НИИ особого назначения

Глава 9

— Здрасьте! — сказал я и замер на месте. Три пары глаз уставились на меня. Прозрачные светлые, похожие на выцветшее карельское небо, принадлежали невысокому коренастому деду в очках и с седым ежиком волос. Одет он был в линялую тельняшку, а на груди висело множество разных странных штук. Типа амулетов, наверное. Только я бы окрестил это как «мусор на веревочке». Реально, всякая фигня висела — комок как попало смотанной проволоки, цоколь разбитой лампочки, вороний череп, связанные бечевкой куриные кости, ожерелье из плоских камешков… Темные глаза с подозрительным прищуром смотрели с длинного лошадиного лица, которое мне как-то сразу не понравилось. Этот старикан был одет в выцветшую гимнастерку с краповыми отворотами с бордовыми ромбиками в петлицах. А на столе рядом с ним лежала синяя фуражка. У меня даже глаз задергался. Это же форма НКВД, как на картинке! Третьи глаза тоже были темными и раскосыми. А у хозяина глаз были длинные седые волосы, и вообще он был похож на какого-то индейца. Даже перо за ухом у него было.

Одного взгляда было достаточно, чтобы субординация стала яснее ясного. Старикан с белым ежиком и в очках сидел во главе стола. И перед ним стояла самая большая кружка. Кажется, сделана она была из гильзы от снаряда. НКВД-шник на пенсии был чином помладше, ну а «настоящий индеец» — что-то вроде мальчика на побегушках.

— Нойда Павлович? — сказал я, глядя в прозрачные саамские глаза. Ну, на всякий случай. Чтобы убедиться, что чутье меня не подводит.

— Ну ладно, Клим, ты осваивайся, а мы с Ромой пойдем, — сказала Настя. Придала мне небольшого ускорения, легонько толкнув в спину, и дверь за моей спиной захлопнулась.

— Так это за тобой, сталбыть, Настенька просила нас присмотреть, так? — скрипучим голосом проговорил НКВД-шник. — Ну заходи, садись. Жрать хочешь?

Через десять минут неловких телодвижений с представлением, обозначением намерений и прочими расшаркиваниями, я сидел рядом с «настоящим индейцем», передо мной стояла металлическая миска, полная ароматного хрбчева из тушенки, картошки и специй. И кружка. Судя по цвету и запаху, жижа которую мне в нее набулькали, это какой-то самогон. Нойда Павлович за все это время не сказал ни слова. Чекиста звали Глеб Иванович, а индейца — Айдын Абаевич. Но он просил не называть его по отчеству.

Кроме того, меня снабдили тугой скаткой из спальника и одеяла и выделили место на нарах. Верхних. Мол, я молодой, так что заберусь без проблем.

Вопреки моим опасениями, нужник оказался вовсе не деревянной постройкой на заднем дворе. Санблок был вполне современным, с душем и унитазом. На фоне потемневших бревенчатых стен это все смотрелось слегка чуждо, но я все равно порадовался. Я, конечно, существо неприхотливое, и всякие естественные потребности приходилось справлять в самых неподходящих условиях, но не могу сказать, что очень уж люблю лишаться. Так, умею, когда надо. Но удобства все-таки люблю больше.

Электричество в казарме тоже было, но его не жаловали сами обитатели этого места. В качестве осветительного прибора они использовали самодельную свечу из консервной банки.

— На Барбохина похож, — сказал «настоящий индеец» Айдын, пристально наблюдая, как я наворчиваю картофельно-тушоночное рагу.

— Да не, — Глеб Иванович прищурился и даже подался вперед, почти сунув свой длинный нос в мою тарелку. — Барбохин был блондин, а этот черный.

— Да ты вот с этого боку посмотри, нос такой же, — индеец наклонился вправо, как бы показывая, с какого ракурса я похож на этого неведомого Барбохина. — А вот так вообще как родной брат.

— Ты, Айдын, опять кору свою жевал поди? — НКВД-шник обнажил в ухмылке длинные, похожие на пожелтевшие клавиши от рояля, зубы. — Ежели он на Барбохина не только носом похож, то…

— А Барбохин — это кто? — спросил я, отламывая от краюхи в середине стола еще кусок. Вкусно, блин! Прямо походно-полевая кухня уровня «шеф-повар»! И сало еще такое отличное, во рту тает.

— Да был у нас один тут, в тридцать втором, — проворчал Глеб Иванович. — Талантливый черт, но совершенно необучаемый. Столько крови нам выпил…

Тридцать второй… Это ж сколько лет этим пенсионерам? Я устроился поудобнее и развесил уши. Байки — это я люблю…

Я вздрогнул и проснулся. Было темно и зябко. И еще нестерпимо хотелось в туалет. Первые несколько мгновений я не шевелился, пытаясь сообразить, где я, и что меня разбудило. Кисло воняло махорочным дымом, чесноком и почему-то прелым сеном. В первый момент даже показалось, что я сплю в окопе. Потом я услышал, как на нижних нарах заворочался Глеб Иванович и шумно всхрапнул.

Фух. А хорошо так вчера посидели, раз я даже не помню, как в спальник забрался. Я поерзал, пытаясь натянуть сползшее одеяло повыше. Печка давно прогорела, в казарме стало холодно, а выделенный мне спальник был, кажется, ровесником этих стариканов, которым уже явно за сто лет. Ну, если они в своих байках не приврали, конечно.

Я попытался заглушить зов природы, свернувшись в каральку. Ну давай, организм, засыпай обратно, еще темно, до утра далеко, а сползать в кромешной темноте с верхних нар — то еще развлечение. Не хватало еще навернуться и всех перебудить…

Увы. Организм настойчиво требовал от меня активных действий и засыпать с полным мочевым пузырем отказывался.

Ладно, хрен с ним… Я нашарил внутри спальника продолговатые деревянные пуговицы. Да уж, сплю прямо-таки в музейном экспонате каком-то. Ватный спальник на пуговицах. Тяжеленный — трандец. Вот только тепло он больше почти не держит. И если намокнет, то становится вдвое тяжелее. Попытался сесть, треснулся башкой об потолок. Сверху на меня посыпалась какая-то труха. Глеб Иванович снова всхрапнул. Потом заворочался, нары под ним заскрипели.

— В золотой колыбели, на серебряной качели… — забормотал кто-то снизу. Я на секунду замер, потом мысленно сплюнул и принялся выползать из неудобного спальника.

«А хорошо вчера посидели, — снова подумал я, нашаривая в темноте лаги деревянной лестницы. — Даже не помню, как наверх забирался».

Я осторожно спустился вниз. Брр, холодрыга какая! Руки ходуном ходят, а чтобы зубами громко не стучать, я рот открыл. Бочком протиснулся мимо стола. Зацепил рукой случайно железную миску. Она громко бздямкнула.

— На девяти небесах, на шести пестрых крышах… — забормотал тот же голос. Ага, опознал. Это Нойда Павлович. Он вчера почти ничего не рассказывал. Да и вообще заговорил только один раз. Когда самогонка закончилась. Или нет, стоп…

Пронзительно заскрипели двери в хозчать казармы.

Фух, какая темень. Кромешная, будто эта казарма где-то глубоко под землей.

Где-то тут был выключатель, я помню.

Я нашарил пластмассовую клавишу. Под потолком тускло засветилась одинокая лампочка. Едва-едва затеплилась, будто остывающие угли костра замерцали. Ссильно светлее не стало, но «белый брат» замаячил впереди, как путеводная звезда.

Это когда же я успел так набраться-то? Я же вроде пару глотков только…

В принципе, голова была ясная. Никакой похмельной тяжести и мути в ней не было. Только с памятью было что-то… Что-то…

Я напрягся, пытаясь восстановить ход событий вчерашнего вечера.

Значит, я сел поудобнее, чтобы слушать байки. Сначала НКВД-шник и индеец спорили про Барбохина. Мол, нашелся такой самородок, сначала обрадовались, как до Луны и обратно — предметы двигает силой мысли, нюхом подземные ключи находит, а под добрый стих даже свечку взглядом может подпалить. Его взяли в оборот, объяснили его важность для Советской Родины, а тот не проникся. Понял только, стервец такой, что его не расстреляют, потому что больно он уникальный. А был он бабник, пьяница и вообще охламон. Потом расстреляли, конечно. Но вот что было между этими двумя пунктами, вспомнить я не смог, как ни пытался. Хотя был уверен, что именно там было что-то интересное.

Я застегнул штаны и привалился к стене. Посмотрел на едва тлеющую лампочку. Да что такое вообще? Гнилушка больше света дает, чем этот осветительный прибор…

Так.

Попробуем зайти с другой стороны. Я глотнул из кружки, не нюхая. Думал, желудок прожжет. Но чего-то подобного я и ожидал.

Вот «настоящий индеец» свернул козью ножку из обрывка газеты «Правда». И клубы дыма тут же начали свиваться в замысловатые узоры в тусклом свете «коптилки», который эти пенсионеры использовали в качестве осветительного прибора.

— А я точно тебе говорю, что это все из-за техники, — заявил он. — Веками без техники обходились, а сейчас — ишь ты, подишь ты… Измерений им захотелось!

К чему он это сказал? Я точно помню, что разговор шел оживленный, даже невозмутимый Нойда Павлович голос подал.

Я фыркнул. Вот уж натурально. Почему Нойда Павлович главный? Да как с теми попугаями — потому что эти двое зовут его шефом…

Тут из памяти всплыла картинка парящего над ладонью НКВД-шника пятака. И то, как его скрипучий голос произнес:

— Не верит он, сопляк! Надо очень нам фокусами тебя развлекать!

Ну это мне приснилось, наверное. Смутно помню. Кажется, он сначала заставил левитировать кусок газеты, потом я сказал что-то про фокус, он обозлился. Затребовал у меня порыться в кармане и дать мне что-нибудь. А у меня откуда-то взялся пятак. И потом этот пятак…

Я легонько постучал головой об стену. Зачем я вообще пил?

Хотя, кажется, дело было не в пьянке…

— …девчонка совсем, так жалко было… — вспомнил я голос «индейца». — Мысли транслировала чище телеграфа. А потом полковник карточку ей протягивает новую, а она побледнела вся и в рев. Ни в какую. На карточке написано «огневые ракеты». И на что она такая?

Так, кажется, все начало складываться. Эта троица — какая надо троица. Ветераны экстрасенсорных войн почти столетней давности. Просеивали местное население через сито сверхспособностей, выискивая самородки. Тащили их к себе, отмывали, учили. Приспосабливали к делу. Кого к шпионажу, кого к экстренной связи, кого к тайным операциям. Методы у них были, конечно… Тоже почти столетней давности. И гриф секретности зашкаливающий.

Я криво ухмыльнулся. И поежился. Снова стало холодно, хотя пока я напрягал память, как-то забыл про то, что замерз.

Бред же? Эта вся бабуйня мистическая мне приснилась?

Я потер глаза кулаками. Под закрытыми веками попылли цветные круги.

Старикашки в маразме, навалили мне с три короба… Ну не может им всем быть за сотню лет, какого хрена? Глеб Иванович вообще стойку на руках в какой-то момент демонстрировал. Какой еще тридцать второй год? Причем, если в тридцать втором он уже работал и даже кем-то там руководил, значит родился он совсем даже не в тридцать первом, а чуть ли не до революции…

А может и не бред.

Вообще в моей ситуации как-то глупо считать бредом. Если что, я вообще в Карелию ехал, чтобы в Петрозаводске приятелей подхватить и дальше на Воттоваару. На охоту за фотками кривых деревьев и прочих головокружительных северных пейзажей. А приехал в Советский Союз. Где меня заперли в бревенчатом доме с нарами. С тремя пенсионерами.

«А точно заперли?» — подумал я.

И тут же сам себе ответил: «Да, точно».

В какой-то момент ночи я проверял. Дверь была накрепко закрыта снаружи. А окна были такого размера, что даже если выбить стекло вместе с рамой, то разве что голова пролезет. Ну а тот идиот, который говорит, что, мол, голова пролезла, все остальное пройдет, явно никогда не пытался никуда пролезать. Ну или у него башка как у бегемота, и ему в цирке надо выступать.

Кстати, интересно…

Я забрался с ногами на унитаз и выглянул в крошечное окно под самым потолком.

— Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, — пробормотал я. На чернильно-черном небе тускло и далеко мерцали звезды, а над самым горизонтом выглядывал из-за обрывка облака серебряный серп месяца. Не полнолуние сегодня, это точно. Окно выходило на задний двор. Только непонятно, где именно из этого дома можно было туда выйти. Никаких дополнительных дверей из казармы в ту сторону не имелось. Только глухая стена. Видимо, казарму немного переоборудовали, чтобы выйти из нее было можно только…

Что это еще за постройки такие?

В дальней части заднего двора, рядом с маленьким домиком для раздумий и аккуратным срубом бани, стоял ряд приземистых вольеров. Что там у них внутри было довольно фигово видно — темно, серебристый свет месяца только очертания позволял рассмотреть, так что мир выглядел как будто вырезанным из черной бумаги. Весь, кроме трех пар светящихся в темноте этих вольеров глаз.

Одни глаза бледно-голубые, как огни Святого Эльма. И две пары тускло-красных, как горящие угольки.

Раздался звук, как будто кто-то мнет бумагу. И тихий булькающий шепот.

— Вышел месяц из тумана… — пробормотал я, осторожно слезая с унитаза. Тряхнул головой. — Фу, привидится же такое… Так, надо досыпать идти, ну ее нафиг эту мистику…

Я выключил бесполезную лампочку и наощупь вернулся в комнату. Торопливо забрался в спальник.

— Но хуже всего был Кузьмич с водяной мельницы, — всплыл вдруг из памяти еще один кусок разговора. — Дурачком все прикидывался, делал вид, что не понимает, о чем я его спрашиваю. Так и не раскрыл, стервец, как он нитку поперек дороги натягивает! А ведь меня предупреждали…

Я отрубился неожиданно легко. Думал, не усну, если честно со всей этой кашей в голове. Казалось, что буду ее перекладывать по разным полочкам, чтобы вспомнить недостающие детали. Но, видать, мой рассудок оказался умнее, чем я думал. Вспомнил, прикинул, сделал выводы, записал в книжечку, отложил на полку и скомандовал спать.

А проснулся я, когда ноздри защекотал запах кофе и оладушек. Потрескивала печка, и голос «настоящего индейца» мурлыкал знакомое:

На сковороде зашкворчало масло. Звякнул металл о металл.

— Слезай давай, молодой! — громко сказал «индеец». — Слышу уже, что не спишь.

Подгонять меня особенно было не надо. Запах завтрака и так уже вызвал в желудке отчаянную революцию. Такую, словно я три дня уже не ел. Так что я торопливо расстегнул пуговицы спальника и спрыгнул с верхних нар на пол, прогнорировав лестницу.

— А где… — я оглядел помещение. Кроме меня и Айдына Абаевича в казарме никого не было. Блин, если он сейчас посмотрит на меня своими раскосыми глазами и удивленно спросит: «Кто?!», я точно заору. И так ночь была на мой вкус чересчур полна всякой чертовщиной. Если сейчас выяснится, что…

— В поликлинику ушли, — невозмутимо ответил «настоящий индеец». — У Нойды Павловича талончик к ревматологу на сегодня, однако. А Глеб Иванович давно собирался к зубному. Вот и пошли вместе с оказией…

Я фыркнул, вспомнив здоровенные зубы НКВД-шника. Наверное, зубной ему нужен, чтобы он начал ими арматуры перекусывать.

— Да не, арматуру не сможет, — не поворачиваясь, проговорил Айдын. Он ловко орудовал лопаточкой, переворачивая на сковороде подрумянившиеся оладушки. — Но вот фрицу одному во время войны горло, говорят, перегрыз…

Я что про арматуру вслух сказал?

Айдын явственно фыркнул.

— Умывайся иди, молодой, — сказал он. — Ладно пить не умеешь, но гигиене-то личной ты обучен?

Я бы удивился, но что-то после этой ночи моя «удивлялка» сломалась. Так что я прошлепал в туалет. Включил воду. Задрал голову. Потом решительно забрался на унитаз и выглянул в окно. Ну интересно мне было, что там за звери ночью на меня из вольеров пялились.

Волки. Один здоровенный полярный и два поменьше, серые. Ну хоть это не приснилось, и то ладно.

Я слез с унитаза, умыл лицо, посмотрел на себя в волнистое зеркало, изъеденное черными пятнами. Да уж, лет ему, наверное, столько же, сколько и этим стариканам…

Шаги за дверью раздались, когда я дожевывал уже девятую оладью и плотоядно смотрел на десятую. Дверь распахнулась без стука, на пороге стоял рыжий детина. Лицо конопатое, вихры торчат во все стороны, и плечи широченные, аж в дверь не проходят. Он прищурился, привыкая к полумраку, оглядел помещение с сфокусировал взгляд на мне.

— Ты Клим Вершинин? — спросил он. — Собирайся, я за тобой!