Новаторы

АЛЕКСЕЙ СТАХАНОВ

С. Гершберг

Серго Орджоникидзе пригласил к себе в Наркомтяжпром 18 ноября 1935 года нескольких журналистов. Народный комиссар был в чудесном настроении. Только вчера в Кремле закончилось Всесоюзное совещание рабочих и работниц — стахановцев, длившееся четыре дня под его председательством. Газеты еще заполнены речами и портретами новаторов, недавно безвестных рабочих, а сегодня людей, знаменитых на весь мир… «Стахановское движение» — новые слова, родившиеся каких-нибудь два с половиною месяца назад, — у всех на устах. Зарубежная буржуазная печать пишет о советских стахановцах языком сенсаций.

Серго вошел в кабинет, сел за стол и занял характерную позу: крупная голова с вьющейся шевелюрой накренилась вбок, опираясь на широко распятую ладонь правой руки.

— Отлично получилось, товарищи, — проговорил он после минутного раздумья, — кремлевский слет превзошел все ожидания… Вы слушали речи этих людей, это люди новые, необыкновенные… Я знаю дореволюционных рабочих — бакинцев, питерцев… Таких, как у нас теперь, никогда еще не было… Вы заметили, — Стаханов, Бусыгин, Сметанин, Виноградовы, — они сами ошарашены всем происшедшим, они ни о чем этом не думали, идя на свои рекорды…

Слушайте, — сказал Серго, порывисто поднявшись во весь рост, — а откуда они взялись, эти люди? Откуда появились? С неба, что ли, ангелы упали? О, если бы у бога были такие ангелы, он мог бы действительно с ними сотворить мир…

Серго сел и стал говорить тихо, медленно, с остановками:

— Только революция могла породить таких людей… Только она могла коренным образом изменить облик рабочего… Дать им государственный взгляд. Помните Сталинградский тракторный завод? Сколько мы наломали станков!.. Трусы шипели: «Ничего у вас не выйдет». Ну и что? Вышло, да еще как!.. А?.. Вы же видели этих людей, таких не знала история. Это дети Октября. Я полюбил их всех вместе и каждого в отдельности.

Вы не догадываетесь, к чему я клоню? — спросил Серго, видя, наверное, на наших лицах вопросительно-ожидающее выражение. — Ну хорошо, не догадываетесь, — ответил сам себе Серго. — Я пригласил вас, чтобы внести одно предложение, как говорят украинцы, — «пропозицию». А именно: выпустить книги стахановцев. Пусть каждый стахановский лидер расскажет о своей жизни. Это могут быть человеческие документы. Если хотите — сказ об эпохе социализма. Ведь что такое социализм? Иные думают, что это чугун и сталь, которые мы спим и видим — не вам говорить, чего нам стоят чугун и сталь! Социализм — это люди… Стаханов, Гудов, Виноградовы, — если хотите, это и есть социализм, не книжный, настоящий…

И, не поднимая головы, хорошо устроившейся на подставке правой руки, продолжал:

— Вот, например, почему бы не помочь Алексею Стаханову написать книгу о своей жизни? Разве вы не понимаете, как это важно и для нас, и для зарубежных рабочих? И для будущих поколений, если хотите. Мы с вами смертны, и даже сам Стаханов… Конечно, если он будет давать по шесть-семь норм за смену, каждый год его труда будет равен шести-семи годам жизни. К своему пятидесятилетию он может прожить, если хотите, сотню и более лет. Но если мы выпустим книги таких людей, как Стаханов, Бусыгин, Гудов, Виноградовы, мы навеки обессмертим подвиг советского рабочего класса.

Идею Серго все собравшиеся встретили не простым одобрением, а с энтузиазмом.

Поговорили о характере книг. Они должны быть живым рассказом рабочих людей.

— Только, пожалуйста, не занимайтесь сочинительством, — предупредил нарком. — От некоторых очерков в газетах за версту отдает литературщиной, я хорошо знаю цвет глаз многих стахановцев, но не вижу, как они стали героями… Не надо «домысливать» — добросовестно запишите этих людей, если они не смогут написать сами, дайте редакционную обработку — и все.

При распределении тем на долю автора этих строк выпала работа над биографией Алексея Стаханова.

Перед прощанием Серго сказал в мой адрес:

— Если нужно, вызовем Стаханова из Донбасса в Москву… В Кадиевке вам не дадут сосредоточиться: митинги, собрания, обмен опытом… Стаханов, видно, не из очень разговорчивых, нужно будет потрудиться. Снимем номер в гостинице «Москва». Приходите к нему со стенографистками, пусть рассказывает…

Так и было сделано. Но сначала обратимся к истории рекорда.

2 сентября 1935 года в «Правде» появилась заметка такого содержания:

«Сталино, 1 сентября (корр. «Правды»). Кадиевский забойщик шахты «Центральная-Ирмино» тов. Стаханов, в ознаменование 21-й годовщины Международного юношеского дня, поставил новый всесоюзный рекорд производительности труда на отбойном молотке. За шестичасовую смену Стаханов дал 102 тонны угля, что составляет 10 процентов суточной добычи шахты, и заработал 200 рублей. Тов. Стаханов обогнал непревзойденных до сих пор мастеров угля Гришина, Свиридова, Мурашко».

Такого еще не было.

В первом полугодии 1935 года средняя сменная производительность забойщика на отбойном молотке в Донбассе составляла 6,7 тонны. Рекорды сменной добычи принадлежали забойщикам Свиридову с шахты № 10 «Артем» — 40 тонн, Мурашко с шахты «Красный Профинтерн» — 50 тонн, Гришину с шахты № 4/2-бис «Ирмино» — 85 тонн. Их имена и были названы в заметке «Правды».

Алексей Стаханов — такое имя никогда прежде не встречалось.

Серго Орджоникидзе, находившийся на лечении в Кисловодске, получив номер «Правды» с заметкой о Стаханове, немедленно позвонил по телефону в Москву — в Наркомтяжпром, в Главуголь, в редакцию «Правды». Придав рекорду Стаханова выдающееся значение, народный комиссар потребовал от работников промышленности поддержать почин Стаханова, а от работников печати поднять его имя на щит.

Что касается шахтеров — они не ждали «установок». Вслед за Стахановым в Донбассе на рекорд вышли десятки и сотни забойщиков.

«Правда» немедленно выступила со статьями, призывая начавшееся соревнование одиночек за наибольшую производительность труда превратить в движение всей массы донецких шахтеров.

Вслед за «Правдой» о Стаханове заговорила вся печать Советского Союза. Появились подробные описания рекорда.

Подробности таковы.

В Донбассе тех лет складывалось теперь уже ставшее всеобщим правило отмечать праздники трудовыми успехами. Комсомольцы шахты «Центральная-Ирмино» в городе Кадиевке, готовясь к Международному юношескому дню, обратились к секретарю шахтного парткома бывшему комсомольцу Константину Григорьевичу Петрову за советом, как лучше встретить этот день. Хорошо бы ознаменовать юношеский день рекордом.

На шахте «Центральная-Ирмино» рекорды никогда не устанавливались.

Это была рядовая шахта Донецкого бассейна. Во вседонецких соревнованиях ей ни разу не удавалось войти в число победителей.

На протяжении января — августа 1935 года партийный комитет неоднократно рассматривал вопросы о невыполнении плана, уделяя особое внимание техническому обучению рабочих и подготовке их к сдаче гостехэкзамена. Коммунистов обязали первыми сдать экзамен и с оценками не ниже, чем на «отлично» и «хорошо», а помимо того каждый коммунист должен еще обучить двух беспартийных.

В августе 1935 года на шахте началось соревнование на звание лучшего забойщика. Одновременно было организовано соревнование на лучший участок.

В общем, на шахте настроение поднималось, «психологический климат» складывался благоприятно, но чувствовалось, что нужен еще какой-то рывок, «все равно как в момент, когда самолет отрывается от земли». Так рассуждал парторг Константин Петров. И организации рекорда Петров придавал значение такого переломного толчка.

На шахте «Центральная-Ирмино» было немало хороших забойщиков как из числа коммунистов, комсомольцев, так и беспартийных рабочих. В соревновании на лучшего забойщика значительных результатов достигал в тот момент Алексей Григорьевич Стаханов, работавший на участке «Никанор-Восток».

Считали, что он мог бы достигнуть рекордной добычи.

На рекорд, несомненно, пошли бы и другие забойщики.

Для того чтобы решить вопрос о «мюдовском подарке», Петров 29 августа 1935 года обратился к начальнику участка «Никанор-Восток» Машурову, затем к заведующему шахтой Заплавскому. Заведующий считал рекорд нереальным. Начальник участка колебался. Тогда Петров и Машуров, выйдя из шахтной конторы, направились к Стаханову на квартиру и стали с ним советоваться. Стаханов жаловался им на трудные условия работы: лава разрезана на восемь коротких уступов, хорошему забойщику негде развернуться. Отбойный молоток находится в работе три — три с половиной часа или еще меньше, остальное время уходит на крепление выработанного пространства.

Петров высказал свою идею: если в течение смены Стаханов будет только отбивать уголь, а следом за ним пойдут крепильщики, такое разделение труда может резко поднять производительность.

Мысль Петрова пришлась Стаханову по душе.

— А что, если в самом деле пойти одному рубать всю лаву? Определенно вырубаю, если буду работать только молотком, а другие будут крепить. А если не вырубаю, тогда что?

Начальник участка Машуров заверил, что если Стаханов примет решение, необходимые условия будут созданы.

Стаханов дал согласие.

Разделение труда забойщика и крепильщика означало коренную ломку десятилетиями сложившихся приемов работы. Можно было ожидать, что подобное новаторство не обойдется без волокиты.

— Мы начали обдумывать, — рассказывал Стаханов, — когда лучше пойти на рекорд. Договорились, что удобнее всего — в ночную смену. Признаться, мы немножко опасались, как бы кто-нибудь не помешал нам…

Работу по-новому условились осуществить в ночь с 30 на 31 августа. Времени на подготовку оставалось немного. Машуров и Петров решили, что в короткий срок удлинить уступы в лаве не удастся, но поскольку в смену будет работать только один забойщик — Стаханов, он станет переходить из уступа в уступ, а за ним будут следовать крепильщики. Наметили взять двух лучших крепильщиков участка — Щиголева и Борисенко.

Оба они охотно дали согласие и 30 августа вместе со Стахановым разработали подробный технический план своей работы в предстоящую ночь. Условились в 10 часов вечера быть на участке.

В шахту вслед за Стахановым и крепильщиками спустились Петров, Машуров и вызванный Петровым редактор шахтной многотиражки Михайлов. Стаханов проверил состояние уступа, осмотрел воздушную магистраль и немедленно приступил к работе.

Стаханов почти всю смену рубал, а следом крепильщики закрепляли выработанное пространство. Добыто было 102 тонны угля. Норма перекрыта в 14 раз!

Около 6 часов утра 31 августа все участники и свидетели трудового подвига поднялись на поверхность шахты. Константин Петров немедленно созвал шахтный партийный комитет. На повестку дня был поставлен вопрос: «О производительности труда у забойщика Стаханова А. Г.». Петров сделал краткий доклад, после чего шахтпартком принял постановление, в котором говорилось:

«Считать, что Стаханов А. Г. в ночь с 30 на 31 августа за свои рабочие 6 часов установил мировой рекорд производительности отбойного молотка, дав 102 тонны угля.

Шахтпартком отмечает огромную заслугу тов. Стаханова в его рекорде и считает, что своего рекорда он добился только благодаря тому, что овладел техникой дела, сумел оседлать технику и извлечь из нее все полезное».

Сразу же после заседания партийного комитета — в 7 часов утра 31 августа члены парткома отправились в нарядную (помещение, где шахтеры собираются перед началом смены для получения наряда-задания). Здесь состоялось собрание первой смены. Петров зачитал постановление парткома и призвал развернуть социалистическое соревнование. С разных сторон раздались одобрительные восклицания. Шахтеры обнимали Стаханова, Щиголева и Борисенко. Дружески поздравляли с хорошим почином. Многие говорили, что они постараются добыть еще больше угля. Комсомолец Поздняков потребовал у начальника участка пустить его на рекорд немедленно. Забойщики Ткаченко, Ярулин, Синяговский, Концедалов, Ершков, Обрезанов, Безродный — все они просили дать им возможность поработать «по-стахановски».

Не сходя с трибуны, Петров записал забойщиков, пожелавших включиться в соревнование.

— Трудно передать, что творилось в те минуты в нарядной, — вспоминал Стаханов. — Она бушевала. Одни просили, чтобы их немедленно пустили на рекорд, другие кричали, чтобы я рассказал, как было вырубано 102 тонны угля. Меня почти втащили на трибуну. Нарядная смолкла. Я рассказывал все по порядку… Еще сильнее разгорелись страсти, когда после меня выступили крепильщики, начальник участка и коногоны. Летучий митинг, может быть, еще продолжался бы, если бы не раздался гудок, известивший смену о том, что пора опускаться в шахту. Взбудораженная смена хлынула к выходу.

3 сентября метод разделения труда между забойщиком и крепильщиком применил комсомолец Поздняков. Работая спаренно с крепильщиком, он добыл за смену 63 тонны угля, выполнив 9 норм. В ночь с 3 на 4 сентября по новому методу работал партгруппорг участка «Никанор-Восток» Дюканов. Он добыл 115 тонн и превзошел успех Стаханова. 5 сентября первенство в добыче угля перешло к комсомольцу Мите Концедалову, добывшему 125 тонн угля. Комсомольцы встретили Концеда-лова у ствола шахты и принесли его на руках в нарядную.

У шахтеров-новаторов «Центральной-Ирмино» появились последователи во всем Донбассе. 6 сентября забойщик шахты имени Карла Маркса Савченко вырубил за смену 151 тонну, а забойщик шахты «Кондратьевка» Исаченко — 152 тонны угля.

9 сентября Алексей Стаханов вернул рекорд себе, добыв за смену 175 тонн угля.

11 сентября все рекорды перекрыл знаменитый Никита Изотов — он вырубил за смену 241 тонну угля. Через два дня на той же шахте забойщик Федор Артюхов дал за смену 310 тонн. А спустя некоторое время Изотов довел рекорд до 640 тонн.

Вместе с радостными, восторженными телеграммами, письмами, говорившими о небывалом, неслыханном потоке рекордов, в печати стали появляться предостерегающие сигналы то с одной, то с другой шахты. «Хотим работать по-стахановски, а администрация не позволяет»; «Всю лаву отдали для рекорда одному забойщику, а шесть человек оставили без дела»; «Настроились выполнить три нормы, а добытый уголь не вывезли и застряли». Налицо была неподготовленность хозяйственных и инженерных руководителей к массовому внедрению стахановских методов.

12 сентября 1935 года Серго Орджоникидзе посылает секретарю Донецкого обкома партии Саркису Саркисову и находящемуся в Сталино начальнику Главугля В. М. Бажанову телеграмму и публикует ее в печати. Указав на то, что Стаханов, Дюканов, Поздняков, Концедалов, Изотов и другие новаторы дали рекордную в истории Донбасса добычу угля, Орджоникидзе писал:

«Это замечательное движение героев угольного Донбасса, большевиков, партийных и непартийных, — новое блестящее доказательство, какими огромными возможностями мы располагаем и как отстали от жизни те горе-руководители, которые только и ищут объективных причин для оправдания своей плохой работы, плохого руководства».

Впервые я встретился со Стахановым на его шахте «Центральная-Ирмино» в начале октября 1935 года, спустя месяц с небольшим после знаменитой августовской ночи.

На шахту попал перед началом смены. В нарядной толпились забойщики с молотками или обушками на плечах, крепильщики с топорами, заправленными под ремень. Какой-то человек стоял на табуретке и громко выкрикивал фамилии стахановцев, давших в только что минувшую ночь не менее трех норм. Их набралось порядочно.

В этот момент в нарядной появился знакомый по портретам парторг шахты Константин Петров. Он выглядел очень молодо и был похож скорее на комсомольского, чем на партийного секретаря. Чубатый, вьющиеся волосы, звонкий голос. Резкие повороты, энергичные движения.

Петров пришел с группой шахтеров. Из разговора, в котором все обращались к парторгу на «ты» и как к «Косте», можно было понять, что эти забойщики отработали в ночь и были чем-то недовольны. Жаловались на несвоевременную доставку леса для крепления забоев, на слабый напор воздуха в магистрали, отчего отбойными молотками невозможно пользоваться и приходится таскать с собой в уступы обушки.

— По-стахановски так по-стахановски! — кричал забойщик средних лет и требовал от Кости Петрова, чтобы он вопрос о неполадках ставил на шахтпарткоме.

— И заработать желательно, Костя! — выкрикнул забойщик. — Или вы весь воздух в уступ Стаханова запустили?

— Ну, это демагогия, — сказал подошедший к группе человек вида начальственного, одетый в телогрейку, перепоясанную электрическим шнуром. — Случилась авария, сейчас и Стаханов рубает в забое обушком, воздуха нет в трубах…

Это был помощник главного инженера шахты.

— А авария от кого, от бога или от черта? — вступил в разговор молодой парнишка. — Мы все желаем работать по-стахановски, Костя. Или давайте обеспечивайте, или не дразните на собраниях…

Парторг позвал всех недовольных в партком.

…К окончанию утренней смены я опять был в нарядной, где наконец увидел Стаханова. Выше среднего роста, рыжеватый. На голове кепчонка. Лицо покрыто слоем угольной пыли. Когда улыбается, видны крупные, ровные, белые зубы. В руке отбойный молоток. Этого человека уже знает вся страна, весь мир, но он ничем не выделяется в шахтерской толпе. Постоял, потолкался, поговорил и вместе с другими вышел во двор, пересек его и направился к поселку.

Вот тут, в пути, я догнал его. Назвался корреспондентом «Правды». Стаханов остановился, пожал руку. На его лице выразилась приветливость, не больше. Я не заметил ни малейшей рисовки, какая возникает у одних, ни смущения, как у других, при встрече с представителем центральной прессы.

На вопрос, как работается, Стаханов ответил: «Стараемся по-стахановски». Эти слова были сказаны попросту — в них не было и намека на хвастовство, или на иронию, или на шутку. Он произнес слово «по-стахановски» таким образом, что оно не имело никакого отношения к его собственной фамилии. «По-стахановски» успело для Стаханова стать нейтральным выражением.

Говорил он негромко и не очень отчетливо, был немногословен, но чувствовалось, что слов не подбирает. Он сказал, что рекорд «при благоприятных условиях» мог совершить всякий «более или менее приличный забойщик».

— Видишь ли, — пояснил Алексей Стаханов, — удлинение уступов, что мы предложили, случалось и прежде: Изотов удлинял, Свиридов удлинял. Разделение работы между забойщиком и крепильщиком тоже еще несколько лет назад испытывалось. А тут мы потребовали одновременно и уступы удлинить, и труд разделить. Теперь второе: крепильщики. Я бы один сто две тонны не отбил, ежели бы за мной не крепили такие опытные горняки, как Борисенко и Щиголев, которые сами по профессии забойщики. Считай два. Теперь третье: заведующий шахтой не поверил в меня, высказался против рекорда — значит, надо было подговорить хотя бы начальника участка Машурова. Костя ему доказал, и он дал согласие на рекорд без ведома завшахтой. Это три. Теперь четвертое: парторг Костя сам полез со мною в уступ…

С парторгом Константином Петровым у меня состоялся длительный разговор как раз на тему о «благоприятных условиях» рождения подвига Алексея Стаханова.

Петров, подтверждая в принципе стахановский тезис о том, что всякий «более или менее приличный забойщик» мог установить его рекорд, внес, однако, важные уточнения.

— Верно, — говорил Константин Григорьевич, — что в конечном: счете успех рекорда решала не личность забойщика, а новая система угледобычи. Недаром ведь и на нашей, и на десятках других шахт немедленно повторили рекорд Стаханова, и не только повторили, но и превзошли. Но Алексей был первым… Он должен был рекорд осуществить сначала в своем сознании. Не только поверить в реальность его, но, я бы сказал, произвести большую вычислительную работу в мозгу, затем убедиться психологически в своих силах. Ему предстояло пойти на технический риск, — ведь он ставил рекорд не в удлиненных, а в обычных забоях, может быть впервые в истории Донбасса переходя из забоя в забой. Он должен был выдержать сильное физическое испытание. Ведь еще вчера он чередовал отбойку с креплением. Перемена этих работ служит некоторой разрядкой. Далее, от него требовалась, я бы сказал гражданская храбрость. Завшахтой не поддерживает, Алексей спускается в забой фактически в тайне от администрации. Представляете, если бы задумки не получилось… Нет, рекорд мог быть поставлен и не Стахановым, но он должен был быть поставлен именно им…

Конечно, рекорд требовал организации. На этот счет Петров сказал:

— Всякое дело, которое выполняют более одного и не менее двух человек, невозможно без организации. Один горняк в забое не воин. Ему надо подогнать лес для крепления, подать сжатый воздух для молотка, откатать добытый уголь. В нашем случае Стаханов и вовсе не мог быть одиночкой. За ним шли два крепильщика. Значит, трое непосредственных участников. Техническая подготовка рекорда легла на начальника участка Машурова. Это четвертый участник. А морально-политическая подготовка была моей обязанностью, как парторга и секретаря шахтной партийной организации. Мы, коммунисты, организовали рекорд!

Да, Петров был организатором рекорда — это все знали, видели, чувствовали. Но если Стаханов заслуги своего личного подвига в значительной мере относил к Косте, то сам Костя с той же искренностью отнес величие своего личного участия в рекорде к заслуге шахтной партийной организации. И оба были правы.

Неважно, что в тот конкретный момент Стаханов находился в положении воспитуемого, а Петров — воспитателя. Стаханов — беспартийный. Петров — член партии. Немного времени прошло, как партийным стал и Стаханов. Причем в партию был принят постановлением Политбюро ЦК ВКП(б), без прохождения кандидатского стажа. Тот же Петров сказал о нем: «Он прошел весь кандидатский стаж за одну ночь с 30 на 31 августа 1935 года». Да так оно и есть.

И прав был Константин Петров, когда он видел в стахановском рекорде не частный случай, а победу партии.

Шквал рекордов, последовавший за ударом отбойного молотка Стаханова, опроверг все старые представления о производительности труда советского рабочего.

На шахте «Центральная-Ирмино», где работал Стаханов, менее чем за год добыча угля почти удвоилась.

В разных концах страны, в различных отраслях производства, люди разных профессий, молодые и старые, мужчины и женщины, партийные и беспартийные почти в одно и то же время сломали старые нормы выработки, старые проектные мощности, освященные самой наукой, опрокинули их и ринулись вперед. Сила и быстрота движения явились результатом того, что оно было подготовлено всем предшествующим развитием социалистического строительства в СССР. Стахановское движение унаследовало опыт и ранних этапов соревнования, носивших форму коммунистических субботников, и ударничества 20-х — начала 30-х годов, увенчанных трудовыми подвигами нашего народа. Шахтеров-стахановцев сразу же поддержали машиностроители. На Горьковском автозаводе кузнец Александр Харитонович Бусыгин установил ряд мировых рекордов на ковке коленчатых валов.

Поднялся культурно-технический уровень рабочего класса. Возросло материальное благосостояние. Пафос строительства, как к тому призывала партия, был дополнен пафосом освоения новой техники. Все это и послужило почвой для стахановского движения. Удар отбойного молотка Алексея Стаханова стал как бы сигналом ко всеобщему наступлению за высокую и наивысшую производительность труда, достойную социализма.

Первым стахановцем-фрезеровщиком стал рабочий Московского станкостроительного завода имени Орджоникидзе Иван Иванович Гудов. Рекорд на фрезеровке он решил установить, как только появилось сообщение о достижениях шахтеров Донбасса.

— На беседе, организованной в обеденный перерыв партийной организацией, — рассказывал Гудов, — разгорелся спор: одни рабочие заявляли, что у нас ничего не может выйти — «станки делать — это не уголь копать», другие возражали им. Кто-то назвал мою фамилию, рассказал о моих производственных успехах. Его подняли на смех: «Тоже сказал — у нас Стаханов нашелся!» Это меня сильно задело, и я ускорил подготовку к рекорду.

13 сентября 1935 года в ночную смену Гудов осуществил новую, свою технологию на фрезеровке и выполнил норму на 410 процентов. Так было положено начало высоким скоростям в металлообработке, которое развилось в движение скоростников резания металла.

На протяжении ряда лет Иван Иванович Гудов оставался лидером этого движения. Его рекорды следовали один за другим, достигая десятикратного перевыполнения норм. Я дважды наблюдал в цехе за виртуозной работой Ивана Ивановича, где рассчитано было, кажется, не только каждое его движение, но и ритм каждого его вдоха и выдоха. Гудов создал свой стиль работы на станке. А точности и четкости исполнения у Гудова всегда предшествовала тонкая и глубокая мыслительная деятельность. Он брал не только высокой культурой труда, умелой организацией рабочего места. Можно было поражаться — и этому действительно поражались все, — как человек с четырехклассным школьным образованием проникал в инженерные тайны технологии. Превосходя немецкие, а затем и американские нормы, Гудов совершал технические открытия. Он ввел работу с несколькими инструментами, он перешел на групповую обработку деталей, он применил многостаночничество, он усовершенствовал немецкий станок, а в конце концов совместно с инженерами создал свой собственный станок.

В первых шагах Гудова-рационализатора было сходное с историей рекорда Стаханова. Стаханов шел на рекорд ночью, втайне от администрации, а Гудов тоже ставил первые рекорды ночью и за самовольное отступление от апробированной немецкими специалистами технологии подлежал увольнению с завода. Об этом дознался Серго Орджоникидзе. Можно представить себе, какой последовал разнос…

Начало стахановскому движению в обувной промышленности положил рабочий ленинградской фабрики «Скороход» Николай Сметанин. Сметанин работал на перетяжке мужских ботинок. Три работницы-заклейщицы делали для него заготовку. Задумав последовать примеру Стаханова и добиться рекордной выработки, Сметанин предложил, чтобы его бригаду пополнили четвертой заклейщицей. 21 сентября 1935 года Сметанин работал уже с четырьмя, но и они едва за ним поспевали. За смену Сметанин перетянул 1400 пар обуви, а 6 октября — 1860 пар. Если прежде наибольшая выработка на перетяжной машине — 1125 пар в смену — принадлежала знаменитой фирме «Бати» в Чехословакии, то теперь мировое достижение было завоевано советским рабочим.

В текстильной промышленности инициаторами стахановского движения выступили ткачихи фабрики имени Ногина в городе Вичуге Ивановской области Евдокия и Мария Виноградовы. 1 октября 1935 года впервые в практике мировой текстильной промышленности они перешли на обслуживание 100 станков, затем на 144, а позднее на 216.

«Дуся и Маруся» — это были популярнейшие имена осени тридцать пятого года, наряду с именами Стаханова, Бусыгина, Гудова. Их считали сестрами. Но они были однофамилицами, «сестрами по труду», как сами себя называли.

За обувщиками и текстильщиками последовали пищевики: работники сахарных заводов, кондитеры, консервщики, булочники, рыбаки, табачники, виноделы.

За пищевиками — работники лесной промышленности. Тут стал запевалой рамщик Архангельского лесопильного завода Василий Степанович Мусииский. Еще до начала движения новаторов Мусинский не раз критически задумывался над техническими нормами в лесопилении. Норма распиловки на рамо-смену составляла 95 кубометров. Повысив скорости, он распилил в смену 130, потом 164, а затем 221 кубометр, значительно превзойдя выработку рамщиков передовых в то время лесопильных заводов Швеции.

Почти одновременно с первыми рекордами шахтеров началось движение новаторов на железнодорожном транспорте. Первое слово сказал машинист депо Славянск Донецкой железной дороги коммунист Петр Федорович Кривонос. Он водил поезда на участке Славянск — Лозовая, где графиком предусматривалась скорость движения 24 километра в час. Увеличением форсировки котла он повысил скорость движения до 40 километров.

Добрые вести пришли и из деревни. Звено колхозницы из Киевской области Марии Демченко собрало в засушливое лето 1935 года в среднем с гектара 523 центнера 70 килограммов свеклы. Более 500 центнеров с гектара собрало и звено ее подруги Марины Гнатенко.

Обе Марии были прозваны «пятисотницами».

Никогда прежде не было такого «урожая на имена», как чудесной осенью тридцать пятого года. Стало ясно, что движение стахановцев не эпизод, а революционный процесс, возглавленное партией народное движение, открывающее новый этап в социалистическом соревновании.

В начале ноября 1935 года Алексей Стаханов вместе с делегацией донецких шахтеров приехал в Москву на празднование XVIII годовщины Октябрьской революции. В столицу прибыли почти все зачинатели стахановского труда в различных отраслях промышленности. Они посетили московские заводы, были в Центральном Комитете партии и Совете Народных Комиссаров. 13 ноября их пригласил к себе Серго Орджоникидзе.

В кабинете наркома собралось человек пятьдесят. Среди горняков были Стаханов, Петров, Дюканов, забойщик горловской шахты «Кочегарка» Артюхов (перед отъездом в Москву 4 ноября он вырубил 536 тонн угля), слушатель Промакадемии Никита Изотов, навалоотбойщик из Красного Луча Молостов, активистка-домохозяйка Ляхова, начальник участка шахты «Комсомолец» Безукладный и другие. Присутствовало несколько москвичей, в том числе фрезеровщик Гудов, сверловщица Нина Славникова. В числе приглашенных находились и ткачихи Виноградовы.

Серго встретил стахановцев с такой непосредственностью, как будто это его старые и близкие знакомые, с которыми он общается ежедневно, хотя в лицо увидел их впервые. Когда он появился в кабинете, резким жестом руки не дал разойтись аплодисментам, с каждым поздоровался, попросил сесть — никто не садился, пока Серго обходил гостей.

Серго предложил:

— Давайте просто, по-домашнему, побеседуем… Давайте будем задавать друг другу вопросы. Согласны? У меня есть вопросы к товарищам Стаханову, Петрову, Артюхову… Вот вы даете уголь, на молоток дошло до 552 тонн за смену. Но то рекорд. А меня интересует повседневная работа. Скажите мне следующее: вы уголь рубаете, допустим, по 33 тонны каждый, вместо 11 тонн по норме, — можно ли втрое сократить число людей в лаве? Как ты смотришь, товарищ Стаханов?

Стаханов ответил, что, имея пять забойщиков в лаве, можно обеспечить добычу в 300 тонн. К этому надо прибавить крепильщиков. Да, число работников можно сократить, но вряд ли втрое.

Орджоникидзе задает вопрос одновременно Стаханову и Петрову:

— На ваше число лав в шахте сколько было забойщиков раньше, сколько теперь?

— Было 190, стало 150, — отвечает Петров.

— Сколько человек всех профессий дает на вашей шахте по две нормы? — допытывается Серго.

— Около 500…

— Если на шахте «Ирмино» подобрать как следует забойщиков, расставить их — можно удвоить добычу? — спрашивает Серго.

Стаханов отвечает, что вырубить можно, а вывезти, наверное, нельзя: подземный транспорт не справится.

Характер вопросов показывает: нарком хочет знать, что получит от стахановского движения народное хозяйство в целом. Конечно, нельзя рассчитывать на утроение добычи каждой шахты. Но если бы только удвоить — шутка сказать! — как выиграла бы страна.

Орджоникидзе обращается к Артюхову:

— Как с заработками?

Артюхов отвечает:

— Раз производительность повысилась, факт, что деньги есть. Деньги у ребят есть, а вещи купить негде.

В ответ на вопросы Серго выясняется, что с продуктами, напротив, дело обстоит нормально. В магазинах достаточно мяса, жиров, круп.

Выступает навалоотбойщик Молостов, машинист электровоза Мельников. Орджоникидзе опять интересуется: можно ли удвоить добычу? Ответы такие: и можно, и нельзя. Каждый рабочий в отдельности сможет, а все вместе нет: дело упирается в организацию труда и производства.

Выступают Никита Изотов, Дуся Виноградова, Бусыгин и другие.

Серго сидит глубоко задумавшись: видно, большое впечатление произвели на нею рассказы стахановцев. Потом заговорил:

— Когда я услышал о стахановском движении, — я тогда болел, — вызвал к себе ряд работников и поставил вопрос: стахановское движение — хорошее дело, а можем мы пятилетку в четыре года выполнить? Наши хозяйственники, кажется, большие сторонники стахановского движения, всемерно аплодируют ему, но не любят одного вопроса: если стахановское движение хорошее дело, то можно ли программу увеличить? Для чего нам это нужно, если один Стаханов будет рубать, а остальные будут смотреть? Если работать, так надо всем. От хорошей работы Стаханова и ему стало хорошо, и государству стало хорошо, а это государство — наше государство, пролетарское государство…

Серго поднимается, широко разводит руками, как бы желая сразу обнять всех собравшихся.

— Это наша гордость — это наши ребята, наши дочери, наши сыновья, наши братья… — продолжает Серго. — Смотришь на них, на Дусю Виноградову, на Нину Славникову — и хочется обнять их, расцеловать и сказать: вот дочь Октябрьской революции, посмотрите, как она работает! Где еще в мире можно это видеть? Нигде… Левин говорил: основное — это рост производительности труда, и он добавлял, что мы в нашей стране должны показать образцы такой высокой производительности труда, какой никогда не будет в капиталистических странах.

Серго говорит, что стахановское движение, если его возглавить, поможет удвоить получение продукции с существующих предприятий.

И заключает:

— Пусть на меня товарищи Стаханов, Бусыгин и Виноградовы не обижаются, но, очевидно, будут и другие стахановцы, Бусыгины и Виноградовы, которые дадут еще больше их.

Тут впервые раздались запрещенные в начале беседы аплодисменты…

На следующий день, 14 ноября 1935 года, началось Всесоюзное совещание стахановцев. Его открыл Серго Орджоникидзе и первое слово предоставил Алексею Стаханову. В течение четырех дней трибуной Большого Кремлевского Дворца владели люди, принесшие с собой из шахт и заводов великий опыт социалистического творчества.

Выступило 49 рабочих и работниц — среди них были кузнецы и ткачихи, забойщики и паровозные машинисты, сталевары и сверловщики, бумажники и грузчики, люди двух десятков профессий. Многие рассказывали не только о том, как достигли наивысшей производительности, но и сравнивали советскую жизнь с прошлой.

Руководители партии и правительства внимательно слушали все выступления, задавали вопросы, подавали реплики. Все это придавало совещанию характер живой беседы.

Сверловщицу Нину Славникову Микоян расспрашивал о заработках. За месяц Нина заработала 886 рублей, а подруга Маруся Макарова, с которой она соревнуется, — 1336 рублей. Маруся собирается купить себе молочного цвета туфли за 180, крепдешиновое платье за 200, пальто за 700. «Здорово!», «Вот это да!» — кричали из зала и аплодировали. Для 1935 года это действительно было здорово.

В декабре 1935 года состоялся пленум Центрального Комитета ВКП(б) с повесткой: «Вопросы стахановского движения в промышленности и на транспорте». С докладами выступили народные комиссары. Были приняты решения большой государственной важности, определены направления стахановского движения.

Через три с половиной года XVIII съезд партии имел все основания подчеркнуть историческое значение стахановского движения. «Оно привело к мощному подъему производительности труда в промышленности и в других отраслях народного хозяйства. Производительность труда в промышленности за вторую пятилетку увеличилась на 82 процента против 63 процентов по плану, а в области строительства производительность труда за этот период увеличилась на 83 процента против 75 процентов по плану второй пятилетки».

Впервые в истории СССР рост производительности труда происходил столь высокими темпами!

Пожелание Серго было осуществлено. Вышли в свет книги Алексея Стаханова, Александра Бусыгина, Ивана Гудова, Евдокии Виноградовой и других запевал социалистического соревнования. Стаханов, как советовал Серго, был приглашен в Москву, его поселили в гостинице «Москва», и я беседовал с ним по десять часов в день, делая записи для книги. Стаханов говорил, что ему легче было бы ставить новые рекорды в шахте, чем «разговаривать под стенографисток».

Приведу отрывки из записей рассказа Стаханова, сделанных 35 лет назад.

«Жизнь у меня обыкновенная, простая.

Я сам из-под Орла. Родился в 1905 году, в деревне Луговой Островской волости Ливенского уезда Орловской губернии. Отец мой, Григорий Варламьевич Стаханов, не имел ни кола ни двора. Женившись, он перешел жить в хозяйство моей матери Анны Яковлевны. В семье, кроме меня, были две сестры: старшая, Ольга, родилась в 1904 году, а в 1912 году родилась младшая — Пелагея.

В детстве не помню ни одного светлого дня.

В 1914 году отца забрали на фронт. Девятилетним мать отдала меня внаймы кулаку. Вся плата была — харчи и вспашка четырех десятин нашей земли. Даже штанов не дал хозяин, и ходил я вечно в лохмотьях.

Вставал с зарею, целый день пас скот, а вечером работал во дворе. Зимой ухаживал за скотом, убирал конюшню. Когда ложился спать, не чувствовал ни рук, ни ног.

В 1915 году я вернулся к матери, но дома нечего было есть, да и нечего было делать. Единственную лошаденку царские власти забрали для армии.

Одиннадцати лет меня отдали подпаском, где я проработал три сезона подряд. Платы опять же никакой, работал за харчи, которые мне давали каждый день в другом дворе.

Тогда же на зиму поступил в школу. Проходил три зимы; и хотя было очень трудно, я все же научился читать, писать, узнал четыре действия арифметики.

Февральскую и Октябрьскую революции я мало помню. Мне едва было двенадцать лет, да что я тогда понимал? Запомнилось только одно: когда пришла весть, что скинули царя, наши мужики первое, что сделали, — пошли разносить имения помещиков Пожидаева, Попова, Адамова, Карцева, Ефанова и других.

Однажды вместе со взрослыми пошла группа мальчуганов, среди них и я. Мы забрались в помещичий дом Адамова, полезли в подвал и нашли там много старых конторских книг. На них мы и набросились. Писать было не на чем, а тут бумага для занятий.

Помню большую радость, которая охватила всю деревню, когда прочитали декрет Советской власти о передаче помещичьей земли в пользование крестьянам. И мы, дети, разделяли радость взрослых.

Всю землю помещика Попова роздали крестьянам, его усадьба перешла к государству. Помещичий сад Пожидаева передали Союзу учителей города Ливны. В этот сад я поступил сторожем.

Запомнился мне октябрь 1919 года. Белые наступали по всему фронту. Отчетливо помню месяц деникинской власти в нашей деревне. Все замерло, как на кладбище. Только кулачью было приволье.

Незадолго до прихода белых вернулся домой мой отец. Еще в 1915 году он попал в плен в Австрию, и продержали его почти четыре года. Много горького он нам рассказывал про австрийский плен. А тут новые мытарства от белых. Деникинцы бессовестно грабили крестьян, забирали буквально все: хлеб, лошадей, коров, свиней, овец, домашнюю птицу, одежду. Пришли они и к нам в дом. Отец не стал отдавать последнее. Деникинцы плетками избили его до крови.

Вся деревня радостно встречала возвращение красных. Наступила новая пора.

Конечно, не все сразу пошло хорошо. И у нас дома не все было гладко. Правда, зимой 1919 года отец купил лошадку — помог комбед. Сами начали вести хозяйство. Вскоре отца избрали председателем сельской кооперации, и весь 1920 и 1921 годы я жил при отце, помогал ему в хозяйстве. Но вот голод 1921 года опять выбил нас из колеи. Есть было нечего, топить было нечем. Вместе с отцом мы уходили в лес рубить дрова и этим зарабатывали себе топливо. Работая в лесу, в сырости и холоде, отец тяжело заболел и летом 1922 года умер.

Не успели мы опомниться от тяжелой утраты, как в том же году, осенью, умерла мать. Остался я с двумя сестренками. Старшей было восемнадцать, мне шел семнадцатый, младшей было десять.

Чтобы существовать, в 1923 году батрачил на кулацкой мельнице. Летом кулацкий хлеб косил, убирал, молотил, а зимой в конюшне, да еще хозяин заставлял самогон варить ему. Плата была — харчи и три рубля в месяц. Проработал я у кулака более трех лет. Про учение, про книжки и говорить нечего было.

Узнал как-то хозяин о моей мечте иметь свою лошадь и говорит: «Работник ты хороший, старайся, я тебе отдам коня по своей цене». У меня тогда рублей пятнадцать денег было накоплено, отдал их ему в задаток. Он год или больше деньги за коня с заработка удерживал и в конце концов надул меня.

В 1926 году я вернулся домой к сестрам. Стал помогать им в хозяйстве. Родной брат моего покойного отца, Василий Варламьевич Стаханов, помог нам засеять землю. Вместе с ним мы и убирали. Но эта жизнь не удовлетворяла меня. Я искал чего-то лучшего. Долгие ночи не спал, думая, как быть, что делать дальше? С чего начать жить? Мне шел уже двадцать первый год, а одеться не во что, стыдно показаться на людях.

Вот Тогда и родилась у меня мысль пойти на шахту. Трудно было оторваться от земли, но ничего не поделаешь.

В Кадиевку на шахту «Центральная-Ирмино» я попал не случайно. Там в 1927 году уже работало до тридцати моих земляков: Зибаров, Малыхин, мои однофамильцы Петр и Роман Стахановы и другие. Они-то и посоветовали мне поехать в Донбасс. Говорили: «Шахта не кулак, а дело государственное. Заработки хорошие, и жизнь другая».

И вот в 1927 году, в марте я приехал на шахту «Центральная-Ирмино». Приехал в лаптях, сундучок за плечами. Расчет был нехитрый — подработать за лето деньжат, скопить — вот тебе и конь (мечтал я о белом в яблоках…), а земли Советская власть дала вволю.

Вышел из поезда и направился к земляку Стаханову Роману, который жил со своей матерью. Переночевал там, а наутро пошел в наряд. Скажу откровенно: шахты я боялся страшно и все припоминал слова деда: «Шахта — это каторга. Убьешь силу свою зря, пропадешь…»

И вот я еду на шахту… Вижу, как из труб валит дым, и думаю, что эти трубы из самой глубины шахты идут и что там приходится работать все время в дыму.

Обратился к нескольким начальникам участков с просьбой принять меня на любую работу. Мне отвечали: «Приема сейчас нет». Пару дней толкался среди шахтеров. Настроение было поганое. Но тут я приглянулся начальнику участка «Бераль-Запад» Туболеву. Мне шел двадцать второй год, парень я был рослый. Это, наверное, понравилось Туболеву. Он дал мне приемный листок, и я пошел оформляться.

Послали в больницу. Врач осмотрел меня и признал годным. В личном столе взяли мои документы. Зачислили тормозным. Квалификация, признаться, никудышная, но я согласился. Пошел в ламповую, получил там номер, который прикрепил к гимнастерке булавкой, и желанную лампу.

Послали меня работать в напарники к Роману Стаханову. Он служил коногоном.

Иду в надшахтное здание. Одет я был не как все шахтеры, а так, как приехал из родной деревни: в белых полотняных брюках и в пеньковых лаптях с длинными бечевками. Теперь таких не увидишь. Но и тогда надо мной стали смеяться. Свистят, тюкают, а особенно девчата-откатчицы. Приехал, мол, барин в белом костюме.

Сел в клеть. Раздались сигналы рукоятчика, и клеть опустилась. В животе почувствовался холодок. Пригнул голову, весь съежился и жду чего-то страшного. Казалось, что мы проваливаемся. Потом забило дыхание и почудилось, что я лечу вверх. Но вот мелькнул свет, послышались голоса, и клеть остановилась.

Попал в освещенный рудничный двор — квершлаг. Пошел с группой шахтеров. Вскоре мы очутились в темном коридоре — штреке. Светили лишь наши лампочки. Временами спотыкаюсь, попадаю в водосточную канавку. Местами глубокие лужи. Навстречу со свистом пару раз пронеслись коногоны.

Пришел с напарником на конюшню. Он взял своего вороного коня Красавчика. Я увидел много лошадей и сразу успокоился. Лошади мне были близки, дело знакомое. Возле ствола стоял ящик, откуда Роман взял сцепки, а я тормоза. Удивила меня шахтная упряжь. На лошади — масса железа, все звенит, гудит.

Запрягли коня, прицепили шесть порожних вагонеток и поехали по коренному штреку на участок: «Бераль-Запад». Все бы уже хорошо, да вот не ладилось с лампочкой. Тогда на шахте были допотопные лампы Вольфа. Через каждые несколько минут лампа потухала оттого, что я не умел держать ее как следует. То и дело бегал к лампоносу менять лампочку. Приходилось идти по штреху в темноте, ударялся лбом о верхняк, искры из глаз сыпались.

Тормозной работает с коногоном на пару. Его обязанность при быстром ходе с уклона партии вагонеток (груженые вагонетки называют в шахте «партией») тормозить их. Для торможения употреблялись обыкновенные деревянные палки, желательно дубовые, или кусок железной трубы. Наша работа состояла в том, чтобы, как говорится, «вставлять палки в колеса». Тормозить нужно, во-первых, для того, чтобы быстро идущая партия не била по ногам лошадь, и, во-вторых, когда партия подходит к стволу, чтобы она не столкнулась со стоящими впереди вагонетками. Работа тормозного хотя и простая, а приходится глядеть в оба.

Когда я пришел в шахту, еще существовала старая, нетоварищеская привычка разыгрывать новичков. Вот вагонетка сошла с рельсов. Чтобы ее поставить на место, надо лечь в нее, поднять ноги и, упираясь ими в потолок, спиной перегибаясь, передвигать вагонетку. Это называется сделать «лимонадку». Когда у меня впервые забурилась партия, мне сказали, чтобы я пошел к стволу и принес… «лимонадку». Не зная, что это такое, и стараясь быть послушным, немедленно отправился. Спрашиваю у стволового: «Где мне взять лимонадку». Он смеется и показывает на огромное бревно, которое и четыре человека не поднимут. Вернулся и сказал, что лимонадку я нашел, но принести сам не могу. Прошу пару человек на помощь. Тогда поднялся дикий хохот. Коногоны от смеха за животы держатся, а я ничего не пойму. Потом мне рассказали, в чем дело, и стало очень обидно. Я считал несправедливыми насмешки над новым человеком. И дал себе зарок никогда этого не допускать. За время работы в шахте через мои руки прошла масса людей, и всегда я их оберегал от злых шуток.

Первая упряжка (смена в шахте зовется «упряжкой») была для меня уроком. Понял, что должен делать тормозной. К концу смены и лампочка перестала гаснуть. И шишки перестал набивать на лбу. Напарник похвалил меня и сказал: «Дело будет».

Выехали на-гора, то есть на поверхность. Случайно увидел свое лицо в стекле окна нарядной. Весь в угле, блестят только белки глаз и зубы. Мой белый костюм, конечно, нельзя было узнать, я перестал выделяться, и никто уже не обращал на меня внимания. Я стал похож на всех тех, кто глубоко под землей добывает, как пишут в газетах, «черное золото».

Золото золотом, но вот вопрос — как умыться и переодеться? Я не знал, что возле шахты есть баня. Пошел, как есть, грязный, домой. Там опять насмехаются. Пришлось взять с собой чистую одежду и пойти в баню.

На другой день, когда спустился в шахту, я уже был вроде своим человеком. Сам запрягал лошадь. Спешил скорее прицепить партию порожняка и мчался на участок, чтобы побольше вывезти угля. Соревнования официального не было, но как-то само собой стремились лучше работать, тем более что от этого заработок увеличивался.

Тормозным я проработал три месяца. Жилось это время трудновато. Денег из деревни не привез — их не было, а зарабатывал мало.

Мать Романа Стаханова, где я квартировал, предложила мне столоваться у нее и запросила тридцать пять рублей. Я же всего в месяц мог заработать едва пятьдесят. Отказался, так как знал, что другим ребятам питание обходится рублей в тринадцать-пятнадцать. Она стала меня упрекать в неблагодарности: мол, сколько времени тебя на квартире продержали, а теперь ты на питание перейти не соглашаешься. Ушел жить к другому земляку, семейному рабочему Волкову. Он с меня брал 15 рублей в месяц за стол и квартиру. Тогда Роман Стаханов отказался работать со мной. Но я не испугался. Не хочешь — не надо! Пошел тормозным к другому коногону — Мирошниченко.

Проработал еще с полмесяца, а потом решил: чем я хуже других, и сам сумею коногонить. Заявил десятнику по движению. Тот сначала не соглашался — думал не справлюсь, а потом пустил меня на участок «Бераль-Восток» для испытания.

Нечего и говорить, что я в этот день старался работать изо всех сил. Обычно коногоны делали по пять заездов, а я сделал семь. Тогда десятник назначил меня коногоном на все участки: я должен был подменять тех, кто не выйдет на работу (тогда прогулы были частые). Потом я осел коногоном на участке «Бераль-Запад» и там проработал почти год.

Обращался с лошадьми хорошо, ведь с детства люблю их. Разговаривал с ними, и казалось, что лошади меня понимают. Подойдешь к Букету, скажешь ласковое слово, а он потрется мордой о плечо. Приносил ему с поверхности бутылочку сладкого чая и хлеба. Однажды показал, где ставлю чай. На следующий день Букет сам подошел к этому месту, ухватил бутылку зубами, задрал голову, выпил, а потом закусил булочкой. Букет отвечал мне взаимностью, частенько выручал из беды. Забуримся, тяжело самому поднять вагонетку и поставить на путь, тогда я подгоняю все вагоны один к одному, Букет сильно рванет, а я ставлю вагон на рельсы.

Коногоны на шахте считались самыми боевыми людьми. Это были задиры. Ходили с длинными кнутами, с большими чубами и носили фуражку набекрень. Как засвистит, бывало, коногон на коренном штреке, так некоторым молодым шахтерам даже страшновато становилось. Среди коногонов были и хулиганистые парни. Напьется, шумит, к девушкам пристает. Девчата замуж боялись выходить. Между тем у коногонов ухарство напускное. Это были в большинстве обыкновенные, хорошие ребята.

Много песен про жизнь и работу коногонскую распевалось на шахтах. Распевал их и я. Только песни были не те, что теперь. Пелись они все на жалобные мотивы. Самая известная дореволюционная песня коногонов — «Вот мчится партия с уклона», — слов всех точно не помню, но поется так:

Расстался я с Букетом в августе 1928 года: меня вызвали на призывную комиссию в город Ливны. У меня были больные ноги, зачислили во вневойсковое обучение. Вернулся обратно на шахту через месяц. Две недели отдыхал: мое место коногона было занято. Временно пошел отгребщиком на участок «Никанор-Запад» на горизонте 120 (на глубине 120 метров), а потом опять стал коногоном. Не хочу хвалиться, но работал я не хуже других.

У Волкова на квартире жилось неплохо, но очень скучно. Волков человек пожилой, а я молодой. Компании у меня не было, так как молодежь собиралась по холостяцким общежитиям. В одном из общежитий сколотилось человек двадцать моих земляков, молодых ребят. После моего возвращения из Ливен я решил перейти в это холостяцкое общежитие. Большая комната, 22 кровати. Зато я стал жить среди своих.

В свободное время мы собирались группами человек по восемь-десять, брали с собой гармонь. Гармонистом в нашей компании был Володя Мягкий. Учился и я немного на гармонии играть. Пойдем, бывало, в сад или на речку. Девчат прихватим в компанию. Гуляем по саду, песни поем, пляшем. Песни мы любили все больше красноармейские, военные.

Питались мы в общежитии. Во время получки вносили выбранному старосте деньги. Он их выдавал кухарке, которая закупала продукты и готовила пищу.

В общежитии я познакомился и подружился с кухаркой Дусей. Эта красивая женщина пришлась мне по душе. В октябре 1929 года мы поженились. Дали мне семейную квартиру.

Надоело работать коногоном. Донбасс механизировался. Привезли и к нам на шахту врубовую машину. Потянуло меня туда. Конечно, на машину я сразу не мог попасть. Решил пойти отбойщиком за врубовой машиной. Работали мы на пласте «Никанор-75». На отбойке я работал до 1932 года, показал неплохие результаты.

Родилась у меня к этому времени дочка. Созвал я своих родичей и знакомых, попировали на радостях, как полагается. А я подумал: семья прибавляется, надо побольше заработать.

На шахте появились отбойные молотки. Они меня очень заинтересовали. Когда наш участок переводился на отбойные молотки, попросился и я на это дело. Мне доверили молоток сразу. Объяснили, как с ним обращаться; но с первых же дней работы меня стали преследовать трудности: то одно не ладится, то другое. Сказывалась и моя малограмотность. Но упорство брало верх. Я помню, норма тогда на отбойный молоток была 3 метра, или 5 тонн. Благодаря стараниям, я иногда вырубал 5 метров, или 8 тонн.

Хотелось подниматься выше, потянуло к учебе. В 1934 году, в сентябре, меня направили на курсы забойщиков на отбойных молотках. Тут я учился четыре месяца без отрыва от производства. Учеба очень многое дала, стал разбираться в молотке до тонкостей. Я сам мог уже устранить почти любую неполадку. Курсы закончил на «отлично».

А тут у нас стали готовиться сначала к соцтехэкзамену, а затем к гостехэкзамену. Хотя я уже неплохо владел отбойным молотком, но чувствовал большую тягу к повышению квалификации. Опять же пошел учиться. Аккуратно посещал курсы по подготовке к гостехэкзамену.

Парторгом на нашем участке был забойщик Мирон Дюканов. Мирон предложил мне общественную нагрузку — обучать отстающих забойщиков. Общественная работа мне нравилась, и я стал ближе к партийной организации. Партийцы стали мне поручать задания: проводить подписку на заем, вести подписку на журналы и газеты. Стал посещать собрания, иногда выступал.

Так было до конца августа 1935 года, а то, что произошло в ночь с 30-го на 31-е, теперь всем известно…»

Группа зачинателей стахановского движения, в том числе Стаханов, Петров, кузнец Бусыгин, фрезеровщик Гудов, метростроевка Федорова были посланы на учебу в существовавшие в то время в Москве промышленные академии. Война прервала учебу. 22 июня 1941 года каждый стахановец увидел свое место в боевом строю на фронте. Но судьбой каждого из них страна распорядилась по-разному. Петров и Дюканов были призваны в армию, Дюканов погиб на Калининском фронте. Алексей Стаханов был послан партией на угольный фронт, в Казахстан. Уже в первые месяцы войны Донбасс оказался под ударом, все надежды страна устремила на восток, где созданная в годы пятилеток новая угольно-металлургическая база должна была стать арсеналом грядущей победы. Стаханов был назначен начальником карагандинской шахты № 30.

— Без угля наша Родина была бы безоружной, — говорил Стаханов на собрании горняков Караганды. — Каждая тонна угля — удар по врагу!

После войны Стаханов работал несколько лет в Министерстве угольной промышленности. Он руководил сектором социалистического соревнования, следил за починами послевоенных стахановцев, выезжал в угольные бассейны, помогал популяризации опыта новаторов.

В 1957 году Алексей Григорьевич возвратился в родной Донбасс. Одно время он работал в тресте, затем перешел на шахту. Там, на шахте № 2-43 в городе Торезе (бывшая Чистяковка), я встретился с ним в 1964 году, когда он стоял на пороге своего шестидесятилетия. Он работал помощником главного инженера. Мы посидели несколько часов в его квартире на окраине города, рядом с шахтой, в одноэтажном домике, типичном для донецких поселков. С удовольствием вспоминая прошлое, славное время довоенных пятилеток, Стаханов был полон забот сегодняшнего дня.

— Не буду кривить душой, наше время, нашу молодость вспоминать приятно, да с тех пор много воды утекло, — заметил Алексей Григорьевич. — Сколько геройских имен породил Донбасс послевоенный! Тут тебе и Мамай, и Кольчик, тут и Кузьма Северинов, и Иван Стрельченко… На своей шахте мы стараемся поддержать все новое, пусть оно и не у нас зародилось. Как много лет назад весь Донбасс шахту «Центральная-Ирмино» поддержал…

Имя Николая Мамая стало греметь как раз в то время, когда Стаханов возвратился на работу в Донбасс в 1957 году. Мамай работал бригадиром забойщиков на шахте № 2 «Северная» в Краснодоне.

— Это город знаменитый, там молодогвардейцы действовали, — заметил Стаханов.

Мамай был недоволен тем, как принимались обязательства в соревновании. Примут в январе на весь год коллективное обещание, а там, смотри, забывается. Бригада Мамая предложила так организовать соревнование, «чтоб каждого за душу брало», чтоб каждый виден был. Стали соревноваться не вообще на проценты, а на то, чтобы каждый забойщик добывал сверх плана одну тонну угля каждую смену. На шахте 300 забойщиков — значит, 300 тонн. Мамаевцы сначала по тонне в смену дали прибавки, а потом и по полторы.

Но тут подал голос бригадир шахты имени Лутугина Александр Кольчик — теперь земляк Стаханова, из Тореза. «Мало, — говорит, — тонну угля сверх плана» Давайте еще соревноваться, чтоб на каждой тонне один рубль сэкономить». Взялись за рубль, а сэкономили но два.

— У вас в Москве экономистами ученых называют, а у нас экономистами прозвали таких, как Кольчик, — сказал Стаханов.

Упомянутый Стахановым Кузьма Северинов — это организатор первой в Донбассе бригады коммунистического труда в 1958 году. Когда я был у Стаханова в 64-м, весь Донбасс говорил о победителе в соревновании коллективов коммунистического труда — бригадире с шахты № 5-бис «Трудовская» Иване Стрельченко. Я спросил Алексея Григорьевича, как он оценивает его бригаду.

— У него бригада — что тебе целый участок, сто сорок человек. Они за месяц достали полсотни тысяч тонн угля. Это больше, чем вся моя «Центральная-Ирмино» давала в тридцать пятом… Участок механизированный, да горняки подобрались что надо, молодняк…

Вообще Стаханов изумлялся способностям молодого шахтерского пополнения.

— Ребята приходят не только здоровьем крепкие, но башковитые, с десятилеткой за плечами, — говорил Алексей Григорьевич. — Будь у нас такие хлопцы на «Центральной-Ирмино» тогда, в тридцать пятом, мы бы еще и не такое показали… Да и шахты теперь иные в Донбассе. Мы когда-то радовались отбойному молотку, а теперь тут горные комбайны, проходческие машины, струги и целые комплексы, при которых горняку надо нажимать не на мускулы, а на технические знания.

Алексей Стаханов выглядел почти таким, каким я встретил его осенью 1935 года, вскоре после рекорда. Конечно, годы свое берут. Его прежде рыжеватые волосы тронула седина. Но в глазах светился живой огонек, а в рукопожатии ощущалась сила. В беседе, в манерах он оставался прежним скромным забойщиком, без претензий на знаменитость.

В августе 1970 года в Донецке собрался цвет новаторов восьмой пятилетки. Шел ее завершающий год. Лучшие люди Донбасса думали над тем, как встретить XXIV съезд Коммунистической партии. Среди собравшихся шахтеров, сталеваров, химиков, строителей было много таких, кто успел уже перевыполнением планов вступить в новую, девятую пятилетку.

Алексей Стаханов был почетным гостем этого слета. С особым волнением он слушал выступления горняков. Если в 1935 году вся его шахта боролась за 1000 тонн угля в сутки, то теперь в Донбассе имелись 22 лавы, каждая из которых с помощью комбайнов выдавала в сутки свыше тысячи тонн «черного золота».

На трибуну поднялся Алексей Стаханов.

— Смотрю на тех, кто собрался здесь, — сказал он, — слушаю выступления и снова убеждаюсь: дело, начатое старшим поколением, находится в крепких руках.

Этим было сказано все.

Через несколько дней после донецкого слета Стаханов прилетел в Москву на празднование Дня шахтера. На вечере в Колонном зале Дома Союзов министр угольной промышленности в третий раз вручил славному ветерану Донбасса знак «Шахтерская слава», — теперь он стал кавалером «Шахтерской славы» всех трех степеней. А через несколько дней в тесном кругу старых друзей — первооткрывателей движения новаторов Ивана Гудова, Татьяны Федоровой, близких товарищей — москвичей, 65-летний Алексей Стаханов, молодой духом, веселый и озорной, вспоминал о событиях тридцатипятилетней давности так, как будто они происходили вчера, говорил, как о самом обыкновенном, но запалялся, когда речь пошла о будущем. Он посмотрел на одного из товарищей косо и с улыбкой, выражающей недоумение, когда тот осторожно спросил, не помышляет ли Алексей Григорьевич об отдыхе. «Что, на пенсию?» — с удивлением спросил Стаханов, сложил руку в кулак и поднял его высоко над головой, не то угрожая товарищу, неосторожно задавшему вопрос, не то желая продемонстрировать силу.

23 сентября 1970 года Президиум Верховного Совета СССР принял Указ: за большие заслуги в развитии массового социалистического соревнования, за достижение высокой производительности труда и многолетнюю деятельность по внедрению передовых методов работы в угольной промышленности помощнику главного инженера шахтоуправления № 2-43 комбината «Торезантрацит» тов. Стаханову Алексею Григорьевичу присвоить звание Героя Социалистического Труда.

Вручение Стаханову Звезды Героя было воспринято людьми старшего поколения, как честь, оказанная всему стахановскому племени первых пятилеток. А для молодежи это имя, о котором они знали лишь из книг, из учебников истории, теперь ожило, как имя славного современника.

И ринулся поток писем к Стаханову в Торез со всех концов страны… Старые вспоминают о былом, молодые делятся сегодняшними радостями и заботами.

В начале 1972 года Стаханову стало известно о соревновании, вспыхнувшем на стройке Камского автомобильного завода. Этот завод не обычный, а гигантский автомобильный комплекс — крупнейшая новостройка девятой пятилетки, осуществляемая на берегу Камы, в когда-то тихом городке Набережные Челны. В Директивах XXIV съезда нашей партии было записано: «Создать комплекс заводов по производству автомобилей в Татарской АССР…».

Мы хорошо знаем, что означает строка в партийной директиве! К февралю семьдесят второго года там было уже более 50 тысяч строителей! Началось возведение производственных корпусов, десятков современных жилых домов и всего, что нужно будет населению нового города: магазинов, школ, учреждений культуры…

Люди собрались со всего Советского Союза: тут и молодежь по комсомольским путевкам, и опытные рабочие, только что построившие автомобильный завод на Волге, в Тольятти, юноши и девушки, призванные из городов и сел Татарии, и специалисты — проектировщики, технологи, конструкторы из старых индустриальных центров. Люди разные, но всех их сплотил энтузиазм соревнования, порожденный и величием и трудностью поставленной задачи.

Фронт работ громадный. Им можно овладеть только общими усилиями, если идти вперед всем в ногу. Даже небольшое отставание в одном месте может ослабить всю цепь наступления. «Перевыполнять задание каждый день, каждую неделю, каждый месяц, перевыполнять на каждом объекте при высоком качестве!» — с таким призывом ко всем строителям КамАЗа обратилась бригада монтажников, возглавляемая Раисом Салаховым. И как всегда бывает у советских людей: доброе нашло быстрый отклик.

Бригада монтажников Виктора Деребизова, бригада штукатуров-маляров Асии Султановой, бригада отделочников Люции Шамсутдиновой и еще десять других бригад ответили Раису Салахову согласием соревноваться, а за ними потянулись сотни и тысячи строителей. При этом Люция Шамсутдинова выдвинула, как она ее назвала, «ударную формулу» соревнования: вдвоем трудиться за троих, то есть выполнять по полтора задания.

Девиз Раиса Салахова с прибавкой от Люции — вот что показалось особенно интересным Алексею Стаханову в соревновании строителей. В воздухе запахло ветрами первых пятилеток… Нахлынули воспоминания… II возникло желание в какой-то форме приобщиться к соревнованию молодых автостроителей.

В газете «Советская Татария» 8 февраля 1972 года появилось подписанное Алексеем Стахановым и его знаменитыми сподвижниками — Иваном Гудовым, Петром Кривоносом, Марией Виноградовой, Александром Бусыгиным письмо-обращение, адресованное Раису Салахову, Виктору Деребизову, Люции Шамсутдиновой, Асии Султановой и другим инициаторам соревнования, всем строителям Камского автокомплекса.

«Приятно и радостно сознавать, — пишут ветераны, — что в ваших делах продолжают развиваться замечательные традиции нашего общества, что эстафета трудовых свершений, которую достойно несло наше поколение — ваши деды и отцы, теперь переходит в надежные руки энергичных, хорошо образованных, вооруженных самой передовой техникой строителей 70-х годов. Мы видим в вас, дорогие друзья, свою кипучую молодость, мы слышим в ваших девизах продолжение дел героических первых пятилеток».

Перевыполнять задания каждый день, каждую неделю, каждый месяц, перевыполнять на каждом объекте при высоком качестве — это требует высокой организованности всего коллектива. Здесь отдельными рекордами не двинешь дела. И вожаки соревнования тридцатых годов говорят молодым: «Ваша инициатива, дорогие наши друзья, дает хорошие всходы лишь в том случае, если вы своим примером увлечете всех строителей КамАЗа».

В газетах, по радио, на голубых экранах телевизоров пошла перекличка ветеранов соревнования с их юными последователями. «Правда» назвала ее «Перекличкой поколений». Прославленные герои первых пятилеток передают трудовую эстафету молодым строителям коммунизма.