Ноябрь, или Гуменщик (ЛП)

8 ноября

— Погода меняется, к морозу, видать, — кряхтел в своей постели Карел Собачник, растирал ноющие члены и тянул одеяло к самому подбородку. Уже который день не было у него сил подняться, лихоманка одолевала его нещадно, заставляла трястись студнем.

Батрак Ян уже был на ногах: ни свет ни заря, когда на дворе еще стояла кромешная тьма, он отправился к гуменщику с сообщением, что Карел просит о помощи. Гуменщик славился как хороший врачеватель, у которого на всякую хворь найдется подходящая дубинка, и Карел надеялся, что и его хворь удастся приструнить.

Гуменщик обещал быть. Батрак Ян принес это известие и хотел было снова завалиться спать, но Карел заорал на него и велел приниматься за работу.

— Хозяин, будь человеком, а не гнидой какой! — взмолился Ян. — Я же заполночь воротился с поминок кильтера, до сих пор не протрезвел, и живот болит. Дозволь еще маленько полежать, хоть чуток глаза смежить!

— Не бывать тому! — вскричал Карел Собачник, трясясь в приступе лихорадки. — Кто будет по хозяйству? Ты что, не видишь, я совсем плох!

— Ты, хозяин, вечно плох! — пробурчал батрак, потирая свое до отказа набитое брюхо. — Господи, только бы помог гуменщик, а то горбаться здесь за десятерых! Все хозяйство на мне!

— Ох-ох-хо! — отозвался Карел. — Да толку-то от твоих трудов кот наплакал. Ты только лопать горазд! Вольно ж тебе было обжираться на поминках! И что тебе этот кильтер — друг сердечный или родня, чего ты вообще его хоронить поперся? Сидел бы дома, работал, был бы сейчас здоров, как боров!

— Долг всякого крещеного человека — проводить другого крещеного человека в последний путь!

— И обожраться на его поминках! Живо за работу!

Батрак, пошатываясь, вышел из избы, сплюнул в сердцах на дверь, проковылял в хлев и устроился под боком у коровы, свернувшись калачиком. Правда, было здесь холодно, однако спать хотелось зверски, глаза просто слипались. Корова замычала, явно недовольная соседством, но Ян не стал обращать внимания на скотину, только зарылся поглубже в солому, прикрыл лицо затвердевшей коровьей лепехой и провалился в сон.

Тем временем Карел Собачник маялся в лапах лихорадки. Изнуренное тело бросало то в жар, то в холод, руки тряслись так, что вода из кружки вся расплескалась.

— И за что мне такие муки? — громким голосом спросил Карел. — Смилостивься, госпожа лихоманка. Окажи милость, отпусти меня!

Вроде кто-то хихикнул — отвратительным мерзким смешком. Карел высморкался и продолжал трястись, и тут дверь отворилась и вошел гуменщик.

— Опять занедужил, а? — спросил он Карела, здороваясь с ним за руку. Рука у больного была горячая и потная.

— Ох, трясет и колотит, прямо душа вон, — отозвался Карел. — Никакого зла не хватает — ну как я в тот раз маху дал? Ты только представь себе: ходит человек по лесу, слышит, кто-то кличет его, он и отзывается: “Да, да! Тут я!”. Разве может кто поступить дурнее, чем я в тот раз? Ничего удивительного, что теперь так маюсь!

— Да, это ты порядком сглупил! — согласился гуменщик. — Разве можно отзываться на зов — именно так эти хвори да напасти и залучают человека в свои сети. Бродят повсюду, так и норовят воспользоваться людской беспечностью, аукают да зовут, а как только кто откликнется — тут же клещом в него впиваются и до самой могилы не отпускают. Так что молчание и спокойствие, молчание и спокойствие! Пусть хвори себе вопят, нельзя на них обращать внимание!

— Все так, — вздохнул Карел. — Да только что было, то было. Это ведь непросто пройти мимо, если кто на помощь зовет, бывает, и вправду человек в беду попал.

— Да, — согласился гуменщик. — Мой покойный дядька как-то в лесу услыхал, будто его какая-то женщина кличет, голосом его собственной бабы. Жалобно так на помощь зовет: “Спасите! Спасите!”, вроде как тонет. Но дядька и ухом не ведет, шагает себе дальше. А потом оказалось, и вправду жена его тонула, так и утонула бедняга, никто на помощь не пришел. А что делать — нельзя откликаться!

— Ну ладно, а как со мной теперь быть? — спросил Карел. — Есть ли хоть какая надежда поправиться?

— Надежда всегда есть, — отозвался гуменщик. — Ты постарайся хворь с себя сбросить. Она же умается целый день тебя мучить, захочется ей передохнуть, подкрепиться там, по нужде сходить, с силами собраться. Тут-то ты и спрячься где-нибудь, в печке или на дереве затаись. Начнет она тебя искать, будет звать-кликать, а ты уж вдругоряд не попадайся, сиди тишком и жди.

— А сколько ждать-то?

— Покуда она не затихнет.

Они поговорили еще немного в ожидании, когда хворь наконец отступит. Немного погодя Карел почувствовал, что жар спадает, руки-ноги перестали дрожать, и боль слегка отпустила.

— Вроде как передышка, — сказал он недоверчиво.

— Тогда не тяни, прячься, — приказал гуменщик. — Куда ты? В печку?

— Нет, слишком там жарко! — возразил Карел Собачник. — Только что протопили, я там задохнусь. Уж лучше мне на дереве схорониться.

— Лезь, живо!

Карел выбрался из постели и бросился во двор. Чуть в стороне от дома росла одинокая высокая ель, ветви которой начинались почти у самой земли. Взобраться на нее не составляло труда, и Карел залез почти на самую верхушку. Там он затаился, вцепившись в ствол, и перевел дыхание.

Дивный вид открывался с вершины ели! Деревня лежала как на ладони, раскинувшись под серым пологом неба. То тут, то там проносился чей-нибудь домовик, из чужих хлевов выбирались несыти, до отвала насосавшиеся молока, и тяжело плюхали домой, подобные громадным жабам. На отдаленной вырубке можно было разглядеть даже самого Нечистого, который елозил задницей по щепастому пню, оставленному нерадивым дровосеком. На болоте уже зажглись первые огоньки, показывая, где захоронены клады. Найти эти клады не удавалось никому, а если кто и пытался, то эти огоньки заводили в преисподнюю.

“А вдруг каким-нибудь манером можно все-таки разведать клад?” — размышлял Карел, жадно вглядываясь в голубые болотные огоньки. Он размечтался и уже вообразил себе, как выуживает из болотного оконца несметные сокровища и хоронит их в одном ему ведомом месте. Тут ему почудилось, будто кто-то зовет его.

— Карел, ау! — звал бабий голос. — Ау, Карел, где ты?

Карел Собачник напрягся весь и затаился. Наверняка это лихоманка, обнаружив пропажу своей жертвы, теперь ищет ее. Звонкий девичий голос еще долго звал Карела, пока не смолк наконец.

Немного погодя послышался жалобный детский плач.

— Ай, ай, ай, — хныкал ребенок. — Я косой ногу порезал! Кровь идет! Помогите! Помогите! Я кровью истеку, помогите!

Карела в дрожь бросило при мысли, что вдруг кто-то из детей, играя, и впрямь поранился косой, но не издал ни звука.

Ребенок плакал еще долго, всхлипывая и жалобно причитая:

— Мама, мамочка! Почему мне никто не поможет? Я не хочу помереть! Помогите! Помогите!

Карел на дереве обливался слезами, но молчал.

Потом долго было тихо, и Карел уже решил, что хворь оставила его в покое. Наконец гуменщик из-под елки велел ему:

— Ну, вылезай из своего укрытия, хворь, похоже, убралась.

— Слава тебе, Господи! — выдохнул Карел и стал нащупывать ногой опору, чтобы слезть.

И тут его охватил такой приступ лихорадки, что он чуть не кубарем скатился с ели. С большим трудом удалось ему удержаться, чтобы не расшибиться, он спускался вниз, вскрикивая от боли и приступов жара. На последних метрах силы совсем покинули его, он отпустил руки и шлепнулся в жидкую грязь под елью, да так и остался лежать, постанывая и дрожа мелкой дрожью.

Гуменщик бегом примчался из дому и помог несчастному вернуться в избу, в свою постель, напоил горячим молоком, растер руки-ноги болящего. У Карела зуб на зуб не попадал, и он смог только вымолвить:

— Ты почему сказал, что она убралась?

— Я? — удивился гуменщик. — Я ничего не говорил, я сидел возле печки, курил себе трубку, даже вздремнул малость.

— Я точно слыхал, как ты пришел под елку и сказал, что хворь убралась восвояси.

— Наверняка это она сама и была, — рассудил гуменщик. Она ведь каким угодно голосом говорить может. Ты перемоги этот приступ, тогда попробуем другое средство.

— Не верится мне, что я это переживу, — заохал Карел Собачник. — Ну всего насквозь пробирает, до самой последней жилочки! Придется вам ведром меня в гроб засыпать, так она меня измочалила!

— Ты хлебни водочки, подкрепись.

— Да не пью я! — прохрипел Карел Собачник, закатывая глаза. — Никогда не пил. Я человек верующий, а вино пить — грех!

Гуменщик только присвистнул про себя.

— В этом-то и есть твое спасение! — обрадованно сообщил он. — Лихоманка на дух не переносит запаха водки. Потому она так тебя и валтузит, что ты пахнешь, как грудной младенец, лихоманке тебя только на руки взять да замучить. Надо тебе начать пить, каждый день по доброму шкалику, и попомни мое слово — избавишься от хвори!

— Не желаю я пьяницей становиться! — простонал из своей постели Карел.

— Да ты просто должен! — возразил гуменщик. — Сам выбирай — или лихоманка или водка. Третьего не дано!

Страшный приступ лихорадки сотряс Карела, зубы у него во рту застучали.

— Давай бутылку сюда! — прохрипел он, схватил ее, большими глотками выпил половину и зашелся в кашле, скривив лицо и выпучив налитые кровью глаза. Но тут нутро его воспротивилось непривычно крепкому напитку. Карел крякнул и облевал всю постель.

— Это ничего, даже лучше — сильнее перегаром разит! — пояснил гуменщик. — Выпей еще! Давай до дна!

Карел весь перекосился от отвращения, но выпил все до дна. Затем откинулся на подушки и уставился в потолок.

— Все внутрях крутит! — произнес он сонным голосом. — Крутит и крутит и крутит... Словно гнус... вьется.

Он отрыгнул, изо рта шибануло перегаром. И тут тоненький бабий голос едва слышно пискнул с отвращением:

— Фу, гадость какая! Водкой разит! Прямо с души воротит!

Карел лежал в постели на спине и тяжело дышал. Гуменщик стиснул ему руку.

— Ну, как?

— Да ничего! — прошептал Карел. — Отпустила! Представь себе, отпустила!

— От тебя водкой несет — оттого! — объяснил гуменщик. — Хвори — они штучки тонкие, не всякий запах переносят. Вот свинья — она ведь никогда лихорадкой не мается! Вонь — она все отпугивает!

— Слава Тебе, Господи! — вздохнул Карел. — Умный ты мужик, Сандер. Ян! Ты где, чертов работник?

Батрак Ян только что проснулся от холода под боком у коровы и теперь скакал вокруг дома, пытаясь согреться. Услышав зов хозяина, он заглянул в избу.

— Бросай все как есть и живо в кабак. Принесешь водки! Десять штофов! — велел Карел.

— Что праздновать будем? — обрадовался батрак.

— Какие праздники! Принесешь водки — и обратно за работу, лодырь несчастный! Водка для меня! Я поборол хворь!

— И то дело! — пробурчал несколько разочарованный батрак. — Хоть сможешь тоже делами заняться, а то один я за все отвечай!

— Молчать! И бегом за водкой! — заорал Карел и запустил в батрака пустой бутылкой. Ян в последний миг успел увернуться, иначе не миновать бы кровопролития.

“Ну до чего мне, черт возьми, не везет! — сокрушался он, направляясь в сторону кабака, пронизываемый ледяным ветром. — Был хозяин хворый, так теперь еще и пьяница! Да пропади оно все пропадом! Сто тысяч чертей!”

— Чего надо? — спросил из-за кустов черный мужик страшной наружности и осклабился. Ян только промычал что-то нечленораздельное, все молитвы и прочие приемы против нечистой силы как ветром выдуло из его головы. Страшный мужик потянулся было схватить Яна за горло, но тут откуда-то послышался волчий вой. Нечистого будто молнией пронзило, он отскочил и удрал в лес.

Размахивая руками, с дикими воплями Ян припустил в сторону корчмы. Той ночью он так и не рискнул вернуться домой, а напился пьян и уснул в собачьей конуре вместе с псом корчмаря, который унюхал, что зипун у батрака пропах коровой, и стал облизывать его, словно большой мосол, на котором еще есть мясо.