Новейший философский словарь. Постмодернизм.

“ЗАБОТА ОБ ИСТИНЕ ”

понятийная структура философии постмодернизма, фиксирующая креативность, внутренне присущую дискурсу (см.), применительно к истине, понятой как множественная.

Понятие “3. о. И. обретает категориальный статус у М. Фуко (см.) в контексте анализа им следующих проблем: “как возможно конституирование знания?” или “каким образом мысль, как нечто, имеющее отношение к истине, тоже может иметь историю?” В самооценке Фуко, “то, чем я пытаюсь заниматься, — это история отношений, которые мысль поддерживает с истиной, история мысли об истине” Предпринятая Фуко критика “воли к истине” не предполагала, что феномен истины как таковой выпадает из сферы его философского интереса. По Фуко, “те, кто говорят, будто для меня истины не существует, упрощают суть дела” Размышляя о позднем периоде творчества Фуко, его критик Ф. Эвальд отмечал, что в “Истории сексуальности” [см.: “История сексуальности” (Фуко)] речь идет как раз о том, чтобы “проанализировать дискурсивность как векторно ориентированную в отношении истинности” но дискурсивность, рассматриваемую “в чистом виде” вне тех ограничений, которые налагаются на нее нормативными требованиями конкретной культуры, т. е. в той сфере, где истина “принимает форму”, свободную “от мучительных подчинения и объективации”

Таким образом, понятие “3. о. И. связывается постмодернизмом с про- цессуальностью дискурсивности в отличие от понятия “воли к истине” которое, согласно постмодернистскому видению, сопряжено с конкретно-историческими версиями реализации дискурсивных практик. Именно “3. о. И.” как импульс к истинности в своей интенции (а отнюдь не сама истина, якобы выступающая его результатом) являются предметом осмысления философии постмодернизма. Согласно оценке

Фуко, постмодернистские аналитики дискурса радикально отличаются от тех, которые “снова и снова пытались так или иначе обойти это стремление к истине и поставить его под вопрос в противовес самой истине” Операциональное осмысление содержания понятия “3. о. И.” осуществлялось Фуко в общем контексте анализа им социокультурных механизмов детерминации дискурсивной сферы. По его мысли, “3. о. И.” как внутренне присущая дискурсу истинностная интентдио- нальность лежит в основе его векторной (направленной на конституирование истины) природы. Задаваемые же той или иной культурой (соответственно, тем или иным познавательным каноном) правила (=границы) реализации этой векторности фактически определяют ограничивают), с точки зрения Фуко, горизонт поиска истины. Тем самым “3. о. И.” трансформируется в “волю к истине”, а многоплановое “движение истины” в линейный вектор “движения к истине” Тем самым, по мнению Фуко, “функция говорить истинно не должна принимать форму закона” Согласно Фуко, “задача говорить истинно это бесконечная работа: уважать ее во всей ее сложности это обязанность, на которой никакая власть не может экономить, если она только не хочет вынуждать к рабскому молчанию”

Как подчеркивал Фуко, “работать — это значит решаться думать иначе, чем думал прежде” “3. о. И.”, согласно постмодернистской оценке, неотъемлемо выступает атрибутивной характеристикой дискурсивности (см.).

Уже в рамках античной традиции произошло то, что Фуко назвал “великим платоновским разделением” в культуре: “наивысшая правда более уже не заключалась ни в том, чем был дискурс, ни в том, что он делал, — она заключалась теперь в том, что он говорил: ...истина переместилась из акта высказывания... к тому, что собственно высказывается: его смыслу и форме, его объекту, его отношению к своему референту” Важнейшим социокультурным следствием этого ментального разделения явился разрыв между дискурсом и властью: согласно Фуко, “софист изгнан” поскольку дискурс “уже... не связан с отправлениями власти”, а потому и “не является больше чем-то драгоценным и желаемым” Однако, несмотря ни на что, дискурс не утрачивает свой эволюционный потенциал, ибо он гарантирован, по Фуко, чем-то, что ускользает сквозь “решетки запретов”, что не улавливается сетями власти (политика) и желания (сексуальность). Этим чем-то у Фуко и является “3. о. И.” обеспечивающая способность дискурса к смыслопорожде- нию — в противовес способности к поиску окончательности смысла. По оценке Фуко, истинностная интенциональность дискурса, напротив, “в течение столетий... непрерывно усиливается, становится все более глубокой”

Провозглашенная постмодернизмом переориентация философствования от характерной для классической интеллектуальной традиции “воли к истине” к “3. о. И.” означала радикальный отказ от презумпции “наличной истины” и акцентированную интенцию на усмотрение плюрализма “игры истин” в процессуальности того или иного познавательного феномена.

“ЗАБЫТЬ ФУКО”

(“Oblier Fou cault”, 1977) сочинение Ж. Бодрийяра (см.). По мысли автора, тексты М. Фуко (см.) предлагают идею “генеративной спирали власти” в ее “непрерывном разветвлении”, а также “текучесть власти, пропитывающую пористую ткань социального, ментального и телесного” Дискурс Фуко “зеркало” тех стратегий власти, которые он описывает.

По Бодрийяру, для Фуко существуют лишь “метаморфозы” политики: “превращение деспотического общества в дисциплинарное, а затем в микрокле- точное... Это огромный прогресс, касающийся того воображаемого власти, которое нами владеет, — но ничего не меняется в отношении аксиомы власти: ей не отделаться... от своего обязательного определения в терминах реального функционирования”

Бодрийяр формулирует проблему: может и сама сексуальность (о которой так много писал Фуко), как и власть, “близится к исчезновению”? Если, по Фуко, буржуазия использовала секс и сексуальность, чтобы наделить себя исключительным телом и авторитетной истиной, а затем под видом истины и стандартной судьбы навязать их остальному обществу, то не исключено, что этот симулякр (см.) плоть от плоти буржуазии, и что он исчезнет вместе с ней.

По Бодрийяру, главный тезис Фуко в этом тематизме таков: подавления секса никогда не было, существовало предписание о нем высказываться, существовало принуждение к производству секса. Всей западной культуре был предписан сексуальный императив.

“Спираль”, которую предлагает Фуко: “власть — знание — наслаждение” Подавление никогда не выступало как подавление секса во имя чего бы то ни было, оно оказывалось подавлением посредством секса.

В модели Бодрийяра, секс осциллирует между “производством” и “соблазном”, противостоящим производству. Для европейской культуры сексуальное стало исключительно актуализацией желания в удовольствии. По мысли Бодрийяра, “мы культура поспешной эякуляции” Наше тело не имеет иной реальности, кроме реальности сексуальной и производственной модели.

Сексуальный дискурс, согласно Бодрийяру, “создается в подавлении... В подавлении и только там секс обладает реальностью и интенсивностью... Его освобождение — это начало его конца” Мы сделали секс необратимой инстанцией (как и власть), а желание — силой (необратимой энергией). Власть и желание — процессы необратимые. Это обеспечивает сексуальности мифическую власть над телами и сердцами. Но это же делает ее хрупкой.

С точки зрения Бодрийяра, современные цивилизации строились под флагом глобализации рынка, экономических и интеллектуальных ценностей, универсальности закона и позитивности завоеваний. Существование за счет постепенного регулируемого высвобождения энергии было их золотым веком. Но когда процесс экспансии насытил поле возможного расширения, он тем самым пришел к своему завершению, и “схло- пывание” начало опустошать универсум реального. Эта катастрофа реального неизбежна, и тщетны все усилия по спасению систем экспансии, существующих в соответствии с принципами реальности, накопления и универсальности. Как отметил Бодрийяр в данном тексте: “Все вещи обретают завершение в своей удвоенной симуляции, и это знак того, что цикл завершен”

ЗНАК

— традиционно материальный, чувственно воспринимаемый предмет (событие, действие или явление), выступающий в познании в качестве указания, обозначения или представителя другого предмета, события, действия, субъективного образования. Предназначен для приобретения, хранения, преобразования и трансляции определенной информации (сообщения). 3. интер- субъективный посредник, структур-медиатор в социальных взаимодействиях и коммуникации. Научной дисциплиной, занимающейся изучением общих принципов, лежащих в основе структуры всех 3., с учетом их употребления в структурах сообщений, а также специфики различных систем 3. и сообщений, использующих различные типы

3., является семиотика.

Из определения 3. вытекает его важнейшее свойство: будучи некоторым материальным объектом, 3. служит для обозначения чего-либо другого. В силу этого понимание 3. невозможно без выяснения его значения — предметного (обозначаемый им объект); смыслового (образ обозначенного объекта); экспрессивного (выражаемые с помощью его чувства и т. д.). 3. обозначает данный предмет (предмет, обозначаемый

3., или его предметное значение денотат) и выражает сопряженные смысловое и экспрессивное значения. 3. может иметь определенный смысл вне наличия соответствующего предмета. Смысл 3. может минимизироваться при наличии предметного значения (имена собственные естественных языков) и т. д. Смысловое значение 3. это то, что понимает под ним пользователь данного 3. Экспрессивное значение 3. выражает эмоции человека, использующего 3. в определенном контексте. В семиотике различают отношения 3. друг к другу (синтаксис), отношение 3. к тому, что ими обозначается (семантика), и отношения использующего 3. к употребляемым им знаковым системам (прагматика).

Анализ понятия “3.” занимал важное место в философии, логике, лингвистике, психологии и т. д. Большое внимание рассмотрению гносеологических функций 3. уделяли античные философы (Платон, Аристотель, стоики), мыслители 17 — 18 вв. (Дж. Локк, Г Лейбниц, М. Ж. А. Кондильяк). В 19 в. новые моменты в исследование 3. внесли лингвистика и математическая логика. В 19 — 20 вв. сложилась особая наука о 3. — семиотика: Ч. С. Пирс, У Моррис, Ф. Соссюр (см.), представители современного структурализма (см.).

Для понимания природы 3. первостепенное значение имеет выделение особых социальных ситуаций (так называемых “знаковых”), в которых происходит использование 3. Подобные ситуации неразрывно связаны со становлением речи (языка) и мышления. Еще школа стоиков отмечала, что суть 3. заключается в их двусторонней структуре неразрывном единстве непосредственно воспринимаемого (“означающего”) и подразумеваемого (“означаемого”). Разнообразие мыслимых отношений между ними конституирует возможные их классификации. 3. возможно подразделять (Пирс, 1867) на индексные, ико- нические и символические. Данная классификация в реальности основывается (Р Якобсон) на двух дихотомиях: противопоставление смежности и сходства; противопоставление фактичности и условности.

Индексное (указательное) отношение предполагает наличие фактической, действительной смежности между означаемым и означающим. Иконическое отношение (по принципу подобия) “простая общность, по некоторому свойству”, ощущаемое теми, кто интерпретирует 3. В символическом 3. означаемое и означающее соотносятся “безотносительно к какой бы то ни было фактической связи” (или в отношении, по Пирсу, “приписанного свойства”).

3. входящие в состав языков как средств коммуникации в социуме, именуются 3. общения. Последние делятся на 3. искусственных знаковых систем и 3. естественных языков.

Большое значение для создания теории

3. имеет исследование формализованных знаковых систем, проводимое в рамках математической логики и метаматематики. Такие системы, используемые для разнообразных технических и научных целей, являют собой искусственные трансформы, как правило, письменных разновидностей естественных языков. В их структуре традиционно выделяют следующие: 3. кодовых систем для кодирования и перекодирования сообщений (азбука Морзе, 3. для компьютерных программ и др.), 3. для моделирования непрерывных процессов (кривые перманентных изменений в них) и 3. для выражения формул в языках наук.

Несмотря на интенсивные разработки во всех указанных направлениях, задача построения синтетической концепции 3. до сих пор не решена. Это обусловлено, прежде всего, тем, что 3. принадлежат к сложным структурным образованиям, методы исследования которых пока еще в достаточной мере не разработаны.

В постмодернистской философии теория 3. подвергается самой радикальной переоценке. См.: Трансцендентальное означаемое, “Пустой знак”, Означающее, Означаемое, Означивание, “Позиции” (Деррида).

“ЗНАМЕНИЯ НА ПУТИ К СУБЪЕКТУ”

(в оригинале — “Des signes аи sujet”) — текст Ю. Кристевой (см.), опубликованный в 1993 и демонстрирующий интерпретационный потенциал философского постмодернизма.

По мысли Кристевой, “шестая глава Евангелия от Иоанна (написанная в 50 — 90-х н. э.) может быть прочитана как се- миологическая дискуссия. Концепции знамений, исходящей из мнений людей, Иисус противопоставляет другую интерпретацию. Он включает эти знамения в возникающую теорию субъекта”

Как подчеркивает Кристева, “эти люди, они, Евреи, со всей очевидностью, противостоят сообществу Иоанна. Историки спорят, принадлежат ли они Синагоге, будучи в ней инакомыслящими, являются ли они учениками Иакова брата Иисуса, последователями Иоанна Крестителя или иудейско-хрис- тианской секты. Но нас интересует не этот социально-исторический аспект. Заметим только, что для того, чтобы основать свою Высокую Христологию, Иоанн вступает в семиологический спор. Его повествование начинается с уподобления чудес, совершенных Иисусом, тем магическим знамениям, которые послужили основанием веры для верующих, живших в дохристианскую эпоху. Иоанн переосмысливает эту магию, чтобы вписать ее в контекст другого понимания веры”

По Кристевой, “поначалу Иисус является волшебником: За ним последовало множество народа, потому что видели чудеса, которые Он творил над больными (Цитаты из Нового Завета приводятся по Библии, изданной Московской Патриархией по благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II. Российское библейское общество. Москва, 1993 (прим. переводчика Ж. ГорбылевойУ, выделены курсивом. Е. В.). Будучи щедро одарен определенной силой, он берет пять ячменных хлебов и две рыбы у маленького мальчика, распределяет их на пять тысяч человек и насыщает всех. Люди поверили в него: это истинно Тот Пророк, Которому должно прийти в мир. Наконец, они увидели Иисуса, идущего по морю в Капернаум. Однако в дальнейшем евангелист пытается придать иной смысл этим чудесам. Имеют ли они то же самое значение, которое прежде было известно людям, и о котором повествует Библия? Говорится ли здесь о простой реминисценции ветхозаветного эпизода манны в пустыне, данной народу при посредничестве Моисея? Какое же Ты дашь знамение, чтобы мы увидели и поверили Тебе? что Ты делаешь?

Отцы наши ели манну в пустыне, как написано: хлеб с неба дал им есть” Короче говоря, являются ли знамения Иисуса повторением ветхозаветных знамений, и если да, то по какому знамению его узнают? Здесь Иоанн создает через Иисуса новую семиологию. Поначалу, согласно евангелисту, знамение не является точным указателем для того, кому оно предназначено. Знамение выполняет свое назначение только в том случае, если оно отвечает сенсорным потребностям рецепиента. Стало быть, необходимо признать телесные нужды (голод, жажду), ибо, отвечая им, знамения получают ту силу, которая придает им статус знамений. Используя речи Иисуса, Иоанн увеличивает сенсорное дублирование знамений. Он интерпретирует эти речи как произнесенные с целью удовлетворения жизненно важных нужд: Иисус сказал им в ответ: истинно, истинно говорю вам: вы ищете Меня не потому, что видели чудеса, но потому, что ели хлеб и насытились”

С точки зрения Кристевой, “интерпретация Иоанном чудес Иисуса начинается с сенсуализма, затем переходит к оправданию потребностей (Вы испытывали голод и жажду, говорит в итоге евангелист), что присутствует вплоть до символического центра Евхаристии. Иоанн настаивает на том, что внешнее видение не исчерпывает многообразия вашего опыта относительно этих знамений. Перестаньте завороженно взирать на внешнюю сторону того чуда-дара, который вы получили от Моисея-дарителя. Вместо того чтобы оцепенеть, перенеситесь... чуть-чуть в сторону от самих себя. Ибо вы не просто выступаете в качестве адресата этого чуда-дара, а вы существуете. Можно сказать, что вы существуете во времени и в пространстве моего повествования. В данный момент вы воспринимаете жаждущих, голодных, нуждающихся... Исходя из этого, становится возможным второй сдвиг Иоанн не забывает привлечь через эти чудеса с пищей, в которой вы нуждаетесь, необходимость перехода к Я, необходимость полностью довериться этому Я. Я есмь хлеб жизни. Кто этот Я? Старайтесь не о пище тленной, но о пище, пребывающей в жизнь вечную, которую даст вам Сын Человеческий, ибо на Нем положил печать Свою Отец, Бог. Абсолютный субъект является Сыном Человеческим, но сохраняет и тесные отношения с Богом-Отцом. Разговор об отцовстве предполагает телесную генеалогию. В этой связи воспоминание о происхождении в контексте чудес знамений упорно ведет назад, к телу и ощущениям. Воспоминание об этом изнутри новой семиологии Иоанна включает и объединение составляющих компонентов в качестве физического тела”

По Кристевой, “как Сын вверяется Отцу, так и вы доверяетесь Богу-Сыну Сигнификация — это доверие к Другому, самому связанному с доверием к Отцу. На этом тройном взаимоотношении зиждется субъективная интерпретация. Предсуществование смысла утверждается в личности Бога-Отца и за счет этой личности. Тем не менее, скрепленный с ним Сын изначально соотнесен с этим величием. Его страстной путь, путь его субъективности есть путь разгадки этих различий во взаимопринадлежности составляющих компонентов. В результате чего обнаруживается Предсущесхвова- ние самого Иисуса: Прежде, нежели был Авраам, Я есмь”

В духе интерпретации Кристевой, “нужно прийти к Я не на основании виденного или припоминаемого знамения. Отныне знамение является траекторией субъекта и заменяет знамение- дар. В связи с этим можно процитировать следующий полемический отрывок: Иисус же сказал им: истинно, истинно говорю вам: не Моисей дал вам хлеб с неба, а Отец Мой дает вам истинный хлеб с небес. Для соприкосновения с сигнификацией недостаточно одного визуального восприятия, чтобы обнаружить присутствие Дающего. Важно открыть то пространство, которое должно быть названо субъективным и которое через репрезентацию (визуальное восприятие) раскрывает подлинное доверие между мной и Отцом в новом сокровенном внутреннем пространстве [приходящего ко Мне не изгоню вон]. Но Я сказал вам, что вы и видели Меня, и не веруете. Все, что дает Мне Отец, ко Мне придет; и приходящего ко Мне не изгоню вон, ибо Я сошел с небес не для того, чтобы творить волю Мою, но волю пославшего Меня Отца”

Как подчеркивает Кристева, “с открытием этого внутреннего и незримого пространства сенсорные основания семиологии Иоанна преобразуются в интенсивное символическое измерение. Нет необходимости ни видеть Бога- Отца, ни знать то, что Сын есть хлеб с Небес, подобно тому, как все знают отца и мать Иисуса. Только тот, кто пришел от Бога, видел Отца [Это не то, чтобы кто видел Отца, кроме Того, Кто есть от Бога; Он видел

Отца]. Визуальная репрезентация на сей раз заменяется психической (путешествие, родство) и одновременно символической (наделение смыслом): потому что человек считает себя смысловым содержанием знамения и рожденным Третьим (Отцом), к которому Сын относится с доверием и порождает веру других. Смысл, если он субъективен, восходит к этому доверию. Будучи любимым учеником Иисуса, Иоанн смог поставить веру и любовь в основание своей концепции сигнификации” Кристева вопрошает: “Где находится ключ к этой субъективной семиологии для сообщества Иоанна? В Евхаристии, через которую причастник приобщается есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его. Можно усмотреть за этой устной и символической ассимиляцией верующего Богу-Сыну мощную идентификацию участника Литургии с Абсолютным Субъектом. Более возвышенно Христос определяется как скрепленный с Отцом через веру. Речь идет о фантазматической идентификации, которая мобилизует как образность, так и восприятие, и разворачивается вплоть до абстрактной сигнификации, венчающей этот путь. Кроме того, динамика этой евхаристической идентификации вызывает подлинное пре-существова- ние, раскрывая различные уровни субъективного опыта верующего: чувство возвышенной любви, преображение раздирающей ненависти в умиротворяющую веру и преобразование пороков в добродетели. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем. В идентификации между мной и Им опять происходит смещение, которое приводит причастника к разделение крестных страданий Христа, Абсолютного Субъекта и образца для подражания в представлениях верующих, а не только к получению его даров. Выражаясь семиологически, начиная с этого пароксистического взаимопроникновения меня и Его, которое совершается в Евхаристии, опытные дешифровщики знаков должны были бы, в свою очередь, трансформироваться в субъектов. Не собираясь принимать знаков Дающего, они становятся способными к расшифровке его роли, которую подтверждает бытие в свете их собственной идентификации”

Согласно Кристевой, ...польза от этой субъективации знамений двойная. С одной стороны, фантазматическая сопричастность бесконечному божественному смыслу открывает перед субъектом вечное интерпретационное время: можно сказать, что для него существует вечность. С другой стороны, символическая идентификация с Богом-Сыном, нацеленная на слово, имеет прямое влияние на тело. Знамения, имевшие значимость с самого начала, вновь обретают здесь сенсорную и аффективную основу И наоборот, осознавая себя соединенным через слово с Абсолютным субъектом, верующий обретает воскресение своего собственного тела. Этот опыт телесного и сенсорного воскресения выступает как результат переноса — перехода к любви к Другому, мыслимому как обещание Воскресения и вечной жизни. Как послал Меня жи- вый Отец, и Я живу Отцем, так и ядущий Меня жить будет Мною. Однако этот эффект словесного возрождения является лишь оборотной стороной эффекта принятия смысла. Повествование Иоанна заканчивается отводом сенсорных знамений в пользу духа и слова. Дух животворит; плоть не пользует нимало. Слова, которые говорю Я вам, суть дух и жизнь. Уровень христологии Иоанна, в конце концов, очень высок. Она не признает телесного присутствия Высшего Субъекта. Все еще основываясь на идентификации христологии с эффектом литургического духовного возрождения, Иоанн укрепляет веру через идентификацию Я со смыслом Бога-Сына, скрепленного (дающегося) в страданиях с Богом-Отцом. И сказал: для того-то и говорил Я вам, что никто не может прийти ко Мне, если то не дано будет ему от Отца Моего. Понятна трудность этого требования, которая выходит за пределы как рационального познания, так и фетишизма эзотерических сект. Отступление и измена не только возможны, но и предусматриваются: С этого времени многие из учеников Его отошли от Него и уже не ходили с Ним” Кристева подводит итог: “...рефлексия Иоанна предлагает образцовый путь для психоаналитика — путь знамения-дара, подчиняющего людей власти Другого. Мышление Иоанна развивает двухуровневую теорию любви-идентифика- ции (между Богом-Сыном и Богом-От- цом, между верующим и Иисусом) как основание полной субъективности, в лоне которой знамение перестает быть даром. В конце концов, чудо-дар удовлетворяет и убивает нужду, с необходимостью вписываясь в ограниченность возможностей перед лицом смерти (не тот хлеб, что ели отцы, которые умерли). Отныне знамение действует как давняя пред-метафора: возврат к Отцу, воздействие на жесткость потребностей дают как новый импульс к бесконечной интерпретативной деятельности, так и возврат к телесной идентичности”

По мысли Кристевой, “с помощью Иоанна нам открывается новая динамика сигнификации кольцевая (от собственной Самости к Другому), гетерогенная (смысл и аффект), бесконечная (интерпретация через игру). В этой динамике дар Сына его Отцу, смерть Иисуса включается в веру (путь, любовь). Она сообщает новый импульс вечности смысла и жизни, не фиксированного ни на искупительной смерти, ни на смертоносной царской власти, в чем, собственно, и отказывает Иисус”

Как полагает Кристева, “во всех обстоятельствах Иоанном подчеркивается внутренний христианский характер Иисуса- чудотворца. Начинается история, вехами которой являются Плотин, Отцы Церкви, Декарт, Гегель и многие другие. Однако только открытия Фрейда, возможно, позволяют подойти ближе извне к метафорическому переосмыслению таинства евхаристии... (сопровождаемому трансформацией субъекта. — Е. В.)”