Общественное животное. Тайные источники любви, характера и успеха

Глава 18. Нравственность

Эрика никогда в жизни не видела в одном гостиничном коридоре сразу столько людей, бормочущих что-то в свои рации. Поднявшись на верхний этаж отеля «Парабола» с видом на Центральный парк и выйдя из лифта, она увидела целую армию телохранителей. Они дежурили у дверей практически каждого номера, прохаживались по холлу, со скучающим видом оглядывали коридор, изредка бросали ленивый взгляд на коллег и время от времени что-то бормотали в свои микрофоны. В номерах проживали саудовские принцы, русские олигархи, африканские диктаторы и китайские миллиардеры – и у каждого из них была собственная армия охранников с бычьими загривками: не только для безопасности, но и для престижа.

Консьерж лично проводил Эрику от лифта к ее президентскому люксу, который почему-то назывался «Индийский сьют». Словно евнух, вводящий в гарем очередную красавицу, консьерж услужливо открыл дверь и впустил Эрику в апартаменты, состоявшие из множества комнат, каждая из которых была раза в четыре или в пять больше квартиры, где Эрика жила в детстве. Она словно попала в персональный рай Ральфа Лорена[120] – громадное пространство, оформленное в английском вкусе, со стенами, обшитыми ореховыми панелями, и каминами с широкими каменными каминными полками. В углу бросался в глаза мраморный шахматный столик, в ванной имелся двойной душ – вдруг гость захочет помыть голову под одним, а ополоснуть волосы кондиционером – под другим. Эрика, вытаращив глаза, бродила по комнатам, мысленно задавая себе вопросы типа: «Как? А ручья с форелями тут разве нет?!»

Консьерж являл собой настоящее воплощение навязчивого сервиса. В некоторых роскошных ресторанах и отелях официанты и консьержи так спешат предугадать любую потребность и любой каприз клиентов, что доставляют им массу неудобств. После каждого глотка они доливают вам в чашку кофе, а вы всего лишь хотели добавить сливок. Они начинают щеткой смахивать вам пылинки с костюма ровно в ту минуту, когда вы собирались надеть пальто. В данном случае консьерж изъявил желание распаковать чемодан и подключить компьютер к модему. Эрике с большим трудом удалось выставить его прочь.

Этот номер для Эрики забронировал пригласивший ее в Нью-Йорк человек, которого она называла мистер Воображала. Несколько лет она следила за его карьерой по обложкам деловых журналов, а когда они познакомились на одном благотворительном мероприятии, он предложил ей работу в совете директоров своей компании.

Мистер Воображала проявлял к Эрике незаурядный интерес, часто приглашал ее к себе, спрашивал ее советов, серьезно прислушивался к ним и даже внес ее в свой рождественский список ближайших друзей. Каждый год на Рождество он рассылал участникам списка массу приятных подарков – ноутбуки, роскошно изданные биографии, марокканские пуховые покрывала, старинные венецианские гравюры и прочие занятные безделушки, демонстрировавшие его изысканный, но эклектический вкус.

Мистер Воображала, финансовый воротила ростом шесть футов и один дюйм, мыслил и действовал эпохальными категориями. Он родился в неблагополучном пригороде в южном Иллинойсе, начал с нуля, но постепенно превратился в хозяина жизни, седеющего игрока в поло и щедрого филантропа.

Смолоду он руководствовался девизом: «Никогда не мысли, как наемный работник». Еще в самом начале своей профессиональной карьеры он взял себе за правило воображать себя хозяином и руководителем любой компании, в которой работал. Еще в колледже он организовал компанию автобусных перевозок и на весенние каникулы возил студентов в Форт-Лодердейл. Много лет спустя, после множества других полезных приобретений, он купил крупную авиакомпанию и стал ее президентом, но бóльшую часть времени, казалось, позировал фотографам на фоне Маттерхорна, вел переговоры о покупке европейских футбольных клубов и устраивал благотворительные инсценировки Дантова «Ада», деньги от которых шли на изучение способов лечения сахарного диабета у детей. Он регулярно посещал соревнования «Формулы-1» вместе со своими образцовыми сыновьями – Чипом, Рипом, Типом, Бипом и Липом.

Мистер Воображала не мог ни минуты усидеть на одном месте. Он всегда внимательно следил за самыми незначительными своими жестами, как человек, уверенный в том, что Бог не спускает с него глаз. Он внимательно изучал фотографии Джона Фицджеральда Кеннеди, а потом часами отрабатывал перед зеркалом взгляд и осанку человека, в котором за версту ощущалось бы величие. То и дело лицо его озарялось счастливой улыбкой, словно он и сам не мог поверить в свою фантастически счастливую жизнь. В такие мгновения он походил на Денниса-непоседу, который вдруг проснулся и обнаружил, что он – папа римский. И так каждые несколько минут.

У него как раз образовался свободный день между встречей Аспенской группы стратегического планирования и заседанием Трехсторонней комиссии, и он пригласил к себе Эрику, чтобы получить у нее кое-какие консультации. Каждый год он составлял список приоритетов для своей авиакомпании. Сейчас он хотел, чтобы Эрика помогла ему определиться, что должно войти в этот список: что следует сделать в первую очередь – улучшить процедуру посадки или заняться медицинскими страховками сотрудников? Сменить генерального директора или сократить число рейсов на Средний Запад? Этот шикарный номер был одним из характерных проявлений его гнетущего гостеприимства.

Обедали они в номере Эрики, так как мистер Воображала считал себя слишком известной знаменитостью и опасался, что в ресторане отеля им не дадут спокойно поесть. Он заказал калифорнийское вино и португальские бисквиты, проявив разборчивость, которая показалась Эрику несколько излишней – ну, как бюстгальтер с поролоновыми вкладками раздражает женщину с хорошим вкусом. Они говорили о приоритетах его компании, но также о курсе китайского юаня, энергии ветра, йоге, лакроссе и о том, что Воображала любил книги, заканчивающиеся смертью главных героев, – принцип Роберта Джордана[121], как он это называл.

Хотя это и был деловой обед, Эрика оставила приоткрытой дверь спальни. Она сбросила с ног туфли и то и дело поддевала их под столом затянутыми в чулки ногами. Этот мужчина вызывал у Эрики чувство восхищения. Во время разговора оба то и дело нервно барабанили пальцами по столу. И не скука ее семейной жизни и не чувство безнадежного одиночества заставили Эрику в тот день переспать с Воображалой. Просто была прельстительная новизна в том, чтобы заняться сексом с человеком с обложки журнала Forbes, а потом всю жизнь вспоминать об этом волнующем переживании.

Если в этом приступе вожделения и было что-то более глубокое, так это давняя греза Эрики о том, что она – часть могущественной супружеской пары, которая не сходит с первых полос, част влиятельнейшего дуэта, половинки которого взаимно дополняют друг друга – этакие Скотт Фицджеральд и Зельда корпоративного мира.

Обед продолжался около двух часов. В конце обеда мистер Воображала рассыпался во вполне благопристойных комплиментах. Она – самый лучший его советчик, сказал он Эрике, когда они встали из-за стола. Второй самый ценный его советчик – это духовник, который направляет его уже 35 лет. Именно благодаря этому священнику он участвует в акциях католической благотворительности, является членом ордена «Рыцарей Колумба», Папского фонда и тому подобных великосветских католических организаций. Как это было характерно для него – рассуждать о том, как он служит Ватикану, и одновременно лезть под юбку замужней женщины. Но этот человек никогда не играл по общепринятым правилам.

Язык тела Эрики недвусмысленно сообщил, что она готова на все, а мистер Воображала просто органически не мог упустить того, что само шло к нему в руки.

Годы спустя, видя его лицо на обложке «Форбса», Эрика улыбалась, вспоминая единственный в своей жизни эпизод супружеской неверности. Но ночью, сразу после того, как это случилось, ее чувства были иными.

Сам по себе секс оказался никаким. В буквальном смысле слова никаким. Это были просто механические движения, не вызывавшие у Эрики никакого отклика. Но где-то через час после ухода Воображалы Эрику охватило странное чувство: словно все сжалось у нее внутри. Это чувство появилось у нее уже во время обеда, оно было похоже на медленно нарастающую боль, но теперь боль стала резче и начала сильно ее мучить. Сидя в кресле, Эрика буквально корчилась от боли. В конце концов она поняла, что это было: ненависть к себе, стыд и омерзение. Это тошнотворное чувство не покинуло ее и ночью. В мозгу мелькали воспоминания и образы, причем они относились не только к послеполуденному сексу с Воображалой, но и к далекому прошлому. Угрызения совести не давали ей покоя, и она никак не могла от них избавиться.

Словно в тумане, она ворочалась и металась в постели, била кулаками подушку, садилась, а потом снова падала навзничь. Не в силах сдержаться, она громко стонала. Среди ночи она несколько раз вскакивала, подбегала к бару и глотала виски из крохотных бутылочек. Но спиртное не оказывало вообще никакого действия – может быть, бутылочки и в самом деле были слишком маленькими?

Эрика нисколько не боялась разоблачения. Она не боялась и никаких последствий. В своем возрасте она совершенно не ощущала всепроникающего присутствия Бога и не думала о Божьем суде. Она даже не считала, что к этой буре чувств можно приложить слова «чувство вины». Это была просто боль, которая на следующее утро, после нескольких часов сна, сменится тупой апатией и чувством собственной уязвимости.

В течение следующих нескольких дней Эрика была не в состоянии скрыть свои эмоции. Она непрерывно слушала депрессивные песни Тома Уэйтса. На обратном пути, в самолете, она не могла сосредоточиться на работе и всю дорогу читала роман Фолкнера. Боль продолжала мучить ее несколько недель кряду и оставила в ее душе неизгладимые, хотя и незаметные внешне следы. Она никогда больше не изменяла мужу, и сама мысль об измене переполняла ее инстинктивным отвращением.

Исходя из традиционной точки зрения, можно сказать, что Эрика поддалась эгоистичному и недальновидному чувству вожделения. Поддавшись страсти, поддавшись слабости, она вероломно нарушила клятвы, которые дала Гарольду в день их свадьбы.

Такое понимание основано на народной мудрости, которая исходит из того, что нашим нравственным решениям сопутствует борьба. На одной стороне выступают эгоистичные и примитивные страсти, на другой – просвещенная сила разума. Разум пользуется логикой, чтобы оценить ситуацию, приложить к ней важные моральные критерии, разрешить моральную дилемму и определить линию поведения. Разум использует силу воли, чтобы обуздать страсти. Если наше поведение достойно похвалы, то это означает, что разум успешно подчинил себе низменные инстинкты и остался хозяином нашей воли. Как выразилась однажды Нэнси Рейган, «разум просто сказал „нет“». Если же мы ведем себя эгоистично и недальновидно, то это значит, что либо мы не призвали на помощь разум, либо страсти взяли над ним верх.

При таком подходе сознающий разум выступает в роли героя, а подсознание – в роли злодея. Сознание играет на стороне нравственности, а подсознание – на стороне страсти, греха и эгоизма.

Но в данном случае эта народная мудрость едва ли применима, потому что она совершенно не согласуется с тем, что чувствовала и переживала Эрика во время своей авантюры с мистером Воображалой. Она занялась с ним сексом вовсе не потому, что поддалась вспышке страсти; она болезненно переживала произошедшее вовсе не потому, что по трезвом размышлении поняла, что нарушила свои моральные принципы. На самом деле страсти одолели ее уже после измены, ночью, когда она без сна металась в постели. Они вовсе не обуревали ее, когда она легла в постель с чужим мужчиной, поддавшись греховному соблазну. И нельзя сказать, что ночью она осознанно оценила свое поведение и осудила разумом свое дневное решение. На самом деле она не чувствовала и не переживала ничего подобного. Раскаяние и сожаления свалились ей на голову столь же неожиданно, как и само безнравственное действие.

Эрика не переживала драму борьбы между разумом и страстью. Правильнее будет сказать, что Эрика видела ситуацию под одним углом зрения, когда мистер Воображала стоял перед ней в гостиничном номере, и под другим – ночью, когда все происшедшее предстало перед ней в совершенно ином свете. Всплеск одних эмоций сменился приливом других эмоций.

Можно сказать, что Эрика днем и Эрика ночью – это два разных человека. Там, где один человек видел щекочущее нервы соблазнительное приключение, второй увидел позор и унижение. Она чувствовала себя, как Адам и Ева, изгнанные из рая после грехопадения. Глаза их открылись, и увидели оба, что они наги. Позже, глядя на себя в зеркало, Эрика не могла объяснить себе свой поступок. «Господи, о чем я только думала?»

Более того, ошибка с мистером Воображалой оставила на психике Эрики заметный шрам. Оказываясь перед лицом подобных соблазнов в последующие годы, Эрика никогда не колебалась с выбором. Она не испытывала никаких искушений, которым надо было бы противостоять, потому что сама мысль об измене мгновенно вызывала у нее чувство боли и отвращения. Так кошка никогда не подходит к печке, о которую когда-то обожглась. Эрика вовсе не чувствовала себя какой-то особо добродетельной, отказываясь от соблазна; она просто по-другому реагировала на ситуацию.

Пример Эрики иллюстрирует проблемы, с которыми сталкиваются рационалисты, отстаивая свою теорию морали. Во-первых, наши моральные суждения по большей части не бывают холодными и рассудочными, они очень глубоко укоренены в эмоциональной сфере и сопровождаются сильнейшими переживаниями, как это было с Эрикой, когда она без сна металась по своей постели. В нашей повседневной жизни мы ежеминутно выносим моральные суждения, даже не задумываясь о них. Мы не осознаем, почему мы именно так, а не иначе оцениваем с точки зрения нравственности то или иное поведение. Мы просто видим несправедливость – и приходим в ярость. Мы просто видим милосердие – и таем от умиления.

Джонатан Хайдт^{415} из Виргинского университета приводит массу примеров действия такой мгновенной моральной интуиции. Представьте себе человека, который покупает в магазине курицу, совокупляется с тушкой, а затем варит ее и съедает. Представьте себе человека, который поедает свою околевшую собаку. Представьте себе, что вы моете унитаз национальным флагом. Представьте себе брата и сестру, отправившихся в поход. Однажды ночью в палатке они решают заняться сексом. Они не забыли о презервативе, им в общем понравилось, но они решают никогда больше этого не делать.

Хайдт показал^{416}, что большинство людей мгновенно (и отрицательно) оценивают все эти ситуации, хотя никто из этих воображаемых персонажей не причиняет никакого реального вреда. Подчас респонденты Хайдта и сами не могли сказать, почему описанные им действия вызывают у них мгновенное отвращение и отторжение. Они просто испытывали эти чувства. Здесь реакцию определяло подсознание.

Более того, если сторонники рационалистического подхода к морали правы, подчеркивая важность рассудочных моральных суждений, то нам следовало бы ожидать, что люди, часто выносящие подобные моральные суждения, и вести себя должны весьма высоконравственно. Ученые исследовали и этот вопрос. И обнаружили, что корреляция между рассудочным морализаторством и нравственным поведением очень слаба. Майкл Газзанига пишет в книге «Человек»^{417}:

Если бы рассудочное морализаторство приводило к нравственному поведению, то можно было бы ожидать, что люди менее эмоциональные будут более нравственными. В действительности все ровно наоборот. Джона Лерер указывает, что большинство людей испытывает весьма сильные чувства, сопровождающиеся реакцией вегетативной нервной системы, когда становятся свидетелями чужих страданий или читают об убийствах и изнасилованиях. У них потеют ладони и повышается артериальное давление. Но бывают и люди, не выказывающие в этих случаях вообще никаких эмоциональных реакций, и это вовсе не сверхрациональные моралисты. Это – психопаты.

Психопаты не способны эмоционально реагировать на чужие страдания^{418}. Их не трогают сцены убийств, пыток и мучений. Они и сами могут причинять людям боль и страдания ради того, чтобы добиться каких-то своих целей, не испытывая при этом никаких эмоций или дискомфорта. Исследования мужей, постоянно избивающих своих жен^{419}, показали, что, когда эти люди впадают в состояние агрессии, их артериальное давление снижается, а пульс становится реже.

И, наконец, если бы рациональные рассуждения приводили к нравственному поведению, то те, кто способен делать нравственные выводы, могли бы применять их постоянно, ориентируясь на универсальные моральные законы. Но в реальной жизни трудно встретить такое постоянство.

Накопленные за истекшее столетие научные данные говорят о том, что в своем реальном поведении люди не руководствуются некими неизменными принципами, которые можно применить в любых обстоятельствах. Хью Хартшорн и Марк Мэй из Йельского университета в своих экспериментах еще в 1920-е годы давали десяти тысячам школьников возможность лгать, обманывать и воровать в самых разнообразных ситуациях. Большинство школьников лгали в одних ситуациях, но говорили правду в других. Частота обманов не коррелировала с какими-либо поддающимися измерению чертами характера или степенью склонности к моральному резонерству. Недавно проведенные исследования подтвердили этот старый вывод. Школьники, которые лгут родителям, честно ведут себя в школе. Люди, мужественные у себя на работе, становятся жалкими трусами в церкви. Люди, добрые в солнечные дни, становятся злобными и мрачными в ненастье. Поведение не проявляет, как выражаются ученые, кросс-ситуационной стабильности: оно подвержено сильному влиянию обстоятельств^{420}.

Рациональный взгляд на устройство нашей морали и нравственности в настоящее время оспаривается сторонниками интуитивного взгляда. Они ставят эмоции и подсознательную интуицию в центр нашей нравственной жизни, оставляя разуму весьма скромную роль. Интуитивисты подчеркивают значимость нравственных рефлексов и индивидуального выбора. Они подчеркивают роль, которую играет в принятии нравственно значимых решений наше восприятие. Согласно такому взгляду, нравственное решение принимается еще до того, как человек приходит к каким-либо логическим выводам. По мнению интуитивистов, главная борьба происходит не между разумом и страстями: генеральные сражения разворачиваются на первом уровне сознания, в сфере подсознательного.

Свою точку зрения интуитивисты обосновывают прежде всего тем, что все мы рождаемся с укорененными эгоистическими влечениями – влечениями, которые велят нам хватать то, что нам нравится, преувеличивать свою значительность, ощущать уверенность в своем превосходстве над другими, помыкать ими и потакать своим вожделениям. Эти влечения искажают восприятие. Дело вовсе не в том, что мистер Воображала сознательно решил использовать Эрику или покушался на ее брак. Он просто в какой-то момент увидел, что в данный конкретный момент может воспользоваться ею. Убивая, убийца не считает свою жертву точно таким же человеческим существом, как он сам. Бессознательное убийцы должно предварительно дегуманизировать его жертву, чтобы он мог посмотреть на нее как бы другими глазами.

Французский журналист Жан Хатцфельд проинтервьюировал многих участников руандийского геноцида и собрал эти интервью в книгу «Сезон мачете». Этническая вражда в Руанде обернулась резней и безумием. Один из хуту, с которыми говорил Хатцфельд, убил тутси, жившего поблизости:

Такие глубинные импульсы легко играют сознанием. Они не только искажают восприятие в момент совершения насилия; они же задним числом изобретают оправдания совершенному преступлению. Мы убеждаем себя, что жертва нашей жестокости или нашего бездействия сама виновата в том, что случилось; что обстоятельства вынудили нас поступить так, а не иначе; что во всем виноват кто-то другой. Вожделение также подсознательно формирует образ мыслей.

Но не все глубинные влечения эгоистичны, подчеркивают интуитивисты. Все мы – потомки и наследники людей, успешно сотрудничавших друг с другом. Наши предки выживали семьями и группами.

Многие животные, в том числе и многие насекомые, тоже склонны к общественной жизни. Изучая животных, мы видим, что природа снабдила их механизмами, которые помогают им объединяться и преданно сотрудничать друг с другом. В одном исследовании, проведенном в 1950-е годы, крыс учили нажимать педаль для того, чтобы получать еду^{422}. Но автомат был сконструирован таким образом, что в результате нажатия на педаль не только открывался доступ к еде: остальные крысы в клетке получали удар током. Нажимавшие на педаль крысы, видя страдания других животных, изменяли свое пищевое поведение. Они не стали голодать, но старались не причинять излишнюю боль другим крысам, то есть они стали нажимать на педаль реже. Этолог Франс де Вааль описывает сложную эмпатию, характерную для поведения приматов. Шимпанзе утешают друг друга, нянчат своих и чужих детенышей и, видимо, получают от этого удовольствие^{423}. У нас нет доказательств того, что животные обладают моралью, но у них точно есть психологические «строительные блоки», из которых возводится ее здание.

У людей тоже имеется набор эмоций, способствующих объединению и привязанностям. Мы краснеем от стыда или потеем от страха, нарушая социальные нормы. Мы испытываем ярость, когда унижают наше человеческое достоинство. Мы зеваем, видя, как зевает наш сосед, причем люди, которые быстрее других начинают зевать, подсознательно подражая чужому поведению, более склонны и к более сложным формам сочувствия^{424}.

Наше естественное сопереживание другим людям превосходно описано Адамом Смитом в его книге «Теория нравственных чувств», в пассаже, где автор предвосхищает теорию зеркальных нейронов:

Кроме того, добавляет Смит, мы всегда испытываем желание, чтобы окружающие высоко нас ценили:

У людей эти общественно значимые эмоции имеют выраженную моральную составляющую, начиная с самого раннего возраста. Профессор Йельского университета Пол Блум и его коллеги провели эксперимент^{425}, в ходе которого маленьким детям показывали такую сцену: человек взбирается по склону холма, второй человек помогает ему, а третий всячески мешает. Уже в возрасте шести месяцев дети выказали явное сочувствие тому, кто помогает. Иногда в этой пьесе следовало продолжение: того, кто мешал, либо наказывали, либо вознаграждали. В этом случае восьмимесячные дети предпочитали тех, кто наказывал мешающего, тем, кто его вознаграждал. Эта реакция показывает, считает Блум, что в людях с самого раннего возраста заложено чувство справедливости.

Ребенка не приходится учить тому, что такое хорошее обращение с ним; дети прекрасно знают это сами и протестуют против плохого обращения, как только обретают способность заявить об этом. Нас не надо учить восхищаться человеком, приносящим какую-либо жертву на алтарь общего дела, – это восхищение универсально и свойственно людям изначально. Нас не надо учить порицать людей, которые предают друзей, семью или соплеменников. Не надо учить ребенка, как отличить нравственные правила («нельзя бить других людей») от правил, не связанных с нравственностью («запрещается жевать резинку в школе»). Эта дифференциация возникает сама собой, всплывает из каких-то неведомых глубин нашей души. Точно так же, как у нас есть естественный набор эмоций, которые помогают нам любить и быть любимыми, есть и естественный набор нравственных эмоций, которые заставляют нас порицать человека, нарушающего моральные нормы, и одобрять людей, которые их соблюдают. В мире нет ни одного общества, в котором солдат хвалили бы за бегство с поля боя.

Конечно, и родители, и школа всячески содействуют нравственному воспитанию, но, как замечает Джеймс К. Уилсон в своей книге «Моральное чувство»^{426}, эти наставления падают на уже подготовленную почву. Наряду с врожденной способностью усваивать язык и врожденной привязанностью к матери ребенок появляется на свет с врожденными специфическими моральными предубеждениями, которые можно усовершенствовать, оформить и развить, но никогда нельзя создать и внушить заново.

Такого рода моральные суждения – восхищение людьми, верными долгу, презрение к тем, кто нарушает супружескую верность, – выносятся мгновенно и ярко окрашены эмоционально. Если мы видим человека, глубоко скорбящего из-за смерти ребенка, мы исполняемся жалостью и сочувствием. Но если кто-то проявит такие же чувства в связи с утратой автомобиля, то мы испытаем недоумение. Мгновенное сочувствие и сложное рассудочное суждение тесно переплетены между собой.

Как мы уже успели убедиться, акт восприятия – очень сложный процесс. Мы не просто видим происходящее, мы практически одновременно взвешиваем его значение, оцениваем его и испытываем в отношении события определенные эмоции. Действительно, многие ученые теперь считают, что нравственное восприятие сродни эстетическому или чувственному восприятию и активирует те же участки головного мозга.

Подумайте, что происходит, когда вы пробуете новую для вас пищу. Вам не приходится осознанно решать, что она отвратительна. Вы и так сразу это знаете. Или, допустим, вы смотрите на горный ландшафт. Вам не требуется осознанно решать, красив ли он. Вы это просто знаете. То же касается нравственных и моральных суждений. Они выносятся в результате мгновенной интуитивной оценки. Ученые из Психолингвистического института имени Макса Планка в Нидерландах обнаружили^{427}, что оценивающая эмоция даже в отношении таких сложных проблем, как эвтаназия, складывается в течение 200-250 миллисекунд после того, как человек прочитает то или иное мнение об этой проблеме. Вам не приходится думать об отвращении, стыде, смущении, о том, стоит ли вам покраснеть или нет. Все это возникает и происходит как бы «само собой».

В самом деле, если бы нам приходилось принимать самые элементарные бытовые решения на основе обдуманных моральных суждений, то человеческое общение стало бы совершенно невыносимым, так как скорость, с которой выносятся такие суждения, чрезвычайно низка. Томас Джефферсон говорил об этом несколько столетий назад^{428}:

Таким образом, не только разум отличает нас от других животных, но и усложненная природа наших эмоций, особенно социально и морально значимых.

Некоторые ученые считают, что мы обладаем общим для всех даром эмпатии (сопереживания), который различными способами и побуждает нас сотрудничать с другими людьми. Однако накопленные к настоящему времени данные позволяют предположить, что люди рождаются с более структурированными и специализированными моральными принципами, с целой гаммой нравственных чувств, каждое из которых активируется в той или иной ситуации.

Джонатан Хайдт, Джесси Грэм и Крэйг Джозеф уподобили эти принципы вкусовым сосочкам на языке. Как язык человека располагает отдельными рецепторами для восприятия сладкого, соленого, горького и кислого вкусов, так и моральные модули имеют различные рецепторы для восприятия тех или иных типичных ситуаций. Как национальные кухни различных культур складывались в том числе и на предпочтении тех или иных вкусов, так же в различных культурах сложились различные представления о добродетелях и пороках, основанные на различии в нравственных ценностях^{429}.

Ученые спорят о точной структуре этих модулей. Хайдт, Грэм и Брайан Носек определили пять ключевых нравственных отношений: прежде всего, это отношение «справедливость / взаимная полезность», включающее в себя проблему равного и неравного обращения. Затем отношение «причинение боли / забота», в которую входят такие понятия, как эмпатия и сострадание к чужой боли. Есть также отношение «авторитет / уважение». Человеческие общества выстраивают различные иерархии и реагируют нравственным неприятием на те случаи, когда к вещам, имеющим общепринятый авторитет (включая и само это общество), относятся без должного уважения^{430}.

Существует отношение «чистота / отвращение». Модуль отвращения, вероятно, изначально должен был вызывать чувство отторжения от вредной или небезопасной пищи, но впоследствии в него был включен и нравственный компонент – теперь он удерживал нас от грязи и ядов не только материального, но и идейного порядка. Студентов Пенсильванского университета как-то спросили, что бы они почувствовали, если бы их попросили надеть свитер Адольфа Гитлера^{431}. Студенты сказали, что это было бы отвратительно, словно моральные качества Гитлера – это вирус, которым можно заразиться.

И, наконец, последним и самым сложным является отношение «группа / лояльность». Люди всегда разделяются на группы. Они интуитивно хранят верность членам своей группы независимо от того, насколько произвольны критерии принадлежности к ней, и чувствуют отвращение к тем, кто нарушает кодекс верности. Люди отличают членов своей группы от чужаков всего за 170 миллисекунд^{432}. Как только это различие проведено, запускаются различные паттерны активности. Так, например, у представителей белой и монголоидной расы, когда они видят, как представителю их этнической группы причиняют боль, возбуждается передняя поясная извилина в коре головного мозга^{433}. Однако если страдания переносит человек, не относящийся к их группе, активация поясной извилины оказывается не такой сильной.

С точки зрения интуитивистов, подсознательная сфера души – это ристалище импульсов, воюющих за господство. Интуиция может быть глубоко эгоистичной. Интуиция может быть глубоко социальной и нравственной. Социальные побуждения могут конкурировать с асоциальными. Очень часто социальные импульсы вступают друг с другом в конфликт. Сострадание и жалость могут проявиться за счет доблести, твердости и силы. Добродетель мужества и героизма может вступить в конфликт с добродетелью смирения и покорности. Добродетель сотрудничества может противоречить добродетели здорового соперничества. Наши добродетели и достоинства необязательно дополняют друг друга, необязательно укладываются в некую логическую схему. Мы можем рассматривать и оценивать любую ситуацию со множества разных точек зрения, и не всегда эти точки зрения совместимы одна с другой.

Это означает, что проблема жизни до сих пор не решена удовлетворительно. В дни расцвета Просвещения философы пытались втиснуть мораль и нравственность в рамки логических правил, которые, в свою очередь, вытекали бы одно из другого с математической точностью. Но это невозможно, учитывая невероятную сложность человеческого бытия. Наш мозг приспособлен к жизни в падшем мире, а не в мире гармоничном и совершенном. Любой индивид располагает множеством нравственных «я», которые пробуждаются в ответ на то или иное обстоятельство. Мы морально многообразны.

Тем не менее у нас есть мощный стимул, заставляющий нас быть настолько нравственными, насколько это возможно (или оправдывать себя, когда наша нравственность оказывается под вопросом). Но обладание этим универсальным нравственным чувством не означает, что люди всегда или хотя бы часто ведут себя хорошо и достойно. Это чувство проявляется в большей степени тогда, когда мы восхищаемся своими поступками, чем когда их совершаем; оно относится скорее к нашим нравственным критериям, чем к нашей способности жить в соответствии с ними. Тем не менее нам свойственно сильнейшее желание быть и считаться высоконравственными людьми.

Рационалисты призывают нас философствовать, чтобы стать нравственными людьми. Интуитивисты советуют нам взаимодействовать и сотрудничать друг с другом. Трудно или даже невозможно стать нравственным человеком в одиночку, но в течение столетий наши предки разработали практические способы, помогающие развивать нравственную интуицию и внушать нравственные привычки.

Например, в здоровых обществах повседневная жизнь организована разработанными до мелочей правилами этикета: женщина должна первой выйти из лифта; вилку следует держать в левой руке, а нож в правой. Эти правила вежливости и хороших манер могут казаться тривиальными, но именно они побуждают нас постоянно контролировать самые незначительные наши действия и поступки. Привычные действия заново настраивают и активируют соответствующие нейронные сети головного мозга.

Очень важно также разговорное общение. Даже болтая с приятелями о пустяках, мы одобрительно отзываемся о людях, живущих в согласии с нравственными принципами, и порицаем живущих безнравственно. Мы сплетничаем друг о друге, но даже в сплетнях устанавливаем множество мелких правил того, какое поведение должно приветствоваться, а какого следует избегать. Мы рассказываем друг другу поучительные истории о людях, нарушающих правила, принятые в нашей группе, как для того, чтобы укрепить наши связи друг с другом, так и для того, чтобы напомнить самим себе о моральных стандартах, укрепляющих наши узы.

И, наконец, имеются психологические привычки, насаждаемые общественными институциями. Проживая жизнь, мы постоянно переходим из одних институций в другие: сначала мы проходим через семью и школу, потом получаем в соответствующих учреждениях образование, приобретаем профессию или обучаемся ремеслу. Каждая такая институция живет по своим правилам и обязывает оказавшихся в ее стенах учеников следовать этим правилам. Эти внешние рамки со временем глубоко врастают в нашу плоть и кровь. Журналистская этика воспитывает в репортерах привычку дистанцироваться от людей, о которых они пишут. Ученые имеют определенные моральные обязательства перед научным сообществом. В процессе усвоения правил институций, в которых мы пребываем, мы становимся теми, кто мы есть.

Институции – это пространства идей, которые существовали задолго до нашего рождения и будут существовать после нашей смерти. Человеческая натура может оставаться неизменной тысячелетиями, но учреждения улучшаются и развиваются, потому что они суть хранилища мудрости, завоеванной потом и кровью многих поколений. Род человеческий прогрессирует, потому что прогрессируют его институции.

Член институции испытывает глубокое почтение к тем, кто жил до него и выстроил правила, которые теперь ему выпало хранить и передавать дальше. Политолог Хью Хеклоу пишет^{434}:

Связь учителя с ремеслом преподавания, связь спортсмена со спортом, связь фермера с его землей – не тот выбор, от которого легко отказаться, когда душевные утраты перевешивают душевные приобретения. В жизни каждого человека бывают долгие периоды, в течение которых он больше отдает общественным институциям, чем получает от них. Институции ценны тем, что в конце концов неизбежно сливаются воедино с самым сокровенным в нас.

В 2005 году Райн Сэндберг[123] был введен в Зал славы бейсбола. Его речь являет собой пример того, что и как надо говорить, если ты всей душой предан своей общественной институции^{435}:

Сэндберг обратился и к тем, кто был увековечен в Зале славы до него:

Интуитивисты считают, что нравственное действие зарождается глубоко в подсознании, но этот их взгляд не имеет ничего общего с детерминизмом, то есть с верой в предопределенность. В запутанном хаосе подсознательных сил интуитивисты оставляют место разуму и рефлексии, а также личной ответственности.

Верно, конечно, и то, что эта новая версия личной ответственности отличается от старой рационалистической концепции морали, с ее жесткой опорой на логику и волю. С точки зрения интуитивистов личную ответственность можно проиллюстрировать двумя метафорами. Первая метафора: нравственность – это мускулатура. Мы рождаемся с раз и навсегда заданным набором мышц, которые можем развить, если будем регулярно ходить в спортзал. Точно так же мы рождаемся с нравственными мышцами, которые мы можем развивать, упорными упражнениями вырабатывая хорошие привычки.

Вторая метафора: нравственность – это фотоаппарат. Джошуа Грин из Гарвардского университета говорит: у фотоаппарата есть набор автоматических настроек («портрет», «движение», «пейзаж»), благодаря которым происходит автоматическая регулировка выдержки и наведение на резкость при съемке каждого из этих сюжетов. Действуют эти механизмы быстро и качественно. Но большой гибкостью они не отличаются. Поэтому иногда полезно отключить автоматические настройки и снимать в ручном режиме, самостоятельно выставляя выдержку и наводя объектив на резкость. Ручная настройка занимает время, но зато позволяет делать вещи, которые невозможно сделать автоматически. Подобно фотоаппарату, продолжает Грин, мозг располагает набором автоматических нравственных «настроек», но в решающие моменты они могут отключаться, и тогда начинает действовать более медленный процесс осознанных оценок^{436}.

Другими словами, несмотря на то, что автоматические реакции играют важную роль в принятии нравственных решений, мы все равно имеем возможность осознанного выбора. Мы можем поместить себя в ситуацию, которая укрепит нашу нравственность. Военнослужащий или постоянный прихожанин церкви, скорее всего, относится к миру не совсем так, как завсегдатай ночных клубов или член уличной банды.

Мы можем практиковаться в мелких услугах, чтобы подготовить себя к способности приносить и великие жертвы.

Мы сами можем выбрать нарратив – способ нашего рассказа самим себе о нашей жизни, ее интерпретацию. Все мы рождены в той или иной культуре, стране, языковой среде, которые мы не выбираем. Мы рождаемся с определенными химическими веществами в мозге и с определенными генетическими предрасположенностями. Иногда мы попадаем в обстановку, которая вызывает у нас омерзение. Но, оказываясь в обстоятельствах, которыми мы не всегда можем управлять, мы всегда в той или иной степени можем контролировать повесть нашей жизни. И нарратив, который мы выбираем, способен организовать действительность вокруг нас.

Мы способны рассказывать истории, которые отрицают принадлежность того или иного человека к роду человеческому, а можем, наоборот, подчеркнуть эту его принадлежность. Рене Линденберг, маленькая еврейская девочка, жила в Польше во время Второй мировой войны. Однажды группа крестьян схватила ее и собиралась бросить в колодец. Но одна женщина, услышав, что они собираются сделать, прибежала и крикнула: «Что же вы делаете, она ведь не собака, в конце концов!»^{437} Люди тут же отпустили девочку. Польская крестьянка спасла Рене Линденберг жизнь. Крестьянка не приводила моральных аргументов «за» и «против» убийства еврея или человека вообще. Она просто заставила односельчан взглянуть на девочку другими глазами.

Мы, однако, можем выбрать и такую интерпретацию нашей жизни, которая позволит нам снять с себя вину и возложить ее на заговоры или козни других. Или такую, которая, напротив, поможет нашему духовному росту даже в нечеловеческих условиях. «Я благодарна судьбе за испытания, выпавшие на мою долю, – сказала Виктору Франклу[124] в нацистском концлагере молодая умирающая женщина. – В мирной жизни я была испорченной и избалованной, я никогда не задумывалась всерьез о духовном совершенствовании». Она показала на ветку дерева, которую видела со своих нар: «Это дерево словно говорит мне: смотри, я здесь, я здесь, я – жизнь, вечная жизнь». Это рассказ о том, как телесное поражение оборачивается духовной победой. Другие люди в подобных обстоятельствах выбирали другие интерпретации.

Как говорит Джонатан Хайдт, подсознательные эмоции превосходят силой осознанное мышление, но абсолютными полномочиями они не располагают. Разум в одиночку не способен исполнить танец морали, но он может задать тон, умело и тонко направив деятельность подсознания. Иногда шутят, что мы не обладаем свободой воли, но зато обладаем полной свободой сказать «нет». Мы не можем произвольно порождать нравственные реакции, но мы можем не подчиниться одним влечениям и подавить другие. Интуитивисты начинают с оптимистической веры в то, что врожденные склонности человека направлены к добру. Этот взгляд уравновешивается другим взглядом, более пессимистическим: моральные устремления противоречат одно другому и вдобавок соперничают с гораздо более эгоистическими влечениями.

Но этот интуитивистский взгляд дополняется концепцией о том, что нравственное чувство подчиняется сознательному контролю и поддается разумному улучшению. Философ Джин Бетке Эльштайн вспоминает^{438}, что когда она была маленькой девочкой, то вместе с одноклассниками пела в воскресной школе короткий незамысловатый гимн:

Эта песня намного проще, чем философия, которой Джин занимается теперь в Чикагском университете, но это был урок гуманности, посеявший в юных душах семена любви.

Семья Эрики не была воплощением совершенства. Мать преследовали мучительные страсти. Родственники постоянно донимали Эрику. Но они сумели внушить ей, что семья, страна и работа – это святое. Эти абстрактные идеи постепенно стали усвоенными чувствами.

Но Эрика выросла и попала в совершенно иной мир. Некоторые ее старые убеждения задремали, ничем себя более не проявляя. Иногда это было хорошо, иногда – плохо. День ото дня Эрика понемногу менялась. Обычно это были едва заметные внешние изменения – что-то новое в стиле одежды, иное произношение того или иного слова. Но происходили в ней изменения и более глубокие.

Если бы вы в то время спросили Эрику, как она относится к усвоенным в детстве ценностям, она бы ответила, что по-прежнему придерживается их. Но на самом деле ее вера в их бесспорную непогрешимость несколько померкла. Склонный к стратегическому планированию и расчету образ мышления ослабил чувства, которые родственники старались привить ей в детстве.

К тому моменту, когда она оказалась наедине с мистером Воображалой в номере роскошного отеля, она, сама того не сознавая, была уже совершенно другим человеком. Момент морального падения наступил не тогда, когда она решила переспать с этим мужчиной. Она даже не считала это решением. Это была кульминация происходивших исподволь подсознательных сдвигов. Осознанно Эрика никогда не отрекалась от своих старых привычных ценностей. Она стала бы яростно спорить, если бы вы сказали, что она в значительной степени уже отказалась от них. Но тем не менее эти старые принципы бытия проиграли в подсознательной борьбе за превосходство. Эрика стала более поверхностной, потеряла связь с глубинными, могучими силами своей собственной натуры.

Прошло несколько недель. Вспоминая о происшедшем в Нью-Йорке, Эрика убедилась, что действительно можно стать чужой самой себе и что надо все время искать точку опоры, с которой удастся взглянуть на себя со стороны.

И в конце концов она рассказала себе свою подлинную историю. Это была история блужданий и искупления, история женщины, которая, сама того не заметив, сбилась с верного пути и которой надо было остановиться, оглядеться и вновь найти точку опоры, новое нравственное основание – прочное и благородное. Ей надо изменить жизнь, найти какую-то церковь, какой-то круг единомышленников и свое дело в нем, но самое главное, ей надо восстановить и укрепить свой брак, вспомнить обязательства, которые она когда-то дала.

Она всегда казалась себе напористой девчонкой, похожей на мальчишек из романов Горацио Элджера[125]. Но время, когда ей приходилось изо всех сил утверждаться в жизни, миновало безвозвратно. Теперь пора латать пробоины, ставить новые паруса и направлять корабль к лучшим берегам.

Нарратив искупления помог Эрике трезво взглянуть на себя. Оно помогло ей вновь обрести цельность – объединить внутренние идеалы с автоматическими, инстинктивными действиями. Это помогло ей достичь зрелости. Зрелый человек, насколько это возможно, понимает, сколь разные устремления и импульсы уживаются у него в душе. Зрелый человек похож на речного лоцмана, который, проходя через пороги, спокойно говорит: «Да, в этих местах мне уже приводилось бывать».

Скоро Эрика обнаружила, что по-прежнему любит Гарольда, и даже не могла понять, как она еще недавно могла так плохо о нем думать. Он никогда не станет сотрясающим землю титаном вроде мистера Воображалы. Зато Гарольд был скромен, добр и любознателен. Любознательность и страсть к исследованию привели его к самому важном исследованию на свете – к поискам смысла жизни. От таких людей нельзя уходить, за них надо держаться. В любом случае он принадлежит ей, он – ее муж. За много лет совместной жизни они слились воедино, и пусть их отношения не были все время пылкими, волнующими и страстными, эти отношения стали сутью их жизни, ответом на все превратности судьбы, и ей надо сосредоточиться на них, а не пытаться бежать в мифическую страну мистеров Воображал.