Общественное животное. Тайные источники любви, характера и успеха

Глава 20. Мягкий подход

В городе Вашингтон, округ Колумбия, есть улица, чуть ли не в каждом доме которой обосновался какой-нибудь «мозговой центр». Экспертно-аналитический центр по внутренней политике, Экспертная группа по международной экономической политике и даже Аналитический центр по проблемам законодательного регулирования. Многие полагают, что эта улица – самое скучное место на Земле.

Помощники и референты высокопоставленных чиновников собираются в кофейнях и решают животрепещущую задачу: как организовать по парламентскому телеканалу «Си-СПЭН» трансляцию запланированного на весну выступления босса под названием «Куда катится НАТО?». Юные помощники помощников в складчину берут такси для поездки на Капитолийский холм, где великодушно соглашаются присутствовать на «круглых столах» друг у друга. Старики – бывшие министры и руководители министерских департаментов – организуют в Вашингтоне регулярные совещания, называемые в обиходе «обедами беззубых». Обычно в таком обеде принимают участие по меньшей мере два некогда влиятельных чиновника. Они ведут высокопарный разговор о важных делах, теперь от них никоим образом не зависящих.

Между тем эти разговоры вызывают у них чувство сублимированной ярости, похожей на гнев, который испытывают американцы – представители верхушки среднего класса. Эти люди зарабатывают очень приличные деньги, но вынуждены тратить 60% своих доходов на обучение своих детей в частных школах. На себя и собственные удовольствия у них не остается ничего, и это вызывает у них острое (но никем не разделяемое) чувство жалости к себе.

В то время как Эрика с головой погрузилась в работу правительства, став заместителем руководителя администрации президента, Гарольд примкнул к когорте вечных участников бесконечных симпозиумов, став старшим сотрудником Центра общественно-политических исследований Роберта Дж. Коулмена.

Роберт Коулмен был инвестиционный банкир ростом четыре фута десять дюймов. Он всюду появлялся со своей пятой женой, в которой, как и во всех предыдущих, было добрых шесть футов (таким образом, можно сказать, что в общей сложности у Коулмена было примерно 30 футов жен). Коулмен считал, что все проблемы Америки были бы давно решены, если бы его чаще приглашали в Белый дом.

Так Гарольд очутился в мире умников от политики. Он обнаружил, что это необщительные и эмоционально замкнутые люди, упорным трудом заслужившие свои красные дипломы и завоевавшие авторитет строгостью своих аналитических суждений. Теперь они слетелись, будто ласточки в Капистрано[128], в место, где все, связанное с сексом, было под строжайшим запретом, а развлечения стояли на последнем месте в списке приоритетов. Несомненно, после посещения четырех конференций у всех участников должна была волшебным образом восстанавливаться девственность.

Гарольд заметил, что его новые коллеги очень милы и невероятно умны, но болезненно ревниво относятся к собственному статусу, что так характерно для верхушки американского среднего класса. Как выпускники юридических факультетов, они презирали выпускников бизнес-школ. Как жители Вашингтона, они презирали ньюйоркцев. Будучи типичными «ботанами» от политики, они презирали людей спортивного сложения. У них у всех дома были беговые дорожки, но как бы упорно они ни тренировались, они тщательно следили за тем, чтобы ненароком не достичь излишней физической красоты, так как в этом случае их перестали бы воспринимать всерьез в бюджетном комитете конгресса.

Рядом с кабинетом Гарольда находился кабинет одного парня, политическая карьера которого не задалась, поскольку он не умел устанавливать нужные связи и заводить друзей. Первую половину жизни он потратил, взбираясь по карьерной лестнице и утверждаясь на все более высоких постах. Он приобрел немало навыков, которые вам очень пригодятся, если вам предстоит карабкаться вверх по шесту, смазанному салом. Он был мастер устанавливать фальшиво близкие отношения. Он легко запоминал имена и умел тонко льстить.

В конце концов его избрали в сенат, где он в совершенстве овладел местным жаргоном и профессиональным умением нести ахинею на глобальные темы внешней и внутренней политики, произносить многочасовые напыщенные речи о технологическом прорыве (или загрязнении окружающей среды, или всеобщем упадке нравственности). Сосед Гарольда умел все это блестяще и потому был назначен председателем сенатского комитета по внешней политике. О нем заговорили как о потенциальном кандидате в президенты.

Но потом космические силы сыграли с ним злую шутку. Достигнув среднего возраста, он вдруг понял, что сенатского звания, как бы величественно оно ни звучало, было недостаточно. Он внезапно обнаружил, что он совсем один. Некоторые сенаторы начинали заводить связи на самом верху уже тогда, когда были еще рядовыми конгрессменами. Исследование, проведенное Кэтрин Фауст и Джоном Скворцом, показало, что дружеские связи в сенате США по своей структуре очень похожи на процесс облизывания у коров. Но у нашего бедняги таких связей не было. Всю свою жизнь он выстраивал вертикальные связи, стараясь сблизиться с людьми, стоявшими на более высоких ступенях социальной лестницы, но пренебрегал горизонтальными связями – дружбой с людьми, которые только и могли стать его настоящими союзниками. Заурядность его частной жизни все больше бросалась в глаза на фоне его публичных успехов.

Катастрофа не заставила себя ждать. Вероятно, самцы горилл не просыпаются среди ночи от жалости к себе, от грызущего чувства «никто-меня-не-понимает», но сосед Гарольда решил по собственному разумению найти способ исцелить свою боль. Но он столько лет подавлял в себе все искренние чувства, что его умение заводить друзей не превосходило способности шестилетнего ребенка. Когда он пытался сблизиться с каким-нибудь человеком, он был нелеп, словно сенбернар, пытающийся освоить французский поцелуй. Он вел себя глупо, сентиментально и страшно назойливо. Доходило до того, что его молодая соседка на званом обеде вдруг чувствовала, что сенатор касается языком ее уха. Решив на замаячившем впереди склоне лет, что у него тоже есть душа, он тут же выставил ее на всеобщее обозрение и обнаружил, что тем самым взял себе билет на поезд самоуничижения.

Последовали скандальные разоблачения. Девочки по вызову стали рассказывать в таблоидах о таких интересных эпизодах из жизни сенатора, что это стало поводом специального заседания сенатского комитета по этике. Сосед Гарольда стал мишенью телевизионных комиков. Он подал прошение об отставке, и оно было принято. Так несостоявшийся кандидат в президенты оказался в «мозговом центре», где на пару с Гарольдом занимался всякими пустяками.

Гарольд, кроме того, заметил, что широко распространенные научные идеи с большим трудом проникают в мир ответственных политиков. Он обнаружил, что как среди правых, так и среди левых политиков господствовали некоторые устоявшиеся предрассудки и предубеждения. Как правые, так и левые политики придерживались индивидуалистического мировоззрения, априори полагая, что общество есть продукт договора между самостоятельными индивидами. И те и другие считали, что цель политики – расширение возможностей индивидуального выбора. Ни те ни другие не обращали внимания на социальные и культурные связи, на местные ассоциации, на невидимые общественные нормы.

Консервативные политики безоговорочно принимали индивидуализм рынка. Они яростно возражали против любых попыток государства вторгнуться в экономическую деятельность индивидуумов. Консерваторы работали над законопроектами, призванными обеспечить максимальную экономическую свободу: низкие налоги, чтобы люди могли сохранить больше своих денег и воспользоваться ими; приватизация социального страхования, чтобы люди могли в большей степени, чем ранее, влиять на размер своей будущей пенсии; программы школьных ваучеров, чтобы люди могли выбирать школы для своих детей.

Либералов больше интересовал индивидуализм в сфере морали^{449}. Они яростно возражали против любых попыток государства вмешаться в вопросы семьи и брака, структуры семьи, роли женщины в обществе, а также в дела, касающиеся рождения и смерти. Эти политики ратовали за максимальную социальную свободу. Индивиды должны иметь свободу выбора в вопросе абортов и эвтаназии. Либеральные активисты настаивали на соблюдении прав подозреваемых в преступлениях. Религии, со всеми их рождественскими вертепами и менорами, должны быть полностью отстранены от участия в общественной жизни, чтобы они не посягали на свободу совести индивидов.

Индивидуализм левых и правых породил два успешных политических движения – одно в 1960-е, другое в 1980-е годы. В течение целого поколения – и неважно, республиканцы или демократы в тот момент находились у власти, – ветер эпохи дул в сторону самостоятельности, индивидуализма и личной свободы, а не в сторону общественных интересов и социальных обязательств.

Гарольд обнаружил также, что его новые коллеги в философском плане – поголовно материалисты. Как либералы, так и консерваторы тяготели к экономическим объяснениям любой социальной проблемы и обычно пытались решить ее вливанием денег. Некоторые консерваторы предлагали, чтобы восстановить семью, ввести налоговые зачеты, выплачиваемые за рождение ребенка. Для борьбы с бедностью в городах они предлагали создавать промышленные зоны с льготным налогообложением, для улучшения качества образования продвигали программы школьных ваучеров.

Либералы больше обращали внимание на другую графу фискальных отчетов – на расходные статьи. Они пытались направить больше денег на ремонт школ. Они предлагали инвестировать в стипендии, чтобы как можно больше молодых людей могли окончить колледж. При этом обе стороны были твердо убеждены в том, что существует прямая связь между понятиями «улучшение материального положения» и «решение проблемы». И те и другие полностью пренебрегали всем тем, что касалось характера, культуры и нравственности.

Другими словами, они раскололи наследие Адама Смита точно пополам. Да, Смит написал книгу «Богатство народов», в которой описал экономическую деятельность и «невидимую руку рынка». Но он также сочинил и другую книгу – «Теория нравственных чувств», в которой описал, как сочувствие и стремление к уважению формируют качества индивида. Адам Смит считал, что экономическая деятельность, описанная в «Богатстве народов», зиждется на прочном моральном основании, описанном в «Теории нравственных чувств». Но в последние десятилетия первая книга стала чрезвычайно знаменитой, а вторую, хотя изредка и цитируют, никогда не принимают слишком всерьез. Нынешний дух времени высоко ценит первую книгу, но не знает, что делать со второй.

Гарольд обнаружил также, что самым высоким статусом в Вашингтоне обладают люди, которые изучают темы, связанные с оружием и банками. Люди, пишущие о войне, бюджете и мировых финансах, воспринимаются как титаны, а человека, который пишет о семейной политике, дошкольном воспитании и местном самоуправлении, третируют, словно неуклюжего «ботаника» на студенческой попойке. Попробуйте поймать в коридоре и отвести в сторону сенатора, чтобы поговорить с ним о важности материнского воспитания в деле развития гармоничной личности, – и сенатор выслушает вас с высокомерной снисходительностью, словно вы просите денег на организацию экспериментальной фермы, где будете заниматься трудотерапией подростков, оставшихся без попечения родителей. Потом он отойдет от вас и пойдет разговаривать о действительно важных вещах – новом законе о налогах или оборонном контракте.

При этом политики сами по себе – в высшей степени общественные животные. Они пробились наверх благодаря своей высокой эмоциональной чувствительности, но, занимаясь политикой, они начисто забывают об этой своей способности. Мыслят они сугубо механистически и всерьез воспринимают только те факторы, которые можно оценить количественно, а затем вставить цифры в очередной закон.

Гарольд проникся твердой уверенностью в том, что в наше время подобный стиль мышления привел к катастрофической по своим последствиям политической стратегии. Эта политика оказала очень вредное влияние на социальный климат. Политики улучшали условия материального существования и в то же время подрывали основы общественных отношений, причем делали это бездумно и разрушительно.

Некоторые из этих ошибок явились с левого фланга политического спектра. В 1950-1960-е годы реформаторы, наблюдая запущенные, полуразрушенные кварталы многоквартирных жилых домов, из самых лучших побуждений поклялись заменить их новой, качественной застройкой. Да, те старые кварталы были ужасны, и тем не менее там сложилась определенная система взаимопомощи, а жителей связывали неформальные дружеские отношения. Когда старые ветхие постройки были снесены и заменены новым муниципальным жильем, материальные условия жизни людей стали лучше, но зато испортился моральный климат. С точки зрения социального взаимодействия новые кварталы превратились в разобщенные пустыри, совершенно непригодные для человеческого проживания.

Политика социального вспомоществования, выплаты пособий, практиковавшаяся в 1970-е годы, подорвала основы семьи. Правительственные деньги подняли уровень материального благосостояния получателей, но в эпоху ослабления моральных принципов они же побудили многих молодых женщин рожать вне брака, а это окончательно добило институт полной семьи.

Не менее неудачные политические решения пришли справа. В эпоху полной свободы рынка такие гиганты, как сеть супермаркетов «Уолмарт», разорили владельцев маленьких магазинов, а заодно сеть добрососедских отношений в квартале, которую эти магазинчики поддерживали. Глобальные финансовые рынки разорили мелкие банки, а это, в свою очередь, привело к тому, что жители какого-нибудь маленького городка перестали знать своего банкира в лицо – его сменила хищная орда финансовых посредников, живущих где-то за тысячи миль от этого городка.

Что касается международных дел, то после распада Советского Союза в Россию хлынули специалисты по свободному рынку. Они дали местным властям кучу советов по приватизации, но ни одной рекомендации о том, как восстановить общественное доверие, законность и порядок, без которых невозможно никакое процветание. Соединенные Штаты вторглись в Ирак, искренне надеясь, что, устранив диктатора и его политические институты, они смогут легко возродить страну. Но интервенты не учли психологического влияния многолетней тирании на иракскую общественную культуру, не учли ненависть, бурлившую под внешне спокойной поверхностью, и в результате освобождение от диктатуры обернулось массовым кровопролитием на этнической и религиозной почве.

Список неудачных политических решений, составленный Гарольдом, увеличивался каждый день: прекращение финансового регулирования, основанное на предположении, что глобальные игроки не нуждаются в защите от собственной жадности; создание зон свободного предпринимательства, основанное на предположении, что снижение налогового бремени в городах само по себе приведет к местному экономическому процветанию; программы финансовой помощи для студентов, желающих продолжить образование за границей, которые должны были уменьшить процент отсева из колледжей, как будто этот отсев обусловлен чисто экономическими причинами (на самом деле лишь 8% учащихся бросают колледж из-за того, что не имеют финансовых возможностей продолжать образование)^{450}. Гораздо более важные причины – это эмоциональная несовместимость с жизнью в колледже и слабая школьная подготовка, но механистически мыслящие политики не принимают в расчет эти неосязаемые факторы.

Короче говоря, правительство попыталось укрепить материальную базу развития, но кончилось тем, что было подорвано социальное и эмоциональное развитие, а в конечном счете и сама эта материальная база. Конечно, деятельность правительства была не единственным фактором раздробления общества. Культурная революция размыла старые обычаи и разрушила традиционную структуру семьи. Экономическая революция заменила исторические центры городов супермаркетами и скоплением сетевых магазинов. Информационная революция заменила общественные организации с их еженедельными личными встречами участников социальными онлайн-сетями, где люди ищут партнеров, похожих на самих себя. Но все же правительство сумело безрассудно сыграть дополнительную отрицательную роль во всех этих неблагоприятных изменениях.

Результатом стала растрата социального капитала, которую Роберт Патнем описывает в книге «Боулинг в одиночку» и в других своих произведениях. Связи между людьми стали более рыхлыми. Сети отношений, в которых воспитывались самодисциплина, уважение к окружающим и сочувствие к другим, утратили свою силу. Образованные люди почувствовали ценность свободы, но эти-то люди, как правило, сохранили свой социальный капитал и смогли его использовать в новом, свободно организованном мире, тогда как для остальных новая социальная ситуация стала по-настоящему катастрофической. Начала распадаться структура традиционной семьи (особенно это коснулось семей малообразованной части общества). Выросло число внебрачных детей. Увеличилась преступность. Ослабело доверие к государственным институтам.

Государство было вынуждено вмешаться, чтобы восстановить порядок. Британский философ Филипп Блонд писал, что индивидуалистическая революция не закончилась построением более свободно организованных сообществ: в дальнейшем она привела к появлению атомизированных обществ, в которых неизбежно усиливается роль государства, пытающегося заткнуть бреши, образовавшиеся в результате социальной дезинтеграции. Чем слабее становятся неформальные правила социально приемлемого поведения, тем больше, по необходимости, должна быть формальная власть государства. Британия столкнулась со стремительным ростом преступности, и в результате на улицах британских городов появилось четыре миллиона камер слежения^{451}. Дружеские узы взаимопомощи, связывавшие прежде жителей одного квартала, ослабли, и государству приходится увеличивать социальные выплаты, а это еще больше подрывает или извращает уцелевшие сети взаимопомощи. Неустойчивый рынок, не регулируемый ни традициями, ни моральными ограничениями, также требует вмешательства государственных надзорных органов. По этому поводу Блонд пишет^{452}:

В отсутствие здоровой социальной ткани политика становится поляризованной. Государство представлено одной партией. Другая партия теперь представляет рынок. Первая партия старается отдать власть и деньги в руки правительства; вторая старается конвертировать власть и деньги в ваучеры и другие рыночные инструменты. И обе партии дружно игнорируют все промежуточные институции гражданской жизни.

В социально истощенных обществах люди начинают искать свою идентичность в политических партиях и фракциях. Другого выхода у них не остается. Политики и политические комментаторы, воспользовавшись этим психологическим вакуумом, превращают партии в объект культового поклонения, требуя от сторонников неукоснительной клановой верности и вознаграждая за нее послушных и покорных.

Как только политика превратилась в сражение одной группы против другой, стал невозможен подлинный политический компромисс. Вся жизнь превратилась в статусную войну «людей моего лагеря» против «людей из другого лагеря». Даже небольшая уступка расценивается как моральная капитуляция. Те, кто пытается строить отношения с представителями «вражеской» партии, подвергаются остракизму. Среди политиков верность партии ценится выше, чем верность государственным институтам – таким как сенат или палата представителей. Политика перестала быть сферой переговоров и компромиссов, она стала полем сражения за почести и клановое превосходство. Из-за этой партийной деформации упало доверие к правительственным и политическим институтам.

В тесно спаянных обществах люди ощущают непрерывную связь, спаивающую различные общественные и государственные институты: семья спаяна с кварталом, квартал связан с городом, город – с региональной ассоциацией, эта последняя – с национальной ассоциацией, а они, в свою очередь, с федеральным правительством. В разорванных обществах рвется и эта цепь, и вместе с ней рвется чувство единства общества. Государство воспринимается как чуждая сила, которая по какому-то праву вмешивается во все. Люди теряют веру в способность государства делать хоть что-то правильно и начинают цинично и презрительно относиться к национальным лидерам.

Вместо приверженности к братским узам и готовности, когда потребуется, приносить общие жертвы на алтарь общества и страны, начинает господствовать циничный лозунг: «Хватай, что можешь, пока это не украли другие». Результатом становится невиданный рост государственного долга и нежелание общества пойти хоть на какую-то жертву – будь то согласие на повышение налогов или на урезание расходов для повышения финансовой ответственности. Ни одна сторона не верит в искренность другой, не верит, что она будет выполнять свои обещания. Ни одна партия не верит, что другие партии разделят с ней общие тяготы. Без социального доверия политика превращается в грубое толкание локтями.

Гарольд был уверен в том, что когнитивная революция опровергнет индивидуалистическую политическую философию и основанные на ней методы практической политики. Когнитивная революция продемонстрировала, что человеческая личность складывается в процессе межличностных отношений. Здоровье общества определяется здоровыми отношениями, а не тем, насколько оно способно обеспечить индивидуальную свободу.

Следовательно, конечной целью политики не должна быть свобода. В центре внимания политики должен находиться характер общества. Политические, религиозные и социальные институты влияют на подсознательный выбор поведения, определяющего архитектуру общества. Эти институты могут создавать условия, которые либо стимулируют созидательное поведение, либо препятствуют ему. Если эра рационализма поставила в центр политической мысли индивида, стремящегося к максимальной общественной пользе, думал Гарольд, то новая эра должна поставить в центр политической мысли врачевание социальных связей. Эра рационализма заботилась об экономике, новая эра должна думать об обществе.

Социоцентрические интеллектуальные течения, надеялся Гарольд, снова поставят в центр политической жизни обсуждение характеров и добродетелей. Можно закачивать миллионы долларов в бедные регионы, но без воспитания культуры самоограничения совершить там благоприятные социальные сдвиги не удастся. Можно повышать или снижать налоги, но без воспитания общественного доверия новые компании не будут создаваться, а люди не будут вкладывать в них деньги. Можно ввести всеобщие выборы, но без ответственных граждан демократия не расцветет. Криминолог Джеймс К. Уилсон, посвятивший всю жизнь изучению публичной политики, тоже пришел к этой основополагающей истине^{453}:

Гарольд повесил на стену своего кабинета изречение Бенджамина Дизраэли[129]:

Таким образом, все сводится к характеру, а это означает, что все сводится к отношениям, ибо отношения – это нива, на которой произрастают характеры. Причина, по которой политика так трудна, заключается в том, что отношения между людьми – это самая важная, но и самая трудная для понимания вещь.

Коротко говоря, Гарольд попал в мир государственной политики, где люди привыкли мыслить в конкретных механистических понятиях. Гарольду казалось, что он сумеет сделать нечто полезное, если добавит к ним немного эмоционального и социального содержания.

Раздумывая над тем, как приложить свои основополагающие воззрения к политической философии и как применить их в практической политике, Гарольд очень сокрушался, что термин «социализм» был уже использован до него. Мыслители XIX и XX веков, называвшие себя социалистами, на самом деле ими не были, они были «государственниками», так как ставили государство выше общества (социума).

Но истинный социализм должен ставить во главу угла именно общество. Гарольд думал о том, как когнитивная революция поможет выковать новый, более ориентированный на общественные интересы стиль политической деятельности. Можно будет подумать и об экономическом обобществлении. Чувствуют ли люди, принадлежащие к разным классам общества, что они участвуют в одном огромном общем деле, или пропасть, разделяющая классы, слишком широка? Если последнее, то, значит, надо сосредоточиться на создании новой общественной культуры.

Но насколько отчетливо выражены и подкреплены практикой основные общественные ценности? Насколько широко они представлены в общественных и государственных институтах? Успешно ли ассимилируются в стране иммигранты? В политической сфере, думалось Гарольду, консерваторы будут особо подчеркивать, что изменение культуры и характера – это задача, почти непосильная для государства. Либералы будут возражать им, говоря, что из одних только прагматических соображений стоит попробовать взяться за подобные изменения. Но и те и другие будут говорить на языке всеобщего братства и вдохновляться чувством, что все мы вместе.

Гарольд и сам не знал, кем он должен считать самого себя – либералом или консерватором. В жизни он руководствовался принципом, заимствованным у Дэниэла Патрика Мойнихена[130]:

Гарольд знал, что его работа в Вашингтоне заключалась в том, чтобы убедить здешнюю политическую элиту в том, что характер и культура в самом деле формируют поведение и что правительство может, пусть и в ограниченной мере, направлять культуру и характер. Государственная власть похожа на огонь – греет, когда в очаге, и сжигает, если станет пожаром. По мнению Гарольда, государство не должно регулировать частную жизнь людей. Это ослабляет ответственность и умаляет достоинство граждан. Однако государство может влиять на условия, в которых люди проживают свою жизнь. Государство могло бы в определенной мере создавать условия, благоприятные для братских отношений. Оно может стимулировать дух гражданственности.

Отчасти это может быть сделано всего лишь элементарным исполнением государством своей главной обязанности – созданием условий для порядка и безопасности. Эти условия – защита от внешних угроз, регулирование экономической деятельности путем наказания зарвавшихся хищников, защита прав собственности, наказание преступников, обеспечение торжества закона, базового уровня социального страхования и общественного порядка.

Отчасти это можно сделать за счет сокращения программ, разрушающих культуру и ослабляющих характер. Например, в основе почти любого общественного устройства лежит идея о вознаграждении за усилия. Но государство очень часто поощряет и вознаграждает тех, кто пальцем о палец не ударил. Иногда государство делает это из благих побуждений (такими были старые социальные программы, уничтожавшие всякий стимул к труду), иногда – руководствуясь корыстными интересами (лоббирование ассигнований, налоговые льготы и субсидии, благодаря которым компании получают внерыночные прибыли). В любом случае подобные программы ослабляют социальную ответственность и подрывают доверие к власти. Отделяя вознаграждение от труда, государство разрушает моральный климат общества. Такие программы демонстрируют людям, что система несправедлива, а общество развращено.

Тем не менее Гарольд был уверен, что при правильном подходе правительство способно играть и более конструктивную роль. Как далекая централизованная власть порождает сервильность, так децентрализованная власть и общинное самоуправление порождают сознательных, активных, сотрудничающих между собой и с властью граждан. Инфраструктурные проекты, которые создают публичные зоны в городских центрах, укрепляют отношения и стимулируют развитие. Независимые школы сближают родителей. Университеты, ведущие активную работу вне кампусов, могут стать центрами гражданской и предпринимательской активности. Программы национальной службы (в армии и других государственных учреждениях) могут перекинуть мосты через пропасть, разделяющую разные классы общества. Спонсируемые из федеральных средств, но управляемые местными властями общественно-предпринимательские фонды стимулируют гражданскую активность и общественные программы. Простая и справедливая налоговая политика вселяет в людей творческую энергию, повышает деловую активность, воодушевляет и побуждает к творческим инновациям, к упразднению старого и отжившего.

Аристотель писал, что законодатели воспитывают граждан. Хотят они того или нет, законодатели поощряют одни жизненные привычки и отучают от других. Искусство управления государством – это неизбежно и искусство управления душами.

Гарольд начал писать в политические журналы статьи о своей теории и о том, что она могла бы дать реальному миру. Все эти статьи проводили одну и ту же мысль: разрушение подсознательных социальных связей лежит в корне многих общественных проблем. Что же может сделать правительство, чтобы ликвидировать и залатать эти прорехи в социальной ткани?

Начал Гарольд издалека, постаравшись в первых статьях не касаться сентиментального мира чувств и отношений. Первая статья была посвящена глобальному терроризму. Многие комментаторы не раз утверждали, что терроризм является следствием нищеты и отсутствия возможностей экономической самореализации. Что, иными словами, у этой проблемы материальные причины. Однако тщательные исследования показали, что 75% террористов, действующих против западного мира, происходят из благополучных и даже состоятельных семей, а 63% террористов, как это ни удивительно, имеют образование на уровне колледжа^{455}. По-видимому, проблема является не материальной, а социальной.

По мнению Оливье Роя^{456}, террорист оторван от своей страны, народа и культуры. Часто он как бы застрял на ничейной земле между древностью и современностью. Он изобретает убедительные легенды о некоей древней святости, чтобы придать смысл своему существованию. Он с головой окунается в дикий средневековый джихад, так как это дает ему хоть какую-то опору в жизни. Обычно до вступления в террористические группы будущие террористы не занимаются никакой политической деятельностью, но активно ищут некий величественный идеал, который придал бы их жизни форму, цель и смысл. И фатальный выбор начинающего террориста можно предотвратить только в том случае, если удастся внушить ему какую-то другую, равноценную цель, которая оправдает его существование.

Размышляя о военной стратегии, Гарольд писал о глубокой тяге мужчины к оружию и насилию. Гарольд писал о том, как американские армейские офицеры в Ираке и Афганистане в конце концов поняли, что невозможно победить противника на поле боя, просто убивая как можно больше боевиков. Единственный путь к победе, как выяснилось, последовательная стратегия борьбы с повстанцами (counterinsurgency strategy, COIN), которая начинается с завоевания доверия у местного населения. Американские солдаты и морские пехотинцы обнаружили, что недостаточно было просто защитить от нападения террористов деревню; ее приходится охранять и дальше, пока жители в самом деле не почувствуют себя в полной безопасности. Американцам пришлось строить школы, больницы, суды, копать оросительные каналы. Им пришлось воссоздавать городские советы и вновь передавать местную власть в руки старейшин. Только спустя долгое время местные общины становились достаточно сильными и достаточно готовыми к сотрудничеству, чтобы помогать американцам в разведке и поиске наилучших позиций для отражения врага. Гарольд особо подчеркнул, что самый бесчеловечный вид политического искусства – искусство войны – требует применения самых человечных социальных навыков: умения слушать, понимать и вызывать доверие. Победа в войнах такого рода достигается не через нагромождение трупов, а через достижение единства и солидарности.

В следующей статье Гарольд писал о политике борьбы с эпидемией СПИДа^{457}. Мир бросил на эту борьбу все свои научно-технические силы, и в результате были созданы лекарства, позволяющие облегчить участь жертв этой «чумы XX века». Но эффективность этих усилий во многих странах мира оставалась низкой, пока люди продолжали вести тот образ жизни, который привел их к заболеванию.

Гарольд писал, что научно-технические достижения сами по себе неспособны изменить поведение людей. Просвещение необходимо, но его недостаточно. Наблюдения показывают, что население стран, в наибольшей степени пораженных ВИЧ, прекрасно отдает себе отчет в опасности, но тем не менее в массе своей продолжает вести себя так же, как и раньше.

Снабжать этих людей презервативами необходимо, но этого тоже недостаточно. Большинство жителей стран с высоким риском заражения ВИЧ имеют доступ к презервативам, но это еще не значит, что они ими пользуются (и это подтверждают данные о росте и стабильно высоком уровне заболеваемости). Главные разносчики болезни во многих африканских странах – это шахтеры и дальнобойщики, люди, как правило, не самые бедные.

Создание новых лечебных учреждений – тоже мера необходимая, но и она недостаточна. Гарольд описал больницу в Намибии, в которой лежали 858 женщин^{458}. В течение года они смогли уговорить лишь пятерых своих сексуальных партнеров прийти в госпиталь на обследование. Несмотря на то, что отказ от обследования мог означать смертный приговор, мужчины не соглашались приходить в больницу, так как культурные традиции этой местности запрещают мужчине обращаться к врачу.

Гарольд посетил одну намибийскую деревню, где все взрослое население вымерло от СПИДа. Дети ухаживали за своими родителями до самой могилы. Но, вопреки инстинкту самосохранения и элементарным требованиям выживания, дети, подрастая, начинали вести такой же образ жизни, какой вели их погибшие от СПИДа родители.

Подобное поведение, писал Гарольд, не укладывается ни в какую логику соблюдения собственных интересов, как их понимают в развитых странах. Значит, и программы, которые действительно помогли бы изменить поведение населения, должны быть основаны не на логике и не на инстинкте самосохранения. И действительно, лучше всего работали те программы, которые были нацелены на радикальное изменение образа жизни. Эти программы не просто пропагандировали защищенный секс: была сделана попытка воспитания целомудрия, которое уже само заставило бы людей противостоять искушениям. Обычно эти программы проводились под руководством религиозных лидеров. Эти люди говорили с населением на языке добра и зла, порока и добродетели. Они говорили на языке долга и обязанностей. Они говорили о спасении, напоминали пастве о библейских истинах, и безопасный секс стал лишь следствием изменения взглядов на жизнь.

Наука и техника таким языком не владеют. Таким языком говорят уважаемые старики, соседи, люди, знающие друг друга по именам. Гарольд подчеркивал, что Запад бросил все свои научно-технические знания на борьбу со СПИДом, но он не обладал достаточными моральными и культурными знаниями, теми знаниями, которые могут изменить жизнь, мировоззрение и нравственность, а значит и подсознательные основы поведения.

Затем Гарольд снова вернулся к домашним проблемам. Он описывал, как культура пригородов укрепила связи между людьми в современной Америке. Он писал о том, что в 1990-е годы строительные компании принялись застраивать предместья крупных городов. Если в те дни покупателей домов спрашивали об их предпочтениях, то они отвечали, что хотели бы иметь на участке площадку для игры в гольф – признак высокого социального статуса. Если тот же вопрос задавали людям десять лет спустя, то они отвечали, что в поселке должен быть общественный культурный центр, кафе, пешеходные дорожки и оздоровительный клуб. Итак, в девяностые годы была допущена ошибка. Тогда люди переселялись в загородные дома, чтобы урвать свой кусочек американской мечты, которая представлялась им в виде большого дома. В тот момент они не думали о социальных связях, для создания которых необходим более тесный контакт с соседями. Рынок отчасти отреагировал и на этот запрос – так появились в пригородах имитации городских общественных центров, где можно было погулять и перекусить в кафе^{459}.

Но главной темой исследований Гарольда стала социальная мобильность. Основной предпосылкой его рассуждений было убеждение в том, что за последние несколько десятилетий ученые уделяли слишком большое внимание глобализации, которую они понимали как свободное перемещение по миру товаров и идей. Но, по мнению Гарольда, глобализация – не главный двигатель перемен. Согласно данным Бюро трудовой статистики Соединенных Штатов^{460}, зарубежный аутсорсинг (привлечение квалифицированной рабочей силы из-за границы) стал причиной лишь 1,9% всех увольнений в США в первое десятилетие XXI века, несмотря на весь шум и разговоры вокруг этой проблемы. Панкадж Гхемават из Гарвардской бизнес-школы подсчитал^{461}, что 90% долгосрочных вложений во всем мире инвесторы осуществляют в родных странах.

Реальным же двигателем перемен, по мнению Гарольда, стало увеличение когнитивной нагрузки. В течение нескольких последних десятилетий технологическая и социальная революция предъявили непомерные требования к способности человека к познанию. Мы вынуждены усваивать и обрабатывать громадные потоки информации. Мало того, мы теперь вынуждены ориентироваться в непомерно усложнившихся социальных условиях. Это происходит и в бизнесе, причем как в местном, так и в глобализованном секторе, и так неизбежно будет происходить, если вы покончили с некогда существовавшей свободой торговли.

Адепты глобализации особо подчеркивают тот факт, что в наше время информация распространяется по миру со скоростью 15 000 миль в секунду. Но из-за ограниченности человеческой способности к когнитивной обработке поступающей информации самой важной частью пути, который проходит информация, становится ничтожное расстояние между глазом или ухом человека и соответствующими участками головного мозга. Сквозь какую призму пропускает эту информацию человеческий ум? Обладает ли данный конкретный человек способностью понять эту информацию? Сумеет ли он ее использовать? Какие эмоции порождает у него эта информация, какие мысли вызывает? Существуют ли культурные предпосылки, искажающие или, наоборот, улучшающие понимание информации?

Изменение когнитивной нагрузки повлекло множество разнообразных следствий. Во-первых, изменилась социальная роль женщины, которая теперь на равных конкурирует с мужчиной в сфере интеллектуальной деятельности. Изменение когнитивной нагрузки изменило природу брака, так как и мужчины и женщины ищут партнеров, способных соответствовать их интеллектуальному уровню или дополнять его. Это приводит к возникновению особых предпочтений при выборе партнеров. Высокообразованные люди вступают в брак друг с другом, менее образованные тоже заключают браки внутри своего круга. Это еще больше усугубляет неравенство, приводит к тому, что внутри одной страны складываются два народа: один – обладающий подсознательными навыками ориентирования в море информации и второй – не получивший возможности овладеть такими навыками.

В течение последних десятилетий преимущества хорошего образования становятся все более очевидными. В 1970-е годы едва ли имело смысл идти в колледж, если вы хотели получать большие деньги: разница в доходах между выпускниками колледжей и остальными была очень невелика. Но начиная с 1980-х годов преимущества образования начали становиться все более заметными, и эта тенденция продолжается и сейчас. Сегодня деньги следуют за новаторскими идеями. Семья американца, имеющего университетский диплом, зарабатывает в среднем 93 000 долларов в год^{462}. Семья американца, окончившего колледж, зарабатывает 75 000 долларов. Выпускник средней школы может рассчитывать на 42 000 долларов в год, а средний доход семьи того, кто бросил среднюю школу, составляет 28 000 долларов.

Более того, существует также и феномен суперзвезд, даже на вершине социальной пирамиды. Люди, обладающие уникальными умственными способностями, обычно зарабатывают невероятно большие деньги. Люди с приличным образованием, ничем не выделяющиеся на фоне равных себе, становятся лишь обычным товаром на рынке труда. Их зарплаты либо растут очень медленно, либо вообще не растут.

Умственные способности обычно передаются по наследству, и мы, таким образом, получаем потомственную меритократию. Сегодня уже не имеет значения (а еще в пятидесятые годы XX века имело – и огромное), что вы прямой потомок пилигримов с «Мэйфлауэра»[131]. Но, тем не менее, по-прежнему важно, в какой семье вы родились, причем чем дальше, тем более весомым становится этот фактор. Ребенок из семьи с доходом выше 90 000 долларов в год имеет 50% шансов окончить колледж в возрасте до 24 лет^{463}. Вероятность обучения в колледже для ребенка из семьи с доходом 70 000 – всего 25%. Колледж оканчивает лишь один из десяти детей, родившихся в семьях с доходом 45 000 долларов, и лишь один из 17 детей, родившихся в семьях с доходом 30 000 долларов и ниже.

Элитарные университеты становятся бастионами привилегированных классов. Энтони Карнивэйл и Стивен Роуз провели исследования в 146 лучших американских вузах и обнаружили^{464}, что лишь 3% их студентов происходят из семей, чьи доходы расположены в нижней четверти шкалы доходов. 74% студентов происходили из семей, чьи доходы располагались в верхней четверти шкалы.

Здоровое общество – это мобильное общество, в котором каждый нацелен на благополучную жизнь, в котором у каждого имеется стимул для труда, в котором люди возвышаются и опускаются вниз в соответствии со своими заслугами и достоинствами. Но общества когнитивной эпохи порождают свои собственные формы неравенства, основы которого заложены глубоко в мозгах граждан, и это неравенство, хотя оно и намного менее грубое, чем классовое неравенство при феодализме, остается не менее вопиющим и несправедливым.

Гарольд указал на то, что многие страны пытались бороться с этой проблемой, потратив на ее решение массу денег. Соединенные Штаты потратили около триллиона долларов в попытке ликвидировать пропасть в успеваемости, которая разделяет белых и черных школьников. С 1960 по 2000 год расходы на одного ученика возросли на 240%^{465}. Ведущие университеты предлагают большую помощь бедным студентам, а самые богатые университеты – такие как Гарвард – не требуют вообще никакой платы от студентов, происходящих из семей с доходами ниже 60 000 долларов в год.

США прилагают большие усилия в борьбе с бедностью, назначая безвозмездное пособие в размере 15 000 долларов в год каждому бедняку. Мать с двумя детьми получает ежегодно 45 000 долларов, если социальная программа предусматривает прямые выплаты^{466}.

Но деньги не могут решить проблему неравенства, потому что главная ее причина – не в деньгах. Проблема заключается в развитии детей – в развитии как их сознания, так и подсознания. Гарольду достаточно было лишь припомнить и сравнить условия, в которых воспитывался он, и те, в каких воспитывалась Эрика. Некоторые дети просто купаются в благоприятной атмосфере, способствующей накоплению социального человеческого капитала – они растут в окружении книг, споров, чтения, ответов на вопросы, задушевных разговоров о том, чем они хотят заняться в будущем.

Напротив, множество других детей с рождения окунаются в порочную, уродующую атмосферу. Если вы прочитаете часть какого-нибудь рассказа детям в детском саду, расположенном в благополучном квартале, половина детей угадает, чем кончится рассказ^{467}. В детском саду, расположенном в бедном квартале, только 10% детей способны отгадать, чем кончится начатая история. Способность конструировать ментальные шаблоны и использовать их, чтобы предсказать ход событий, очень важна для успеха в дальнейшей жизни.

В 1964 году, когда только занималась заря когнитивной эпохи, богатые и бедные семьи мало отличались между собой по демографическим показателям, а это означало, что дети из семей, находившихся на разных ступенях экономической лестницы, обладали приблизительно одинаковыми перспективами и одинаковыми способностями. Но чем больше требований предъявляло общество к умственным способностям индивида, тем глубже и шире становилась пропасть между богатыми и бедными. Более образованные дети стали расти в совершенно иной атмосфере, в ином ландшафте, нежели менее образованные дети. Хорошо образованные дети живут в окружении благоприятных положительных обратных связей. Полезные социальные навыки и стабильная семья прокладывают путь к экономическому успеху, а это, в свою очередь, способствует дальнейшей стабилизации семьи, приобретению все новых навыков и знаний и еще большему экономическому успеху. Менее образованные дети живут в окружении порочных обратных связей. Низкая квалификация и распавшиеся семьи приводят к экономическому краху, что еще в большей степени ослабляет семейные узы, затрудняет приобретение квалификации и достижение финансового успеха.

Сегодня выпускники колледжей и остальные граждане живут в разных мирах. Две трети детей среднего класса воспитываются в полных семьях (и лишь одна треть детей из низших классов). Около половины студентов местных колледжей беременеют или становятся виновниками беременности во время обучения^{468}. Изабель Соухилл подсчитала^{469}, что если бы структура семьи оставалась сегодня такой, какой она была в 1970 году, то уровень бедности сегодня был бы на четверть ниже.

Огромная пропасть разделяет сегодня людей и с точки зрения их отношения к жизни. Роберт Патнэм показал, что молодые люди, окончившие колледж, в бóльшей степени склонны доверять окружающим. Они проявляют бóльшую уверенность в своей способности распоряжаться собственной судьбой и предпринимать активные действия, чтобы добиться поставленной цели.

При этом люди по обе стороны пропасти желают одних и тех же вещей. И высокообразованные, и малообразованные люди хотят жить в нормальных полноценных семьях с двумя родителями. И те и другие хотят, чтобы их дети окончили колледж и превзошли успехами их самих. Но все дело в том, что дети образованного класса обладают бóльшими эмоциональными ресурсами для воплощения своих желаний. Если вы вступите в брак до того, как у вас родится ребенок, если вы закончите среднюю школу и будете работать с полной занятостью, то в 98% случаев вы не будете жить в бедности^{470}. Но у многих людей так не получается.

Гарольду, когда он проводил свои исследования о бедности, разрушении семей и других вещах, касающихся социальной мобильности, временами хотелось хорошенько встряхнуть сограждан и призвать к совместным действиям. Не прячьтесь, а ходите на собеседования. Проходите испытательные тесты, если этого требует работодатель или учебное заведение. Не бросайте работу из-за того, что она кажется вам скучной, или из-за мелких семейных неурядиц. Гарольд понимал, что, начиная с определенного уровня, ничто не может заменить личную ответственность и ни один человек не имеет перспектив на успех, если он отказывается от принятия решений и ничего не делает для достижения цели.

С другой стороны, Гарольд понимал, что в одних только проповедях нет никакого прока. Способность к преуспеянию зависит от подсознательных навыков, которые служат необходимой предпосылкой для осознанных достижений. Людям, не обладающим такими подсознательными навыками, намного труднее удается свыкнуться с повседневной трудовой рутиной и каждый день тащиться на опостылевшую работу. Таким людям труднее быть вежливыми с начальником, доводящим подчиненных до белого каления, открыто улыбаться новым людям и уверенно смотреть на мир независимо от перепадов настроения и личных неприятностей. Таким людям трудно уверовать в собственные силы, в способность самому направлять течение своей жизни. Они редко осознают, что дело надо начать, чтобы его закончить, что сегодняшняя жертва может завтра окупиться сторицей.

Есть и чисто психологические эффекты неравенства. Ричард Уилкинсон и Кейт Пиккет утверждают в книге «Уровень духа»^{471}, что сам факт пребывания на нижних ступенях социальной лестницы причиняет тяжелый стресс и приводит к немалым психологическим издержкам. Неравенство и чувство, что вы изгнаны с праздника жизни, причиняют социально обусловленное страдание, которое может, например, привести к ожирению, снижению иммунитету, к сужению круга социальных контактов, к депрессии и тревожности. Уилкинсон и Пиккет ссылаются на исследования, проведенные на британских государственных служащих. Некоторые чиновники, обладая высоким социальным статусом, вынуждены заниматься напряженной, ответственной работой. Другие чиновники имеют более низкий социальный статус и менее напряженную работу. На первый взгляд, логично было бы предположить, что напряженно работающие люди отличаются более высоким риском сердечно-сосудистых и желудочно-кишечных заболеваний. На самом деле все обстоит как раз наоборот. Чаще болеют чиновники с более низким социальным статусом. За низкий статус приходится платить довольно высокую цену.

Следуя своему «мягкому» подходу, Гарольд высказывал одобрение программам, призванным придать новую форму внутренним моделям человеческого разума. Если вы, подобно Гарольду, осознаете, что в некоторых бедных сообществах идея о важности личных достижений не передается из поколения в поколение, то остается только один выход – создать такую преемственность.

Это вынуждает к определенному патернализму. Если родители не внушают детям, как важно уметь добиваться поставленных целей, а самое главное – ставить эти цели, значит, этим должна заняться церковь или благотворительные организации. Если эти институты также не справятся с задачей, то должно вмешаться государство, чтобы помочь людям сделать три вещи, необходимые для вступления в средний класс: создать стабильную семью, окончить среднюю школу и найти работу.

Рон Хаскинс и Изабель Соухилл пишут в книге «Создание общества равных возможностей»:

Существует множество способов и подходов, призванных привить эти подсознательные навыки. Политика накопления человеческого капитала подобна здоровому питанию: самое главное – постоянно прививать правильные принципы и всегда придерживаться их. Но Гарольд сумел рассмотреть последовательность шагов, способных помочь людям, сброшенным с лестницы социальной мобильности.

Во-первых, главное внимание надо обратить на детей и молодежь. Как говорит Джеймс Хэкмен^{473}, «учителя учатся, а навыки порождают навыки», поэтому вложения в молодежь окупаются быстрее и в большей степени, чем вложения в людей более зрелого возраста. В специальных классах несовершеннолетних мам учат ухаживать за детьми. Визиты патронажных сестер помогают дезорганизованным семьям наладить жизнь, а молодым матерям – найти работу. Качественные образовательные программы для детей оказывают сильнейшее положительное влияние на их развитие. Иногда повышение IQ, которого удалось добиться в детском саду, нивелируется после поступления в обычную школу в бедном районе. Но социальные и эмоциональные навыки при этом никуда не исчезают и все равно приносят свои плоды – лучшую успеваемость и лучшие карьерные перспективы^{474}.

Такие интегрированные подходы, как деятельность «Гарлемской детской зоны»[132], дают наиболее впечатляющие результаты, предлагают море разнообразных методик, призванных поместить детей в условия культуры, нацеленной на успех и достижения. Многие образовательные телепрограммы, такие как «Сила знания»[133] и подобные ей, также пропагандируют создание передовых школ, которые значительно улучшают перспективы для детей из семей с низкими доходами. Эти школы, как школа, которую посещала Эрика, учат новому образу мышления, прививают дисциплину и привычку к строгому соблюдению порядка.

Главное в любом классе – взаимоотношения учителя и учеников. Конечно, хорошо, когда класс маленький^{475}, но лучше иметь хорошего учителя в большом классе, чем плохого учителя – в маленьком. Достойная зарплата поможет удержать в школе талантливых учителей. Школьники лучше усваивают знания, если любят своего учителя. Есть программы, которые предусматривают в школах и должность воспитателя. Это позволяет укрепить доверительное отношение учеников к школе. Дети намного реже бросают школу, если в ней есть авторитетный для них человек, который в любую минуту готов помочь им словом и делом.

Методы формирования человеческого капитала первой ступени открыли людям доступ в средние школы, колледжи и профессиональные учебные заведения. Методы второй ступени помогут развить приобретенные навыки, знания и те черты характера, которые в будущем позволят добиться еще бóльших успехов. Недостаточно дать школьнику шанс попасть в местный колледж, где бывший ученик столкнется, скорее всего, с неопределенностью требований, равнодушием, а то и грубостью педагогов, запутанными правилами поступления, а кроме того, с невозможностью попасть на самые интересные курсы, потому что они вечно переполнены. Эти препятствия будут непреодолимыми для студентов, лишенных начального социального капитала. Методы овладения человеческим капиталом второго поколения должны учитывать и эти скрытые явления, а не только те, что на виду.

Чем больше Гарольд размышлял о политике и старался сформулировать философию власти, тем отчетливее он понимал, что ядром и сердцевиной каждого великого общества является развитие личности и социальная мобильность. Социальная мобильность расширяет кругозор и позволяет человеку видеть возможности, ранее скрытые от его глаз, и преображать свою жизнь. Социальная мобильность сглаживает классовые конфликты, так как ни один человек не обречен судьбой всю жизнь оставаться в той касте, в которой он родился. Социальная мобильность высвобождает творческую энергию. Социальная мобильность сглаживает и неравенство, потому что ни одно состояние не является вечным и раз навсегда предопределенным.

Гарольд жил в стране с двумя доминирующими политическими течениями. Либералы хотели использовать правительство для создания и укрепления равенства. Консерваторы ратовали за укрепление свободы при ограничении полномочий правительства. Но некогда существовало еще одно политическое течение, представители которого были убеждены в том, что ограниченное в своих полномочиях, но энергичное правительство должно стимулировать социальную мобильность. Это течение зародилось несколько столетий назад на одном из маленьких карибских островов.

В XVIII веке на островке Сен-Круа жил мальчик. Отец оставил семью, когда мальчику было десять лет. Мать умерла однажды ночью, когда ему было двенадцать. Мальчика усыновил двоюродный брат, но и тот вскоре умер – покончил с собой. У мальчика остались тетя, дядя и бабушка. В течение нескольких лет умерли и они. Суд по делам о наследстве конфисковал то немногое, что мальчик унаследовал от матери. Мальчик и его брат остались одни – покинутые, заброшенные, одинокие и никому не нужные сироты.

Однако к 17 годам Александр Гамильтон уже владел небольшой торговой фирмой. В 24 года он стал начальником штаба генерала Вашингтона и героем Войны за независимость. К 34 годам он уже написал 51 эссе в «Записках федералиста» и стал самым популярным и успешным нью-йоркским адвокатом. К 40 годам он стал лучшим министром финансов в истории Америки.

Гамильтон создал политическую традицию помощи молодым людям – бедным, но умным и энергичным, каким в юности был он сам. Гамильтон надеялся создать страну, в которой молодые честолюбивые люди смогли бы полностью реализовать свои таланты^{476}:

«Побуждение», «труд», «энергия» – этими словами Гамильтон проповедовал политику воспитания сильных качеств. В эпоху, когда многие презирали промышленное производство и считали, что только сельское хозяйство умножает добродетель и создает богатство, Гамильтон ратовал за развитие промышленности и технический прогресс. В эпоху, когда плантаторская олигархия презирала торговцев с их финансовыми рынками, Гамильтон утверждал, что оживленный рынок капиталов расшевелит страну. В эпоху, когда экономика была раздроблена поистине феодальными таможенными барьерами, воздвигнутыми крупными землевладельцами, Гамильтон искал возможность ликвидации местных монополий. Он национализировал долги, накопленные во время Войны за независимость, создавал рынки капитала, связывая экономику страны в единый конкурентный рынок. Он верил, что государство способно укрепить динамизм рынка, поощряя конкуренцию^{477}.

Традицию Гамильтона подхватили в начале XIX века Генри Клей и партия вигов[134]: они рыли каналы, строили железные дороги и предпринимали иные усовершенствования экономики, стремясь открыть новые возможности и консолидировать нацию. Те же лозунги написал на своих знаменах молодой виг Авраам Линкольн. Подобно Гамильтону, Линкольн родился в бедной семье, и его всю жизнь сжигал внутренний огонь честолюбия. В своих речах Линкольн говорил о труде и экономике больше, чем о рабстве. Он стремился построить нацию, способную к самоусовершенствованию, нацию, которая с радостью воспримет евангелие труда. «Я считаю, что ценность жизни – в улучшении условий существования человека»^{478}, – говорил Линкольн на встрече с иммигрантами в 1861 году.

Под руководством Линкольна в разгар гражданской войны правительство унифицировало валюты, приняло Закон о гомстедах[135], закон о выделении земли университетам и колледжам, а также унифицировало железнодорожное законодательство. Все эти политические меры были приняты для того, чтобы развить в американцах предприимчивость и дух честного предпринимательства, укрепить социальную мобильность и, таким образом, консолидировать нацию.

Следующей значительной фигурой в этом ряду стал президент Теодор Рузвельт. Он тоже был убежден в том, что конкуренция закаляет характер и выковывает людей, обладающих твердыми добродетелями, которые он перечислил в своей инаугурационной речи в 1905 году: энергия, опора на собственные силы, инициативность.

Рузвельт тоже считал, что правительство должно поощрять людей к активной жизни и давать каждому равный шанс победить в гонке^{479}:

Эта гамильтонианская традиция доминировала в американской политике много десятилетий. Но в XX веке она прервалась. В XX веке начались споры о размерах правительства. Традиция Гамильтона была перечеркнута.

Гарольд тем не менее был уверен, что настало время вернуться к этому образу государства – ограниченного в своих полномочиях, но энергичного, – однако ввести два усовершенствования. Те, кто писал о Гамильтоне раньше, жили до наступления когнитивной эпохи, когда требования к умственным способностям активных молодых людей были относительно низкими. Но ситуация изменилась, и теперь любому, кто хочет работать на развитие социальной мобильности, придется иметь дело с более сложной социальной и информационной средой. Более того, Гамильтон, Линкольн и Рузвельт имели возможность принимать уровень социального и нравственного капитала за данность. Они считали само собой разумеющимся, что люди живут сплоченными общинами, в которых господствуют четко очерченные социальные нормы, царит моральное согласие и общие для всех привычные обязанности. Сегодняшние лидеры лишены этой возможности. Нравственный и социальный капитал прошлого подвергся эрозии, и его надо воссоздавать заново.

Все то время, что он работал в Вашингтоне, Гарольд высказывался в пользу гамильтоновского подхода, на основании которого можно было разработать методы создания человеческого социального капитала второй ступени. Гарольд никогда не занимался разработкой того, что можно было бы назвать идеологией, исчерпывающей концепцией хорошего правительства. Мир – слишком сложный организм с множеством самых разнообразных функций, и даже самое самоуверенное правительство не сможет его улучшить в соответствии с заранее разработанным планом.

Гарольд не разделял также взгляд на политическое лидерство как на занятие, требующее определенного героизма. Он имел более скромные представления о том, что такое правительство и каким ему следует быть. Британский философ Майкл Окшотт высказал полезное предостережение от высокомерия. Он писал^{480}:

Размышляя о государстве и государственной власти, Гарольд не уставал напоминать себе о том, как мало он знает и как мало он может знать, о том, как велико искушение властью и желанием творить добро, и о том, как это желание может заслонить от нас нашу ограниченность и несовершенство.

Но Гарольд, как и большинство американцев, безоговорочно верил в прогресс. Поэтому он испытывал инстинктивное отвращение к изменениям, затрагивающим основы общества, и отдавал предпочтение реформам, которые могли бы его исправить.

Несколько лет Гарольд писал статьи и очерки, осыпая мир своими политическими предложениями. Кажется, согласны с ним были очень немногие. Был, правда, один обозреватель из The New York Times, взгляды которого были очень схожи с взглядами Гарольда, и еще несколько политиков. Тем не менее Гарольд не складывал оружия, инстинктивно чувствуя свою правоту и веря в то, что когда-нибудь и все другие придут к таким же выводам, что и он. Карл Маркс как-то сказал, что Мильтон написал «Потерянный рай» «с той же необходимостью, с какой шелковичный червь производит шелк. Это было действенное проявление его натуры». Гарольд чувствовал, что завершил свою миссию в «мозговом центре». Он был не очень доволен тем, что Эрика порой отсутствовала дома неделями, но был счастлив, что смог внести свою лепту в развитие человечества. Он был уверен, что его «социалистический» подход – в том или ином виде – когда-нибудь сможет изменить мир.