О политической науке. Избранные произведения

МЕЖДУЦАРСТВИЕ, ИЛИ ХРОНИКА ВРЕМЕН ДЭН СЯОПИНА[150]

Я долго искал название этой политической хронике. Мне хотелось понять характер тех волнений, что переживает сейчас пробудившийся к новой жизни некогда тихий океан людей, сложнейшей эволюции миллиарда человеческих существ на их невероятно трудном, нередко трагическом пути к современной цивилизации. И я нашел (так мне, по крайней мере, кажется) ключ к пониманию происходящего в Китае: междуцарствие, или смутное время.

Разумеется, признаки смутного времени в Китае чрезвычайно специфичны. Они неповторимы, и я менее всего склонен искать объяснение происходящих там процессов в простой аналогии с тем, что пережил китайский народ в прошлом. И все же… И все же если история чему-то учит, то, несомненно, пониманию сходства, равно как и различия дня сегодняшнего и дня минувшего.

Церемониал, т. е. соблюдение внешних форм поведения, Конфуций относил к величайшим добродетелям человека. Китайцы — большие мастера соблюдения условных форм, театральных представлений. Они показывают всему миру то лицо, которое, по их разумению, должно быть показано в настоящий момент. Вам, например, демонстрируют по телевидению ход судебного процесса над поверженной и изрыгающей проклятия вдовой бывшего Председателя ЦК КПК, тело которого покоится в хрустальном гробу в помпезном Доме памяти Мао Цзэдуна, куда официальные лица все еще совершают свои официальные визиты. Но все это не более чем представление, за кулисами которого происходит настоящее действие.

Вы смотрите кинохронику о поездке Хуа Гофэна по Европе. Широкие, распахнутые улыбки адресуются французам, англичанам, итальянцам, югославам. Мягкий, цивилизованный юмор то и дело мелькает в его речи: «Китай отвечает несколько веков спустя на визит в нашу страну Марко Поло». Дружески пожимаются руки. Направо и налево раздаются комплименты, адресованные народам и правительствам. Как далеко все это отстоит от традиционного презрения к «долгоносикам» — так испокон веков в Китае называли европейцев. Но, пожалуйста, не торопитесь верить. Не спешите думать, будто руководители Китая действительно оценили европейскую цивилизацию и намереваются приобщиться к ней.

Впрочем, самих-то западноевропейцев провести нелегко. Они весьма практичны и привыкли судить о народах и правительствах не по внешним проявлениям чувств, а по реальным делам. Сейчас им тоже выгодно делать вид, будто они верят очередному политическому шоу Китая. Но что же истинно? Давайте попробуем проникнуть за кулисы китайского театра, хоть это и непросто: надо все время быть настороже — не поддаться внешним эффектам. Итак: куда же идет Китай? Чего можно ждать от него в обозримом будущем?

Эта хроника составлена в основном на том критическом материале, который доходит до нас из самого Китая. Осуществляемая самокритика могла бы составить важную веху в развитии китайского общества и стать предпосылкой для его возрождения. Но эта критика, увы, весьма специфична: она адресуется почти исключительно поверженным политическим группировкам. Она, эта критика, практически не затрагивает ни главного героя бесславного двадцатилетия — Мао Цзэдуна, ни основ той системы, которая установилась в результате его многолетнего господства и отравила всю окружающую среду — и внутри китайского общества, и в его отношениях с другими странами.

Ахиллесова пята всего судебного процесса по делу супруги Мао Цзэдуна — Цзян Цин — стремление любой ценой вывести из-под удара «Великого кормчего».

Кресло Мао Цзэдуна в зале заседаний пустовало. Из 48 пунктов обвинительного заключения 40 посвящены «культурной революции», но ни в одном из них не упоминается о роли Мао в этой кампании. Очевидно, что попытка провести политический процесс против организаторов «культурной революции», полностью игнорируя ее главного героя, — такая попытка выглядит бессмысленной и жалкой.

В судебном процессе Линь Бяо и Цзян Цин отразилась вся противоречивость эпохи, переживаемой китайской страной, все, до чего дошли и перед чем остановились нынешние китайские руководители. Они пересекли площадь Тяньаньмэнь и взяли реванш за кровавые события на ней не только в 1976, но и в 1966 году. Но они остановились перед хрустальной гробницей бывшего «Великого кормчего». Несчастная вдова сыграла в духе китайского театра масок роль своего покойного супруга: ее судили за действия, за которые отвечает прежде всего Мао Цзэдун.

В отношении Мао Цзэдуна была выработана формула, связанная с оценкой его роли в период «культурной революции»: Мао «совершил ошибки», тогда как Линь Бяо и «банда четырех» виноваты в преступлениях. Дэн Сяопин, отвечая (накануне процесса) на вопросы корреспондентов, не запятнает ли суд памяти Мао Цзэдуна, заявил: «Обещаю вам, что суд над “бандой четырех” никак не запятнает памяти Председателя Мао. Конечно, он поможет выявить часть его ответственности — как, например, то, что он использовал “банду четырех”, — но и только! Преступления, совершенные четверкой, настолько велики, что нам не надо впутывать Председателя Мао, чтобы доказать их вину».

На процессе, который чуть не вышел за рамки этого замысла, судьи всячески стремились выгородить Мао Цзэдуна. В заключительной речи прокурор сказал: «Бывший Председатель ЦК КПК несет свою долю ответственности за происходящее, поскольку он доверил власть “банде четырех”». Это был единственный и весьма робкий упрек, направленный организатору «культурной революции».

Почему же не судили Мао Цзэдуна?

В своем интервью иностранным журналистам Дэн Сяопин ответил на вопрос, как расценивается историческая роль Мао Цзэдуна в свете происходящего пересмотра его политики «культурной революции» и судебного процесса по делу самых близких его соратников. Дэн Сяопин сказал: «Имя Мао Цзэдуна — мудрость всей партии. Его самая большая заслуга в том, что он сочетал марксизм с китайской практикой, революцией. Поэтому мы всегда будем отстаивать идеи Мао Цзэдуна. В то же время он в последний период своей жизни совершил ряд ошибок, и даже крупных. “Культурная революция” — это в любом случае крупная ошибка. Но когда мы оцениваем Мао Цзэдуна, мы всегда ставим его заслуги на первое место, а ошибки — на второе. Одновременно мы не можем замалчивать и его ошибок». В связи с судом над «бандой четырех» Дэн Сяопин отметил: «Будет тяжело избежать связи банды с Мао Цзэдуном», добавив, что «Мао совершил политические ошибки», а «члены банды несут персональную ответственность за совершенные ими преступления».

Имя Мао стало объектом политических манипуляций. Его роль оценивается в полной зависимости от той политики, которую намечают нынешние руководители. Чем дальше они идут по пути нового курса, тем выше поднимаются акции Мао. В печати мелькала формула «7 к 3». Это означает, что деятельность Мао считают позитивной на 70 и негативной на 30 процентов. К ее положительным чертам относят период революции, гражданской войны и преобразований первых десяти лет, а последующая деятельность все более ставится под сомнение.

На VI пленуме ЦК КПК (июнь 1981 г.) принято решение по «некоторым вопросам истории КПК со времени образования КНР», связанное с 60-летием КПК. В передовой статье журнала ЦК КПК «Хунци» (1981 г., № 13), которая комментирует решения пленума, подчеркивается, что на нем «дана оценка исторического места великого вождя и учителя товарища Мао Цзэдуна в истории китайской революции». В статье сообщается, что пленум «не только не возложил вину за все совершенные в области руководящих идей ошибки на одного него, но и полностью подтвердил важное место и великую роль, которую сыграл товарищ Мао Цзэдун в истории».

Он «применил основные положения марксизма-ленинизма к конкретной практике китайской революции, научно систематизировал и теоретически обобщил ряд специфических положений, характерных для длительной революционной практики нашей партии и нашего народа, разработал научные руководящие идеи, соответствующие обстановке в Китае. Идеи Мао Цзэдуна являются кристаллизацией коллективной мудрости Коммунистической партии Китая… применением и развитием марксизма-ленинизма в Китае. Будучи научными руководящими идеалами, идеи Мао Цзэдуна получили широкое распространение в 20-х и 30-х годах в международном коммунистическом движении и в нашей партии; они постепенно формировались и развивались в борьбе с догматическим отношением к марксизму, ошибочным уклоном обожествления Коммунистического Интернационала и советского опыта».

Итак, новый поворот в состязании между «подрубателями» и «вздымателями» знамени Мао Цзэдуна (так это звучит в партийной китайской терминологии). На этот раз (не думаю, что это последний раунд) верх взяли «вздыматели», хотя в решении много оговорок относительно ошибок Мао Цзэдуна в экономической и социальной политике в последние два десятилетия. Китайские руководители предпочли опереться на имя и культ Мао, чтобы укрепить власть.

Это, конечно, их право, что не мешает нам иметь и высказывать свое мнение, не обязательное ни для кого.

Был ли покойный великим человеком? Этот вопрос не кажется риторическим для китайского обывателя… Тридцать лет он признавал непревзойденное величие вождя партии и государства. И не только потому, что ему постоянно внушали эту веру сверху, заставляли заучивать назубок мудрые изречения мудрейшего китайского деятеля всех веков. И не только потому, что малейшее сомнение в этой вере, высказанное шепотом в кругу семьи или даже тайно, самому себе, было смерти подобно. Если не карала власть, методично уничтожавшая каждого сомневающегося, то это делала толпа глубоко верующих сограждан путем самосуда. Она, эта толпа, чутьем схватывала искру сомнения в голове у своего ближнего, и тогда начинался ритуал, который обычно имел только одну концовку: усомнившегося наряжали в колпак, вели на площадь, ставили на колени перед разъяренной массой, ударами и пинками выбивали показание и тут же раскаявшуюся жертву раздирали на куски.

Но дело не только в карательной машине и не только в массовой истерии, дело еще и в действительно глубокой вере миллионов и миллионов китайцев — вере в революцию, в аграрную реформу, в новую жизнь, которая по традиции персонифицировалась в личности Мао Цзэдуна, отождествлялась с ней. Мао Цзэдун для них — это Великий поход Красной армии. Мао Цзэдун — это мужественное сидение в обороне в Яньане. Мао Цзэдун — это героическая победа в гражданской войне. Мао Цзэдун — это крушение жестокой и развращенной власти гоминьдана. Мао Цзэдун — это великая аграрная реформа. Мао Цзэдун — это первые индустриальные успехи. Это кооперирование. Это массовый энтузиазм. Это приобщение к грамоте и культуре миллионов простых людей. Мао Цзэдун — это все, а другие руководители, и даже вся партия, — это ничто или очень мало в массовом сознании.

Такую веру не так-то легко вытрясти, особенно из крестьянских голов, которые, опять же, по традиции, верят в непогрешимость своего властителя и греховность его окружения. Все можно списать на соратников Мао — вначале это был Лю Шаоци, затем Линь Бяо, потом злополучная вдова Председателя (как выяснилось, к тому же нелюбимая и отвергнутая им). Наконец, Ван Дунсин и новая четверка. А Мао — священен. Он был велик, хотя и не безгрешен, он хотел добра китайскому народу…

Персонификация власти и возвеличивание вождя — типичное проявление патриархальной политической культуры отсталой феодальной страны. Именно это более всего свидетельствует о том, в какой степени в современном Китае все еще сохраняются полуфеодальные традиции — и в массовом сознании, и в политических институтах. Именно этот факт служит наиболее полным выражением эпохи междуцарствия. Массы ждут нового патриарха, нового вождя, нового председателя. Поэтому они сохраняют веру в развенчанное величие своего прошлого кумира. Вот где скрывается главная опасность смутного времени.

Второй закон междуцарствия: после кончины государя, императора или вождя, не оставившего преемника, наступает смутное время, в течение которого различные группировки конкурируют в борьбе за власть, пока не появится новый лидер, способный положить конец политическим неурядицам и восстановить твердый порядок. При этом на первом этапе, как правило, выдвигается совершенно неприметное прежде лицо; ему удается воспользоваться благоприятной ситуацией, пока основные соперники мертвой хваткой вцепились друг в друга.

Мао Цзэдун не оставил завещания, не позаботился о преемственности власти. Чем объясняется такая беспечность человека, который уже перешагнул восьмидесятилетний рубеж и, по его собственным словам, готовился «к встрече с Марксом»? Равнодушен к тому, что произойдет после его кончины? Едва ли. Он постоянно беспокоился о том, кто придет к руководству после него. Выражал озабоченность, не вернутся ли «правые» и не начнут ли выворачивать наизнанку все его наследие, его идеологию, его политику. Тогда, быть может, он не находил вокруг себя деятелей, способных, подобно ему, нести огромное бремя единоличной власти и ответственности? И это предположение приходится отбросить.

Все его силы на протяжении последних пятнадцати лет были направлены как раз на то, чтобы сокрушить самые крупные фигуры в руководстве компартии. Он как будто внешне искал преемника, но тут же делал все, чтобы такового скомпрометировать, отстранить от власти и даже уничтожить. Он боролся как раз против представителей «старой гвардии», которая стояла у истоков движения и проделала вместе с ним весь путь гражданской войны, первых социальных преобразований. Мао не любил живых преемников. Вот почему его первыми жертвами стали крупнейшие военно-политические деятели: министр обороны КНР, маршал Пэн Дэхуай, затем глава Китайской Народной Республики Лю Шаоци, заместитель Председателя ЦК КПК Линь Бяо. А после кончины Чжоу Эньлая, которая произошла при загадочных обстоятельствах (утверждают, что он был отравлен), Мао отправил в изгнание последнего возможного преемника — Дэн Сяопина.

Мао создал вокруг себя политический вакуум, заполнив его ничтожными в политическом отношении людьми. Только в такой обстановке бывшая провинциальная актриса могла взять себе в голову претензии на преемственность власти в крупнейшей (по населению) стране современного мира.

Быть может, Мао Цзэдун рассчитывал на установление коллективного руководства после своей кончины? Тогда он должен был заявить об этом, позаботиться о создании политических механизмов внутри партии и в государстве, которые сделали бы это возможным. Установленный им режим личной власти, безусловно, требовал на своей вершине единоличного руководителя, способного обеспечить порядок внутри политического руководства и принимать решения. Нет, он и не думал о новом механизме коллективной власти, который может осуществиться после его кончины.

Я полагаю, что в конце своей жизни Мао Цзэдун гнал от себя саму мысль о смерти, как это обычно делают очень старые люди. Его последние письма Цзян Цин полны горечи, неуверенности в прочности здания, которое он с таким трудом возводил на протяжении всей своей жизни. Можно поверить в искренность письма, которое он адресовал Цзян Цин незадолго до смерти: «Ты была не права. Сейчас мы расстаемся и будем находиться в разных мирах. Да будет мир каждому из нас. Эти несколько слов могут оказаться моим последним посланием тебе. Человеческая жизнь ограничена, но революция не знает границ. В борьбе, которую я вел последние десять лет, я пытался достигнуть вершины революции. Меня постигла неудача. Но ты можешь достичь вершины. Если тебе это не удастся, ты упадешь в бездонную пропасть. Твои кости поломают. Твое тело разобьется вдребезги».

И вот, как нередко случалось в периоды междуцарствий, наследником первоначального оказалась одна из самых малоизвестных фигур — тот, на кого ранее никто не обращал внимания. Хуа Гофэн, который только в конце «культурной революции» стал членом Политбюро, был неожиданно перед самой кончиной Мао назначен исполняющим обязанности премьер-министра. После смерти Мао Хуа Гофэн, если верить китайским сообщениям, предъявил записку, написанную Мао Цзэдуном, в которой, по-видимому, по какому-то частному поводу говорилось: «Если дело в ваших руках, я спокоен». О каком же деле шла речь? Этим делом никак не могла быть вся полнота власти в партии или государстве; «я спокоен» — эти слова предполагают сохранение полноты власти в руках писавшего.

Тем не менее эта записка, но вернее, соотношение сил, которое сложилось к тому времени, позволили Хуа Гофэну в течение первых месяцев сосредоточить в своих руках все основные посты, которые занимали Мао Цзэдун и Чжоу Эньлай, вместе взятые: Председатель ЦК КПК, премьер-министр, председатель Военного совета ЦК КПК, главнокомандующий НОАК. Однако человек неопытный в политических играх, он сразу сделал неверный с точки зрения своих интересов шаг. Он позволил представителям «старой гвардии», группирующимся вокруг министра обороны маршала Е Цзяньина, втянуть себя в дворцовый переворот, который закончился арестом «банды четырех» во главе с Цзян Цин. Это укрепило позиции «прагматиков», а возвращение Дэн Сяопина на руководящие посты вскоре дало им значительный перевес. Опытный Дэн Сяопин, хитроумный, как Улисс, стал шаг за шагом наступать на пятки Хуа Гофэну, и царственная тога постепенно стала сползать с плеч обескураженного нового Председателя ЦК КПК и удобно располагаться на плечах его маленького, живого, постоянно улыбающегося заместителя.

За какие-нибудь три-четыре года милостиво прощенный и возвращенный из изгнания Дэн Сяопин стал фактическим вершителем политических судеб Китая. На пекинском Олимпе как будто установилось коллективное руководство. Власть разделили, по меньшей мере, три фигуры — Хуа Гофэн, Дэн Сяопин, Е Цзяньин. Но то был фальшивый коллективизм, при котором каждый член руководства старался ослабить, а потом отстранить соперника и сосредоточить всю полноту власти в своих руках. Типичный «коллективизм» смутного времени, когда каждый из участников игры, подобно Борису Годунову в спектакле Малого театра «Царь Федор Иоаннович», тайком примеряет корону на свою голову…

В этой игре «кто кого» Дэн Сяопину удалось добиться решающего перевеса. Борьба началась уже на III пленуме ЦК КПК, но важнейшие решения были приняты на V пленуме, который без преувеличения имел решающее значение в целом для судеб партии и китайского государства.

Одно из основных решений пленума касалось устранения со всех постов в партии и государстве новой группы выдвиженцев «культурной революции» во главе с Ван Дунсином, последней «опорной базы» Хуа Гофэна в Политбюро ЦК КПК, и избран Секретариат ЦК КПК в количестве 11 человек — явно из числа сторонников Дэн Сяопина.

Уже тогда можно было предположить, что два человека, вновь избранные в Политбюро, — генеральный секретарь ЦК КПК Ху Яобан и Чжао Цзыян, — явно готовятся стать преемниками Хуа Гофэна: один на посту руководителя партии, другой на посту премьер-министра. В сентябре 1980 года на сессии ВСНП Чжао Цзыян был избран премьером, а в июне 1981 года на VI пленуме ЦК Ху Яобан стал Председателем ЦК КПК.

Что собой представляли новые руководители?

Прежде всего, о Дэн Сяопине. Нельзя не признать, что этот деятель заслуживает своего биографа. Это, пожалуй, единственный заметный политический деятель XX века, который столько раз утрачивал власть и обретал ее снова. Но дело не только в его поразительной удачливости или в поразительном мастерстве политической игры. Он восстановил выдвинутый Чжоу Энь-лаем лозунг «четырех модернизаций» — модернизации промышленности, сельского хозяйства, обороны и науки. А в последнее время он стал все чаще поговаривать об экономических и политических реформах. Воздействие его на политическую и социально-экономическую жизнь Китая было значительным. Будучи прагматиком, Дэн Сяопин дал китайцам возможность увидеть окружающий мир в его сложной реальности.

Другая крупная фигура в политическом руководстве КПК и КНР — Ху Яобан, избранный Председателем ЦК КПК. В отличие от Хуа Гофэна, выдвинувшегося в результате «культурной революции», Ху Яобан явился жертвой этой кампании. На долгое время он был отодвинут в сторону и только после смерти Мао Цзэдуна возвращен к активной деятельности. По утверждениям китайской печати, Ху Яобан отличается «кристально чистой биографией».

После возвращения к руководству Дэн Сяопина Ху Яобан стал быстро продвигаться по служебной лестнице. В 1977 году на XI съезде избран членом ЦК КПК и одновременно назначен проректором Высшей партийной школы. В 1978 году III пленум избирает его членом Политбюро и назначает руководителем отдела пропаганды. Наконец, V пленум ЦК КПК избирает его членом Постоянного комитета Политбюро и генеральным секретарем ЦК партии, а VI пленум — Председателем КПК.

Какова политическая ориентация Ху Яобана? В беседе с генеральным секретарем Коммунистической партии Испании Сантьяго Каррильо в ноябре 1980 года в Пекине Ху Яобан заявил: «В последний период Мао Цзэдун совершил много ошибок левацкого толка». Он подчеркнул, что, производя переоценку роли Мао Цзэдуна, китайская компартия «будет с уважением относиться к первому периоду его деятельности, направленной на строительство Китая», имея в виду период с 1949 по 1957 год. Мао, по словам Ху Яобана, совершил ошибки, которые «шли вразрез с его собственными идеями». И хотя Мао не является единственным человеком, ответственным за ошибки ультралевого толка, он тем не менее «несет ответственность за большинство из них».

Ху Яобан являлся сторонником широких реформ в Китае, хотя больше был ориентирован в вопросах экономики, а не в идеологии и общей политике.

Следует остановиться на еще одной новой и, как кажется, весьма перспективной фигуре в политическом руководстве Китая — Чжао Цзыяне, избранном, как уже говорилось, на февральском пленуме ЦК КПК в 1980 году членом Постоянного комитета ЦК КПК, а 10 сентября того же года на сессии ВСНП — премьером Государственного совета.

Чжао Цзыян оказался одной из жертв «культурной революции»: в апреле 1967 года он был снят с занимаемых постов и репрессирован. Но уже в 1971 году его реабилитировали. После смерти Мао Цзэдуна началось быстрое возвышение Чжао Цзыяна. В августе 1977 года на XI съезде КПК он был переизбран членом ЦК. В сентябре 1979 года был избран членом Политбюро КПК.

Итак, можно считать бесспорным, что в руководстве Компартии Китая восторжествовала группировка прагматиков. Они намечают и проводят реформы в рамках социально-экономической системы Китая. Одновременно с персональными переменами начался процесс восстановления всех институтов политической системы Китая — партийных, хозяйственных, государственных, профсоюзных, молодежных и других организаций.

Ряд важных перемен произошел в области культурной и научной жизни страны. Многие деятели литературы, искусства, науки, которых подвергали преследованиям во время «культурной революции», в этом особенно преуспела Цзян Цин, были реабилитированы и вернулись к творческому труду. Восстановлена деятельность университетов, Академии наук КНР, всех научных и учебных заведений.

Однако возврат на четверть века назад, к системе, которая была в Китае в период VIII съезда КПК, был чрезвычайно осложнен глубокой деформацией всей политической и общественной жизни, нравов и человеческих отношений, социальной психологии в условиях прежнего режима.

Когда говорят о последствиях социального и политического произвола в Китае, в первую очередь ссылаются на ущерб, нанесенный развитию производительных сил. Но это было время не только прямого разрушения национальной экономики, но и, что не менее важно, утраченных возможностей. Помимо прямого ущерба, связанного с постоянным снижением темпов развития промышленности, с отставанием сельского хозяйства даже от демографического роста, страна, располагающая огромными трудовыми и естественными ресурсами, понесла неизмеримые косвенные потери.

Однако мне хотелось бы начать свои размышления о тяжелом бремени наследства, которое досталось новым китайским руководителям, не с экономических проблем. Я хотел бы вернуться к традиции, которая была столь ярко выражена в творчестве, скажем, таких мыслителей, как Конфуций в Китае или Геродот и Тацит в античном мире. Они говорили в первую очередь о падении или порче нравов как о самом драматическом последствии длительного господства тиранической власти. Речь идет об общественном сознании, о самом широком распространении в обществе безнравственности, бесчеловечности, неправды и непорядочности. Иными словами — о крушении социально-психологических основ, на которых держится все общественное здание. В Китае эта порча нравов касалась всех сторон общественной жизни — морали и семейных отношений, быта и массовой психологии, законности и форм распределения материальных благ.

Перед нами еще один закон междуцарствия: уходящий вождь оставляет после себя общество, охваченное эрозией, которая превращает его в нечто противоположное тем исходным принципам, на которых оно строилось. Сами китайские руководители чаще всего используют для характеристики порядков, нравов, психологии, укоренившихся в результате господства диктаторской власти, одно и то же понятие — феодальные традиции. Феодальные традиции в механизме наследования власти; феодальные традиции в распределении постов и методах выдвижения кадров; феодальные традиции в образе жизни политической верхушки; феодальные методы внутрипартийной борьбы; наконец, феодальная структура политических отношений в целом.

Нравственная порча глубоко поразила политическую систему в Китае, партийный и государственный аппарат, и прежде всего его верхушку, которая подвергалась особенно тяжелым испытаниям не только во времена «культурной революции», но и задолго до нее. Режим личной власти, подобно спруту, охватил гигантскими щупальцами всю политическую систему сверху донизу, не оставив без своего влияния ни одного даже самого мелкого руководителя. Разложение нравов среди партийного и государственного аппарата достигло такого уровня, что V пленум ЦК (февраль 1980 г.) принял специальный документ «Нормы партийной жизни», разработанный Центральной комиссией КПК по проверке дисциплины во главе с Чэнь Юнем. В этом документе запрещается создавать культ личности, а также осуждаются партийные руководители, которые «навязывают массам свою волю, угнетают народ, нарушают постановления, запускают руку в государственный карман и т. п.».

«Жэньминь жибао» писала (21 сентября 1980 г.), что бюрократизм и семейственность «стали фактором возможного перерождения». В печати постоянно появляются статьи против сектантства, фракционности внутри партии и других антипартийных нравов.

Конечно, все эти филиппики против разложения, идущие сверху, имеют двойственный смысл. Напомним, что «культурная революция» вначале тоже прикрывалась лозунгом борьбы с бюрократизмом. Подобная критика может служить удобной платформой для новой чистки, направленной на этот раз против выдвиженцев «культурной революции». Но несомненно и другое: все это отражает подлинные нравы, господствовавшие среди миллионов ганьбу, т. е. того закоснелого социального слоя, который, согласно материалам китайской печати, во многом напоминает господство мандаринов и бюрократов в старом Китае.

Самая страшная болезнь, которая распространилась во всей политической системе страны и проникла во все поры китайского общества, — это ложь и фальшь как норма политической жизни, норма отношений между партией, государством и человеком. Речь идет не просто о разрыве между политическими декларациями и практикой, а о неистребимой фальши самих деклараций, целиком или, во всяком случае, частично замешанных на очевидной лжи, которая стала неизбежным ритуалом политического поведения и руководителей и руководимых, проникла в основы официальной и социальной психологии масс.

В китайской печати приводят пословицу: ложь в сообщении — все равно что крысиный помет в прозрачном супе. В июне 1980 года агентство Синьхуа признало, что «в последние десять лет нашу партию захлестнуло море лжи, народ ежедневно слышал ложь». В Китае, продолжает агентство, рассматривают правду как такой товар, который можно доверить очень немногим. Что касается средств массовой информации, то для них «правда» — это очередное указание, исходящее от группировки, господствующей в данный момент.

Безмерной фальшью и ложью были пронизаны все следовавшие одна за другой политические кампании и проработки. Предлагалось верить, что вчерашний глава китайского государства Лю Шаоци вовсе не политический деятель, стоявший у истоков создания компартии Китая, а какой-то бандит с большой дороги, который давно замыслил вернуть Китай на путь капиталистического развития. Еще вчера Линь Бяо был верным соратником и даже наследником Мао Цзэдуна, а сегодня народу внушали, что это давнишний заговорщик, враг Мао и агент «советского ревизионизма». Тысячи, сотни тысяч, миллионы больших, малых и крошечных кампаний на всех политических уровнях, во всех городах и поселках страны, во всех учреждениях, школах, детских садах были построены на гнусном издевательстве над правдой и элементарным здравым смыслом. Это была какая-то вакханалия сатанинского зла и сатанинской фальши, когда одна ложь нагромождалась на другую, достигая бледных вершин Тянь-Шаня, равнодушно взиравшего на это гигантское море бумажной, эфирной и изустной пакости.

Отнюдь не святой ложью и фальшью был весь так называемый коммунизм в китайской деревне. 500 млн китайских крестьян были согнаны в то, что объявлялось народными коммунами, где людей принуждали к труду под страхом смерти, а взамен им выдавали синие полотняные штаны, белую майку, резиновые тапочки и щепотку риса. И эту государственную барщину предлагали называть «коммунизмом».

Но правда, хотя и с трудом, как зеленая трава сквозь мостовую, все же пробивается в современной жизни Китая. Для многих официальных политических документов и печати характерен критический дух в отношении прошлого, в отношении ошибок, злоупотребления властью и произвола.

Каждая политическая система имеет две заложенные в ней тенденции: одна — к самосохранению, другая — к развитию. Китайская политическая система ориентирована на самосохранение. Ее элита заинтересована только в том, как бы усидеть на своих местах или продвинуться чуть выше. Она давно убедилась на горьком опыте, что ориентация на общественное развитие опасна и даже смерти подобна. Поэтому преодоление последствий длительной деформации, а тем более осуществление экономических и даже политических реформ неизбежно должно столкнуться с сопротивлением — тайным или явным — многочисленного слоя ганьбу.

Никколо Макиавелли, этому блистательному политическому писателю, который как никто другой понимал природу тиранической власти и ее влияние на самого государя, на его приближенных, на весь народ, принадлежит одно из самых глубоких суждений, касающихся наиболее драматического последствия длительного господства тирании. Он писал, что результатом такого господства является развращенное общество. Это общество людей с истерзанными душами, откуда капля за каплей выдавливались понятия чести и достоинства, справедливости и добра. Именно в этом видел он наиболее трудную проблему смутного времени, наступающего после смерти тирана. Такое общество, полагал Макиавелли, нелегко направить к демократии, поскольку нравы в нем предельно испорчены предшествующими годами рабской покорности, угодливости, взаимными доносами, примирением с несправедливостью и нескончаемым произволом.

Обнищание миллионов людей, преступность, размывание морали, пополнение армии люмпенов, отсутствие идеологической почвы под ногами — все это типичные приметы смутного времени. Времени, когда, пробудившись после длительного господства тиранической власти, страна увидела свои искаженные черты, едва прикрытые маской покорности и долготерпения. В таких условиях обнажение общественных язв и морального падения приводит к еще большим трудностям и проблемам, если общество утрачивает веру и способность к обновлению.

Что собой представляет китайская социально-экономическая и политическая система? Еще задолго до смерти Мао Цзэдуна, а тем более до нынешнего периода самокритики мы характеризовали эту систему как «полуфеодальный социализм». Теперь эту оценку, по сути дела, воспроизводят сами китайские руководители.

Что значит «полуфеодальный социализм»? Чего там больше — феодализма или элементов социализма? Думаю, что это сочетание сродни сочетанию «полулошадь-полурябчик». Возможно, это прекрасная, но не вполне паритетная помесь. Так и в китайском гибриде: феодальные элементы сильно превалируют над элементами социалистическими. Например, политическая система. Сами руководители КНР признают, что в период «культурной революции» утвердилась феодально-фашистская диктатура. Но что общего может иметь такая система с демократией?

Нужно ясно отдавать себе отчет в тех огромных изменениях, которые произошли в Китае в последние два (из трех) десятилетия руководства страной Мао Цзэдуном. В первое десятилетие были заложены некоторые основы новой системы, которая обнаружила ряд преимуществ по сравнению с прежней, существовавшей при гоминьдане. Эта экономика в лучшие свои периоды, особенно в первые десять лет, содействовала успешному развитию производительных сил и более равномерному распределению материальных благ среди различных слоев и групп населения. Она несла в себе зародыш производственных отношений.

В то же время деформированная в результате режима личной власти китайская экономическая система обнаружила ряд органических пороков. Органических, стало быть, таких пороков, которые пережили своего создателя и теперь уже не связаны с деятельностью отдельных лиц, стоящих у руководства.

Первый самый очевидный порок такой системы — произвол в экономической политике, полнейший произвол в планировании развития всего хозяйства. Речь идет прежде всего о той вакханалии экономических решений, которая исходила от центральной партийной власти. В последний период жизни Мао Цзэдуна экономические решения принимались пресловутой «четверкой» или какими-то другими деятелями. И эти решения впоследствии были признаны ошибкой.

Выходит, дело не в лицах, которые стоят во главе партии, государства, управления экономикой, хотя, конечно, это имеет немаловажное значение. Дело в самой системе, которая по своей природе податлива произволу или, во всяком случае, не имеет гарантии в себе самой от экономического произвола. Она не может воспротивиться произволу, а быть может, даже сама порождает произвол. Почему? Да хотя бы потому, что оставляет свою судьбу на усмотрение небольшой группы руководителей. А эти последние — или из-за некомпетентности, или в интересах политической борьбы, или в интересах саморекламы — вертят штурвал экономического развития, куда вздумается.

Неверно, однако, думать, будто единственной проблемой китайской системы является произвол экономической политики. Нет, это просто то, что бросается в глаза. Ошибочность «большого скачка» с его грандиозными планами за семь лет догнать Великобританию по промышленному производству, в короткие сроки догнать и перегнать СССР и США, ошибочность политики «народных коммун», а тем более «культурной революции», когда вообще пренебрегали производством, — все это, очевидно, имело более глубокие корни. В сущности, это система, созданная искусственно, до того, как созрели производственные, экономические, интеллектуальные предпосылки. Поэтому она во много напоминает смирительную рубашку, накинутую на живое тело производства. Она тормозит, деформирует его естественное развитие, придает уродливый характер всем отношениям — и производственным и общественным.

В такой системе сильна тенденция к технологической и технической стагнации. Внутри самой системы нет стимулов для постоянного обновления технологии, для внедрения новой техники, для непрерывного внедрения достижений технического прогресса. Построенная по принципу «приказание — исполнение», эта экономика едва справляется с намечаемыми сверху планами экономического развития. У нее нет ни резервов, ни материальных средств, ни, наконец, побуждений постоянно совершенствовать технику, добиваться более высокой производительности труда.

Какие новинки науки и техники следует внедрять в практику?

И как это делать? План, спускаемый сверху, не предусматривает обновление технологии: такое обновление неизбежно нарушает выполнение текущих задач, так как связано с перестройкой технологии и управления. Единственным средством в этом случае является «подглядывание через забор» в другие, более развитые в научно-техническом отношении страны. На протяжении двух десятилетий главные стимулы технического прогресса шли из-за рубежа.

Но в условиях самоизоляции страны это был чрезвычайно ненадежный стимул. Все иностранное, даже иностранная техника (кроме, ядерной), было предметом осуждения. Закупки современной техники за рубежом занимали ничтожное место. Позднее новые китайские руководители, напротив, стали ориентироваться на постоянное расширение закупок новой техники, технологических процессов в зарубежных странах. Однако это не меняет сути проблемы: внутри самой экономики стимулы для научно-технического прогресса ничтожны. Здесь заложен какой-то ее органический порок.

Наконец, еще одна черта этой экономической системы — тенденция к самоизоляции. Любая экономика в наше время, если она хочет быть на современном уровне, не может развиваться без теснейших экономических связей с экономикой других стран, без участия в международном экономическом разделении труда. Китайская экономическая система на протяжении последних двадцати лет была практически изолирована не только в силу ошибочных политических решений. Она была изолирована и в силу собственной научной, технической и технологической отсталости, из-за неспособности выдерживать конкуренцию с более развитыми экономиками. Эти последние причины будут действовать еще длительное время.

Такая экономическая система предпочитает быть закрытой. Она боится непосредственных экономических связей, плохо выдерживает впрыскивание в нее зарубежной передовой технологии и ничего не может предложить взамен другим странам. Поэтому и внешняя торговля для Китая хотя и необходима с точки зрения военного производства и использования новой техники, но чрезвычайно затруднена. В сущности, Китай может предлагать другим странам только сырье, хотя он остро нуждается в нем сам и страдает от недостатка энергоресурсов.

Такова плата за изоляцию экономической системы в условиях современного мира, законом которого стала экономическая интеграция, будь то на капиталистической или социалистической основе.

Разговор о структурных реформах в управлении и хозяйстве КНР стоит начать с вопроса: что собой представляло китайское общество в демографическом отношении? Согласно оценкам специалистов, численность сельского населения составляет не 80 процентов, как считали раньше, а 87 от общего населения страны. Что касается городского населения, то оно сконцентрировано главным образом в 20 с лишним городах, численность населения которых перевалила далеко за миллион человек.

Как реагировало китайское руководство на эту проблему? Оно металось из крайности в крайность, все более демонстрируя неспособность создать эффективную и сколько-нибудь гуманную программу решения демографического кризиса, который одновременно является и продовольственным кризисом. На первых порах Мао Цзэдун и его окружение, которые больше всего упражнялись в критике мальтузианства, практически не осуществляли ограничения рождаемости. В годы «большого скачка» Мао стал рассматривать быстрый рост населения едва ли не как фактор прогресса. Особенно он рассчитывал на крестьянское население, которое не приходится кормить. Он видел здесь даровые рабочие руки, с помощью которых можно не только осуществить строительство ирригационных объектов, дорог, но и возводить доменные печи, выплавлять чугун, добывать полезные ископаемые.

Китайские руководители спохватились, но спохватились довольно поздно, поскольку население за годы народной власти увеличилось почти вдвое. Кандидат в члены Политбюро ЦК КПК, заместитель премьера Чэнь Мухуа возглавила группу по регулированию рождаемости. Была выработана целая система правовых и экономических мер, направленных на радикальное ограничение рождаемости.

Проблема демографии, а также развитие образования и культуры тесно переплетаются с коренными проблемами экономики. В Китае начинается осуществление далеко идущих экономических реформ, которые могут сказаться на всей структуре общества.

Что же это за реформы и какова их цель?

В «Жэньминь жибао» (от 25 сентября 1979 года) отмечалось, что в Китае имеются три школы по вопросам управления экономикой. Одна школа защищает систему, существовавшую в 50-е годы. Другая считает, что решить проблему может предоставление провинциям большей свободы действий. Третья школа, которая представляет новое течение и которую поддерживает газета, призывает к отказу от административных рамок. Предприятие должно платить налоги там, где оно находится. Региональные власти должны снабжать его электроэнергией и другими ресурсами. Центральное правительство указывает лишь направление, в котором должно развиваться предприятие.

В печати обсуждался и другой принципиальный вопрос — о характере собственности при социализме. При этом одни ставили знак равенства между общественной и государственной собственностью, а другие тяготели к коллективной собственности предприятий. Тем не менее большинство участников дискуссии высказывались против превращения государственной собственности предприятий в кооперативную. «Если возложить на предприятия (имеются в виду государственные предприятия. — Ф.Б.) ответственность за прибыли и потери и если предоставлять им независимо решать финансовые вопросы, то фактически получается коллективная собственность» («Жень-минь жибао», 21 сентября 1979 года).

Как относятся к этим дискуссиям официальные власти?

В июле 1979 года Госсовет КНР принял ряд документов относительно реформ руководства экономикой, права промышленных предприятий на самоопределение. Другие решения касаются поощрения кооперативных предприятий, местных промыслов и небольших частных предприятий. Эти меры имели специальной целью не только увеличение производства товаров широкого потребления, оживление сферы услуг, но и ликвидацию более чем 20-миллионой армии безработных в основных городах Китая.

В поисках стимулирования технического прогресса правительство предоставило ряду предприятий и объединений в порядке эксперимента возможность сохранять часть своей прибыли и использовать ее для закупки нового оборудования, а также для расширения программ социального обеспечения рабочих, для их премирования.

Одно из самых важных преобразований касалось «коммун». Как известно, эта форма организации сельского хозяйства была введена в 1958 году. С той поры она, сохраняя свое название, претерпела серьезные изменения. Одно из них состояло в том, что основной единицей «коммун» стала производственная бригада — хозрасчетное объединение, которое, как правило, распространяется на всю деревню. Инициатором новой аграрной реформы, судя по всему, выступил премьер-министр Чжао Цзыян. Эта система распространилась на всю страну. Осуществлялись и более глубокие перемены.

Главная проблема — это преодоление наследия периода длительной экономической вакханалии прежней власти. Придать экономике сколько-нибудь современный характер, стабилизировать политическую систему, сделать ее эффективной с точки зрения принимаемых решений, осовременить культурную жизнь и придать образу жизни людей цивилизованный характер, очеловечить отношения и восстановить элементарные нравственные устои — все это потребует гигантских усилий и составит целую историческую эпоху.

В период смутного времени выплескивается наружу критический дух, который был загнан внутрь в период предыдущего царствования. В условиях еще не устоявшейся новой власти, борьбы между отдельными соперничающими группировками, неизбежного ослабления правительственных ограничений приоткрывается форточка гласности, в которую устремляется все недовольство предыдущим режимом. Но этот критицизм весьма специфичен. Он адресован исключительно прошлому и редко содержит в себе конструктивную программу деятельности. Жан-Жак Руссо, великий политический психолог, писал: «Общее для всех министров и почти для всех королей заключается в том, чтобы во всяком деле поступать прямо противоположно своему предшественнику».

Становится все более очевидно, что проблемы, с которыми лицом к лицу столкнулся Китай после смерти Мао Цзэдуна, выходят далеко за рамки политической борьбы и экономики; они затрагивают коренные нравственные, этические, духовные и социальные идеалы и ценности, на которых зиждется общественное здание страны.

Что касается нас, то мы хотели бы надеяться на постепенный возврат Китая на позиции VIII съезда КПК (1956 г.), на преодоление деформаций последующего периода и переход к глубоким структурным преобразованиям. Мы убеждены, что такое развитие отвечает интересам и китайского народа, как и других народов мира.