Неугасимые зарницы

Трое друзей-четвероклассников, выйдя из кинотеатра — они смотрели новый фильм о разведчиках, — забрались под зеленые ветви плакучей вербы и начали хвастаться друг перед другом подвигами своих дедов на войне. Петрик сначала молчал. Хвастались только его друзья. У них у обоих деды были офицерами, имели много боевых орденов и войну прошли от первого до последнего дня. Петрик не мог похвастаться своими дедушками: один умер еще до войны, а другой погиб, правда, в войну, но, как он погиб, и где, Петрик толком не знал. Слушая друзей, он завидовал им и в конце концов не удержался от искушения, сказал:

— А мой дедушка Федор тоже... Его убили фашисты.. Он был совсем молодым, даже папа его не помнит...

И начал врать о подвигах своего дедушки. Этот выдуманный дедушка-герой так ему понравился, что Петрик и сам поверил в его существование.

Но вскоре он убедился, что у ложной славы ненадежные крылья. Это произошло в конце учебного года, незадолго перед летними каникулами. Лиля Ниловна, их учительница, однажды дала им не совсем обычное домашнее задание.

— Приближается годовщина Победы над фашистскими захватчиками, — сказала она. — У каждого из вас есть дедушки и бабушки. Так знайте: все они у вас герои! Да, да, герои, так как в свое время, когда им было столько же лет, сколько сейчас вашим отцам и мамам, они пережили самую страшную за всю историю человечества войну. И не только пережили, а и боролись, не щадя жизни. Кто оружием, а кто трудом содействовали победе, совершали беспримерные подвиги. Попросите их вспомнить свою боевую молодость. А в следующую субботу каждый расскажет нам о своих дедушках и бабушках.

В субботу в классе было по-праздничному шумно. Едва Лиля Ниловна переступила порог, как ей навстречу потянулись руки: каждый первым хотел рассказать о подвигах своих дедушек и бабушек.

Только Петрик Негода, который никогда ни в чем не любил быть последним, прятал свои руки под партой, а его глаза невесело поглядывали из-под нахмуренных бровей.

Лиля Ниловна заметила эту несвойственную мальчику отчужденность, подошла к нему:

— А что нам расскажет Негода?

Петрик поднялся, глухо сказал:

— Ничего...

Все ученики с удивлением уставились на него. Петрик хмурился, смущенно переступал с ноги на ногу, отводил глаза от товарищей, перед которыми совсем недавно хвастался своим дедом Федором, и этим еще больше разжигал их любопытство.

— Ну говори же!

— Ты же хвалился! — раздались голоса.

Петрик покраснел. Ему вдруг стало стыдно за свое недавнее вранье под плакучей вербой. Тогда слова о подвигах дедушки как-то легко, сами по себе слетали с губ. Но сейчас, в классе, перед учительницей... Нет, нет! Он не станет врать...

Да, Петрик знал, что его дедушку убили фашисты. Об этом он слышал, когда был еще совсем маленьким. Но за что? Как это случилось? Если бы родители были дома, может, что-нибудь и узнал бы от них. Но папа и мама — геологи и уже который год дома бывают только наездом, а старая, далекая родственница бабушка Ганна, с которой он сейчас живет, ничего толком не знает. Когда Петрик спросил ее об этом, она лишь подтвердила уже известное ему:

— Убили твоего деда... Убили, изверги, бедного Федора...

— Значит, он воевал!

— Да нет, детка, не воевал твой дед. Для войны он был негожий...

— Как же это? Не воевал, а убили? Может, вы его с кем-нибудь спутали?

— Вот так! — обиделась бабка Ганна. — Спутала, значит. Разве я не знаю, не помню Федора Негоду? Он же с моим покойным мужем, Грицьком, дружил, да еще и родня какая-то. Чуть ли не каждый день ходили один к другому — соседи ж мы были. И сейчас как живого вижу: молодой, с лица хоть и не красавец, а пригожий, как и ты, белочубый, со столярным карандашом за правым ухом. Когда ни пойдешь к нему, все, бывало, что-то мастерит... Одним словом, хороший, работящий был человек. А вот для войны негожий. Сколько помню — все перевальцем ходил, на обе ноги прихрамывал, даже больно было смотреть... Его еще ребенком в гражданскую заваруху махновская тачанка переехала на улице. Нутро, руки и голова остались исправные, а ноги покалечило...

— Так за что же тогда его убили? За что?

— Ой, деточка, разве ж те звери доискивались причины?.. Ненавидели они нас, за людей не считали, а больше от страха лютовали...

Бабка Ганна, вспомнив прошлое, заплакала, и Петрик ни о чем больше не стал ее расспрашивать. Да и что толку от тех расспросов? Сказано же, что дедушка «негожий» для войны, что его убили просто из ненависти. Так что нет у его дедушки Федора никаких подвигов, и нечем ему, Петрику, сейчас похвастаться перед всем классом.

— Ну, говори же! — зашумели ученики. — Воевал же твой дед, ты же рассказывал недавно...

— Нет! — крикнул Петрик.

Четвероклассники тут же притихли. Чтобы кто-то мог не воевать в ту самую страшную войну, как сказала Лиля Ниловна. Да разве такое могло быть?

— Негода неправду говорит! Он просто не любит выхваляться, — стали на защиту Петрика его верные друзья. — Дедушка его воевал, он у него герой…

— Нет! Нет!.. — сквозь слезы крикнул Петрик и выскочил из класса.

Ему было так стыдно за своего «негожего для войны» деда и за свое хвастовство перед друзьями, что он готов был провалиться сквозь землю. Конечно, теперь все станут над ним насмехаться. Нет, в школе появляться больше нельзя. Надо сегодня же сложить свои вещи в рюкзак, сказать бабушке Ганне, что их класс везут куда-то далеко на экскурсию, а самому уехать к родителям. Адрес у него есть. Станет жить с родителями в палатке, поступит там в какую-нибудь школу, где его никто не знает, и все будет хорошо.

Домой он вернулся под вечер. Переступил порог и увидел на столике в коридоре свой портфель. Но ведь он же оставил его в классе. Кто же принес?..

— Хорош, нечего сказать! — стала журить Петрика бабушка. — И от кого это ты такого норова набрался? Я в каждом письме хвалю тебя родителям, пишу, что ты почтительный, а ты вон каков! Где это видано — всю школу переполошил! Учительница твоя уже два раза прибегала. Чуть не плачет, бедная. Портфель вон твой принесла. Постыдился бы...

Петрик стоял посреди коридора, виновато смотрел себе под ноги и молчал. Он был уверен, что Лиля Ниловна не жаловалась на него, а доверчивая бабушка Ганна конечно же рассказала ей все домашние истории, в том числе и о негожем для войны дедушке Федоре.

— Иди на кухню обедать, — вздохнула бабушка Ганна.

Петрик был голодный и не стал отказываться. Ел молча, торопливо.

Вдруг раздался телефонный звонок.

— Беги, это снова твои звонари, — буркнула недовольно бабушка.

Но Петрик не двинулся с места. Тогда бабушка сама вышла в коридор, и Петрик услышал, как она кричала кому-то, будто глухому, в трубку, что все в порядке, что «скиталец уже дома». Возвратившись на кухню, она сказала:

— Я как следует и не разобрала, с кем говорила... Наверно, это была твоя учительница...

Петрик молчал. А бабка Ганна уже совсем миролюбиво стала говорить о понравившейся ей Лиле Ниловне:

— Намучилась она, бедная, сегодня с тобой... И на меня страху нагнала. Влетела неожиданно, будто пташка ударилась в окно. Вижу — портфель твой у нее в руках, у меня все и оборвалось. Нельзя, детка, пугать так людей, которые тебе добра желают. Да хотя б была для этого причина, пусть бы уж, а то, вишь, деда своего устыдился, не угодил, вишь, покойный — не герой... Не всем в героях ходить. Главное — хорошим человеком быть. А за своего деда ты можешь не стыдиться, ведь оно если вдуматься, то, может быть, и не каждому герою было бы под силу то, как повел себя покойный Федор Негода...

Эти слова сразу взбодрили Петрика. Он вдруг услышал, как за окном между ветвей старых тополей весело перекликаются скворцы. Увидел, как над крышами высотных домов снуют упругие, словно вырезанные из жести, ласточки, а в синей глубине неба клубится след от реактивного самолета, похожий на какой-то сказочный мост, позолоченный вечерним солнцем.

Петрик расправил плечи, поднял голову: он горел нетерпением скорее услышать то, чего до сего времени не знал о своем дедушке Федоре.

Бабка Ганна, вспоминая самый черный день в своей жизни, замерла у края стола.

...В тот день у них в семье случилось большое горе — умерла свекровь. Всю ночь боролась со смертью, хотела дождаться сына, чтобы в последний раз взглянуть на него.

Приходя в сознание, спрашивала: «Гриця все еще нет?» — и горестно смотрела на дверь.

Гриць где-то задерживался, Ганна нервничала: вон за Сулой второй уже день слышны выстрелы, а по селу то и дело снуют мотоциклы с немецкими автоматчиками, черными тенями носятся вооруженные полицаи на лошадях. Долго ли до беды.

Недавно из глиняных карьеров сбежало несколько пленных красноармейцев. Где они теперь? Ушли в партизаны, как те трое, которые позапрошлой ночью встретились у реки с Грицьком?..

Он не ввел их в хату, не сказал о них ни больной матери, ни ей, жене. Молча собрал кое-какие харчи и вышел. Ганна тихо пошла следом за ним. Когда спустилась к реке, увидела отплывающую от берега лодку и четыре фигуры в ней.

Ганна привыкла к ночным отлучкам Грицька. Догадывалась, что он связан с партизанами, но не заводила с ним разговора об этом. Раз муж сам ничего не говорит, значит, нечего ей приставать к нему с расспросами...

Мать так и не дождалась сына — умерла.

Тускло светила красноватым пламенем плошка. Испуганно дрожали на стенах черные тени. Печально серели занавешенные ряднинами окна.

Кто-то осторожно постучал в окно. Ганна кинулась в сени, открыла дверь — Гриць! Припала к нему, мокрому, холодному, пропахшему осенними плавнями.

Сняв кепку, он долго стоял с опущенной головой около мертвой матери, затем повернулся к Ганне и дрогнувшим голосом сказал:

— Схожу к Федору... Да и соседям надо показаться...

Да, без Федора Негоды им не обойтись: кроме него, некому в селе сделать гроб. И к соседям нужно заглянуть — пусть видят, что он дома...

На следующий день, после обеда, похоронная процессия вышла на улицу.

За гробом рядом с родственниками покойной шел и Федор Негода. Он тоже был далеким родственником, к тому же с детства дружил с Грицьком. Между ними никогда не было ни ссор, ни тайн. Вот разве что теперь Грицько почему-то скрывает от него свои ночные походы в плавни и в засульские леса...

На околице села, под глинистой кручей, неподалеку от кладбища, похоронную процессию догнали фашистские мотоциклисты в черных мундирах и конные полицаи. Приказали остановиться. Кто-то из сельчан вынес из хаты два табурета, на них поставили гроб.

Фельдфебель дулом автомата приподнял неприбитую крышку. Убедившись, что в гробу действительно лежит покойница, он скривился и приказал построиться отдельно женщинам и мужчинам.

Стал накрапывать дождь. Ежась от холода, фельдфебель и два полицая несколько раз прошли перед шеренгой мужчин. Искали «чужих» — беглецов из лагеря. Но все мужчины были «свои», сельчане. Тогда фельдфебель через переводчика угрожающе произнес: ему хорошо известно, что несколько лагерников нашли убежище в селе. Где они? Кто их приютил? Если через пять минут он не получит ответ, будут расстреляны десять человек.

Он посмотрел на часы, достал из кармана пачку сигарет, закурил.

Прошло пять минут. Пять долгих, мучительных минут. Никто не проронил ни слова. Фельдфебель и два полицая снова пошли вдоль шеренги мужчин.

— Ты!.. Ты!... — указывал гитлеровец пальцем на тех, кто помоложе и покрепче.

Их выхватывали из строя и отводили под глинистую кручу. Среди десятерых обреченных оказался и Грицько.

— Остальные могут идти дальше! — махнул рукой фельдфебель.

Но никто не трогался с места.

— Что случилось?! — закричал фашист. — Почему стоите?! Прочь!

Вдруг из толпы вышел Федор Негода.

— Отпустите этого человека, — кивнул он на Грицька. — Это же его мать хоронят. Понимаете, мать...

Фельдфебель, прищурившись, долго смотрел на Негоду, затем ухмыльнулся:

— Хорошо... Сына умершей я отпущу. Только мне нужно десять. Кто хочет заменить его?..

Мужчины опустили головы, молчали. И тогда Федор Негода, не сказав больше ни слова, шагнул к столпившимся односельчанам, обреченным на смерть. Грицько замахал руками: «Нет! Нет!..» Но двое гитлеровцев схватили его за плечи, вытолкнули из-под кручи на дорогу.

— Прочь! Прочь! Шне-е-ель! — закричал фельдфебель.

Когда похоронная процессия подошла к кладбищу, позади затрещали автоматные очереди...

Бабка Ганна умолкла. Вытерла передником слезы.

— Так что за деда Федора, детка, тебе не надо стыдиться, — вздохнула она. — Не его вина, что не в бою, как моему Грицьку, пришлось полечь. Не опозорил себя Федор Негода ни отступничеством, ни трусостью. Принять на себя чужую смерть не каждый отважится. Это, если хочешь знать, тоже геройство.

Солнце уже зашло, но его неугасимые лучи еще освещали небо. Они вспыхивали зарницами под облаками, золотили клубящийся след от реактивного самолета.

Петрик засмотрелся на этот сказочный поднебесный мост. Представил себя на нем. Вот он бежит все выше и выше. Горизонт ширится, расступается, и он видит далеко-далеко, видит папу, маму. Его тоже видят и папа, и мама, и Лиля Ниловна, и друзья-одноклассники. Они удивляются его смелости, переживают за него. А ему совсем не страшно...