Ноябрь, или Гуменщик (ЛП)

26 ноября

Кубьяс и Лийна просидели в снегу не вечность, где-то после полуночи Лийна почувствовала, как ледяная сырость проникает ей буквально под кожу, и поднялась. Платье от талой воды промокло насквозь и стало такое тяжелое, словно сшито из свинца.

Как ни жалко, но предстояло расстаться, потому что наверняка и Ханс дрожал в натаявшей луже. Все равно оставаться здесь до утра было нельзя, при свете дня кубьяс наверняка узнает Лийну. Так что она слегка кивнула головой на прощанье и тихонько ускользнула.

Кубьяс не сказал ничего, только посмотрел вслед удаляющейся девушке и, когда Лийна окончательно растворилась в темноте, вскочил и помчался к снеговику.

— Ты видал? Видал ее?

— О да! — отвечал снеговик. — Я видел ее. Я видел все.

— Я такой дурак! Позабыл все, чему ты меня учил, я ничего не смог сказать, только смотрел, как последний болван! Все те красивые слова, что ты говорил… Я не смог даже рта раскрыть! Даже стих свой куда-то себе в бороду пробормотал, — говорил несчастный кубьяс. — Это было ужасно! Я дурень набитый!

— Нет, — возразил снеговик. — Напротив. Ты повел себя совершенно правильно. И не беспокойся — она услышала твой стих. Все прошло хорошо. Это было очень красиво. Воспоминание о вашей встрече я унесу с собой, и если когда-нибудь еще мне будет дан дар речи, я, возможно, расскажу об этом где-нибудь в далекой стране какой-нибудь принцессе, которая, услышав о великой любви, удивленно всплеснет руками.

— Унесешь с собой? — удивился кубьяс. — Куда ты собрался?

— Этого я не знаю, но придется покинуть тебя, — ответил снеговик. — Дорогой друг, посмотри кругом, ведь все тает, да и от меня осталось всего ничего.

Теперь только кубьяс, еще опьяненный недавним свиданием, заметил, что вокруг него хлюпает вода, огромные сугробы осели и превратились в жалкие грязные кучки, а от снеговика только и осталось что голова, да и та уже вся раскисла.

— Боже мой! — воскликнул Ханс в отчаянии. — Ты не смеешь растаять!

— Придется! — возразил снеговик. — Так положено. Я превращусь в воду, потом когда-нибудь — в пар, облаком или тучей поплыву неизвестно куда. Прольюсь там дождем, и так мой путь будет продолжаться из века в век. Не печалься! Я унесу с собой самые прекрасные воспоминания и буду вечно благодарен тебе, потому что ты подарил мне на несколько дней дар речи. И ты тоже вспоминай меня. Домовик я был никудышный, никакого добра тебе не добыл, но, может быть, я был тебе полезен как-то иначе, хозяин.

— Это само собой! — подтвердил Ханс. — Я... Я должен... Черт возьми, я не умею выразиться, чего я хочу. Дурак я!

— Я прекрасно понимаю тебя и тогда, когда ты молчишь, — утешил его снеговик. — Именно этому я нынче ночью и дивился. Я много раз слыхал водопады слов и видел бури чувств, когда встречаются двое влюбленных, слыхал страстные обещания, признания в любви, восклицания. А тут я не услышал почти ничего. Двое влюбленных сидели, смотрели друг на друга и молчали. Это было прекрасно.

— Ты и вправду веришь, что она... — спросил кубьяс застенчиво. — Ну, что она... Ты понимаешь.

— Да, — подтвердил снеговик. — Я в этом уверен. Эта девушка любит тебя.

Кубьяса от радости бросило в жар, так что ему пришлось вскочить и, закинув руки за голову, вдохнуть всей грудью — только так он мог справиться с обжигающим чувством радости, которое охватило его всего. Снеговик смотрел на него и думал: о да, эта девушка любит тебя. Только она не дочь барона, она такая же несчастная, как и ты, хозяин, отчего вся эта история так прекрасна и печальна.

Но он не стал открывать кубьясу правды, а унес тайну с собой в лужу. Потому что оттепель на Катерину именно в этот миг превратила его в лужицу, и когда кубьяс спросил его о чем-то, в ответ послышался только слабый плеск.

— Вот и все... — пробормотал кубьяс, глядя на талый снег, оставшийся от снеговика. Два уголька-глаза он поднял и положил в карман.

Через час-другой возле дома кубьяса ленивой рысцой появилась волчица-оборотень. Ей не спалось дома и хотелось в утреннем свете поглядеть на место, где она ночью встречалась с возлюбленным. Кубьяса не было видно, он отсыпался. Двор был весь залит водой. Волчица стала лакать ее, холодный растаявший снег освежал.

Прихватив с собой бутылку церковного вина для причастия, Отть Яичко завалился в гости к горничной Луйзе. Они сидели в комнате Луйзе, потягивали вино и смотрели в окошко на барский сад, где начавшийся дождь смыл последние остатки снега. Камердинер Инц был тут же, но вина не пил, а смаковал баронский коньяк, потому что, как он говорил, уже привык к этой марке и не собирается мешать напитки.

— Отть, это правда, что старик Мозель совсем сбрендил? — спросила Луйзе.

— Да, с чердаком у него не в порядке, — подтвердил Отть Яичко. — Вы приходите в воскресенье в церковь, услышите, какую чушь он несет с кафедры. Он теперь совсем как дитя неразумное, что я ни скажу — всему верит. Вчера, к примеру, натянул ему мешок на голову и сказал, что теперь он в аду. Старик сразу поверил, сел и стал молиться, потом я стянул мешок с его головы, уж как он обрадовался, стал молитвы свои расхваливать, мол, помогли ему выбраться из преисподней. Я от нечего делать забавляюсь с ним, как с кошкой.

— И поделом! — сказал Инц. — Эти церковники ведь появились здесь во времена нашего короля Лембиту, прогнали наших богов и заместо них своего бога поставили. Пусть теперь маются! Нечего было сюда соваться!

— А какие такие боги у нас были? — спросил Отть Яичко. — И куда они подевались?

— Ну, Калевипоэг был бог, — предположил Инц. — Большой сильный бог. Христос его угробил. Со спины, знамо дело, иначе бы не одолел.

— Со спины всего сподручней косой, — сказал Отть. — Жик — и голова с плеч! А что до этого Калевипоэга, то я видал его берцовую кость, ночью на одном перекрестке завывала и отсвечивала зеленым.

— Фу, какой кошмар! — сказала Луйзе.

— Да нет, чего ее бояться! — продолжал Отть. — Надо хватать ее и идти, куда она укажет. Она ведь всегда прямиком на клад выводит.

— Ну, ты испытал? — спросила Луйзе.

— Не удалось! Таких охотников на перекрестке полно было, дело до драки дошло. Мне чуть ухо не оторвали, двоих так вообще зарезали насмерть, в конце концов костью завладел какой-то кузнец. Он клад и нашел.

— Вот видишь, как наш бог нам помогает, даже своими костями! — подвел итог Инц. — Всяко посильнее Иисуса!

— Не знаю, Иисуса тоже можно приспособить всякие штучки откалывать, — возразил Отть. — Всякие боги полезны. И Калевипоэг, и Иисус, и Старый Черт. Умный мужик или ведун всех их облапошит.

— Ой, а вы слыхали, что знахарка померла? — вклинилась в мужской разговор Луйзе. — Гуменщик нынче утром зашел к ней, а она вся в крови и бездыханная. Душа ее в преисподнюю отправилась. Только черная кошка сидела у нее в головах и умывалась лапкой.

— И что дальше? — заинтересовался Инц.

— Тогда гумещик повесил кошку и похоронил знахарку, — продолжала Луйзе. — Ведь на похороны ведунов пастора не приглашают, так что все сделали тихо и по-быстрому. Как раз перед тем, как ты, Отть, пришел, гуменщик тут проходил. Совсем серый с лица.

— Ну, в такой дождь могилу копать дело нелегкое! — решил Отть Яичко.

— Мог бы и домовика послать! — заметил Инц.

— Мог бы, конечно. Только у гуменщика домовик такой старый, что едва ли лопату удержит.

— Зачем такого негодного держать, в печку его — и все дела.

— Его домовик — ему и решать.

— Вы гляньте, кто там идет! — Луйзе подалась к окну. — И что этому остолопу здесь понадобилось? Да еще в такой ливень!

Это батрак Ян, промокший насквозь, поспешал через барский сад, прижимая к груди небольшой узелок. Добежав до черного хода, он постучался и, не дожидаясь, когда его впустят, переступил порог.

— Луйзе, поди посмотри, что этой образине надо! — сказал камердинер Инц и задрал для удобства ноги на кресло.

— Ладно, только пусть кто-нибудь вместе со мной пойдет, — потребовала Луйзе. — А то он снова будет пялиться на меня да пальцем торкать.

— Как это?

— Ну, делает вид, будто что-то у меня за спиной увидел, и тыкает мне пальцем в зад, — посетовала Луйзе. — А сам хихикает! Ужасно гадко!

Мужики посмеялись, и Отть Яичко согласился сопроводить Луйзе.

— Мне охота поглядеть, как он это делает, — сказал он. Они пошли коридорами и неожиданно увидели Яна, который забрался в кабинет барона и пробовал на вкус чернила в чернильнице с письменного стола.

Завидев Оття Яичко и Луйзе, он быстро поставил чернильницу на место, но оба успели заметить, что язык у Яна совсем синий.

— Приятного аппетита! — со смехом пожелал Отть Яичко. — Как на вкус? По такой погоде непременно требуется принять.

— Я подумал, а вдруг там какая-нибудь заморская настойка, — пробормотал батрак пристыженно. Однако он не собирался из-за того, что хлебнул чернил, отказаться от своего намерения. Трясущимися руками он принялся развязывать узелок.

— Смотри, Луйзе, я тебе гостинец принес! Сам испек для тебя. Не взыщи, прими и скушай. Кушай, кушай, прямо сейчас! На!

И он протянул горничной пирожок, порядком помятый и мокрый от дождя. Причем, как только он развернул узелок, в комнате страшно завоняло.

— Что это? — спросила Луйзе, брезгливо глядя на пирожок. — Зачем ты мне… такой пирожок принес? И почему он так воняет?

— Может, он с тухлятиной? — предположил Отть Яичко, схватил пирожок из рук Яна, разломил пополам и тут же вскрикнул, уронив пирожок, — будто змею увидел.

— Да он же дерьмом начинен!

— Что? — закричала Луйзе и отскочила в сторону.

— Да в нем дерьмо! Ты что такое испек, мужик? Рехнулся, что ли?

Батрак Ян с несчастным видом стоял посреди комнаты. Весь вчерашний день он провозился дома: собирал пот, стриг волосы под мышками. Единственное, чего не было, так это дерьма. Он то и дело ходил за угол, сидел на корточках, тужился, но ничего не получалось.

“Оно и неудивительно, — думал он, — сколько времени не евши”.

Поэтому он пробрался в кладовую покойного кильтера и нажрался там до отвала. Однако тут-то его и застукал старший сын кильтера, поколотил и вышвырнул, окровавленного, во двор. Прихрамывая и охая, Ян приковылял домой и стал ждать, когда нутро выгонит его по нужде. В конце концов этот благодатный момент наступил, он почувствовал в кишках напор и опорожнился в картофельный мешок. Наконец-то все необходимое для начинки пирога имелось в достатке. С большим трудом замесил он тесто и испек в печи колобок. Мякиш он выковырял и наполнил колобок “любовным зельем”, заткнул отверстие, через которое запихал в пирожок начинку, и отправился в поместье. По дороге он попал под дождь, пирожок раскис, и теперь все прекрасные мечты, казалось, рухнули. Но он все-таки изо всех сил пытался спасти положение и все уговаривал Луйзе:

— Луйзе, ну откуси кусочек! Это не дерьмо, это… щиколад!

— Ублюдок! — закричала Луйзе. — Щиколад, говоришь? Да ты и не знаешь, что это такое! Да чтоб я твое дерьмо ела!.. Ты в своем уме? Ты же рехнулся!

— Дерьмо и какие-то волосы, — сообщил Отть Яичко, он взял стоявшую в углу трость и поковырял упавшую на пол начинку. — Ничего себе угощение! И зачем только человек такую дрянь испек, не понимаю. Ты, Ян, все-таки и вправду малахольный.

— Я для Луйзе, — пробормотал Ян, но горничная пришла от его слов в такое бешенство, что схватила со стола перочинный ножик барона и со всей силы всадила его батраку в плечо. Ян заорал, а Луйзе кричала:

— Погань! Явился меня своим дерьмом потчевать! Сам жри! Отть, запихни это ему в глотку!

— Не охота руки пачкать, — отозвался Отть Яичко, однако схватил Яна за шиворот, силком заставил его опуститься на четвереньки и ткнул батрака носом в пирожок. Ян отфыркивался, пытался подняться, стараясь в то же время вытащить ножик. Луйзе пнула батрака.

— Мерзкая скотина! — кричала она. — Жри теперь свое дерьмо! Отть, вышвырни его отсюдова! И пусть заберет свой пирожок с собой, дома доест!

Спустя некоторое время камердинер Инц, который в соседней комнате смаковал коньяк, увидел, как по саду бежит окровавленный изгвазданный Ян.

Дождь все лил, грязь текла ручьями. Наконец рано сгустившаяся тьма скрыла эту безотрадную картину.