Ноябрь, или Гуменщик (ЛП)

4 ноября

Воскресным утром многие жители деревни засобирались в церковь. Погода для ноября выдалась на редкость хорошая, солнце, понятное дело, не светило, но, по крайней мере, за шиворот ничего не капало, и ветер не пронзал тело, как нож мясника. Так что в сторону церкви потянулось куда больше народу, чем в обычное воскресенье, даже гуменщик обрядился в новый зипун и собрался в путь.

— И чего ты в церковь ходишь — не понимаю, — выразил недоумение устроившийся на печке домовик езеп. — Какое тебе дело до этого Бога! Вечно ходишь, молишь его, а что он тебе дал? Ты смотри, как здорово иметь дело со Старым Нечистым: ты ему крови — он тебе то, что тебе нужнее всего, ничего ни просить, ни клянчить не надо, все по-деловому!

— В церкви можно людей повидать, — отвечал гуменщик. — И не думай, что у Иисуса никакой власти нет! В иных случаях церковное добро очень даже может пригодиться! Нет ничего лучше как прихваченной в церкви свечкой бесов гонять и от всякой нечисти отбиваться, если вдруг нападет. У меня, когда я в темноте во двор выхожу, завсегда за голенищем свечка есть.

Гуменщик наказал домовику не выстужать избу и отправился в церковь.

Возле церкви уже собралось порядком народу, но заходить еще никто не заходил, переговаривались, разглядывали, кто во что одет. Самой авантажной была, конечно, барская горничная Луйзе в черном платье, похищенном у старой баронессы, а также сиявшая под взглядами прихожан дочка Рейна Коростеля Лийна. Ведь и на ней было украденное из одежного сундука старухи новехонькое смертное платье, которое в глазах деревенских девок в затрапезе казалось ангельским облачением.

— Ну и расфуфырилась, смотреть тошно! — сказала одна бобылка своей дочке.

— Да ну, красиво же... — протянула дочка, пожирая глазами Лийну.

— Да какой с этой красоты навар! — огрызнулась бобылка. — Если уж посылать домовика в усадьбу, так за чем-то полезным — за зерном, за мясом, да хоть бы за деньгами, их завсегда можно зарыть где-нибудь, чтоб никто не нашел. А за какой-то одежей…

— Ну почему же, — не соглашалась дочка. — Иногда можно велеть домовику и платье принести или самой смотаться. Отец вон позавчерась наведывался в барскую кладовую — что ему стоило мне платье прихватить? Оно и весит-то всего ничего!

— Бесстыжая спесивая девка! — возмутилась старуха. — Отец приволок целый круг колбасы и полбарана! Как ему еще платье было взять?

— Через плечо бы кинул.

— Заткнись!

Тут разговоры смолкли, потому что к церкви приблизилось семейство Карела Собачника, в числе прочих и батрак Ян. Парень сильно отощал и с лица был все еще бледный.

— Ты глянь, какое у него лицо ясное! — крикнул Оскар-амбарщик, стоявший в кругу мужиков. — Это все от мыла. Теперь тебе, Ян, по гроб жизни не надо больше умываться!

Все засмеялись, а Ян зыркнул недобро в сторону амбарщика, но не сообразил, что ответить. Просто пожевал губами, а затем почтительно поздоровался с горничной Луйзе, в отношении которой он в тайниках души строил определенные планы.

Луйзе слегка кивнула ему, ей было неловко, что самый дурной в деревне батрак приветствует ее на глазах у людей, словно они невесть какие друзья. Вот и записной зубоскал Оскар-амбарщик заорал:

— Пусть он тебе ручку поцелует, у него язык намыленный, будет рука чистая!

И опять все захохотали, Луйзе покраснела и прошла в церковь. Началось богослужение.

Коростелева Лийна пришла в церковь одна, без отца. Никого это не удивило, все знали, что Рейн мужик своенравный, ненавидит господ, и поскольку священник водит знакомство с бароном и частенько бывает у него, то Рейн и пастора терпеть не может. В церковь он ходил в лучшем случае на Рождество, да и тогда, случалось, сморкался прямо посреди проповеди и всячески иначе выказывал свое неодобрение.

Но сегодня у Рейна была еще одна причина, почему он не пошел в церковь. Он решил обыскать хозяйство кильтера и забрать назад свою серебряную брошку.

Уже с утра пораньше он вышел из дому и караулил в зарослях, пока не удостоверился, что кильтер вместе со всей своей семьей отправился в церковь. Рейн проводил их недобрым взглядом, ворча:

— Езжайте, езжайте, жополизы барские! Чтоб вам ихним дерьмом подавиться!

Затем он развязал узелок, приготовленный еще со вчерашнего вечера. В узелке были глиняный горшочек и ложечка. Рейн взял горшочек, ложечкой набрал сероватой кашеобразной массы и сунул ее в рот.

Все произошло так быстро, что глаз не успевал за всем уследить, и осталось такое впечатление, будто Рейн Коростель просто испарился. На деле же он с немыслимой скоростью взвился в воздух, со свистом долетел до кильтеровой избы и прямо сквозь стену проник в кладовую.

В сущности ничего удивительного во всем этом не было, таким манером большинство крестьян отправлялись за добычей на барскую усадьбу, в пасторат или к соседям. Конечно, всегда можно послать домовика, но ведь эта глупая тварь принесет только то, что ей велено принести. А разве завсегда угадаешь? Скажем, велишь домовику разжиться говядиной, он и принесет, однако же оставит безо всякого внимания замечательный шмат сала, который лежит вот тут же, рядом! Все-таки вернее самому отправиться, оглядеться и принести то, на что глаз положишь.

Так что в поступке Рейна Коростеля не было ничего из ряда вон выходящего, тем более что в кладовке кильтера он обнаружил и других добытчиков, которые воспользовались бесценным воскресным днем и отсутствием хозяев. Были там Имби с Эрни, которые отливали в свое ведро молоко, и кто-то совсем незнакомый, кажется, из соседней деревни мужик, примерявший зипуны кильтера. При появлении Рейна он явно встревожился и пустился было наутек.

— Не волнуйтесь! — успокоил его Рейн. — Если вы не прислуживаете барам, то вам меня бояться нечего! С барских приспешников и надо три шкуры драть! Забирайте себе этот зипун, да не забудьте приискать к нему штаны! На человеке честном они наверняка будут лучше сидеть, чем на какой-то барской свинье!

Незнакомый мужик вообще-то был кубьяс из соседней деревни, но он и не заикнулся про это, а, воспользовавшись любезным разрешением, продолжил рыться в сундуке с одеждой.

Имби и Эрни, почтительно присев перед Рейном, справились о его здоровье.

— Спасибо, не жалуюсь, — отвечал Рейн.

— Как ваш замечательный клад — по-прежнему все там же схоронен? — поинтересовался Эрни. — Погодите-ка, погодите-ка, где же это он был закопан?..

— Какое вам дело до моего добра? — рявкнул Рейн. — Нет, подумать только, что они замыслили! Забирайте свое молоко и чтоб духу вашего тут не было!

Старики опять сделали книксен, глотнули волшебного варева и скрылись сквозь стену.

Рейн Коростель принялся обыскивать жилье. Он заглянул под кровать и простучал стены в надежде обнаружить возможный тайник. Вообще-то тайников хватало, и все набиты добром и ценными вещами, но брошки не было нигде.

— Вот гнида, — бормотал Рейн, запихивая себе в карман кое-что из кильтерова добра. — Наверняка у какого-нибудь честного человека спер.

Он наведался в кладовку, подкрепился и продолжил поиски.

Рейн тщательно переворошил все сундуки, заглянул даже в печь и во все мыслимые и немыслимые закутки, но не нашел ничего. Это его взбесило, и, охваченный праведным гневом, он пошел в сад и вздернул на суку хозяйского кота.

— Это ему, чтоб знал, как у честных людей воровать! — сказал он при этом громко и, не таясь, вышел со двора, не удосужившись воспользоваться волшебным варевом.

Он никак не мог смириться с пропажей своей серебряной броши и вынашивал новые планы.

Тем временем служба закончилась, кончилось и причащение. Народ стал выходить из церкви. Никто не разговаривал, все без исключения притихли, никто рта не раскрывал, даже если находила зевота, только покрепче стискивали зубы и зевали с закрытым ртом, так что слезы из глаз. Лишь подойдя к лошадям, открывали они рот и сплевывали в горсть маленький белый комочек.

То была облатка.

— Отдайте все мне! — приказал кильтер своим домочадцам: жене, двум взрослым сыновьям, маленькой дочке и бывшему солдату Тимофею — определенному к нему на постой волостному нищему. Каждый протянул Лембиту свой белый комочек, и он аккуратно спрятал добычу в кожаный кошель.

— А для какой это надобности? — поинтересовался Тимофей, он на войне потерял память и теперь постоянно переспрашивал одно и то же.

— Сто раз тебе объяснять, — проворчал кильтер, но все-таки ответил: — Это в ружье кладут, чтоб не промахнуться, когда будешь в лесу охотиться.

— Зачем?

— Зачем! Ну никакого понятия! Это же тело Христово! Что дикий зверь против Христа? Да Иисус его в два счета завалит!

— Разве это не грех? — простодушно удивился Тимофей.

— Грех такое добро просто так заглотать да на дерьмо перевести! — ответил Лембит.

Подошел гуменщик, тоже достал изо рта облатку и протянул кильтеру.

— На, Лембит, знаю, что ты все еще на охоту ходишь, а я уж по лесам находился, — сказал он. — Постреляй за меня!

— Спасибо, Сандер, — поблагодарил кильтер. — Всенепременно принесу тебе зайца! — Он взобрался на телегу и дернул вожжи.

Спустя час-другой, когда уже совсем стемнело и за стеной, ломая деревья и расшвыривая по опушкам мелких леших, стал завывать неожиданно поднявшийся ветер, кильтер в ярости метался по своей избе, пиная попадавшуюся на его пути мебель, и орал:

— Что за сволочь рылась в моих вещах? Черт побери! Если надо чего, так возьми, а нечего все раскидывать! Все перерыто, свиньи эдакие!

— Вот беда, так беда, — причитала его жена.

— Я как истинный христианин еду в церковь, а они тем временем тут все вверх дном перевернули! Ну, попадись мне только этот урод!

Кильтер достал из кармана катышек облатки и принялся его яростно разминать.

— Вот всажу ему этим самым святым хлебом промеж глаз или прямо в брюхо, чтоб кишки повылазили! Самим Иисусом вжарю по этой погани!

— Аминь, — сказал на это юродивый Тимофей, но хозяин велел ему заткнуться.

И не было покоя в тот вечер домовику кильтера — не один раз пришлось ему вылететь из дому, чтобы взамен украденного раздобыть новое, да и присовокупить кое-что, дабы хоть сколько-нибудь смягчить ярость хозяина.

Тем временем пастор Мозель беседовал со своей служанкой, весьма богобоязненной старой девой.

— Божье слово постепенно становится крестьянам все ближе, — говорил он. — Ты, Розалия, подумай только, сколько народу нынче пришло причаститься! Это добрый знак!

— Слава Тебе, Иисусе Христе! — ответствовала Розалия, которая была стара, туга на ухо и поэтому ничего не знала о мирской жизни.