он любовался, с жадностью впитывал в себя все окружающее, будто предчувствовал, что это его последний зримый день. И звездный вечер.

Ночью разразилась гроза.

Иван проснулся от грохота грома. Оксана спала рядом. На ее лице пламенели отблески молнии. Иван подошел к окну. Неподалеку, за огородами, горела хата.

Он быстро оделся, выскочил на улицу. Еще издали услышал отчаянный крик:

— Пустите! Пустите меня!.. Там же мой ребенок! Ребенок!..

Крыша хаты вся была охвачена пламенем, но до стен огонь еще не добрался. Сквозь стекла окон было видно, как внутри хаты клубится рыжий дым.

Возле колодца люди держали за руки женщину, она зырывалась, надрывно кричала:

— Ну что вы делаете?! Вы же люди! Там же мой ребенок! Спасайте его!..

Иван разбил кулаком оконное стекло, вскочил в хату. Услышал в соседней комнате детский плач. Бросился туда. Из горящих уже пеленок выхватил ребенка, прижал левой рукой к груди, правой — закрыл его крохотное личико. Свое лицо защитить было нечем — не хватило рук.

Из хаты выбрался обгорелый и уже слепой.

— Я стану твоими глазами, — сказала в тот день Оксана.

Он боялся, что со временем привыкнет, сживется с непроницаемой тьмою, с вечной ночью и забудет, как с восходом солнца розовеет небо, как искрятся росы, забудет ночные огни города, растеряет в памяти лица друзей, знакомых, забудет детскую усмешку Оксаны, ее глаза — все, все забудет...

— Не забудешь, любимый. Никогда не забудешь, — уверяла жена. — Я буду твоими глазами!

И правда, с Оксаной он все «видел». Она не уставала смотреть за двоих, никогда не оставляла его одного с самим собой, была ему и поводырем, и учительницей. Ночами, когда прекращалось движение машин, учила его самостоятельно ходить по городу, а сама шла следом, остерегала, напоминала забытое.

Так было до вчерашнего дня.

А сегодня Иван Александрович в квартире один. В гардеробе висит одежда Оксаны, на кухне — еда; сваренная Оксаной, настольные часы, неделю назад заведенные ею, продолжают отсчитывать время, а ее нет.

«Почему же до сих пор никто не звонит?» — нервничал Павлий.

Чтобы не чувствовать себя совсем одиноким, включил радио. Шла передача о Вселенной. Ученый-астроном говорил спокойно, уверенно, словно все те галактики создал сам. Он назвал несколько звезд-солнц, назвал их величину, силу светимости, пояснил, как путем сложных расчетов удается установить их отдаленность от Земли.

— Некоторые звезды от нас так далеко, что когда какая-нибудь из них погаснет, ее свет еще долго виден на Земле…

«Как это можно видеть погасшее светило? — задумался Павлий. — Абстракция какая-то. Но ведь так оно и есть на самом деле». Он попробовал восстановить в памяти картину звездного неба. Сначала не удавалось. Перед внутренним взором стояла необъятная чернота, глубокая, отпугивающая. И вдруг будто кто-то включил рубильник — в небе, в созданном его воображением небе, вспыхнули тысячи звезд. Он увидел их совсем близко. Увидел, что у каждой звезды разный цвет, что каждая имеет не одинаковую силу светимости и что все они не застывшие, а в движении, плавном торжественном движении: они вращаются, плывут...

Павлий почувствовал головокружение, опустился на стульчик около рояля. Он только что видел свет погасших звезд...

Осторожно коснулся пальцами клавишей. Когда-то он немного играл. Но сейчас звуки рождались неуверенно, были какими-то расплывчатыми.

Нет, он не может больше ждать телефонного звонка, терпение его кончилось.

Павлий решительно встал, подошел к гардеробу, надел пиджак и шляпу, взял тонкую металлическую палочку — своего «проводника». И в этот момент зазвонил телефон. Натыкаясь на мебель, Иван Александрович подбежал к нему, схватил трубку:

— Я слушаю.

Нет, это не тот звонок, которого он ждал и боялся. Это звонил парторг института, напоминал о собрании, которое должно состояться вечером.

Иван Александрович, вздохнув, положил трубку, вышел из квартиры.

Одиннадцать ступенек — площадка, одиннадцать ступенек — площадка... Всего с пятого этажа до первого восемь площадок, восемьдесят восемь ступенек. Он, правда, уже давно не считает их. Сначала, пока непривычная тьма была особенно черной, считал. Теперь каким-то неизвестным раньше, а ныне разбуженным чувством угадывал, где он находится, когда нужно повернуть, когда остановиться.

В правой руке — тонкая металлическая палочка. Привычно постукивает ею по цементным ступеням, и она звучит как камертон. Левая рука скользит по отшлифованным перилам. Когда идешь против окон, поверхность перил теплая — нагрета солнцем, а повернешь к дверям квартир — холодная.

Ступив на площадку третьего этажа, услышал, как отворилась слева дверь.

— Добрый день, Иван Александрович! Хотите, я пойду с вами?

Это Сережа, ученик четвертого класса. Его отец работает машинистом на паровозе, часто ходит в далекие рейсы, и мальчик скучает без отцовской ласки, без мужского участия. А с ним, с Павлием, ему интересно, он чувствует себя рядом с ним совсем взрослым. И каждый раз, услышав на ступенях вызванивание металлической палочки, Сережа выскакивает на площадку и предлагает совместную прогулку.

— Иван Александрович, а правда, что можно видеть свет погасшей звезды?

Значит, Сережа тоже только что слушал радио.

— Ученые говорят, что можно.

— Как же это?

— Когда вернусь, попробуем разобраться.

— Так я с вами пойду...

— Нет-нет, Сережа, спасибо. Сегодня я хочу сам.

Одиннадцать ступенек — площадка, одиннадцать ступенек — площадка...

На дворе по-летнему тепло, солнечно.

Павлий подставляет лицо под горячие лучи, и ему снова кажется, что он видит небо. Только сейчас оно какое-то необычное: светлое, ослепительное, а солнце почему-то маленькое, как донышко бутылки, и черное.

На детской площадке — веселый шум. Поскрипывают качели. Где-то неподалеку шуршит развешанное на веревке белье. Воздух пахнет расцветшей акацией, сиренью.

Иван Александрович идет асфальтовой дорожкой, постукивает перед собой палочкой. Малыши на велосипедах съезжают с тротуара и долго смотрят ему вслед, пытаются ехать вслепую. Кто-то падает — смех, шум.

А Павлий идет, как зрячий.

Подойдя к мостовой, останавливается. Мимо него громыхают грузовые машины, тихо проносятся легковые, с треском проскакивают мотоциклы. Все это ему кажется грозной сплошной лавиной, которую ни остановить, ни переждать.

Но вот до слуха донесся свисток милиционера-регулировщика. Скрипнули тормоза. Лавина остановилась. Стало тихо, как ночью, когда они с Оксаной выходили на первые «уроки». Чья-то рука коснулась локтя, кто-то помог ему перейти мостовую. Едва он ступил на тротуар, как улица снова ожила, загрохотала. А вокруг снуют люди. Одни спешат навстречу ему, другие обгоняют его. Кто они? Какие из себя? Почему им так некогда? О, если б ему, Павлию, вернули зрение, он часами стоял бы на одном месте и смотрел бы на дома, деревья, небо... А люди бегут куда-то и, наверное, ничего и никого не замечают вокруг.

Около овощного магазина ему преградила дорогу шумная толпа.

Павлий остановился. Прислушался. Ясно — очередь за ранними черешнями, завезенными из Молдавии. Черешни кончаются, и люди требуют, чтоб в одни руки отпускали не больше килограмма.

«Пожалуй, стоит и мне взять», — подумал он и спросил:

— Кто крайний?

Очередь притихла. Кто-то взял его за руку, куда-то повел. Не успел опомниться, как ему уже подали кулек с черешнями. Он расплатился, поблагодарил, поспешил отойти. Защемило сердце — будто принял милостыню.

Надо еще купить цветов. Собственно, только их и надо было купить. Черешни — это случайность.

Цветочный рынок находился на площади, около театра. Незаконное сборище нескольких десятков пригородных женщин-цветоводов, которые пользовались нерасторопностью цветочных магазинов и киосков.

Иван Александрович часто ходил туда вместе с Оксаной. Жене нравилось, когда у него на столе стояли живые цветы.

Купив пышный букет роз, он направился к стоянке такси.

...В ветровое стекло светило солнце, грело лицо, грудь. В детстве, когда приходилось ехать в машине, он любил высматривать впереди какую-нибудь примету и, закрыв глаза, угадывать, когда поравняется с нею. Этобыла интересная игра. Теперь об этом можно только вспоминать...

— Где мы едем, дружище? — спросил шофера.

— Под нами мост через реку.

Павлий повернул голову вправо, будто засмотрелся в окно.

— Там пляж.

— Да, пляж.

Машина проскочила мост, начался крутой подъем. Павлий знал, где они едут, отчетливо представлял знакомые с детства места. Вот здесь справа и слева стоят старые домики.

— На месте этих лачуг пора бы возвести высокие дома, — повернулся он к шоферу.

— Нет уже лачуг, пятиэтажные стоят. Месяц тому назад заселили. И мне здесь дали...

Ивану Александровичу стало неудобно. Память подвела. Ну, что ж, так и должно быть. Память нужно обновлять даже зрячим.

А шофер жалел, что поторопился со своим уточнением. Может, не следовало бы нарушать старых представлений слепого?

Машина, скрипнув тормозами, остановилась.

— Приехали, — сказал шофер.

— Вы можете меня подождать?

— Конечно. Давайте помогу дойти.

Но Иван Александрович от помощи отказался. Он позавчера уже был в родильном доме и теперь может обойтись без провожатого. Правда, он был здесь среди ночи, но ведь для него нет разницы между днем и ночью.

Павлий прошел по мягкому ковру к столику, за которым сидела молоденькая медсестра.

— Добрый день. Я...

— Поздравляю вас с сыном, — не дала ему договорить медсестра.

— Да? Спасибо. Большое вам спасибо... Значит, сын... И как они там?

— Мать и ребенок чувствуют себя чудесно. Давайте ваши цветы. Я передам.

Другим отцам медсестра обычно. советовала подойти с улицы к окну, может, удастся увидеть жену, обменяться с ней взглядами. Но Павлию этого она не могла посоветовать.

— Что сказать вашим?

— Скажите, что я жду их. Скажите, что у меня все хорошо...

Сестра вскоре вернулась.

— Идемте со мною, — тихо сказала она. — Ваша жена просила показать... вам сына. Это не разрешается, но она так просила...

Девушка взяла Павлия за руку, повела за собой.

И они встретились. Отец и сын.

Павлий дотронулся пальцами до тугого свертка, погладил его. Под теплыми пеленками пружинисто затрепетала маленькая жизнь.

«Как и тогда», — вдруг подумал он.

И сразу же в его воображении вновь взвилось пламя. То самое пламя, которое три года назад погасило его зрение и само навеки погасло для него. А сейчас оно снова бушевало, обдавало жаром.

Павлий сорвал очки, прикрыл рукою пустые впадины глаз...

— Через неделю они будут дома, — сказала медсестра, провожая его к двери.

И снова машина мчалась по знакомым с детства местам, поворачивала вправо, влево, кому-то сигналила. Ивану Александровичу казалось, что вот сейчас, стоит лишь захотеть — и он откроет глаза...

Но нет, этого никогда не случится! Зачем обманывать себя несбыточными надеждами? Зачем ему свет погасшей звезды?

«Через неделю они будут дома! — шептал он. — Через неделю дома! Дома! Оксана и сын! Мои глаза, мои негаснущие солнца!..»