Неугасимые зарницы

Буки-братья (Карпатские этюды)

Хозяева и гости сидели за накрытым столом под терпко пахнущим грецким орехом. Верхушка развесистого дерева еще освещалась лучами заходящего солнца, а под широколистными ветвями уже сгущались сумерки.

Молодая симпатичная Люся Иордан, прилетевшая час назад вместе с мужем из Киева в это предгорное местечко, чтобы завтра отправиться в поход по Карпатам, артистично жестикулируя красивыми выхоленными руками, убедительно, будто делилась собственным опытом, пересказывала женщинам вычитанные из польского журнала правила, как надо ухаживать за детьми и воспитывать их. На журнал она конечно же не ссылалась.

Люсю благосклонно слушали, хотя все хорошо знали, что собственного материнского опыта у нее нет никакого. Матерью она, правда, стала еще в студенческие годы, но сын Юрасик, как только у него прорезались первые зубки, перешел в бабушкины руки и воспитывается у нее без всяких журнальных предписаний. Однако милой говорунье никто об этом не напоминал, никто ее не укорял.

Мужчины вели разговор о завтрашнем походе в Карпаты. Он протекал более оживленно, чем у женщин. Они спорили, каждый отстаивал свое мнение.

Роман Иордан, молодой врач и заядлый турист, предлагал пойти по нехоженым дорогам — без гидов и путеводителей.

Хозяин дома, пятидесятишестилетний Прокоп Шуляк, бывший партизан-ковпаковец, считал, что если уж зятю Олексе и его приятелю Иордану захотелось десяток дней походить с женами по горам, то нечего слоняться окольными путями. Единственный, по его мнению, заслуживающий внимания маршрут — это партизанские пути-дороги. Ими и он бы еще раз прошелся, вспомнил бы свою боевую молодость.

— Так ли я говорю, сват? — повернул он голову к Касьяну Марковичу Тернюку, своему ровеснику, в прошлом тоже фронтовику, а теперь учителю.

— Каждому, Прокоп Давыдович, не безразличны дороги, которые прошагал, — уклончиво ответил Тернюк. — Нам с вами свои, а им — свои.

Его сын, Олекса, одобрительно усмехнулся в отпущенную на лето бороду.

Прокоп Шуляк перехватил усмешку зятя, решил поддеть его.

— Какие там у них дороги?.. Им еще не грех походить нашими. А вам, сват, не стоило бы подпрягаться к ним. Или, может быть, и вам захотелось нехоженых дорог?

И тут Касьян Маркович неожиданно для всех сказал:

— Не скрою: если бы они приняли меня в свою компанию, то я с радостью тоже пошел бы в поход. Я же еще никогда по-настоящему не был в горах...

Прокоп Давыдович воспринял его слова как шутку. Олекса Тернюк искренне обрадовался желанию отца. Роман Иордан отнесся к намерению учителя предвзято: ему, опытному путешественнику, казалось, что для пожилого Касьяна Марковича дорога по горам может оказаться непосильной. Он не сказал об этом вслух, но учитель интуитивно угадал его опасение. Импульсивная и компанейская Люся в бурном восторге заявила: «Это же здорово!» — но, заметив на лице мужа кисловатую усмешку, примолкла. Валя, жена Олексы, почувствовала вдруг себя виноватой: как же это ни ей, ни Олексе не пришло до сих пор в голову пригласить отца в поход? Ведь он уже не раз в разговорах высказывал сожаление, что никогда не был в горах. Жене Касьяна Марковича Марине не очень-то хотелось отпускать мужа, но, защищая его престиж, она, когда присутствующие пожелали услышать ее мнение, сказала:

— Если человеку хочется, пусть идет...

Это и решило дело.

— Ну, сват, давайте выпьем за ваш поход, — сказал Шуляк и сердито стукнул своей рюмкой о рюмку Тернюка. — Хотя, откровенно говоря, я толком не пойму: для чего вам те горы?! Ну, когда уж вам так крайне хочется — идите, идите... Выпьем же!

Все выпили. Только Роман Иордан чокнулся со всеми рюмкой, подержал ее в руке и полную поставил на стол.

— Я перед походом никогда не пью, — сказал он. — И вам, Касьян Маркович, не следовало бы, если вы не передумали идти с нами.

Щуплый, небольшого роста, похожий на мальчишку Иордан раздражал захмелевшего хозяина нескрываемым стремлением уже здесь, за столом, взять руководство над завтрашними спутниками. Ну, над зятем — ладно: Олекса только что закончил медицинский институт, и Роман обещал устроить его к себе в клинику. А по какому праву он командует сватом? То, что Иордан хорошо оперирует своих пациентов, не причина для того, чтобы заноситься. Сват — заслуженный учитель, а он, Прокоп Шуляк, — старший электротехник всего санаторного комплекса, у него, можно сказать, в руках выключатель от здоровья сотен больных. Но ни он, ни сват не бравируют этим, не поучают, как себя держать за столом. Однако брать под защиту свата не стал. Только сердился, что тот, приехав погостить, надумал вдруг идти в горы. Хотя стоит ли осуждать его. Человек всю жизнь прожил в степи, по морю плавал, за облаками летал, а горной крутизны еще ни разу не изведал. А ведь к ним обоим уже приближается та невеселая пора, когда можно будет идти только вниз, а вверх — разве что глазами.

Сваты закурили, выбрались из-за стола, пошли в сад.

Вечерело. В курортном парке играла музыка. Неподалеку за деревьями прогромыхала электричка. Около пруда кто-то выстрелил из ракетницы, красный мигающий огонек долго змеился вверх, а потом так же долго падал в потускневшем небе.

— Оно, может, и не следовало бы мне идти в горы, — вздохнул Тернюк.

— Да чего там, сват. Следует. Если, говоришь, никогда не был в горах — следует.

— А и в самом деле не был. В войну мы, правда, перевалили через Судетские или Рудные горы, но ехали на машинах, к тому же ночью...

Они присели на лавочку, начали рассказывать друг другу боевые эпизоды, кто где воевал...

Вернулись в дом, когда уже совсем стемнело.

В просторной, ярко освещенной прихожей Иордан и Олекса упаковывали рюкзаки. Касьян Маркович пересчитал — пять. Значит, есть и для него!.. Значит, он все же идет в горы! Но, чтобы окончательно убедиться в этом, спросил:

— А где ж мой?

— Вон тот, — показал Олекса на рюкзак, стоявший в углу. — Подыми, не тяжеловат ли?

— Пусть будет как у всех. У меня еще хватит силенок.

— Будет, папа, как у всех. Иди отдыхай.

Марина при свете настольной лампы штопала шерстяные носки. Лицо было затемнено. «Это она специально выключила верхний свет, чтобы лицо не выдало, как ей не хочется отпускать меня в горы», — подумал Касьян Маркович.

Ему стало жаль жену. Он понимал ее настроение.

— Береги ноги и поясницу от сквозняков, — буркнула жена.

— Какие там сквозняки?

— Ну, от ветра... И ночами, смотри, не перемерзай...

Марине хотелось предостеречь мужа от всех опасностей. Она была недовольна его затеей. В его ли годах карабкаться в горы? К тому же всю зиму нездоровилось: то почки беспокоили, то травмированная еще в войну нога, то проклятый радикулит. Что поделаешь — годы... Марина их тоже на себе чувствует: пока взберется на четвертый этаж, сердце гудит как колокол. Муж, правда, на сердце не жалуется, но и оно отслужило у него уже полвека, об этом тоже не следует забывать...

Когда Касьян Маркович улегся в постель, в комнату вошел Олекса. Принес походную одежку и обувь.

Статный, плечистый, бородатый, он казался ему сказочным богатырем. И Касьян Маркович невольно почувствовал себя рядом с сыном совсем беспомощным. Вот о нем все заботятся, снаряжают, предостерегают, дают советы — как маленькому. Как маленькому?.. А может, как старому, на которого уже нельзя положиться?..

— Не переживай, сынок. Я не подведу...

— Знаю, папа. Через пять часов выходим. Не проспать бы.

— Не беспокойся. Я не просплю.

— Только не буди среди ночи, как бывало, — улыбнулся Олекса.

Это он вспомнил давнее. Во время летних каникул, в выходные дни они часто ездили с отцом на велосипедах к Днепру на рыбалку. Отец никогда не просыпал раннего клева. Поднимался почти среди ночи и тормошил его, спящего: «Подъем! Вставай, лежебока!» Боже, как не хотелось тогда вставать!..

— Спокойной ночи, папа...

— Спокойной ночи, сынок...

Касьян Маркович лежал с закрытыми глазами и думал о горах. Надо же, прожил, считай, жизнь, а на вершины гор смотрел только снизу... Хотя нет, один раз ему все же пришлось перевалить через горы. Это было в самом конце войны, в ночь с восьмого на девятое мая...

Танковая бригада 1-го Украинского фронта, в которой он служил, после беспрерывных тяжелых боев остановилась севернее Дрездена, на западном берегу Эльбы.

Мутная река несла раздувшиеся трупы в немецких мундирах, земля содрогалась от взрывов, но на обгорелом скелете рейхстага уже целую неделю развевался красный победный флаг.

Они ждали объявления о конце войны...

Но в ночь с восьмого на девятое мая снова прозвучала команда:

— По машинам!

Их бригаду бросили на помощь восставшей Праге. В ту ночь Касьян Тернюк и перевалил через горы. Были это Судетские или Рудные горы (они соседствуют), он точно не знает и до сих пор. Сразу не поинтересовался, а потом после победы этот эпизод просто затерялся в вихре послевоенной жизни.

Он только помнил, что тогда стояла теплая лунная ночь. Горы, поросшие буковыми лесами, гремели неутихающим эхом железного потока, который катился не сверху, а вверх. Дорога поднималась все выше и выше. Когда выскочили на перевал, перед глазами в серебристом мареве замаячили горные вершины, далеко внизу в долине, неясно, как сквозь прозрачные, но глубокие воды, просматривались притихшие, без единого огонька села и городки. Горные ручьи отражали лунный свет, и казалось, что это не вода падает с крутизны, а тянутся вниз извилистые тропы, выложенные белым блестящим кафелем... Все это мелькнуло перед глазами мимолетным видением и тут же исчезло: все снова заслонили леса...

«Интересно, какие же это все-таки были горы: Судетские или Рудные?» — уже засыпая, подумал Касьян Маркович.

Их поход должен был начаться от Торуня. Не от того древнего польского города Торуня на Висле, где родился великий Коперник, а от небольшого горного селения в Карпатах около мелководной речки Рика, вдоль которой стелется автомагистраль на Межгорье.

До Торуня они планировали добраться рейсовым автобусом — львовским или стрыйским. В худшем случае — попутными машинами.

...К автобусной станции их провожала жена Касьяна Марковича Марина и Прокоп Давыдович Шуляк.

Роман с Люсей, привычно согнувшись под набитыми рюкзаками, сразу же взяли походный темп. Касьян Маркович и Прокоп Давыдович шли следом за ними. Марина с сыном и невесткой немного отстали.

— Вы ж там жалейте отца, — вздохнула Марина. — Не забывайте, что ему не двадцать. Ну, вот... у меня уже и одышка... — Она остановилась, виновато усмехнулась.

— Вы не тревожьтесь за Касьяна Марковича, он у вас герой, — начала успокаивать ее невестка. — Ничего с ним не случится. Смотрите здесь за нашим сынулей, а то это такая шкода — жуть! Следите, чтобы Костик не пил воды из того крана, что в саду для поливки. Насосется еще холодной, и будет болеть горло...

— Костика я уберегу, но и вы там все берегите себя. — Марина издали следила за мужем. С рюкзаком за плечами, обряженный во все чужое, он был неузнаваем. — Может, в дороге будет удобный случай, то напишите открытку.

Слова матери звучали для Олексы как привычное с детства напутствие в дорогу. Тому, кто остается дома, почему-то всегда кажется, что он в полной безопасности, а вот отъезжающим нужно всего остерегаться. Олексу не пугала дорога. Не боялся он и за отца. Смутила усталость матери. Правда, это тоже было привычным: мать всегда утомляла быстрая ходьба и самые малые подъемы.

Распустив веер водяных струй, посреди улицы проехала поливочная машина. На мокром асфальте, как в тихой реке, отразилось зарозовевшее на востоке небо, ветви придорожных деревьев, еще сонные дома с закрытыми окнами. Чистая, безлюдная улица наполнилась свежестью, ароматом скошенной травы, нежным запахом ночной маттиолы. Казалось, в такое погожее утро ничто не способно огорчить человека.

А между тем туристов уже на станции подстерегали первые неприятности: львовский автобус прибыл, скоро должен отправиться на Межгорье, но в нем не было ни одного свободного места.

— Мы будем стоять! — крикнул Иордан водителю.

Тот пожал плечами: мол, я не против, но есть старше меня, обращайтесь к ним.

Диспетчер, молодая женщина в белой кофточке, с красной повязкой на левой руке, была доброжелательно неумолима:

— Ждите, мои золотые, ждите. Скоро придет другой автобус. Там будете иметь плацкарту.

— Не нужно нам плацкарта. Посадите в этот автобус, — сказал Касьян Маркович, рассчитывая своим внушительным видом произвести впечатление.

— Йой, это невозможно, — покачала головой диспетчер, увидев в автобусе дорожного ревизора. — Как я вас посажу, если там сполна, даже есть лишние... Я же не имею права принудить водителя.

— Водитель возьмет, — уверенно произнес Иордан.

— Да, возьмет, когда я скажу. Должен взять. Но я, золотые мои, не скажу. И не добивайтесь.

— Почему же?

— Какие вы любопытные, — засмеялась диспетчер. — Не скажу, и все.

Она только что сменила напарницу и еще была в хорошем настроении, а может, и вообще имела веселый характер.

Вскоре пришел другой автобус. И снова — ни одного свободного места.

— Вот какая ваша обещанная плацкарта? — упрекнул Касьян Маркович диспетчера.

Женщина не обиделась. Она оставалась все такой же неизменно доброжелательной и вся просто светилась под утренним солнцем.

— Это я так всем говорю, — доверчиво призналась. — Не думайте, что только вам. Я не люблю печалить людей. Какая мне от этого радость?.. И вам, думаю, легче было провести эти полчаса в покое и надежде. А скажи вам правду, вы бы, золотые мои, и сами бесновались, и из меня вытрясли бы душу. Не так ли? Ну, идите уж, садитесь, не то и этот поедет без вас. Скажите водителю, что я ничего не вижу, ничего не знаю, что я отвернулась.

Она непринужденно засмеялась и, переглянувшись с водителем, действительно отвернулась.

Первой в автобус вошла какая-то по-праздничному одетая женщина.

— Ну так как, возьмем этих людей или не возьмем? — обратился водитель к пассажирам, будто и в самом деле считался с их мнением.

Кто же откажется быть соучастником добрых дел?

— Возьмем! — раздались голоса.

Пока размещали вдоль прохода рюкзаки, автобус отошел. Касьян Маркович не успел даже попрощаться ни с женой, ни со сватом и теперь укорял себя. Марина, конечно, не обидится, но это опечалит ее, прибавит суеверной тревоги на все время его похода.

— Сразу видно, что в одиночку вы путешествуете не часто, — тихо сказала по-праздничному одетая женщина, которая первой вошла в автобус.

Тернюк удивленно посмотрел на нее. Нет, женщина не смеялась. Казалось, даже сочувствовала, видя его озабоченность.

— Это правда. Мы с женой всегда и всюду вместе, — сказал он. — А как вы догадались?

— Люди говорят: кто не любит сидеть дома с женой, тот охотно с ней прощается. И делать это никогда не забывает.

— Очень может быть, — вздохнул Касьян Маркович. — Очень может быть... Хорошо подмечено. Я как-то не задумывался над этим.

— А это не мое открытие. Так говорят люди, — то ли извиняясь, то ли оправдываясь, пожала плечами женщина.

«Интересно, кем она работает? Учителем? Нет, своих коллег я распознаю безошибочно. Вот занимать какую-то руководящую должность районного масштаба эта женщина могла бы. Только, наверное, тоже нет. Ей не хватает присущей для руководителя твердости, властности. И потом, эта не магазинная, а домашней работы вышитая кофта. И в глазах какая-то детская восторженность...»

— А вы, наверное, учитель? — прервала его мысли женщина.

— Угадали.

— И, наверное, издалека?

— Из Донбасса.

— Да, да, я сразу заметила, что вы учитель и издалека... В школьные годы я тоже мечтала стать учительницей. А потом пришлось по душе другое. Каждому что-то одно милее всего.

— И кто же вы? Думаю, что не врач.

— Конечно нет. Для такой работы я очень жалостливая. Какой бы из меня был врач? Разве что сестра милосердия. Я — агроном. А вы, значит, приехали посмотреть наши края? И, наверное, впервые здесь?.. Ну, и как вам?

— Хорошо.

— Ой, как хорошо! Не знаю, как вам, а мне здесь милей всего. Собственно, не совсем здесь, а дальше — в горах!

— Вы где-то там живете?

— Если бы, добрый человек... Я только родилась там, росла до десяти лет, а потом началась война — погнала нас на восток. Отец мой еще до воссоединения был коммунистом — нельзя было и нам с мамой оставаться здесь на верную смерть. Потом, после войны, мы все же возвратились сюда, но уже без отца. Он погиб на фронте... Мы с мамой, конечно, бедствовали, как и все в то время, но выжили. Государство помогало, родственники. Со временем меня взял дядя в Харьков. Там я училась, окончила школу, институт, там и вышла замуж. А на работу нас послали на Херсонщину... Здесь же у меня мать и сестры...

Автобус давно уже выехал за околицу курортного местечка, миновал дубовый лес и теперь мчал открытым межгорьем. Впереди в сизом утреннем тумане виднелись величавые далекие горы.

— Вот они! — воскликнула агроном и по-приятельски коснулась рукой плеча Тернюка. — Вон они, мои родные!

Олекса и Валя переглянулись, удивляясь такому неожиданному знакомству.

Роман Иордан, сняв очки и щурясь от яркого солнца, смотрел в окно. Ему хотелось курить, а еще больше хотелось поскорее добраться до Торуня. Люся сидела рядом с ним на рюкзаке с закрытыми глазами. Время от времени она доставала из кармана рюкзака печенье и с аппетитом хрустела им.

Автобус катился еще по равнине, но горы были уже недалеко. Можно было даже рассмотреть черные полосы ущелий.

— Вы, наверное, часто здесь гостите? — спросил Касьян Маркович агронома.

— Если бы, добрый человек. К сожалению, нет, — охотно отозвалась попутчица. — Далеко не часто. И то больше — зимой, когда земля отпускает агронома от себя. — Она помолчала, неизвестно чему усмехнулась. — Этим летом за многие годы впервые... И то благодаря болезни. Лечусь я здесь. А сейчас отпросилась у врачей на субботу и воскресенье. Посмотрю вот на родные горы в зеленом убранстве — может, быстрее выздоровею. Они ж мои доктора, они ж мои лекарства.

— А почему бы вам не возвратиться сюда навсегда? Работа и здесь нашлась бы.

— Это конечно, нашлась бы. Почему бы нет? Теперь этой работы повсюду столько, что не человек за ней гоняется, а она за ним. Было бы здоровье. Но нам с мужем еще нельзя ехать сюда... Он председатель колхоза, а я старший агроном. Куда ж здесь подашься, когда набрался всяких обязательств, как майская пчела перги. Стыдно посреди дороги убегать от людей, которые тебе верят. Так ведь?.. А дороге той нет конца. Хлеб растить — это то же, что и учительствовать: о себе думать некогда. За теми хлопотами обо всем забываешь... Да и приросли мы уже там, к людям тамошним привыкли, жаль расставаться. Есть и еще причина... — Женщина засмотрелась на горы и продолжала говорить, уже будто обращаясь к ним: — И все же сердцем я здесь. Верите, стоит там услышать по радио что-нибудь о наших горах — и уже надо мною словно курлычут перелетные гуси-лебеди, зовут лететь с ними, а я сижу со связанными крыльями и не способна полететь в свой теплый край... Иногда слышишь: ну что там хорошего, в тех горах? Там только сердце надрываешь, карабкаясь на крутизну. Ой, разве ж тот, кто так говорит, что-нибудь понимает? Знает ли он, от чего надрывается сердце?.. Ничто, наверно, так не привязывает к себе, как горы. Может быть, еще море...

— И степь, — сказал Тернюк.

— Ну, может быть, и степь, — тепло усмехнулась женщина. — Я понимаю: каждому свое дороже всего. Так и должно быть. Не зря и в песне поется, что родина берет начало от материнского голоса, от родного порога, от друзей детства, какой-нибудь елки или березы... И всю жизнь эти первые признаки остаются незаменимыми. Так и должно быть. Ведь если бы человек не прирастал сердцем к той земле, где он родился, опустело бы, наверно, полсвета, а на другой половине топтались бы друг по другу от тесноты...

В Болехове несколько пассажиров вышло. Тернюку и агроному нашлось место, и теперь они, не наклоняясь к окнам, могли любоваться приближающимися горами.

— Откровенно говоря, мне, как агроному, степь тоже нравится — есть где развернуться, — связывая оборванную нить разговора, раздумчиво сказала женщина. — А сердце рвется к родным горам. И к здешним людям... Вы только не подумайте обо мне дурно, не осудите меня. Вам тоже, вот увидите, придутся по душе наши горы и здешние люди. Конечно, несколько по-иному, нежели мне, здесь рожденной. Ведь как поется в песне:

Не слышали такой спиваночки?

— Этой не слышал.

— Да их все не услышишь: у нас их — как потоков в горах.

Женщина прислонилась лбом к стеклу и надолго умолкла. Думала, наверно, о чем-то давнем и печальном. Может, вспомнила, как когда-то совсем маленькой покидала горы, прощалась с ними, а они лепетали-плакали своими потоками...

Тернюк не докучал соседке разговорами. Молча смотрел в окно на горы.

По обе стороны дороги все чаще встречались перелески, все стремительней бурлили под мостиками ручьи и речушки.

Автобус начал взбираться на крутой подъем к Вышкивскому перевалу. Вскоре должно было показаться австрийское — еще с времен первой мировой войны — кладбище, с каменными, вросшими в землю крестами, рядом — старый покрашенный известью бункер. Это на самом перевале, вправо от дороги. Потом пойдет спуск — до Торуня. А им необходимо выйти немного раньше, не доезжая до Торуня километра два-три, около какой-то опустевшей усадьбы, перед «карантинным» шлагбаумом. Отсюда, влево от дороги, и нужно искать тропинку к Синевирскому озеру. Так их проинструктировали.

Роман Иордан, увидев кладбище, подошел к водителю:

— Нам бы выйти перед Торунем. Там, где года два назад был какой-то «карантинный» шлагбаум. Знаете, где это?

— Знаю, — утвердительно кивнул водитель. — Там действительно два года назад останавливали ящура. Я здесь езжу десятый год и каждую холеру здесь знаю.

— Так высадите нас там?

— Обязательно. Если уж подобрал, то должен и высадить.

Они вышли из автобуса, столпились на обочине дороги.

Вокруг неподвижными волнами громоздились горы. Пахло разомлевшими травами. Где-то неподалеку вызванивал ручеек. Трещали кузнечики.

Касьяну Марковичу никуда не хотелось идти отсюда. Разбить бы где-нибудь здесь палатку и хотя бы передневать. Ведь они уже в горах!

Но Роман Иордан считал, что им следует пройти до опустевшей одинокой усадьбы на пологом склоне и уж там сделать кратковременный привал. Может быть, кому-нибудь нужно переобуться или поудобнее приладить лямки рюкзака. Там они еще раз сориентируются по карте, куда им идти, и тогда уже «пусть легким покажется путь», как говорил Прокоп Шуляк.

Впереди шли Роман с Олексой и вели неторопливую беседу: сколько у них банок консервов, какие концентраты, как долго можно обойтись без пополнения запасов продовольствия, сожалели, что мало захватили кофе, ведь в горах его не достанешь.

Вскоре Олекса и Роман вырвались далеко вперед. Люся и Валя старались не отставать от них. Касьян Маркович не спеша шел один. Его обступила горная тишина. Он шел и блаженно улыбался. Если ему чего-то и не хватало сейчас, так это присутствия жены. Четверть века они всюду были вместе, всегда вместе. А вот теперь он испытывал не изведанное до сих пор счастье один... «Зато Марина утешается внуком. Она же давно мечтала о таком удовольствии», — начал он оправдываться мысленно перед женой.

До усадьбы, стоявшей за долиной на покатом пригорке, оказалось не так уж и близко. Прошло добрых полчаса, пока они добрались до нее.

Ограда из жердей, крыши на постройках, стекла в небольших окнах — все было целым, невредимым. Рядом весело журчал ручей. И все-таки от усадьбы веяло запустением. Двор зарос травой. Где же хозяева? Почему и куда они ушли с этого, наверно, не одним поколением обжитого места?..

— Привал! — скомандовал Иордан.

— Ну, как шагается? — спросил Олекса подошедшего отца.

— Чудесно.

— Ничто не давит?

— Ничто и никто, — усмехнулся Касьян Маркович.

Иордан присел на рюкзак, стал рассматривать туристскую карту.

— Приглашаю на совещание, — сказал он Касьяну Марковичу.

— Полностью полагаюсь на вас. Я лучше посмотрю покинутое жилище.

Тернюк обошел вокруг хаты. Никаких признаков, что здесь бывают люди. Откуда-то сверху доносился перезвон тронки. Где-то на лесной поляне паслись овцы. А здесь — тишина, запустение. Хотел было заглянуть сквозь потемневшее окно внутрь, но передумал. Ему вдруг показалось, что за ним кто-то следит. Кто же здесь может быть? Просто с детства его приучили, что заглядывать в чужие окна — нехорошо. И эта наука не забылась. А еще маленьким он верил, что в каждой хате есть домовой. Это такой никогда никем не виденный старичок, который всему дает порядок и все в доме стережет. Бабушка всегда говорила о домовом с уважением и немного со страхом. И это не забылось...

Тернюк ступил на рассохшиеся, скрипучие ступени крыльца, поднялся к двери. Толкнул ее рукой. Дверь не поддалась, хотя замка на ней не было. Не было даже ручки. Лишь из вытертого, в палец шириной, отверстия свисала поржавевшая цепочка. Тернюк потянул ее вниз. По ту сторону стукнула клямка, и дверь, протяжно скрипнув, медленно открылась. Из сеней в комнату дверь не была закрыта.

На Касьяна Марковича пахнуло пряным ароматом горного разнотравья. Пол был устлан толстым слоем сухого, но еще зеленого сена. В святом углу — длинный стол, вдоль стены — широкая скамья. Хозяева, куда-то съезжая, почему-то не взяли с собой этот прадедовский скарб, может, специально оставили для домового, чтобы он мог на чем-то посидеть. А еще оставили хозяева в затканном паутиной углу Иисуса Христа, нарисованного на не оправленной в раму доске. Краски давно потемнели, покрылись пылью, и лицо Христа было не очень выразительным.

Тернюк робко вошел в комнату, и вдруг снова ему показалось, что за ним кто-то следит. Резко повернулся — в дверном проеме стоял белоголовый подросток.

— Вернитесь назад, — сказал он вежливо, но настойчиво. — Днем нечего заходить сюда. Ночью пусть бы. Ночью никто не запрещает, ну и в непогоду...

— Я только хотел посмотреть, — смутился Касьян Маркович.

— Нечего тут смотреть. Хата как хата.

— Ваша?

— Была наша. Теперь ничья. Иногда лесорубы здесь ночуют или пастухи спасаются от непогоды. А так — ничья...

— Что ж ты меня тогда прогоняешь?

— Сейчас же не ночь. А без нужды в чужую хату заходят только для шкоды.

— А почему вы бросили свою хату?

— Не мы одни. Все, кто жил вот так укромно в горах, сошли вниз. Там, — подросток кивнул в сторону долины, где виднелось село, — мы имеем хорошую новую хату с электричеством. Ну, и к школе мне теперь ближе. Не нужно по пояс в снегу брести...

— А что ты здесь сейчас делаешь?

— Овец пасу. Ну, и хату сторожу, чтоб кто-нибудь не спалил. А то куда ж тогда нашей бабуне ходить погостить?..

Касьян Маркович еще раз окинул взглядом брошенную хату, попрощался с подростком и осторожно закрыл дверь.

Они взбирались все выше и выше не по дороге и даже не по тропинке. Это были дикие места. Ступала ли когда-нибудь здесь нога человека? Над головой громоздилась зеленая крутизна и заслоняла небо. Так бывает, когда самолет, в котором ты летишь, разворачиваясь на малой высоте, неожиданно ложится на левое или правое крыло, земля будто становится на дыбы и наваливается на иллюминаторы.

Чтобы не упасть навзничь, Тернюк наклонялся вперед, упирался в землю руками и продвигался на четвереньках.

Олекса и Роман были высоко над ним. Они выглядели тоже не лучше — какие-то странные существа: два набитых колышущихся рюкзака, а под ними непомерно длинные ноги. «Ногастые рюкзаки», — сказали бы изобретательные дошкольники.

Касьян Маркович посмотрел назад, на женщин. Из-под рюкзаков, будто из-под черепашьих панцирей, выглядывали две белые кепочки и руки, которые хватались за кустики, за траву. Люся и Валя словно ползли. «Да все мы сейчас хороши», — улыбнулся Касьян Маркович.

Воздух, напоенный ароматом разомлевших трав и смолистых елей, пьянил. От белых, розовых, синих, красных цветов рябило в глазах.

Тернюк часто останавливался, очарованно поглядывал вокруг. «Это тебе, дорогая Марина, не машиной перемахнуть через горы, не с самолета сквозь запотевшие иллюминаторы посмотреть на них. Здесь, милая моя, собственными ногами преодолеваешь высоту. Шаг за шагом поднимаешься в небо, не отрываясь от земли. И все видишь, сам себе выбираешь дорогу, всем своим существом сливаешься с неповторимым величием, с небывалой красотой. Чувствуешь себя человеком и вместе с тем богом...»

Чувство радости, даже самовлюбленности переполняло Касьяна Марковича. А как же! Он преодолевает горы! И зря за него боялись, предостерегали, запугивали. Ничего страшного. Пусть он не впереди, но и не плетется последним. Для начинающего в его возрасте туриста это не так уж и плохо.

Ему даже пришло в голову честолюбивое желание сфотографироваться здесь, на этой обрывистой крутизне. Пусть бы посмотрели коллеги-учителя... Он пощупал карман рюкзака, где лежал фотоаппарат. К сожалению, сам себя не сфотографируешь.

Однако подъем с каждой минутой давался все труднее. Ноги, как у загнанной клячи, подкашивались, противно дрожали. Да и сердце просило, требовало чаще останавливаться. Из-под шляпы на лицо, на шею струился пот. Не хватало воздуха. Касьян Маркович оттягивал лямки рюкзака, расправлял плечи, глубоко дышал, но от этого только кружилась голова, а сердце билось еще быстрее.

Взглянул на часы. Прошло уже больше сорока минут, как он попрощался с белочубым гуцуликом, а пустая усадьба все еще была видна и, казалось, находилась совсем близко. И табунок белых овец, столпившихся у ручья, был виден. И их табунщик. Лежит на спине в травах и будто к чему-то присматривается в небе. Наверно, следит вон за тем беркутом, что кружит над горами. Эх, лечь бы и самому вот так. Но нужно идти. Ведь ты затем и пришел сюда, чтобы узнать, какие прекрасные и вместе с тем какие трудные горные дороги...

Вскоре с изнурительным утомлением появилось тупое безразличие к окружающей красоте, к самому себе. Ничто не радовало, не удивляло. Лечь бы и не подниматься...

Касьян Маркович гнал от себя это коварное искушение, останавливался на несколько секунд, чтобы отдышаться, вытирал с разгоряченного лица крупные капли пота и снова карабкался вверх.

Безлесному склону, казалось, не будет конца. Но вот Олексу и Романа уже не видно. Значит, где-то там впереди — равнина! И они вышли на нее, сняли, наверное, рюкзаки и уже лежат, как тот гуцульчик, лицом к небу, роскошествуют.

Тернюк смотрел себе под ноги, чтобы не споткнуться, не упасть, и прислушивался к напряженному биению сердца. Оно давно так не надрывалось. Бедное учительское сердце! Как тебе сейчас неимоверно тяжело!

Вспомнился телевизионный научно-популярный фильм о болезнях сердца. Этот фильм он видел давно, но и до сих пор не забылось, как сердце, пульсирующее, живое, мучилось в чьей-то рассеченной груди. Увеличенное во весь экран, оно страдальчески сжималось, корчилось, трепетало — будто ему было страшно вот так, на виду у всех, исполнять свою таинственную работу. Чье оно было? Человека или какого-нибудь животного? В конце концов, это не имеет значения. Сердце есть сердце. И у человека и у животного оно исполняет одну и ту же работу. И когда хотят лишить кого-нибудь жизни, то целят в него — в сердце... Ничего же не случится, если он доберется до вершины горы на полчаса позже Олексы и Романа. Вот и Люся с Валей тоже, наверное, пришли к такому заключению: останавливается он, останавливаются и они. А может, просто хитрят? Может, умышленно останавливаются? Может, жалеют его, старика?

Вдруг он споткнулся о камень и сразу почувствовал резкую боль в колене. Ну, вот, этого еще не хватало. Теперь остается дать о себе знать радикулиту — и можно складывать свои туристские крылья, падать, словно гнилое бревно, и катиться вниз...

Однако боль в ноге вскоре прошла.

То тут, то там виднелись поросшие травою рытвины, извивались похожие на старые окопы какие-то ложбины. Не Прокоп ли Шуляк держал здесь в годы войны оборону?

«То были походы, тяжелее любой работы, — вспомнились слова свата. — Всюду и ежесекундно нас подстерегала смерть...»

Крутой подъем подходил к концу. Из-за перевала веяло благодатной свежестью открытого простора.

Касьяну Марковичу еле хватило сил преодолеть последние десять шагов. Он стоял на нетвердых ногах, захлебывался живительной свежестью, улыбался, хотя понимал, что выглядит сейчас старым и жалким. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь видел его таким.

Роман и Олекса сидели под елью. Иордан вскочил:

— Стойте, Касьян Маркович, я сфотографирую вас!

Тернюку это фотографирование было уже ни к чему. Но к нему подбежал сын:

— Подожди, папа. Я хочу увековечиться вместе с тобой. Только станем вот тутки, как говорят гуцулы, чтобы горы были видны.

И вот они рядом. Отец и сын. А вокруг — вечные горы. Нелегко и долго шел к ним Касьян Маркович. Кажется, всю жизнь. И, пожалуй, действительно стоит увековечить этот долгожданный миг. Долгожданный и, может быть, неповторимый. Конечно, неповторимый... Вторично сюда уже придет не он с сыном, а Олекса со своим сыном, а потом — Костик со своим... Упадут отжившие свой век вон те ели, на их месте вырастут другие, будет обновляться и род людской, а горы будут стоять вечно. И он, Касьян Тернюк, с Олексой тоже будут долго стоять рядом — на фотографии...

Иордан сфотографировал их несколько раз, затем перевел объектив на Люсю и Валю, которые далеко внизу «паслись» около низкорослых кустов черники.

Олекса помог отцу снять рюкзак.

— Ну, как шлось на гору, папа?

— Если по правде, сынок, то нелегко.

— А так и должно быть, — улыбнулся Иордан. — Подниматься всегда тяжеловато...

Касьян Маркович тепло посмотрел на молодого врача. Да, в тридцать лет человек уже может говорить так. Иордан — талантливый хирург, сделал не одну сложную операцию. Это какая ни на есть, а все-таки вершина, и достичь ее, безусловно, было нелегко.

— Может, вы уже убедились и в том, что спускаться вниз тоже трудновато? — отпарировал Касьян Маркович.

— Да, я познал и это. Если хотите, приходилось и срываться...

«Роман — приятный, умный человек, — подумал Тернюк. — Хорошо, что сын дружит с ним...»

«Учитель, видно, принадлежит к жизнестойкой категории людей, — мысленно отметил Иордан. — С такими спутниками надежно в дороге...»

«Я знал, что они понравятся друг другу», — улыбнулся в бороду Олекса.

Вокруг безмолвно дыбились поросшие лесом горы. Лишь кое-где виднелись пологие плесы долин. Лесными просеками бежали, словно испуганные жирафы, стальные мачты высоковольтной сети, а рядом тянулась серебристая нить нефтепровода «Дружба».

У них была туристская карта Закарпатья — нарисованная схема-картина. В экскурсионном бюро на стене она создает впечатление. Но в пути — ненадежный гид.

Иордан знал об этом и не очень надеялся на нее. Однако другой, лучшей карты у них не было. Впрочем, и эта устраивала. Ведь они не собирались придерживаться проторенных маршрутов. Наоборот, всем, а особенно Иордану, хотелось нехоженых дорог, безлюдья. Были определены только три обязательных ориентировочных пункта, где им нужно было побывать: это озеро Синевир, село Усть-Чорна на реке Тересве и, наконец, село Межгорье. На этом участке гор Иордану еще не приходилось путешествовать, поэтому он избрал именно его. Остальные в Карпаты попали впервые, и им было все равно, где идти. Так что, если бы даже они и сбились с намеченного направления, это нисколько не огорчило бы их.

...После привала уже не карабкались на крутизну, а шли по гребню горы. Солнце пекло не очень, но было душно.

Роман с Олексой не вырывались слишком вперед. И хотя схема «колонны» — два — один — два оставалась такою же, как и на подъеме, все могли при необходимости переговариваться между собой.

Иордан рассказывал своему будущему коллеге о лечебных возможностях леса, о фитоклимате и о фитине, об их чудодейственной силе при лечении нервных недугов. За разговором не забывал отыскивать в опавшей хвое фиолетовые шляпки сыроежек или желтые россыпи лисичек. Будет на ужин грибной суп.

Иногда на их пути встречались небольшие полянки, украшенные цветами, или неглубокие ущелья с быстрыми ручейками.

— Посмотрите! Ну, посмотрите же сюда! — кричала восхищенно Люся и останавливалась. — Это же как музыка!

Она казалась немного наивной, немного смешной рядом со своим, на первый взгляд, практичным и будто бы суховатым мужем. На самом же деле Люся была значительно бо́льшим прагматиком, нежели Роман. Она знала толк в музыке и на все смотрела глазами художника.

Как-то Люсе посчастливилось найти огромный белый гриб.

— Боже, какой красавец! — воскликнула она. — А я могла пройти мимо! Я же могла и не заметить его! Это ужас, какие мы черствые, безразличные к красоте!..

Валя взяла из ее рук гриб. И, чтобы убедиться, что он не червивый, надломила его толстую ножку.

— Что ты делаешь? — ужаснулась Люся.

Когда же Роман, большой любитель и знаток грибов, с хирургической ловкостью черканул ножом по маслянистой голове гриба и разделил ее надвое, жена взглянула на него как на убийцу:

— Варвар!.. Погубить такую красоту!..

...Перед первой ночевкой, которая неизвестно где будет, они остановились на один продолжительный привал. Место было на удивление живописное, но очень неудобное — на крутом склоне, ходить по воду к ручейку далеко, сухого хвороста для костра поблизости — ни веточки. Но Люся настояла остановиться именно здесь.

— Какая роскошь! Я не видела ничего прекраснее этой поляны! — как всегда, восторженно воскликнула она.

Ее желание удовлетворили. Разожгли костер. Сидеть на крутом склоне было неудобно: еду, кружки с горячим чаем приходилось держать на коленях. Но все же кое-как пообедали.

Когда снова тронулись в путь, Люся стала оправдываться перед Касьяном Марковичем:

— Я, конечно, неразумно поступила — всем испортила отдых. После этого обо мне можно невесть что подумать, а моему Роману — посочувствовать. — Она виновато усмехнулась и тихо добавила:— На самом же деле я меньшая привередница, чем он. Дома я потакаю всем его желаниям. Дома я его немного боюсь...

— Перестань сплетничать! — крикнул издали Роман. — Касьян Маркович учитель и знает цену этим твоим школьным штучкам.

На таком большом расстоянии Роман конечно же не мог слышать, о чем говорила жена. Он просто безошибочно предвидел ход ее мыслей, как по едва заметным симптомам предвидит прохождение болезни у своих пациентов. Именно из-за этой его способности Люся и побаивается мужа. Ведь всегда остерегаешься того, кто о тебе знает больше, нежели хотелось бы тебе.

Вскоре дорога побежала вниз, идти стало легче.

В шестом часу они спустились в межгорье, на дне которого шумела по камням мелководная речушка. На этом берегу тянулся трубопровод, на том — асфальтированное шоссе, а за ним, под горою, раскинулось село.

Как ни вглядывался Иордан в свою туристскую карту, не смог понять, что это за река, как называется селение и куда идет дорога.

— Будем искать место для ночлега, — сказал он наконец, избегая лишних разговоров.

Все понимали, что их проводник оплошал, но никто не упрекнул его за это.

На ночлег остановились на уютной полянке, около небольшого, но чистого ручья.

Сбросив с плеч рюкзак, Роман сразу же отправился на поиски «панков боровиковских». Женщины, прихватив полотенца, пошли к ручью умываться. Олекса с отцом стали ставить палатки.

Перед палатками горел трескучий костер. Над огнем на длинной ольховой жерди висели два котелка: один — черный, закопченный — Иордана, другой — новый, белый, еще с магазинной пометкой — Олексин. Люся и Валя чистили грибы. Мужская половина отдыхала.

Вечерело.

Между стройных неподвижных сосен медленно сгущались сумерки, а высоко в небе в лучах заходящего солнца еще розовело одинокое, похожее на рассерженного индюка облако.

Олекса включил транзистор. Станция «Луч» передавала эстрадную джазовую музыку, кричащую, какую-то нервозную. В этом тихом лесном храме джаз был не к месту. Валя умоляюще посмотрела на Олексу, и он сразу же выключил транзистор. Теперь было слышно только таинственное многоголосье вечернего леса.

Вдруг откуда-то сверху, из-за молодых елей, долетел звон колокольчика.

— Быру-быру-быру! — раздался мужской голос.

Вскоре из лесного сумрака, будто из воды, вынырнула отара белых овец. Они подкатились к костру, сбились в тесный полукруг и завороженно стали смотреть на огонь; подошел пастух.

— Доброго вечера, люди добрые! Пусть щастит вам на новом осидку!

— Благодарим! И вам доброго вечера! — ответила за всех Люся. — Идите к нашему костру, вуечко. — Ей так хотелось, чтобы ее приняли за местную.

Овчар подошел поближе к огню. Он был кряжистый, весь в черном, в руке — палка, похожая на топор. Наверное, так выглядели легендарные опришки — повстанцы восемнадцатого века.

— Вижу, имеете на вечерю грибочки. Это файные грибочки.

Касьян Маркович пригласил овчара присесть.

— Красненько благодарствую, — отказался гуцул. — Я бы охотно поговорил с вами, да вот должен проводить скотинку ко двору, пока совсем не стемнело. Да и еще имею одно неотложное дело. — Овчар умолк, к чему-то прислушался. — Слышите, слышите — бубен на все село шпарит... То мой сосед дочкину свадьбу справляет. Должен и я там быть.

Однако он не торопился уходить: еще же не узнал, что это за люди, откуда прибились сюда.

— Так, так, — утвердительно качал он головой, слушая пояснение Касьяна Марковича, кто они такие и почему очутились здесь. — Пока ноги носят, нужно ходить, нужно путешествовать, нужно свет видеть. Да еще когда вы учитель. Смолоду я тоже ходил по дорогам и других водил за собою, а ныне вот хожу за ними, теперь они меня водят, — ткнул он палкой в сторону овец.

— Не наговаривайте на себя, вуечко. Вы еще не старый, — улыбнулась заискивающе Люся.

До сих пор никто не спросил его, как называется село и что это за река там, внизу. Ждали, пока Иордан сам спросит. Он же проводник, ему и беспокоиться о дороге. И Роман наконец спросил.

— Как называется наше село? — произнес гуцул таким тоном, будто разговор шел об областном центре и кто-то этого не знает. — Это есть Верхний Быстрый. Да, это Верхний Быстрый Межгорского района. А речка называется Рика.

Все удивленно посмотрели на Иордана. Он виновато усмехнулся. Выходит, полдня они шли не до Синевира, а от него.

— Если бы человек всегда знал, куда ему надлежит идти, куцые были бы у него дороги, — стал успокаивать их овчар. — Это не беда, что заблудились: больше увидели. Отдыхайте ж себе спокойно, а завтра порану я снова пройду мимо вас и укажу, как добраться к Синевиру. — Старик снова прислушался к далекому гулу бубна, затем повернул голову к Касьяну Марковичу: — А вы, дорогой учитель, не сидели б тутки. Ужин ваш еще не скоро будет: вода еще и не парует. Пусть себе молодята управляются, а вам не помешало б провести меня за речку. На нашу свадьбу глянули б, наших спиванок, музыкантов наших послушали б — имели б дома о чем своим школьникам рассказывать. Лес и горы — это есть красно, но без людей, которые здесь выросли, все это — как хата без окон.

В словах старого гуцула, в его голосе слышалась нескрываемая влюбленность в свои горы, в своих людей. Верно говорила попутчица-агроном, что каждый человек прирастает сердцем к земле, на которой он родился, и даже в разлуке остается предан ей.

Тернюка соблазняло приглашение гуцула. Его тревожило только одно — найдет ли он дорогу обратно. Он сказал об этом овчару.

— Будьте спокойны, человече, — заверил старик. — Пока вечеря упреет, я вас возвращу.

Касьян Маркович поднялся. Ломило натруженные ноги, ныло в плечах от лямок рюкзака, но отказываться от приглашения не стал.

— Доброй вам ночи, — попрощался овчар и закричал на овец:— Гатя, мои быркы! Гатя, домой, мои бедолажки.

Овцы потоптались на месте, а потом, словно сизые клубочки тумана, покатились между черных стволов старых сосен вниз — к реке.

Тернюк и овчар пошли следом за ними.

— Хорошая вам выпала погода, — нарушил первым молчание гуцул. — А на прошлой неделе была такая буря, такая буря... То я не годен поведать, какая была буря... Видели б вы нашу Рику на прошлой неделе. Йой, какая она красна была! Вода в ней перлася, как от волка одурелые овцы. А молнии и громы так измывались над горами — ну чистый тебе разбой.

Они стояли на берегу мелководной, сейчас смирной реки и смотрели, как по двум спаренным свежеотесанным бревнам одна за другой осторожно переходили над потемневшей студеной водою овцы. Здесь уже хорошо было слышно веселую музыку и, как говорит овчар, «колдовские припевки, от которых и старому ребра ломит».

— Большое стадо, — сказал Тернюк, идя следом за овчаром по шаткой кладке. — Все ваши?

— Мои? Между ними нет ни одной моей. Это есть все наши — колхозные. Это есть те бедолажки, которые мало не загинули в бурю. Мы их с речки повыхватывали. Видели б вы, какие то были заморыши, на ногах дня два не держались. Они еще и сейчас негодны по горам ходить вместе со всею отарою. Вот я их и выпасаю. Заработали они себе санаторию, а я при них за дохтурика...

Уже совсем стемнело, когда они пригнали отару к колхозной овчарне. Здесь же, во дворе, гуцул умылся около длинного деревянного желобка и бодро сказал:

— Теперь и на гульбы можно.

...Во дворе усадьбы, где справляли свадьбу, было людно, шумно и светло. Целая гирлянда ярких лампочек освещала два ряда накрытых столов.

Сельские музыканты расположились на просторном высоком крыльце. Молодежь и пожилые люди, одетые по-праздничному, взявшись за руки, кружились в танце.

Кто-то выводил припевки:

Тернюк посмотрел на овчара. Прищуренные глаза гуцула блестели. Седые усы, серые пряди длинных волос, выбившиеся из-под шляпы, белели, как листья серебристого тополя. Испещренное глубокими морщинами лицо было мужественным и ясным, как осенние горы под солнцем. И одежда на нем была, оказывается, не черной, а какой-то зеленоватой.

Овчар передернул плечами, стукнул палкой о землю. Задиристый певец будто специально для него пропел:

Овчар протиснулся вперед. Его увидел хозяин дома, подал знак рукой музыкантам, чтобы они перестали играть.

— Иой, дорогой сосед, можно ли так задерживаться! А я уже думал, что вас волки задрали, — сказал он весело, затем подошел к овчару, протянул ему чарку: — Скажите, Илько Федорович, до моих детей слово.

Овчар снял шляпу, пригладил седые волосы, поклонился молодым, взял чарку.

— Дети наши милые, усадьба Рошков и усадьба Шулупатых испокон века, с деда-прадеда стоят не размежеваны: ни жерди, ни палки между нашими усадьбами нет. И никто не помнит, чтобы у нас была когда-нибудь ссора за птицу или скотину. О нас говорят, что мы родственники, что мы одна семья. Так вот и слушайте меня, дети, как своего родственника. Желаю тебе, файный молодец, и тебе, красна девица, доброго здоровья и щастя на много лет. Любите друг друга верно и живите по правде. И пусть не испытаете на своем веку той бури, от которой люди гибнут в смертных омутах, как те овцы в водах...

Когда он выпил за молодых, хозяин пригласил его к столу. Музыканты снова начали было играть, но теперь их остановил овчар:

— У нас издавна говорят: если на свадьбу или на крестины заявится кто-то издалека — это к счастью. Имеем и мы такого красного гостя. Пусть же, люди, и он молвит слово.

Касьян Маркович и в мыслях не держал, что здесь, в горах, ему придется произносить речи.

Усталость словно водой смыло. Взял из рук хозяина чарку и тихо сказал.

— Дорогие товарищи! Я действительно приехал к вам издалека. Я живу на Донбассе. Но в наших краях такие же, как и у вас, приметы, одинаковые с вами мечты и одна мера человеческому счастью. Ничто нас не рознит, ничто не разделяет. Разрешите и мне поклониться молодой чете, новой семье, и от чистого сердца пожелать им безграничного, как наши степи, и долговечного, как ваши горы, счастья.

Слова Касьяна Марковича пришлись людям по душе. Его усадили за стол.

Заиграла музыка, снова закружили танцоры. После второй чарки Тернюк уже не чувствовал себя стесненным и стал рассматривать сидевших за столом людей. Вдруг увидел попутчицу-агронома, улыбнулся ей. Но поговорить не успел. Пришли новые гости — группа лесорубов, пришли прямо с работы.

Один из них, уже в летах, но еще по-молодому крепкий и статный, увидев агронома, на мгновение замер, потом ойкнул, качнулся вперед. Женщина встала, подбежала к нему.

Музыканты прекратили игру.

— Добрый вечер, Юстынько!..

— Вечер добрый, Иванку!..

И ни слова больше.

За столом стало так тихо, что даже слышно было, как шумит по камням под горой речка.

— Извините меня! — лесоруб снял шляпу, поклонился молодым. — Счастья вам...

Хозяин подал чарки лесорубам.

Иванко выпил, тряхнул покрытой инеем буйной шевелюрой:

— Играйте, музыканты! Пусть и мы с Юстынькой потанцуем в паре.

Первым загудел бубен. Потом запела скрипка. Вслед за ними рассыпали свое звонкое монисто цимбалы. Кто-то запел и высказал песней то, о чем все, кроме Касьяна Марковича, давным-давно знали:

Свадебный шум снова вошел в силу.

Тернюк решил: пора возвращаться «домой». Его не задерживали: каждый человек сам знает, где ему надлежит быть.

Старый овчар пошел его провожать.

Какое-то время шли молча. Вечер был тихий, теплый.

— Видно, вы уже где-то встречались с нашей Юстинкой? — заговорил первым овчар.

— Ехали сегодня в одном автобусе.

— Она уже не живет в Верхнем Быстром. Где-то далеко теперь. Наверное, говорила?

— Говорила. Под Херсоном агрономом работает.

— Так, так, около земли ходит. Хороших урожаев, говорят, добивается, славы, говорят, нажила... А вот на личное счастье не заколосилось у Юстины.

— Почему же? Говорила, что имеет мужа.

— То так, имеет... Когда не светит солнце, то и пасмурному дню рад. А видели, как она встретилась с лесорубом Иванком? Ото ее судьба, да не судилось. Они, бедняжки, еще и до сих пор люблятся, хотя уже лет двадцать угасло, как их разлучили... Вы меня не спрашивайте, как это случилось. Я не способен пояснить. Они, может, и сами не понимают того. Оно, видите ли, все воды от родника начинаются, только одни вместе в озеро текут, а другие порознь ручейками по камням скачут. Их судьбы в разные стороны разбежались. А теперь уже поздно что-нибудь менять, хотя Иванко и поныне одиноким ходит...

Подошли к реке, где была кладка.

На том берегу маячили две фигуры.

— То ваши дети ожидают своего отца, — сказал овчар. — Идите к ним, а я вернусь на гульбы. Только стерегитесь, чтоб горилка не толкнула вас в воду.

Когда Касьян Маркович ступил на противоположный берег, овчар крикнул:

— Доброй вам ночи! Отдыхайте себе спокойно. А завтра я буду идти мимо вас и укажу, как добираться до Синевира.

Они шли между высоченных старых сосен, на которых, казалось, держится тусклый купол неба. Под ногами шелестела хвоя, потрескивали ломкие, сухие ветки.

Впереди быстро шагал проголодавшийся Олекса. Он молча освещал карманным фонариком след, который оставили они с Валей, когда шли встречать отца.

До них еле слышно доносились звуки свадебной музыки. А Тернюк все еще был переполнен ею. На крутом подъеме он остановился передохнуть: усталость, забытая на какое-то время там, на свадьбе, снова давала себя знать.

— Утомились? — спросила Валя.

— Да, — признался Касьян Маркович, довольный сочувствием невестки.

— Все утомились. Это с непривычки, — Валя по-детски громко и аппетитно зевнула, рассмеялась. — Я тоже едва держусь на ногах... А Костенька наш, наверное, уже спит с бабушкой.

На тесной полянке, среди черноты леса, дымил угасающий костер. На палках-рогатулях сушились выстиранные носки. На другой сучковатой жерди висели кружки и полотенца. Накрытые крышками котелки, оба уже закопченные, стояли на земле, обложенные горячей золой. На широком пне с давно почерневшим срезом поблескивали алюминиевые миски. Рядом с пнем два бревна — скамейки. Одно — толстое, ровное; другое — корявое, крученое, похожее на огромного окаменевшего ящера. Казалось, что это действительно допотопное чудовище подняло уродливую голову на короткой шее и заглядывает в черные проемы палаток.

Люся и Роман, прижавшись друг к другу, сидели на толстом бревне. Они спали.

— Ну а грибы будем сегодня есть или, может, оставим на завтрак? — шутливо произнес Тернюк, зная, что сон у голодных чуткий.

Люся и Роман сразу же проснулись.

На мерцающие угли бросили сушняк. Вспыхнул огонь, языки пламени лизнули черные челюсти ночи — сказочный мирок расширился.

Ужинали без лишних разговоров, сосредоточенно, по-деловому. Даже любопытная ко всему Люся не расспрашивала Касьяна Марковича, как он гостил на сельской свадьбе. Лишь изредка звучали короткие слова, похожие на команду:

— Где соль?

— Подай, пожалуйста, хлеб.

— У кого нож?

«Как в операционной», — подумал Иордан и даже почувствовал знакомый запах эфирных испарений.

...Они лежали в палатках, в теплых спальных мешках, на пружинящей душистой перине из сосновых веток. Настоящий туристский отдых! А вокруг ночь, лес и горы. И ты чувствуешь себя частицей всего этого, сливаешься с окружающим миром, растворяешься в нем.

Иордан не мог уснуть. Его волновал плеск близкого ручейка. Точно так же струится из крана напористая вода в предоперационной. Вот он тщательно моет руки, переговаривается с сестрой, просит показать рентгеновские снимки больного, а вода плещет и плещет...

Сколько раз за время своей работы ему приходилось готовиться к операции, сколько раз он, будто какой-то чародей, маг, подходил к операционному столу, склонялся над больным, веря в свою непогрешимость.

Чародей, маг... Непогрешимость... Может, и так. Разве без веры в свою непогрешимость была бы твоя рука твердой и ловкой? Сомнения и колебания хирург оставляет за порогом операционной. Должен оставлять. Но это все же удается не всегда. Каждая новая операция не похожа на предыдущую, даже однотипную. Адекватных недугов не существует. Природа не знает однообразия ни в чем — ни в добром, ни в злом. И ты на каждой операции тоже другой, с каждым днем ты чувствуешь себя опытней, уверенней. И все-таки многое зависит от непредвиденного стечения обстоятельств...

Иордан слушал спокойное, ровное дыхание жены и завидовал ей. Ничто не тревожило ее. Вся она здесь. Лежит вот завернутая, будто кокон шелкопряда, в спальный мешок и видит счастливые, безмятежные сны. Все для нее — «как музыка». И Олекса с Валей тоже спят с юношеской беспечностью. Ведь у них еще нет почти той дороги, которая позади, вся она впереди. А вот учитель, может, и не спит. Ему есть на что оглянуться. В его годы носишь груз не только тот, что в вещевом мешке...

Думая о других, Роман забывал о себе, о своей работе. Но в сознание снова врывался плеск ручейка.

Роман злился. К черту всякие ассоциации! Ручеек — это только ручеек, и он не имеет ничего общего с предоперационной. Лесной шорох — только шорох, а не какие-то там шумы сердца. Темнота ночи — только темнота, а не огромная рентгеновская пленка. И ты — это только ты... Тебе нужен сейчас покой, сон. Ведь ты специально пошел в этот поход — в горы, в лес, чтобы отдохнуть от работы...

Наконец сон все же сморил Романа, но был он неспокойный, мучительный.

...В тот день все складывалось как нельзя лучше. Больные чувствовали себя хорошо, операций не предвиделось. К тому же и день выдался солнечный, теплый.

Роман тешил себя мыслью, что ему ничто не помешает провести вечер с Люсей. После работы они поедут куда-нибудь за город, в лес, побродят по опавшему золоту осени.

И вдруг телефонный звонок.

— Роман... ты только не волнуйся... сказала, всхлипывая, Люся. — Твоя сестра Катя прислала телеграмму. Маме плохо. Она хочет увидеться с тобою...

Через несколько часов самолет уже нес Романа над Днепром к Кировограду. Оттуда еще километров шестьдесят придется добираться машиной до села Верблюжки.

Мать давно уже мучили разные болезни. Трудная сложилась у нее жизнь. Муж пошел на войну и не вернулся. Осталась с двумя детьми. Самой пришлось и кормить, и одевать, и учить их. О себе не думала, не до этого было. Когда что-либо болело, отогревалась на печи, пила отвары из трав, к врачам не ходила.

«Ничего, детки, пройдет. Поболит и пройдет», — говорила, пока дети были маленькими.

А когда выросли, себя и их успокаивала уже неоспоримым, но грустным утешением: «Никуда от этого не денешься. Оно уже и должно все болеть. Здесь уже ничем не поможешь — старость же не лечат. И так, слава богу, продержалась: вот вы уже, считай, пожилые, а я еще живу...»

Сколько раз Роман пытался показать мать своим коллегам, но она отказывалась: «Я, сынок, погостить к тебе приехала, а не по врачам бегать. Дохожу уж как-нибудь. Сколько там осталось...»

И вот ей совсем плохо. А может, есть еще надежда?..

Уже стемнело, когда он добрался до Верблюжек.

Такси не отпустил.

На улицу вышли соседи, начали переговариваться между собой:

— Не задержался, все же застал мать.

— А может, он еще и отходит Яковну?

— Где уж там...

— Говорят же, что он знающий доктор.

— Нет, поздно...

Заплаканная сестра припала к груди Романа:

— Ой, братик ты мой!..

— Что с мамой?

— Разве ж я знаю... Горит у нее все внутри. С ночи горит.

— Врача вызывали?

— Фельдшер наш приходил. Велел везти в больницу, а мать и слушать не хочет. Тебя ждет...

Мать удивленно взглянула на Романа: не ждала его сегодня. Где тот Киев, а где те Верблюжки.

— Спасибо, сынок, что не задержался. Я уже такая, что и помереть бы, да как же, не увидевшись с тобою...

— Не нужно об этом, мама. — Роман взял ее ослабевшую руку, нащупал пульс. — Что с вами случилось?

— Кто его знает... У меня давно низ живота побаливал, но было терпимо. А вчера такая нечеловеческая боль началась... И тошнило меня, будто я какую-то холеру съела, потом переворачивало все мои внутренности, а теперь огнем жжет. Горит все у меня... И язык как из войлока, не повернешь им...

Роман сразу понял: у матери острый приступ аппендицита. Необходимо немедленное хирургическое вмешательство.

— Ничто уже, детки, не поможет мне, — вздохнула мать. — Только намучаетесь со мной.

Таксист вел машину очень осторожно, но мать чувствовала изболевшим телом каждую выбоину и часто стонала.

— Это ж меня, наверно, резать будут?

— Не бойтесь, мама. Все будет хорошо.

— А я уже ничего не боюсь... Ведь ты же меня будешь резать?

— Нет, мама.

— Почему? Ты ж людей режешь? От тебя, детка, я все стерпела б...

Роман не мог сказать матери, что он боится оперировать ее, что у него не хватит сил для этого, той уверенности, с которой он оперирует чужих, незнакомых ему людей.

И все же оперировать мать пришлось ему. Хирурга уже не было в больнице, не разыскали его и по телефону. А медлить было нельзя.

К счастью, хирургическая сестра оказалась знающей, энергичной и, главное, решительной. Она без колебаний поверила Роману, что он хирург, и точно и без промедления выполняла все его указания.

В небольшую операционную Роман вошел не чародеем, не магом, как это было раньше, а простым человеком, на которого вдруг свалилась непомерная ответственность. Напрасно он старался думать, что на столе лежит не его мать.

— Все готово? — спросил он хирургическую сестру и не узнал своего голоса.

А мать узнала.

— Все-таки ты будешь резать, сынок?

Роман ничего не ответил.

— Наркоз! — приказал он сестре.

Мать не понимала, что это означает, но догадалась.

— Это, наверное, меня усыплять будут?.. Может быть, я и не проснусь. Дай же, сынок, я хоть насмотрюсь на тебя. Подойди поближе...

Ее запекшиеся, почерневшие губы дрожали, лицо было белое, словно обмороженное.

Но вот начал действовать наркоз. Матери показалось, что она куда-то плывет, а сын стоит на берегу и все отдаляется и отдаляется от нее. Вот он стал едва заметным. Вот уже белый туман совсем поглотил его...

Над столом включили свет.

Роман склонился над матерью и с ужасом почувствовал, что ему страшно, что у него нет сил, решительности приступить к операции...

Тогда, наяву, то колебание, то мучение продолжалось какие-то секунды, а сейчас, во сне, той муке, казалось, не будет конца.

Иордан проснулся и долго не мог прийти в себя. Где он? Почему вокруг непроницаемая темень? Что за плеск воды? Чье рядом дыхание?..

Наконец избавившись от кошмарного сна, он выполз из палатки, набрал сушняка, разжег костер, закурил и, усевшись на бревно, стал ждать рассвета...

Касьян Маркович осторожно, чтоб не потревожить сына и невестку, приоткрыл полог палатки. Увидев около костра Романа, удивленно воскликнул:

— О, вы уже куховарите?

— Да нет, не куховарю. Зализываю раны.

Тернюк не понял Романа, и тот коротко рассказал ему свой сон.

— Но вы все же оперировали мать? — боясь показаться бестактным, осторожно спросил Касьян Маркович.

— Конечно, оперировал. Страшно было до вскрытия. А потом... Вы же знаете: человеческая психика на удивление мобильна и способна к автоматической переориентации. Страх ошеломляет лишь до тех пор, пока человек не разгадает его причины, а когда разгадает, появляется подсознательная потребность действовать, и страх отступает. Страх — это спутник бездеятельности. — Иордан наклонился к костру, взял надгоревшую веточку, прикурил погасшую папиросу. — Все обошлось, к счастью, благополучно. Мать выздоровела. Живет и поныне в наших Верблюжках. Ее оттуда не выманишь. Для нее Верблюжки, как для вчерашнего гуцула Верхний Быстрый, — столица мира... Я и сам, когда пойду на пенсию, наверно, уеду в наши Верблюжки...

Сумерки в лесу редели, расползались между сосен, скатывались вниз, к реке. Небо становилось все светлее, наполнялось живой теплотою.

Начинался новый день.

— Ну что ж, будем считать, что сегодня наша очередь готовить завтрак, — улыбнулся Тернюк и, взяв котелки, пошел босой по увлажненной хвое к ручью.

Вскоре макароны, заправленные свиной тушенкой, и кипяток для кофе были готовы. Касьян Маркович хотел было разбудить остальных, но Роман остановил его:

— Подождите! Будить обычным способом — это очень канительно. Мы их поднимем по-научному. Вы только не смейтесь.

Иордан взял ложку, снял с шеста кружку и, отойдя шагов на пятьдесят от палаток, начал стучать ложкой о кружку и тихо блеять.

В палатках тут же зашевелились.

— Ой, это же овчар уже гонит стадо! — всполошилась Люся.

Касьян Маркович едва сдерживался, чтобы не рассмеяться.

Люся, Валя и Олекса быстро выбрались из палаток.

— Ясно, — разочарованно вздохнула Люся. — Очередное художество моего гениального Иордана. Внимание! Внимание! Будущий профессор изображает из себя барана!..

— Это не наихудший вариант, — засмеялся довольный Роман. — Хуже, если бы было наоборот.

Они позавтракали, вымыли посуду, свернули палатки и уже упаковывали рюкзаки, когда от реки послышался звон настоящего колокольчика. Проголодавшиеся за ночь овцы спешили на знакомую им горную поляну. Старый овчар и два подростка — мальчик и девочка — подошли к только что залитому, еще парующему костру.

— Доброго утра вам! — сказал гуцул. — С воскресным днем вас!

Дети тоже поздоровались и стали рядом с овчаром. Им было лет по девять, оба одинакового роста, похожи друг на друга, как двойнята.

— Ваши внуки? — спросила овчара любопытная Люся.

— Нет, это мои правнучата, моя помощь. Летом, пока у них нет школы, пасем скот с ними. Здесь они имеют другую школу. Должны же они все видеть сами, все, где живут, знать.

— Смену себе готовите? — не унималась Люся. — Думаете, что они тоже около скота ходить будут?

— Кто знает, молодица, что им судилось, около чего им придется ходить: около машины, около леса или около скота. То они сами изберут. Меня ж одно тревожит: чтоб они сами скотами не стали, как это иногда случается... Так ли я говорю, товарищ учитель? — обратился овчар к Тернюку.

— Так, Илько Федорович, так, — кивнул Касьян Маркович.

Вскоре лесная поляна опустела.

— Сегодня вы, конечно, не дойдете до Сынего выру, — сказал овчар. — Будете там только завтра к позднему обеду, а то и под вечер. Но вам и нечего спешить: никто за вами не гонится, и вы ни за кем. Идите себе по собственной силе — больше пройдете, больше увидите. Человеческая дорога не та, что перед глазами, а та, что позади каждого из нас остается...

Через несколько минут они подошли к большой, прорезанной неглубокими рвами поляне, где паслись овцы. Внизу над рекою раскинулось двумя рядами хат село. Из труб струились белые дымки, собирались вместе и зависали белым облачком над долиной.

— То я уже дальше не пойду, — сказал овчар. — А вы должны идти вот этой тропинкой и направляться вон до той седловины. Когда ж дойдете туда и увидите братьев-буков, поворачивайте влево и идите по хребту. Все по хребту. Там уже нет никакой тропинки, но вы на это не обращайте внимания — идите себе дальше по хребту. Скоро вы встретите такую себе продолговатую, как распластанный заяц, поляну, поросшую высоким папоротником, — идите по ней. Через какое-то время...

— Дедуня, — робко прервал овчара правнук, — скажите же людям, как они должны переходить ту поляну.

Гуцул похвально качнул головой:

— Ты, Василечек, напомнил, ты и расскажи.

Мальчик охотно, но не торопясь, как надежно усвоенныи урок, повторил слова прадеда, добавив существенную деталь:

— Встретите ту продолговатую, как распластанный заяц, поляну, поросшую высоким папоротником, и идите по ней от правой задней ножки к левой передней.

— А так, так, — улыбнулся овчар. — Василечек знает, что говорит. Мы с ним ходили туда на бурелом смотреть... Но слушайте дальше. Через какое-то время должна появиться другая поляна. Эта вся сплошь рыжая от метелок конского щавеля. Она никогда не косится, так как усеяна каменными зубами. Там стерегитесь, чтоб не поранить ноги. Дальше хребет потянется вверх — идите туда, пока вам не преградит путь бурелом: это смерч в прошлом году оставил после себя дорогу. За буреломом увидите голый крутой склон — идите на него. К тому времени солнце уже хорошо выгуляется. На том крутом склоне станьте так, чтобы солнце грело вам в лицо. То, так стоя, справа увидите двугорбую гору — туда не идите. Слева должны виднеться рыжие безлесные горы — и туда не идите. Ваша дорога ляжет прямо в долину, мимо черного камня...

Овчар говорил обстоятельно, называл надежные приметы, на которые можно положиться и сегодня, и завтра, и через годы. Он хорошо помнил горные потоки и шумные реки, какие из них надо переходить вброд, а вдоль которых нужно идти по течению или против, не забыл сказать и про грибные места и заросли малины и черники.

— Ну, счастливо вам, — поклонился на прощанье овчар.

— И вам пусть будет счастье во всем, — сказал Касьян Маркович.

Люся и Валя решили угостить правнуков овчара конфетами.

— Благодарим, но оставьте их себе на дорогу, — сказал Василько. — Дедуня говорит, чтобы мы не брали от людей того, чего не заработали, чтоб не привыкали к попрошайничеству.

— То верно. Я так учил, — подтвердил овчар. — Так что не невольте их.

Когда женщины отошли от овчара, Люся восторженно воскликнула:

— Какие прекрасные дети! Сколько у того мальчика достоинства!

Тропинка круто тянулась вверх. Но сегодня все шли не торопясь, как советовал гуцул, «по собственной силе», и подъем был не очень утомителен.

На седловину они взобрались, когда вершины противоположных гор уже были позолочены солнцем.

Шли лесом. Касьян Маркович внимательно смотрел по сторонам. Овчар говорил: где-то здесь, на седловине, должны стоять буки-братья, от которых нужно поворачивать влево. Что значит — «братья»? Разве мало уже миновали они буков, которые стоят в паре? Можно ли положиться в лесу на такие приметы?..

Вдруг Касьян Маркович увидел, что Олекса и Роман, шагавшие, как всегда, впереди, почему-то остановились. Странно, до привала еще далеко. Что же случилось? Касьян Маркович ускорил шаг.

Это было неповторимое, трогательное зрелище. Действительно — буки-братья! Лучше и не назовешь это лесное побратимство.

Два толстых, замшелых бука стояли порознь, но метрах в шести от земли, будто испугавшись разлуки, прижались друг к другу, срослись, стали одним деревом с двумя пышными буйными вершинами. Лесные братья. Никаким бурям, никаким непогодам не разлучить их!

— Я не суеверна, — сказала Валя, — но мне хочется сфотографироваться с Олексой около этих буков-братьев.

Они стали рядом. Касьян Маркович навел на них объектив фотоаппарата... «Я тоже несуеверный, — подумал он, — но пусть у сына и Вали судьба будет такой же, как вот у этих лесных великанов — навеки вместе...»

Роман с Люсей тоже сфотографировались рядом с лесными побратимами.

Как и говорил овчар, около буков-братьев повернули влево и пошли по хребту. Здесь не было никакой тропинки, но они не боялись заблудиться.

— Почему же вы, Касьян Маркович, не рассказываете, как вам гулялось вчера на свадьбе? — запоздало поинтересовалась Люся.

Тернюк охотно обо всем рассказал.

— Ай-ай, — укоризненно покачала головой Люся. — Что же вы раньше не сказали нам об этом. Мы бы сегодня же все выведали у овчара, и про Юстину, и про Иванка. Правда, Валя?

Валя пожала плечами. Едва ли мудрый гуцул поведал бы им чужую тайну.

Иордан сидел у костра и водил пальцем по карте. К нему подошел Касьян Маркович.

— Вот где мы находимся, — сказал Роман. — Видите цифру?

На цветном листе карты между зеленых разводов был оттиснут беленький с ярко-красной крышей домик и какое-то синее пятнышко под ним. Немного правее и выше стояла заметная черная точка, а над нею надпись: «г. Озерная 1496». Это означало, что гора Озерная имеет высоту тысяча четыреста девяносто шесть метров над уровнем моря. Если принять средний рост человека за один метр и семьдесят сантиметров, то выходит, что они поднялись в небо на 880 человеческих ростов. Восемьсот восемьдесят человеческих ростов!.. Ого-го! Можно и возгордиться. Хотя как бы высоко ни поднялся человек — мера ему везде одна и та же, земная.

Немного правее и ниже от черной точки, которой была обозначена гора Озерная, красовался крохотный домик, похожий на железнодорожную будку с птичьего полета, а под ним — какое-то синее пятно. Около него написано: «оз. Синевир».

— А где же Верхний Быстрый? — спросил Касьян Маркович.

— Вот он, Быстрый, рядом.

На карте селение было действительно совсем близко. Между горой Озерной и Верхним Быстрым лежал небольшой отрезок зеленой поймы. В этом коротком отрезке вместились горы, долины, леса, потоки — нелегкая двухдневная дорога, все вместилось в этом коротком отрезке, как в маленькой черточке между датами рождения и смерти. Люди издавна для удобства научились большое обозначать малым...

Старый гуцул со своими подпасками и отарой тоже где-то там, в этом отрезке карты. За горами, за лесами — как в сказке. Был или не был? Может, он просто приснился?.. Нет, Илько Федорович есть. Он не из сказки. Это же он своим напутствием вел их через лесные чащи, его глазами узнавали они безошибочные признаки невидимой дороги, пока не взобрались на эту гору.

Здесь, на голом поднебесном шпиле, было неуютно и прохладно. В порывистых дуновениях ветра чувствовались морозные жала.

...Рюкзаков никто не снимал: боялись простудить вспотевшие спины. Да и стоит ли здесь задерживаться? Ничего интересного — поваленная ветром чабанская хижина-колыба, засиженные беркутами бревна, сбитые для чего-то крестовиной. Вот и все. Вершины — не для продолжительного пребывания. На них ни удобства, ни красоты. Главное — это дороги, ведущие к вершинам. Только дороги да окружающий простор, который открывается с вершины, манят человека в горы.

— А вот и наше озеро-озерцо! — воскликнул Иордан.

Далеко внизу, между темно-зеленых, почти черных лесных склонов, синело озеро Синевир. Небольшое синее пятнышко, а около него несколько белых с красными крышами игрушечных домиков. Все это выглядело почти точно так же, как на туристической карте. И казалось, как и на карте, совсем рядом.

Близость цели, ее реальность всегда прибавляет сил. Пусть та цель промежуточная, пусть она только одна из ступеней к какой-то далекой — самой главной цели, но, когда она осуществляется, когда ты видишь, что усилия твои были не напрасными, шагается намного уверенней...

Они не сходили с горы, а сползали по крутому склону. Теперь уже никто никого не опережал; никто не отставал. Сползали вместе. Время от времени приваливались рюкзаками к горе, отдыхали.

— Теоретически я знал, что спускаться с горы тяжелее, чем подниматься, но что это так тяжело, не думал, — сказал Касьян Маркович.

— К тому же унизительно и гадко, — добавил Иордан. — Чувствуешь себя так, будто тебя кто-то толкает в спину, а ты упираешься и все-таки идешь вопреки своему желанию.

Олекса молчал. Положив голову на привязанную поверх рюкзака свернутую палатку, он усмехался то ли словам Иордана, то ли каким-то своим воспоминаниям.

Валя и Люся устало смотрели на озеро, которое теперь, когда они спустились немного вниз, почему-то стало вроде бы дальше. А им так хотелось поскорее очутиться около него: там же запланирован привал. Грезились натянутые палатки, пылающий костер... Скорее бы освободиться от лямок рюкзака, расправить измученные плечи, сбросить жаркие кеды, ступить босыми ногами на сухую опавшую хвою! Даже любознательную Люсю уже ничто не интересовало — только отдых.

Но вдруг она поднялась и радостно закричала:

— Смотрите! Смотрите же! Там люди!

Около озера, около игрушечных построек туристской базы, и в самом деле двигались нечеткие, расплывчатые человеческие фигуры.

Лица у всех посветлели: что ни говори, за два дня они не встретили ни одного человека.

Выходит, можно соскучиться не только по родным, близким, но и просто по людям с их будничной суетой, заботами, даже мелкими хитростями, которые так иногда надоедают и донимают в повседневности.

— Интересно, чем объяснить, что я так истосковалась по людям? — вздохнула Люся.

— Элементарным инстинктом самосохранения — улыбнулся Роман. — Люди — мерило достоинства каждого из нас. Без них отдельно взятый индивид обесценивается в собственных глазах, а это, пожалуй, самое страшное... Кстати, чем примитивнее индивид, тем ему тяжелее без людей.

— Ну, это уже предельное свинство, — возмутилась Люся. — Выходит, что я самая примитивная, так как первая обрадовалась людям?.. Ты это хотел сказать?

Касьян Маркович не знал, что разговоры в таком плане для четы Иорданов привычные, и поэтому, боясь, что Роман с Люсей сейчас поссорятся, сказал:

— Наверно, я тоже принадлежу к самым примитивным. Я не смог бы долго выдержать без людей. Кроме того, я не мыслю себя без школы, без детей.

— У вас это закономерная профессиональная адаптация, — снова улыбнулся Роман. — У вас уже выработалась неотъемлемая потребность отдавать себя людям, потребность видеть результаты своих усилий. У Люси же совсем иное дело: ей хочется видеть себя глазами других.

— Это у моего Иордана называется операция без обезболивания, — миролюбиво сказала Люся и обняла мужа. — Без людей, без своей клиники мой бедный Иордан дичает, делается жестоким и несправедливым. Ублажить его можно разве что жареными грибами.

Напоминание о грибах сразу подняло Романа на ноги.

Они снова стали сползать по голой крутизне.

Но вот наконец начался перелесок. Спуск стал более пологим. Здесь было тихо, тепло, даже жарко. Пахло пьянящим запахом разноцветья и смолистым еловым ароматом.

Вдруг все услышали игру скрипки. Откуда ей здесь взяться? Может, это кузнечики подают свои голоса? Нет — музыка! Она слышалась все выразительнее.

Миновав густые заросли орешника, они вышли на широкую поляну и замерли: около тропинки в траве лежал человек. Рядом с чубатой головой поблескивал никелированными ручками и выдвинутой антенной транзистор, из него лилась громкая музыка — будто и в самом деле в траве плакали и стонали тысячи одуревших от жары кузнечиков. На поляне, держась тенистой стороны, паслось большое стадо быков.

Пастух спал.

Еще не так давно его односельчане, отправляясь пасти стадо, брали с собой самодельную флояру-дудку или дрымбу и, когда донимало одиночество, когда к сердцу подступала тоска, утешали себя игрой на этих немудреных инструментах. Изменились времена, изменилась музыка!

— Добрый день! — громко сказал Касьян Маркович.

Пастух тут же вскочил. Это был молодой мужчина. Он сразу же сообразил, что перед ним туристы, тепло улыбнулся.

— День добрый. Может, имеете что-нибудь курить? Может, угостили бы?

Иордан дал ему папиросу, поинтересовался:

— Что за странное стадо — одни быки. Не перед убоем ли нагуливаете?

— Нет, это рабочие волы. Всю зиму они тяжело работали, очень тяжело. В стужу, в снежные заносы таскали бревна по лесным чащам, где ни одна машина не пробьется. А к весне стали такими бессильными, такими замученными, что жаль было смотреть. Зато сейчас им роскошь: бродят себе без дела по горам, как вот, извините, вы.

— Чего там извиняться, — усмехнулся Иордан. — Каждый из нас в своем деле немного вол.

Они оставили пастуху еще несколько папирос, расспросили, как идти к озеру, и отправились дальше.

Озеро появилось неожиданно. Вынырнуло из-за поворота котловины, какое-то синее, холодное, без единой волны, словно замерзшее. Вокруг него чернели крутые лесные склоны, отражались в неподвижной воде. Отражались и живописные, словно бутафорские, домики.

— Я ни за что не останусь здесь на ночевку, — брезгливо поморщилась Люся.

Около турбазы, кутаясь в мохнатые пончо, сидели на скамье три девушки. Из-под расклешенных штанин выглядывали лакированные босоножки. Девушки явно скучали. Тихо о чем-то переговаривались, курили сигареты. Сизый дымок вился над их простоволосыми головами.

Неподалеку стояла «Волга» с поднятым капотом. Двое мужчин копались в моторе. Это, конечно, тоже были туристы, но им никогда не придется побывать на горной поляне, похожей на распластанного зайца, никогда не увидеть братьев-буков, не испытать сладкой усталости...

— Серж, мы уедем, в конце концов, сегодня отсюда? — капризно бросила одна из девушек в клетчатом пончо.

Из-за капота высунулась лысеющая голова еще молодого человека. По его озабоченному лицу скользнула виноватая усмешка.

Девушки как-то свысока, пренебрежительно посмотрели на Люсю и Валю, на мужчин даже не взглянули — и отвернулись.

Роман, имитируя недавнее восхищение жены, тихо сказал:

— Смотрите! Смотрите же! Там люди!

Люся в ответ промолчала…

Место привала, хотя и выбирали его вчера в потемках, оказалось удобным и устраивало всех. У женщин была рядом вода для стирки, у Романа и Олексы — вдоволь грибов и орехов, а Касьян Маркович имел возможность хорошенько отдохнуть. Решили здесь передневать.

Палатки стояли на уютной поляне. Вокруг — непроглядная стена леса, и ничье вмешательство не угрожало, как выразился Иордан, «естественному процессу конденсации животворной энергии».

— Вы не смейтесь, — сказал Роман Касьяну Марковичу. — Нервные клетки, как и энергетические ресурсы земли, не регенерируются. И чтобы их на дольше хватило, необходимо разумно и бережно к ним относиться. К сожалению, человек при его интеллекте, при его способности предвидеть свое завтра — неимоверно жуткий расточитель.

Они недавно пообедали и теперь сидели над ручьем. Ниже по течению Люся и Валя мыли посуду. Им был слышен разговор мужчин. И Люся не упустила возможности расквитаться с мужем за его вчерашние насмешки.

— Пример самого неосмотрительного расточителя перед вами, Касьян Маркович, — сказала она. — Бывает, этот поборник бережливости нервных клеток и энергетических ресурсов делает по пять, а то и больше операций в день. После каждого такого дежурства он приходит домой как тот рабочий вол, который таскал всю зиму бревна по лесным дебрям. Это тот самый наипримитивнейший индивид, которому кажется, что человечество вымерло бы, не будь его, хирурга Иордана, на свете.

— Ты хвалишь меня или ругаешь? — мягко сказал Роман, по-мальчишески болтая босыми ногами в ручье.

— Просто даю объективную справку для истории твоей болезни, — тоже мягко сказала Люся и тут же крикнула: — Перестань мутить воду!

Роман послушно вынул из ледяной купели задубевшие ноги и улегся на теплой траве. Шум ручья и сейчас напоминал ему плеск воды в предоперационной, но теперь как-то по-другому, нежели в первую походную ночь. Было приятно сознавать, что там, за этими умиротворенными горами, за этими безмолвными лесами, находится хлопотливый мир, без которого ты не мыслишь себя и к которому ты вскоре вернешься. И он, тот беспокойный человеческий мир, охотно встретит тебя, примет, потому что вы нужны друг другу. Люди со своими ежедневными большими и малыми хлопотами, даже со своими недугами, никогда не надоедали Роману.

Глядя сейчас в синюю глубину неба, он вдруг громко, во весь голос, крикнул:

— Люди!.. Где вы?..

— Го-го-го! — откуда-то сверху отозвался мужской голос.

— Это не Олекса, — встревожилась Валя. — Олекса пошел вниз искать орехи.

Вскоре в верховье ручья показались три человека. Впереди шел уже пожилой, старше Касьяна Марковича, мужчина. За ним — две женщины. Одна выглядела старой и немощной. Другая была помоложе.

— Добрый день! — поздоровался мужчина на украинском языке.

— Добрый день! — ответила Люся за всех и не стесняясь стала рассматривать незнакомцев.

— Будьте любезны, скажите, до Синевира еще далеко? — спросила пожилая женщина.

— За час-два дойдете, — сказал Иордан.

— О, так мы шли сегодня хорошо! Очень хорошо! — воскликнула женщина.

Перебираясь по камням через ручей, она оступилась и едва не упала.

Иордан прыгнул в воду, помог ей выбраться на берег.

— Спасибо, молодой человек, спасибо. Я таки немного устала...

Их пригласили отдохнуть, угостили кофе.

Мужчина, его звали Эдуардом, выпив кофе, рассказал, что вот уже вторую неделю они с женой и ее сестрою путешествуют по Карпатам, что живут они в Таллине, работали раньше на фабрике роялей, теперь он и жена вышли на пенсию, но с туризмом не порывают.

Жена ласково взглянула на него, улыбнулась:

— Он не очень смешно говорит по-украински?

Люся поспешила уверить:

— Ваш муж говорит просто чудесно. А откуда он знает украинский язык?

— О, Эдуард у нас полиглот! — воскликнула жена. — Он знает несколько языков! У него хорошая память и тонкий музыкальный слух. К тому же есть и причина, почему украинский язык ему очень нравится. Он и дома охотно читает и говорит на нем. А я не могу. Все понимаю, а говорить не могу.

— С кем же ваш муж говорит дома по-украински? — не унималась Люся.

— О, дома у него есть с кем поговорить! У него очень приятные собеседники, очень приятные. — В глазах женщины запрыгали лукавые огоньки.

Старая эстонка оказалась разговорчивой и охотно удовлетворила Люсино любопытство. Она рассказала, что их сын служил на Украине, познакомился там с красивой гуцулочкой Галей, влюбился, и вот уже несколько лет она их невестка, а дом населяют щебетливые внучата.

— Когда кому-нибудь из вас случится быть в Таллине, милости просим заглянуть к нам. Вы будете чувствовать себя как дома: у вас будут очень милые собеседники. Конечно, наши малыши хорошо знают и эстонский и русский языки, но мы пожелали, чтобы они знали и язык матери. У нас есть пословица: любишь птицу — люби и ее песни...

— У вас, надеюсь, тоже есть внуки? — обратился Эдуард к Касьяну Марковичу.

— Да. Я уже дедушка! — с гордостью произнес Тернюк.

В это время возвратился Олекса с полным беретом лесных орехов. Поздоровался, положил перед гостями орехи.

— Прошу, угощайтесь.

— Это ваш сын? Это его дети ваши внуки? — спросила старая эстонка Касьяна Марковича и, увидев его утвердительный кивок, воскликнула: — О, вы еще молодой дед!

— Когда-то я не верил, что внуков можно любить сильнее, чем своих детей, — раздумчиво заговорил Эдуард. — Ну, пусть не сильнее, но как-то разумнее и одновременно тревожнее... Почему? Ни в одной энциклопедии я не нашел такого понятия — «дедовская любовь». Но ведь она существует. Вот вы, Касьян Маркович, учитель и тоже дед — может быть, вы объясните мне?

Тернюк заколебался: стоит ли в присутствии своих детей вести разговор об этом?

— Что же вы молчите?

— Вы справедливо заметили, что любовь к внукам какая-то более разумная и одновременно более тревожная, — решился все же пооткровенничать Касьян Маркович. — Да, разумнее и тревожнее... Это, наверно, оттого, что она, дедовская любовь, последняя... Отцовская любовь полна хлопот, но она без печали, ведь когда наши дети маленькие, мы, отцы, еще молоды, мы еще полностью живем своей работой, у нас сотни неотложных обязанностей. Мы едва успеваем следить за тем, чтоб наши дети были здоровыми, одетыми и накормленными, чтоб вовремя шли в школу и вовремя возвращались домой. Все остальное мы перекладываем на воспитателей детских садов, на учителей. Нам не хватает времени осознать, почувствовать, и как дети растут, и как мы стареем. И только взяв на руки внука, вдруг понимаешь, что круг замыкается, что в этой крохотной жизни и твое прошлое, и твое будущее. И тогда хочется наверстать потерянное, хочется передать этой крохе все, что не успел передать своему ребенку.

— Как это верно, — вздохнула старая эстонка. — Я очень рада, что мы встретились. Мы всегда будем помнить вас.

Вскоре они попрощались и исчезли за деревьями.

На поляне сразу стало как-то пусто, неуютно.

— Может, и мы пойдем дальше? — предложила Валя.

Ее слова никого не удивили, никто ей не возразил.

Какое-то время шли молча.

— А жена Эдуарда — совсем не старая, — заговорил первым Роман. — Вы заметили, какие у нее молодые глаза? Вот сестра ее намного старее.

И все вспомнили, что за время разговора не услышали от младшей эстонки ни одного слова, ни одного раза она не улыбнулась. Почему?.. Может быть, у нее какое-нибудь горе? Может, она никогда не была замужем, не имела внуков, детей и разговоры о радостях семейной жизни отзывались печалью в ее сердце? Кто знает? И уже не узнать об этом. Человек ушел и свою тайну унес с собой...

Наступил шестой день похода. Всего шестой. А кажется, тем дням уже нет счету. Это, наверно, от обилия впечатлений. Их набралось так много, что они начали уже наслаиваться одно на другое, и трудно вспомнить: когда, где и что приключилось. Хотя ничего необычного с ними не приключалось. Просто все было необычным.

Шестой день они вставали одновременно с солнцем и ложились, когда оно заходило. Дары природы брали из первых рук от самой природы. Их натруженные ноги уже не боялись ни утренних рос, ни студеных бродов. А их сон был свободен от привычных возбудителей. Не настораживало ожидание звонка будильника; не донимало угрызение совести, что где-то что-то недоделано; не беспокоила боязнь куда-то опоздать.

Однако они, уже немного начали скучать по всему этому. Сидя около костра, все чаще вспоминали оставленное там, дома, и все чаще слушали транзистор; он вносил в бездорожные чащобы беспокойный гомон большой жизни.

Сегодня утром они оставили позади речку Озерянку и вот уже третий час пробираются вдоль русла какого-то ручья. Идут у самой воды. Склоны ущелья, поросшие буками, то сближаются, то вдруг расступаются, и тогда впереди открываются затуманенные сизой дымкой перепады гор, похожие на гигантские застывшие волны.

Их непроторенная дорога лежала на полонину Плай. Туда можно было попасть, идя отрогами гор, — это ближе и легче, а можно взобраться на гору Переднюю и уже с нее спуститься на полонину.

Гора Передняя немного пугала Касьяна Марковича. Он еще не забыл, как тяжело было подниматься на крутые склоны Озерной, а Передняя — еще выше. Но он, храбрясь, сказал:

— Лично меня устраивают обе дороги. Если бы это было возможно, я прошел бы обе.

— Значит, идем через Переднюю! — за всех решил Иордан.

Вершина Передней маячила в сизом мареве поднебесья. Она казалась такой далекой, недосягаемой, что даже не верилось, что на нее можно взойти...

Вскоре они вышли на просторную и ровную поляну, поросшую буйными травами.

На другом конце поляны, у реки, стояла хижина-колыба. Две женщины в белых платках сгребали граблями сухое сено в валки. Неподалеку от них одинокий косарь размахивал косою. В белой сорочке и черной шляпе, он был похож на аиста.

Женщины что-то крикнули ему. Косарь прекратил работу, воткнул косье в землю и, прихрамывая, направился вслед за Романом, Олексой и Касьяном Марковичем. Но, поняв, что ему не догнать их, повернул назад, пошел навстречу Люсе и Вале. Поравнявшись с ними, коснулся рукою шляпы, пожелал доброго здоровья и спросил:

— То ваши хлопцы?

— Да, — сказала Валя.

— У них, может быть, есть удочки, чтобы ловить рыбу?

— Есть. Но до сих пор мы не имели возможности где-нибудь порыбачить, — вздохнула горестно Люся.

— Так, может быть, вы их остановили бы?

— Зачем? — удивилась Валя.

— Чтоб я не нажил от них убытков... Не понимаете?.. Там, дальше, поставлена запруда, а за нею озеро, и в него пущена форель, которую я приставлен стеречь. Поняли? Той форели есть счет, и за каждую, если ваши хлопцы какую поймают, я должен буду уплатить девять рублей возмещения. Потому что это есть не та форель, которая для всех, а та, что для развода.

Люсе понравилось, как говорит гуцул, и она решила разыграть его.

— Боюсь, что уже поздно. Мой муж такой заядлый рыбак, что, возможно, уже поймал какую-нибудь, а возможно, и выпотрошил.

— Шутите? — улыбнулся гуцул.

— Хорошие шутки. Мой муж и людей потрошит.

— Что ж это, извините, за чудище такое вы имеете?

Люся рассмеялась и объяснила:

— Мой муж — врач. Кстати, там два врача, — польстила она Вале. — Два врача и учитель. Так что не бойтесь за свою рыбу.

Гуцул успокоился — такие люди не станут заниматься браконьерством. Тем более около озера поставлены щиты, на которых написано, что ловить рыбу запрещено. Да и сынок там приглядывает за порядком.

— Говорите — врачи? Так, может, они глянули б на мою беду ? Может, чем-то помогли? — Гуцул поднял правую ногу, почти до колена завернутую в кусок овчины.

— Что с ней? — спросила Валя.

— А холера его знает... Еще по весне набрел в траве на склянку — наверно, туристы бросили. Кровушка хлестала из ноги, как из того раненого вепря. А в Купалову ночь из-за нее смалился: вспомнил, видите ли, как парубком, бывало, гульбы справлял. Прыгнул через огонь и зашипел, как сырая чурка. Что-то мне там кольнуло, где был порез. С той поры уже не утихает, что ни день, то хуже и хуже.

Гуцул шел, тяжело припадая на больную ногу.

— Нужно было бы давно сходить за гору к лекарю, да все надеялся, что само пройдет, а теперь уж и дойду ли...

Наконец показалась запруда — высокая стена из нетесаных бревен. За ней — озеро.

Гуцул с трудом поднялся по крутой тропинке к запруде. Сын Юрко сидел на толстых бревнах в компании трех мужчин и о чем-то беседовал с ними. В руках ни у кого не было ни удочек, ни другой снасти.

Гуцул поздоровался, пожелал приятного отдыха, присел на бревно.

— Можно искупаться в озере? — спросил его Роман.

— Или вам жить уже надоело? Тут же ледяная вода. Вы смо́трите на те ноги? — гуцул указал на след на дне озера. — Это не человеческие ноги. То грабитель. Хотел сетями изловить форель.

— Показывайте же свою беду, — напомнила ему Валя.

Гуцул растерялся — кому показывать? Щуплый, заросший рыжей щетиной Роман не производил на него впечатления. Олекса казался слишком молодым, хотя и был с бородой. Больше всех внушал доверие степенный Касьян Маркович. Ему и рассказал он обо всем, освобождая от овчины больную ногу. И лишь когда оторвал от распухшей пятки листья подорожника, понял свою ошибку: не к тому обратился за помощью.

Роман стал ощупывать порез. Гуцул ойкнул, лицо его побледнело.

— Все ясно, — уверенно сказал Роман. — Если не возражаете, мы вам поможем.

— Так я же сам хотел просить об этом.

Роман достал из рюкзака все необходимое для операции.

— Ну, коллега, пойдем мыть руки, — повернулся он к Олексе.

Взяв полотенце, они спустились к озеру.

Гуцул сидел на бревне, выставив перед собою смазанную йодом ногу, а его сын Юрко в расшитом кептарике и в зеленой шляпе, похожий на грибок, стоял рядом и со страхом ждал, что будет дальше. Когда же отцу велели лечь на бревно ничком, когда из капсулы брызнула на пятку струя анестезирующего тумана, когда по ней резанул острый скальпель, он отшатнулся, сорвал с головы шляпу и уткнулся в нее лицом.

— Идем, детка, со мной, — взяла мальчика за руку Валя. — Давай поищем грибов, пока твоего отца будут лечить.

Вскоре гуцул, уже повеселевший, снова сидел на бревне и слушал наставления Иордана. На ладони у него поблескивали два крошечных стеклышка. Нога его уже не беспокоила. Беспокоило другое: пришлые люди спасли его, может быть, и от смерти, а у него для них, кроме «спасибо», ничегошеньки.

— А вы, папа, разрешите им поймать форель, — посоветовал Юрко.

— Не говори так! Не моги и мыслить! Это было бы оскорбление людям: какая ж это благодарность — не своим добром?..

Касьян Маркович, прислушиваясь к словам гуцула, смотрел на кристально чистую воду озера и думал: «Горные реки мчат по крутизне, точат не то что землю, даже камень, а воды в них на удивление чистые».

Они попрощались с гуцулом и его юным помощником и пошли дальше.

Перед ними высилась гора Передняя. Величавая, недосягаемая. Неужели они взойдут на нее? Взойдут! Но только не сегодня. Сегодня где-то в предгорье придется стать на ночлег. А завтра — в путь!

Это ничего, что дорога неведома тебе, никем не проторенная. Это не должно ни останавливать, ни отпугивать. Ты должен пройти ее, чтобы она стала твоею!

Ведь человеческая дорога, как говорил старый овчар, не та, что перед глазами, а та, что позади каждого из нас остается.

Надо идти и никогда не отступать.

И верить, что дойдешь до намеченной цели.