Общественное животное. Тайные источники любви, характера и успеха

Глава 21. Новое знание

Каждую зиму богатые, знаменитые и могущественные встречаются в швейцарском Давосе, съезжаясь на всемирный экономический форум. Форум продолжается неделю, и каждый вечер гости собираются на званые вечера. Люди, приглашенные на вечер «для внешнего круга», завидуют тем, кого пригласили в «промежуточный» круг, а те, в свою очередь, очень хотели бы удостоиться приглашения на ужин «для внутреннего кружка». Каждый следующий круг состоит из все более и более высокопоставленных лиц – по мере приближения к центру постепенно растет уровень богатства, известности и некомпетентности.

В раскаленном ядре внутреннего круга устраивается еще один званый вечер, святая святых Давоса – на него собираются, чтобы поболтать и посплетничать, бывшие президенты, министры, ведущие банкиры, воротилы глобального масштаба и Анджелина Джоли. Это вечер, вне всяких сомнений, самый скучный из всех. Социальная вселенная Давоса, как и все прочие социальные вселенные, состоит из кругов по интересам, и интересные, но неуверенные в себе люди всей душой стремятся попасть в круг безмятежных и самоуверенных.

Проведя несколько десятков лет в успешном бизнесе и проработав восемь лет на высоких постах – в течение первого срока Грейса она была заместителем руководителя администрации президента, а в течение второго – министром торговли, Эрика получила право доступа в самый узкий круг Давоса. Ее приглашали наравне с самыми именитыми и могущественными гостями.

Выйдя в отставку, она теперь работала в разных авторитетных комиссиях, занимавшихся решением в принципе не поддающихся решению проблем – дефицита бюджета, распространения ядерного оружия, трансатлантического альянса и глобальных торговых соглашений. Она не принадлежала к людям, лицо которых освещается радостной улыбкой при словах «пленарное заседание», но все же была тертым калачом, привыкшим к участию в разнообразных саммитах и стоически переносящим их невероятную скуку. У нее появились друзья и знакомые из числа бывших мировых лидеров, которые заседали в тех же комиссиях и в течение года кочевали из Давоса в Джексон-Хоул, из Джексон-Хоула в Токио или еще куда-нибудь, чтобы неизбежно выражать серьезнейшую озабоченность по поводу надвигающихся глобальных кризисов, которые находящиеся ныне у власти люди не замечают в силу своей врожденной близорукости.

Сначала Эрика сильно волновалась и стеснялась, разговаривая с бывшими президентами и мировыми знаменитостями. Но благоговение улетучилось на удивление быстро, и теперь она воспринимала эти встречи как сборища старичков, которые с вязанием в руках собрались на очередном курорте посудачить. Одного бывшего министра отправили в отставку из-за постыдного скандала, бывший президент оказался никудышным организатором, а какого-то бывшего министра иностранных дел и подавно бесцеремонно выгнали с поста. Никто не упоминал об этих давних болезненных неприятностях, все обиды были давно прощены.

Что же касается их разговоров, то они могли бы вызвать кошмарный сон у какого-нибудь поклонника теории заговоров. Оказалось, что, когда люди, руководившие ведущими учреждениями мира, собираются вместе, им хочется в первую очередь поболтать о гольфе, о разнице во времени между мировыми столицами и о камнях в желчном пузыре. Днем они вели напыщенные беседы об угрозе растущего протекционизма, а вечерами обменивались впечатлениями об аденоме предстательной железы. Встречи проходили при неукоснительном соблюдении правил Чатем-хауса[136] – никому не позволялось рассказывать ничего интересного. На вечерних посиделках главными событиями были рассказы об идиотизме, который творился в кулуарах.

Каждый из бывших мировых лидеров имел в запасе репертуар сплетен, которыми развлекал публику на ужинах. Один бывший президент рассказал, как однажды в присутствии русского президента Владимира Путина похвастался своей собакой. Во время следующего саммита в Москве Путин появился на обеде с четырьмя ротвейлерами и заявил: «Эти псы проворнее, больше и сильнее, чем ваши».

Бывший советник по национальной безопасности вспомнил, как Путин украл у него кольцо. Советник появился на вечере с перстнем выпускника Уэст-Пойнта. Путин попросил показать ему перстень, долго вертел в руках, надел на палец, а потом ловко уронил себе в карман. Государственный департамент, по словам рассказчика, устроил скандал, требуя возвращения перстня, но Путин его так и не отдал.

Какой-то бывший премьер-министр позабавил публику рассказом, как он однажды улизнул с коктейля в Букингемском дворце и отправился осматривать личные апартаменты ее величества. Там его поймала королева, которая «страшно наорала» на наглеца. Это были превосходные истории, создававшие впечатление, что миром правят третьеклассники.

Тем не менее Эрике нравилась жизнь в этом вечном водовороте. Она считала, что от комиссий все же есть какая-то польза, несмотря на всю их пресность и скуку. Кроме того, Эрике доставляло неподдельное удовольствие чувствовать себя причастной к миру вершителей судеб. Иногда в середине какого-нибудь совещания она откидывалась на спинку стула и задумывалась о том, как получилось, что именно эти люди вознеслись на олимп мировой элиты. Никто из них не был отмечен печатью гения. Ни в одной области они не отличались особенно глубокими знаниями, их мнения не были оригинальными. У самых лучших из них был, правда, явный талант к упрощению. Они могли оценить сложную ситуацию, а потом объяснить ее простыми и доступными словами. Через секунду после того, как они находили суть проблемы, она казалась до такой степени банальной и простой, что все удивлялись, почему никто не увидел этого раньше. Эти люди понимали реальность и делали ее понятной и поддающейся управлению для занятых деловых людей.

Что касается Эрики, то она достигла вершины своей карьеры и подняться выше вряд ли уже могла. Но она явно добилась определенных высот. Где бы она ни появлялась, ее встречали как очень важную персону. Незнакомые люди подходили пожать ей руку и говорили, что это большая честь для них – познакомиться с ней. Сами по себе эти мелочи не делали ее счастливой, но она перестала испытывать мучительную тревогу, которая преследовала ее всю жизнь. Признание и богатство, которые теперь у нее были, не сделали ее счастливой, но освободили от беспокойства, которое грызет человека, у которого нет ни того ни другого, но который всеми фибрами души желает их добиться.

Со стороны казалось, что Эрика по-прежнему считает себя довольно молодой женщиной. Она испытала настоящее потрясение, когда однажды вдруг внимательно посмотрела на себя в зеркало. На нее глянуло лицо не девушки, а старухи.

Она стала плохо разбирать, что говорят женщины с высокими голосами, не всегда хорошо слышала собеседников на особенно шумных вечерах. Иногда она не могла подняться из низкого кресла, не опершись на подлокотники. Зубы потемнели, десны съежились, приоткрыв корни зубов. Эрика стала предпочитать мягкую пищу (жевательные мышцы с возрастом теряют^{481} до 40% своего объема).

Теперь она всегда держалась за перила, спускаясь по лестнице. Она знала множество историй о пожилых людях, которые имели несчастье упасть и сломать шейку бедра. Из них 40% попали в дома для инвалидов, а 20% так и не смогли снова научиться ходить^{482}. Теперь Эрика каждый день принимала горсть таблеток, запуталась, и ей даже пришлось купить специальное приспособление-распределитель, чтобы пить таблетки в нужной последовательности.

С другой стороны, на склоне лет Эрика поняла, что оценивает себя более объективно и реалистично. Похоже, она достигла такого стабильного положения, что могла теперь признаться себе в своих недостатках. Успех внушил ей смирение, какого она до сих пор не знала.

Она читала книги и пьесы, трактовавшие старость как неизбежное соскальзывание в дряхлость и немощь. У Шекспира в пьесе «Как вам это понравится» угрюмый персонаж по имени Жак говорит о старости:

В середине XX века специалисты по возрастной психологии – если они вообще снисходили до изучения психологии старческого возраста – рассматривали старость как период постепенного отчуждения. Старики медленно отчуждаются от мира, готовясь к смерти, – так тогда считали ученые. От стариков не стоит ожидать новых изменений. «К 50-летнему возрасту, – писал Фрейд, – эластичность ментальных процессов, на которых основан лечебный эффект, как правило, исчезает. Старики теряют способность к обучению».

Но Эрика не ощущала в себе ничего подобного, и в самом деле, недавние исследования показывают, что старики вполне способны к обучению и умственному развитию. Мозг пожилых людей способен образовывать новые связи, и, более того, у них продолжают появляться новые нейроны. В то время как некоторые ментальные процессы: объем рабочей памяти, способность не обращать внимания на отвлекающие стимулы и способность быстро решать математические задачи – действительно нарушаются, другие идут по-прежнему эффективно. Да, множество нейронов погибло, связи между различными участками мозга ослабели, но, несмотря на это, мозг пожилого человека реорганизуется, компенсируя эти нарушения^{483}. Мозгу пожилого человека требуется больше времени для решения многих задач, но тем не менее он с ними успешно справляется. В одном исследовании было показано, что 30-летние авиадиспетчеры обладают лучшей памятью, чем их 60-летние коллеги, но в экстренных ситуациях последние справляются со своими обязанностями не хуже молодых^{484}.

В серии долговременных исследований, начавшихся несколько десятков лет назад, выявилась более оптимистичная картина жизни после выхода на пенсию. Эти исследования рисуют старость отнюдь не как время сдачи всех позиций и полной бездеятельности. Напротив, как выяснилось, пожилой возраст – это период развития. Причем речь не идет об отдельных выдающихся стариках, которые, осознав, что смерть все равно не за горами, начинают осваивать парашютный спорт.

Большинство людей утверждают, что с возрастом становятся счастливее. Возможно, так происходит оттого, что, старея, люди обращают меньше внимания на отрицательные эмоциональные стимулы. Лора Карстенсен из Стэнфордского университета обнаружила^{485}, что пожилые люди лучше молодых владеют своими эмоциями и лучше умеют абстрагироваться от неприятных событий. Джон Габриэли из Массачусетского технологического института показал^{486}, что миндалина в мозге пожилых людей активируется в ответ на позитивные стимулы, но не реагирует на стимулы негативные. Подсознание отбирает позитивные восприятия.

С возрастом сглаживаются и психологические различия между полами. Многие женщины становятся напористыми и самоуверенными, а мужчины – мягкими и сговорчивыми. Пожилые люди становятся более живыми, искренними, можно сказать, что они в большей степени становятся самими собой. Норма Хаан из университета Беркли в Калифорнии в течение нескольких десятилетий наблюдала группу людей, начав их психологическое обследование в ранней молодости. Хаан пишет, что с возрастом люди становятся более теплыми, дружелюбными и уверенными в себе^{487}.

Нет данных, подтверждающих, что с возрастом люди автоматически становятся более мудрыми. Проведенные на эту тему исследования основаны на тестах, оценивающих сумму социальных, эмоциональных и фактических знаний, которую можно описать как «мудрость». В зрелом возрасте люди достигают определенного уровня компетентности, который и остается неизменным приблизительно до 75-летнего возраста^{488}.

Но мудрость в принципе невозможно измерить с помощью формализованных тестов, и Эрика чувствовала, что после мнимого выхода на пенсию приобрела навыки, которыми не обладала в более молодом возрасте. Она почувствовала, что на любую проблему она теперь умеет взглянуть с разных точек зрения. Она научилась не спеша оценивать ситуацию, не делая скоропалительных выводов. Она стала лучше отличать зыбкую убежденность от надежных умозаключений. Можно сказать, что Эрика стала лучше ориентироваться в безбрежном океане собственного сознания.

Правда, она утратила одну важную способность восприятия – живость впечатлений. В начале своей деловой карьеры, она, приехав, скажем, в Лос-Анджелес и решив все проблемы с клиентом, принималась расхаживать по номеру, вслух смеясь от радости из-за великолепно сделанного дела. Приезжая по делам в новый город, она обычно бронировала номер на пару лишних дней, чтобы успеть посетить музеи и достопримечательности. Она вспоминала свои походы в музей Гетти и собрание Фрика[138]. Вспоминала, как созерцание великих картин возносило к небесам ее дух. Вспоминала особую энергетику Венеции и экзальтацию, которую она испытала, когда впервые заблудилась в этом удивительном городе. Вспоминала и закоулки Чарлстона[139]. Теперь она уже не испытывала таких острых ощущений. Да к тому же у нее с какого-то момента перестало хватать времени на достопримечательности.

Чем больше сил и времени отнимали дела, тем меньше становился интерес к культурным ценностям. Поэтические, художественные и театральные вкусы Эрики перестали быть возвышенными и утонченными и опустились до обывательского уровня или даже еще ниже. Нейрофизиолог Эндрю Ньюберг пишет^{489}:

Помимо всего этого, сама ее работа задавала мышлению и чувствам Эрики весьма прозаическую направленность. Эрика обладала незаурядными организаторскими талантами и способностями руководителя. Эти таланты и привели ее сначала на пост генерального директора, а потом на должность высокопоставленного правительственного чиновника. Они привели ее в мир глобальных процессов.

За годы карьеры у нее появилась масса новых знакомых, но зато почти не стало истинных друзей. В одном долгосрочном исследовании было показано^{490}, что люди, заброшенные в детстве, в старости чаще страдают от одиночества (усвоенная в детстве модель существования как бы погружается на дно подсознания в зрелом возрасте, а затем снова всплывает на поверхность). Эрика не была одинокой, но иногда испытывала чувство одиночества в толпе^{491}. У нее было множество приятелей, но не было узкого круга близких друзей.

Другими словами, за прошедшие годы она стала более поверхностным человеком. Публичная деятельность требовала общения, но в частной жизни Эрика стала невнимательной к людям. За время своей карьеры Эрика перестроила свой мозг, сделав его идеальным инструментом профессиональной деятельности, но этот перестроенный мозг не удовлетворял ее теперь, когда все честолюбивые цели были достигнуты.

Эрика ушла в отставку, испытывая чувство полного душевного оцепенения. Было такое впечатление, что в ее душе произошла гигантская, не замеченная ею самой, битва – битва между поверхностными эмоциями и глубинными силами души. И за прошедшие годы поверхностное победило и заняло все господствующие позиции в ее душе.

Впереди из тумана вот-вот появится зловещий Стикс. Впереди была смерть – последний, неизбежный рубеж. Эрика не думала, что им с Гарольдом грозит скорая смерть. Конечно же, нет, ведь они оба, слава богу, здоровы. И у них обоих были родственники, дожившие до 90 лет, хотя, конечно, в реальной жизни такие утешительные параллели почти ничего не значат.

Тем не менее старые знакомые умирали с удручающей регулярностью. Эрика при желании могла бы заглянуть в Интернет и оценить свои шансы умереть. Одна из пяти женщин ее возраста заболевает раком. Одна из шести переносит инфаркт или заболевает стенокардией. У одной из семи начинается сахарный диабет. Эрика начала чувствовать, что живет словно на передовой. И каждые несколько недель смерть уносит то одного, то другого однополчанина.

Эти смерти вселяли в Эрику ужас и энергию (она всегда жила в мире переплетения противоположных эмоций). Неминуемое приближение смерти изменило отношение к жизни. Постепенно в душе Эрики вызревала решимость бросить вызов судьбе. Отставка и пенсия освободят ее от власти забот, измельчающих душу. Она посадит себя на строгую ментальную диету, строго определив, чем теперь будет питаться ее сознание. Теперь она может заняться прекрасными и славными делами.

Эрика осталась верна себе и в этом. Первым делом она составила подробный бизнес-план. Перед концом жизни она решила сделать ее яркой и разнообразной. Взяв блокнот, она составила список различных сфер: размышление, творчество, общественная деятельность, личная жизнь и служба. Под каждой из этих категорий она записала те виды деятельности, которыми могла бы заняться.

Во-первых, она напишет короткие мемуары. Кроме того, она займется искусством, овладеет каким-нибудь трудным его жанром и достигнет в нем определенных высот. Хорошо бы собрать кружок подруг и каждый год собираться, чтобы посмеяться, выпить и посплетничать. Надо также найти способ передать свой жизненный опыт молодым. Надо выучить названия деревьев, цветов и трав, чтобы, гуляя по лесу, знать, что, собственно, она видит. Она стряхнет с себя мирскую шелуху и задумается: верит ли она в Бога.

В первые месяцы после ухода на пенсию Эрике очень хотелось восстановить связи со старыми друзьями и знакомыми. Она не поддерживала отношений ни с кем из своих одноклассников по «Академии» и лишь изредка перезванивалась с несколькими однокашниками по колледжу. Но «Фейсбук» помог исправить положение, и уже через несколько недель она радостно перебрасывалась электронными сообщениями с друзьями, которых не видела несколько десятилетий.

Восстановление прежних дружеских отношений дало Эрике неизъяснимое наслаждение. Это общение пробудило в ней, казалось бы, навсегда уснувшие чувства. Она узнала, что одна из ее подруг по колледжу, южанка Мисси, живет всего в 25 милях от нее, и как-то раз они договорились встретиться и пообедать. На первых курсах колледжа Мисси и Эрика жили в одной комнате общежития, но, несмотря на это, близкими подругами они тогда так и не стали. Эрика была все время страшно занята, а Мисси, изучавшая медицину, целыми днями пропадала в библиотеке.

Мисси была, как и прежде, тонкой и стройной. Волосы поседели, но кожа сохранила былую гладкость. Мисси стала хирургом-офтальмологом, вышла замуж, перенесла две мастэктомии и вышла на пенсию на несколько лет раньше Эрики.

За обедом Мисси начала с жаром рассказывать об увлечении, которое за последние годы до неузнаваемости изменило ее жизнь, – о сосредоточенной медитации. Эрика несколько скисла, ожидая услышать повествование о йогах, духовном бегстве в ашрам где-нибудь в Индии и о том, как Мисси, наконец, блистательно соединилась со своей Духовной Сущностью. В общем, какой-нибудь типичный нью-эйджевский вздор[140]. В колледже Мисси проявляла задатки настоящего ученого, но, видимо, к старости разум ее ослабел. Но, к удивлению Эрики, Мисси рассказывала о медитации так же, как она когда-то говорила о своих домашних заданиях, – хладнокровно, строго и по-деловому.

– Я сажусь на пол, скрестив ноги, – рассказывала Мисси. – Сначала я концентрируюсь на дыхании, внимательно ожидая каждого вдоха и выдоха, потом прислушиваюсь к телу – как оно отвечает моим ожиданиям. Ноздри расширяются и снова сужаются, грудь поднимается и опадает. Потом я сосредоточиваюсь на каком-нибудь слове или фразе. Я не повторяю это слово, я просто держу его перед глазами, и если мои мысли начинают блуждать, то я усилием воли возвращаю их на место. Некоторые выбирают для этого такие слова, как «Иисус», «Бог», «Будда» или «Адонаи», но я пользуюсь фразой «Иди в глубину себя».

Потом я начинаю следить за тем, какие чувства и восприятия начинают течь в мое сознание, давая этим ощущениям свободно развернуться в нем. Ты неподвижно сидишь на месте, а в сознании тем временем возникают разные мысли. Вначале я часто теряю фокус. Я обнаруживаю, что думаю о каких-то хозяйственных делах, о письмах, на которые надо бы ответить. Тогда я снова повторяю свою фразу. Как правило, это помогает, и внешний мир растворяется, исчезает, превращается в тень. Я не знаю, как описать это ощущение. Я словно начинаю осознавать свое сознание.

Моя личность, мое «Я» исчезает прочь, и я вступаю в область чувств, бурлящих где-то на самом дне сознания и вне его. Моя задача состоит в том, чтобы принимать эти чувства без рассуждений, без толкования, без суждений. Их надо просто принять, как мы принимаем близких друзей. Принять с улыбкой. Один из моих учителей говорит^{492}, что так наблюдают за облаками, стремящимися в долину. Эти вспышки осознания воспаряют ввысь, им на смену приходят другие. Это ощущение того, что нечто происходит на самом деле, хотя ты не можешь видеть это глазами.

Я не пытаюсь выразить эти ощущения словами, ибо все это вне слов, вне языка. Если я пытаюсь это описать, получается косноязычная, бестолковая тарабарщина. Но когда я сижу на полу и погружаюсь в медитацию, я не слышу слов и мне не нужен переводчик. Да ему и нечего переводить, потому что слов нет. Я теряю всякое представление о времени. Я ничего не рассказываю о себе. Язык исчезает, он не нужен. Это чистое чувство. Как ты думаешь, в этом есть какой-то смысл?

Очевидно, Мисси нашла способ непосредственного проникновения в первый уровень сознания.

– Выходя из этого состояния, я чувствую, что изменилась. Я смотрю на мир совершенно иными глазами. Дэниел Сигел говорит, что это примерно то же самое, как идти по ночному лесу, освещая себе путь карманным фонариком. Потом ты выключаешь фонарь. Яркий, сфокусированный луч света исчезает. Но глаза постепенно привыкают к темноте, и ты начинаешь видеть всю картину целиком^{493}.

Раньше я считала, что мои эмоции – это и есть мое «я». Но теперь мне кажется, что я вижу, как они возникают и проплывают через меня. Я начала понимать, что вещи, которые я отождествляла с собой, на самом деле суть лишь опыт моих переживаний. Это ощущения, текущие сквозь меня. Короче, начинаешь понимать, что обычное восприятие – это лишь наблюдение с какой-то одной позиции – одной из многих. Есть и другие углы зрения. Появляется то, что буддисты называют «ум начинающего». Ты видишь мир, как видит его младенец – без осознанного отбора и интерпретаций.

Мисси рассказывала все это отрывисто, одновременно жуя салат и подцепляя на вилку кусочки спаржи. Из ее описания сосредоточенной медитации можно было понять, что это возможно – после упорной тренировки заглянуть под ватерлинию сознания, в сокрытое от него царство подсознания. Нормальный сознающий разум различает цвета лишь в узком секторе электромагнитного спектра, но, видимо, зрение можно расширить и увидеть весь остальной, сокрытый от сознания мир.

На самом деле нейрофизиологи, в целом не склонные к фантазиям, с большим уважением относятся к медитациям. Далай-ламу неоднократно приглашали на научные конференции, а некоторые нейрофизиологи не раз ездили в Тибет именно для того, чтобы попытаться объединить научные данные с практикой буддийских монахов.

Сегодня уже известно, что видения и трансцендентный опыт религиозного экстаза, описанный еще много тысячелетий назад, суть не просто фантазии. Это не патологические разряды в головном мозге, как при эпилепсии. Напротив, человеческий мозг снабжен механизмами, которые позволяют людям иногда преодолевать границы привычного восприятия и переживать возвышенные моменты, прозревать священное.

Эндрю Ньюберг обнаружил^{494}, что, когда тибетские или католические монахи медитируют или молятся, ослабевает активность теменных долей коры мозга, участков, которые помогают определять границы тела. При этом возникает ощущение бесконечного расширения пространства. Дальнейшие исследования деятельности мозга показали, что, например, у пятидесятников[141] в нем происходят другие, но не менее интересные процессы, когда они начинают вещать на «иных языках». Пятидесятники не ощущают, что растворяются в бесконечности мироздания, и их теменные доли не снижают своей активности. Но у них снижается память и усиливается эмоциональная и чувственная активность. Ньюберг пишет по этому поводу^{495}:

Различные религиозные практики вызывают различные изменения в активности мозга – в соответствии с положениями того или иного вероучения.

Сканирование мозга не дает ответа на вопрос о том, существует ли Бог, ничего не говорит о том, кто создал мозг со всеми его анатомическими структурами. Методы визуализации мозга не раскрывают величайшую тайну, тайну сознания – как чувства влияют на материальную сущность мозга и как эта материя в ответ порождает душевные движения и эмоции. Но визуализация результатов МРТ демонстрирует, как искушенные в медитации и молитве люди по собственной воле управляют активностью своего мозга. Им удается направить пристальный взгляд внутрь себя, увидеть потоки собственного подсознания, добиться интеграции сознательных и бессознательных процессов, которую многие и называют мудростью.

Мисси рассказывала, одновременно поглощая салат, и время от времени поглядывала на Эрику, чтобы убедиться, что подруга не принимает ее за сумасшедшую. Мисси рассказывала о медитации по-деловому, сухо излагая факты, но не скрывала, насколько важен для нее этот новый жизненный опыт. Она постоянно извинялась за сбивчивость рассказа, за неспособность передать словами свои ощущения, объяснить, что это такое на самом деле – целостное, одновременное восприятие и расширенное сознание. Она не пила органический морковный сок, рассказывая обо всем этом. Она совершенно не была похожа на Йоко Оно. Мисси была хирургом, продолжала понемногу практиковать, водила огромный прожорливый внедорожник и пила за обедом белое вино. Она просто нашла научно непротиворечивый метод проникновения на нижние уровни подсознания.

В конце обеда Мисси спросила, не хочет ли Эрика поучаствовать в сеансе и испытать, что такое медитация. Эрика, словно со стороны, услышала, как ее губы произнесли: «Нет, спасибо, это не для меня». Она не успела даже понять, почему отказалась от приглашения, но сама идея глубокого проникновения в собственное подсознание вызывала у Эрики отвращение. Всю свою сознательную жизнь она смотрела вовне, в мир и старалась его понять. Она предпочитала действие, а не созерцание. Возможно, она просто боялась заглянуть в себя. Для нее это было все равно что броситься с головой в темный бездонный омут. Она найдет иные способы сделать жизнь более яркой.

В течение нескольких следующих месяцев Эрика стала настоящей культурной хищницей – она с головой окунулась в мир искусства, бросилась в него с жадностью и характерным для нее упорством. Она читала книги по истории европейской живописи. Она накупила поэтических антологий и читала их перед сном. Она набрала дисков с записями классической музыки и слушала ее в машине. Она снова начала ходить в музеи с друзьями.

Как и большинству людей, жизнь дала Эрике несколько однобокое образование. Эрика ходила в школу. Прошла разнообразные курсы усовершенствования, работала в разных организациях на разных должностях и усвоила те или иные навыки, приобрела соответствующую профессиональную квалификацию.

Но теперь Эрика приступила к своему второму образованию. Она решила получить эмоциональное образование – она хотела узнать, как и что чувствовать. Это второе образование не было похоже на первое. При получении первого образования информация, которой надо было овладеть, поступала в голову прямо, при ясном свете дня. Были учителя, объяснявшие подлежащий усвоению материал, а потом была домашняя работа над ним.

При получении второго образования не было никаких учебных программ и материала, подлежащего обязательному усвоению. Эрика просто находила вещи, доставлявшие ей радость, и их изучение становилось побочным продуктом поиска удовольствий. Информация приходила к ней не прямо, а словно проникала в дом ее разума сквозь трещинки в оконном стекле, сквозь щели в досках пола и вентиляционные отверстия.

Эрика читала «Разум и чувства», «Солдат всегда солдат»[142] и «Анну Каренину», жила жизнью героев, проникалась их мыслями и чувствами, открывала для себя новые оттенки эмоций. Романы, поэмы, живописные полотна и симфонии не имели непосредственного отношения к ее жизни. Никому не пришло в голову написать поэму о бывшем генеральном директоре. Но для Эрики важнее были эмоциональные образы, отраженные в этих произведениях.

Философ Роджер Скрутон в своей книге «Счет культуры» пишет^{496}:

Даже в своем немолодом уже возрасте Эрика смогла научиться новому восприятию жизни. Путешествие в Нью-Йорк, Китай или Африку позволяет по-разному увидеть мир; так и проникновение в мир романиста внушает новый подсознательный взгляд на окружающее.

Методом проб и ошибок Эрика осознала свои собственные вкусы. Раньше она думала, что любит импрессионистов, но теперь они оставляли ее равнодушной. Может быть, она слишком хорошо их знала? Зато теперь ее зачаровывали цветовая гамма флорентийского Возрождения и простые умные лица портретов Рембрандта. Каждая картина по-своему настраивала чудесный многострунный инструмент – сознание Эрики. Она испытывала истинное наслаждение, когда, стоя перед картиной, инсталляцией или читая роман, начинала вдруг чувствовать сердцебиение от внутреннего восторга. Читая Троллопа[143], она ощущала источаемые его романами эмоции всем своим телом, живо разделяя чувства и ощущения писателя. «Я живу не в заскорузлой раковине», – писал Уолт Уитмен о своем теле, и теперь Эрика всем своим существом понимала, что он хотел этим сказать.

Опыт Эрики – это микрокосм всех пережитых ею чувств и ощущений, о которых было рассказано в нашей истории. Смотреть и слушать – тяжкий творческий процесс, а не пассивное впитывание.

Когда вы слушаете музыкальную пьесу, звуковые волны, распространяясь в воздухе со скоростью больше трехсот метров в секунду, рано или поздно достигают ваших барабанных перепонок. Возникшая при этом вибрация через цепочку крошечных косточек передается к ушной улитке, а там образуются электрические разряды, распространяющиеся по мозгу. Возможно, что вы ничего не смыслите в теории музыки, но всю свою жизнь – начиная с того времени, когда вас тихо качали в такт колыбельной песне, – вы подсознательно создавали в мозгу модель того, как работает музыка, как она действует. Вы учились улавливать интервалы и мелодии, предвосхищать следующие ноты.

Слушание музыки предрасполагает к сложным расчетам будущего. Если последние несколько нот прозвучали в последовательности Y, то велика вероятность того, что следующие ноты будут построены в последовательности Z. Джона Лерер в своей книге «Пруст был нейрофизиологом» пишет^{497}:

Если развитие музыкальной пьесы соответствует нашим внутренним ожиданиям, мы ощущаем прилив успокаивающего удовольствия. Некоторые ученые считают^{498}, что чем быстрее человек обрабатывает поступающую информацию, тем больше удовольствия он от нее получает. Если песня, рассказ или аргумент в споре согласуется с внутренними моделями нашего мозга, то это совпадение вызывает у нас теплое чувство счастья.

Однако мозг существует также в постоянном борении знакомого и нового. Мозг следит за происходящими изменениями и приходит в восторг, когда понимает новую, неожиданную информацию. Поэтому нас так привлекает музыка, которая увлекает наши ожидания, а затем мягко, шутя, опровергает их. Как замечает Дэниел Левитин^{499}, первые две ноты песни «Над радугой»[144] сразу захватывают этим потрясающе резким скачком в октаву, а затем мелодия течет по более спокойному, умиротворяющему руслу. В книге «Эмоции и смысл музыки» Леонард Мейер показывает^{500}, как Бетховен сначала устанавливал отчетливый ритмический и гармонический рисунок, а затем начинал манипулировать им, ни разу не повторяясь. Жизнь – это перемены, а счастливая жизнь – это последовательность нежных, бодрящих изменений мелодии.

Созерцание произведений живописи – похожий процесс. Сначала полотно воссоздается в мозгу. Для этого каждый глаз производит последовательность быстрых скачкообразных (так называемых саккадических) движений, «сканируя» картину. Изображения, полученные каждым глазом, сопоставляются и объединяются в мозге, создавая единый цельный образ. В образе есть участки, недоступные мозгу, так как в середине зрительного поля каждого глаза имеется слепое пятно – в том месте, где зрительный нерв соединяется с сетчаткой. Но мозг заполняет эти участки собственными прогнозами.

Одновременно разум анализирует этот образ, примеряет на него свои концепции. Например, он вменяет ему определенную цветовую гамму. В зависимости от освещенности и множества других факторов длина волн света, отраженного от того или иного участка полотна, может варьировать в широких пределах, но мозг, пользуясь своими внутренними моделями, создает впечатление постоянства цвета^{501}. Если бы мозг не обладал такой способностью, то мир вокруг нас превратился бы в невообразимый цветовой хаос и нам было бы трудно судить об окружающей нас обстановке.

Каким именно образом мозг создает иллюзию постоянного цвета, до сих пор не вполне ясно, но представляется, что определенную роль здесь играют соотношения длин световых волн. Представьте себе зеленую поверхность, окруженную пятнами желтого, синего и пурпурного цветов. Мозг понимает, что существует определенное соотношение между длиной волны отраженного зеленого и желтого цветов. Таким образом, он может вычленить постоянную составляющую в любой изменчивой совокупности. По словам Криса Фрита из Лондонского университетского колледжа, «наше восприятие окружающего мира – это фантазия, совпадающая с реальностью»^{502}.

Создавая образ живописного полотна, мозг одновременно выносит ему оценку. Многие исследования показывают, что в живописи есть темы, которые нравятся большинству зрителей. Деннис Даттон в книге «Художественный инстинкт» утверждает, что большинство людей тяготеет к простым темам – пейзажам с большими открытыми пространствами, водой, дорогами, животными и немногочисленными людьми. Эти предпочтения прекрасно известны художникам-ремесленникам.

Специалисты по эволюционной психологии утверждают даже, что люди во всем мире предпочитают изображения ландшафтов, чем-то напоминающих африканскую саванну – прародину человечества. Зато, как правило, не любят изображений густых зарослей, сквозь которые тяжело пробраться, и знойных пустынь, лишенных животворных источников воды и пищи. Люди любят изображения просторных лугов^{503}, покрытых густой сочной травой, картины рощ и зарослей кустарника, рек и ручьев, цветов и фруктовых деревьев, а также открытого горизонта – хотя бы в части картины. Критики заметили, что кенийцы предпочитают работы Гудзонской школы[145] картинам с изображением своих родных пейзажей. Причина, как утверждают эти критики, заключается в том, что ландшафты долины реки Гудзон в штате Нью-Йорк больше напоминают вид африканской саванны в плейстоцене, чем современная саванна в Кении, ставшей с тех пор гораздо более засушливой.

Обобщая, можно сказать, что люди любят фракталы^{504} – паттерны, которые повторяют те же очертания в разных масштабах. Природа изобилует фракталами: горные хребты с пиками, которые более или менее повторяют очертания друг друга, листья и ветви деревьев, рощи молодых деревьев, реки и их притоки. Мы любим фракталы с небольшими изменениями, но не слишком сложные. Ученые даже научились измерять допустимую плотность фракталов. Майкл Газзанига иллюстрирует это следующим примером: предположим, вас попросили нарисовать на листе бумаги дерево. Если вы оставили лист чистым, то фрактальную плотность будем считать равной единице. Если вы нарисуете ветви и листву такими густыми, что лист станет совершенно черным, то фрактальную плотность изображения мы примем равной двум. Люди, как правило, предпочитают изображения с фрактальной плотностью, равной 1,3, – рисунок должен быть подробным, но не слишком^{505}.

Эрика не думала о фракталах, созерцая картины Вермеера, ван Эйка или Боттичелли. Ее восприятие было подсознательным. Она просто стояла перед картинами и наслаждалась ими.

Через некоторое время Эрика решила сама заняться искусством. Она попробовала себя в фотографии и акварели, но поняла, что эти виды искусства мало ее интересуют и к тому же она начисто лишена к ним таланта. Но однажды она нашла кусок дерева и сделала из него кухонную доску. Эрика получала большое удовольствие, каждый день глядя на эту доску и используя ее для резки хлеба, овощей и мяса. В течение следующих нескольких лет, пока ее руки еще могли выполнять такую работу, она изготовила много разной деревянной утвари.

По утрам она плавала в бассейне, гуляла, а потом шла в свою маленькую мастерскую. Джин Коэн, руководитель Центра старения Национального института психического здоровья, утверждает, что регулярность и продолжительность деятельности важнее, чем она сама^{506}: «Другими словами, клуб любителей книг, регулярно собирающийся на заседания в течение многих месяцев или лет, приносит больше душевного комфорта, чем такое же количество одноразовых мероприятий – например, походов в кино, на лекции или на прогулки».

Регулярно занимаясь резьбой по дереву, Эрика вдруг поняла, что у нее появились прочные навыки и выработались свои приемы. Она научилась оценивать древесину – не вообще, а именно конкретный кусок дерева – с точки зрения его пригодности для той или иной поделки. Ей надо было просто угадать, какую вещь таит в себе этот кусок – подставку для салфеток, книжную полку или даже столешницу.

Сначала дело шло с большим трудом. Но она постоянно ходила по магазинам, посещала ремесленные ярмарки, смотрела, как работают мастера. Ей не нравилась атмосфера «аутентичности», царившая в мастерских, но ей нравились сами изделия и то, как над ними работают. Наблюдая и работая сама, Эрика неуклонно совершенствовала и оттачивала свое мастерство. Постепенно у нее выработалась интуиция – она начала чувствовать материал и ощущать верность своих движений. К своему удивлению, она вдруг обнаружила, что у нее появился даже свой особый стиль. Она и сама не понимала, откуда он взялся. Она просто возилась с очередным изделием до тех пор, пока у нее не получалось что-то сносное.

Снова и снова Эрика переоценивала свои возможности, желая слишком многого. Сейчас, на склоне лет, она не могла примириться с мыслью о том, что каждое искусство требует времени для овладения им. Она старалась изо всех сил и работала с наслаждением, но каждый раз оставалась недовольна результатом. Ей представлялось в мечтах какое-то идеальное изделие, и она принималась без устали работать, чтобы создать его, но ей никогда не удавалось преодолеть разницу между реальным предметом и тем идеалом, который она видела своим внутренним взором. Но она упрямо продолжала стремиться к этому идеалу. Теперь она понимала, что мог чувствовать Марсель Пруст, когда на смертном одре диктовал дополнения к своему роману. Он хотел отредактировать главу, в которой герой умирал, так как теперь доподлинно знал, что чувствует умирающий^{507}.

Муза приходила и уходила. Проработав несколько часов, она чувствовала, что мозг ее сейчас вскипит, и работа теряла всякую прелесть. Движения становились неуклюжими, ленивыми и медленными. Бывало, она просыпалась среди ночи, точно зная, что надо сделать, чтобы вещь получилась. Математик Анри Пуанкаре решил одну из самых трудных своих задач, садясь в автобус. Решение просто пришло к нему, как неожиданное озарение^{508}: «Я, как ни в чем не бывало, продолжил прерванный разговор, – писал позже Пуанкаре, – но дело было уже сделано. Я чувствовал, я знал, что задача решена». Эрика иногда тоже испытывала такие озарения в самые неожиданные минуты: когда, например, парковала машину или заваривала кофе.

Как все художники и ремесленники, она стала игрушкой в руках муз. Способность к творчеству пряталась в глубинах подсознания и ускользала от власти разума. Поэтесса Эми Лоуэлл писала^{509}:

Эрика выучилась некоторым маленьким хитростям, помогавшим поддерживать огонь в этом непостижимом очаге. Искусство, по выражению Вордсворта, это «сильное чувство, которое припоминают в безмятежном расположении духа». Эрике приходилось самой приводить себя в состояние, в котором чувства всплывали на поверхность. Для этого ей приходилось смотреть волнующие пьесы, гулять в горах или читать трагедии. Вызвав таким образом у себя душевный трепет, она затем успокаивалась, чтобы выразить накопившиеся внутри чувства.

Став старше, Эрика обнаружила, что ей надо довольно долго быть в одиночестве, чтобы ум расслабился и подчинился пульсирующему в душе чувству. Если кто-то нарушал ее уединение, то творческое настроение могло пропасть на весь день.

Эрика, кроме того, открыла, что творческий настрой обычно посещает ее либо утром, либо ранним вечером. Работая, она надевала наушники и слушала тихую классическую музыку, чтобы отвлечься от всяких мыслей. Ей нравилось работать возле окна, откуда открывался вид на дальний горизонт. По каким-то причинам ей теперь лучше работалось не в мастерской, а в столовой, окна которой выходили на юг.

Кроме того, она поняла, что, начиная какую-то новую вещь, надо постараться сделать ее пусть и неправильно, но быстро, а потом вернуться к ней и исправлять огрехи – столько времени, сколько понадобится. В редкие моменты она даже испытывала чувство, которое, видимо, имеют в виду спортсмены и художники, когда говорят, что их «подхватил поток». В такие моменты голос сознания в ее мозгу умолкал. Эрика теряла всякое представление о времени. Инструмент сам вел ее за собой, а она сливалась в одно целое с работой.

Что она извлекла из всего этого? Стал ли ее мозг лучше работать? Да, есть данные в пользу того, что у детей, обучающихся рисованию, немного повышается IQ, так же как занятия в музыкальных школах и театральных студиях способствуют совершенствованию социальных навыков. Но эти данные отрывочны, и не стоит думать, будто Моцарт и музеи сами по себе делают человека умнее.

Способствовало ли творчество продлению жизни? Да, немного. Есть данные, позволяющие утверждать, что интенсивная умственная деятельность способствует долголетию. При прочих равных условиях выпускники колледжей живут дольше, чем люди, после школы более не учившиеся^{510}. Монахини, имеющие университетский диплом, как правило, живут дольше своих менее образованных сестер, несмотря на то что и те и другие ведут в монастыре один и тот же образ жизни. Люди, лексикон которых был богатым с детства, реже страдают в старости слабоумием^{511}. Согласно одному исследованию, проведенному в Калифорнии, старики, занимающиеся живописью, реже обращаются к врачам, принимают меньше лекарств и в целом обладают более крепким здоровьем, чем старики, которые ничем не занимаются^{512}.

Но главная награда была чисто духовной. Говорят, что люди обращаются к психотерапевтам по двум главным причинам: им надо либо обуздать себя (если их поведение слишком вызывающе), либо расслабиться (если они излишне зажаты и скованы). Эрике нужно было расслабиться. Этому и служили поэзия, посещения музеев и резьба по дереву.

Расслабившись, Эрика стала более терпеливой, более любознательной. Подытоживая результаты множества наблюдений, Малкольм Гладуэлл писал^{513}, что художники, добившиеся признания в молодости, склонны к созданию концепций. Подобно молодому Пикассо, они продумывают концепцию того, чего хотят добиться, а затем начинают последовательно работать в этом направлении. Тех же, кто добивается совершенства ближе к концу жизни, можно назвать искателями. Подобно Сезанну, они начинают не с продуманной концепции, а интуитивно, но неуклонно продвигаются к цели методом проб и ошибок.

Этот процесс не всегда пассивен и гладок. В 1972 году великий историк искусства Кеннет Кларк написал эссе о том, что он называл «стилем старости». Рассмотрев творчество многих художников, в частности Микеланджело, Тициана, Рембрандта, Донателло, Тернера и Сезанна, он заключил, что ему удалось обнаружить общую закономерность, характерную для многих престарелых художников:

Эрика, безусловно, не обладала гениальностью этих великих мастеров, и ей были чужды мучившие их страсти. Но у нее было стремление не зря прожить отпущенные ей годы и удивить саму себя. Эрика обнаружила, что искусство дало ей возможность заглянуть в глубины ее души. Художник берет чувства, которые в зачаточном, неясном виде бродят во многих душах, придает этим чувствам форму и показывает миру. Именно художники выражают коллективную чувственную мудрость народа. Они сохраняют и передают эти состояния души от предыдущих поколений следующим. Роджер Скрутон писал^{514}:

Однажды летом, через пару лет после выхода на пенсию, Гарольд и Эрика провели лучший отпуск в своей жизни. Они проехали по Франции – смотреть соборы. Гарольд готовился к поездке несколько месяцев, штудировал книги по готической архитектуре и учебники истории Средних веков. С таким рвением он не учился даже в школе. Некоторые места из этих книг он даже наговорил на диктофон и записал этот рассказ на компьютер, чтобы можно было слушать его во время путешествия. Этот рассказ был немного похож на презентации, которые ему приходилось писать много лет назад, разве что на этот раз он говорил об архитектуре и рыцарстве. Под этот рассказ они с Эрикой будут бродить по городам, заходить в храмы.

Гарольд не слишком старался запоминать имена королей и подробности битв. Он исходил из убеждения, что каждая группа людей, каждая эпоха непроизвольно выстраивают свою систему символов: здания, организации, учения, ремесла и поучительные истории, – а затем люди живут внутри нравственной и интеллектуальной структуры этих символов, не слишком задумываясь о них. Поэтому, когда Гарольд говорил о жизни в Средние века, он просто пытался понять, как чувствовал себя человек, живший в ту эпоху. Сам он говорил о себе, что описывает не рыбу, а воду, в которой плавает рыба.

Гарольд очень любил такие познавательные путешествия. Во время них можно было прикоснуться к прошлому и ощутить его – в полутьме старинных зданий, в сырости замков, в виде на лес, который открывался сквозь бойницу крепостной стены. Впечатления, лившиеся в сознание, помогали живо вообразить реалии давно прошедших времен.

Они побывали в Кане, в Реймсе и в Шартре. Достопримечательности они осматривали, держась за руки. Гарольд шепотом пересказывал ей то, что вычитал из книг о соборах и замках, доставляя этим удовольствие не только Эрике, но и себе.

– Жизнь в то время была полна крайностей, в гораздо большей степени, чем теперь, – сказал он однажды. – Летом было очень жарко, а зимой очень холодно, а люди не могли толком защититься ни от жары, ни от холода. Был великий контраст между светом и тьмой, здоровьем и болезнью. Границы были нечеткими и менялись после смерти короля или могущественного рыцаря. Государственные законы были причудливой смесью старинных обычаев, римского права и церковных установлений. Один год мог быть изобильным, а в следующем случался неурожай и наступал голод. Из процветающего города можно было пешком дойти до другого, где люди умирали от голода. Каждый третий был моложе четырнадцати лет, а ожидаемая продолжительность жизни составляла всего сорок лет. Так что в обществе было совсем немного сорока-, пятидесяти- или шестидесятилетних людей, которые могли бы своей мудростью помочь усмирить бушующие страсти.

Из-за всего этого жизнь этих людей была эмоционально гораздо более насыщенной, чем наша. В праздничные дни они пили и предавались такому веселью, которого мы себе и представить не можем. С другой стороны, подчас их всех вдруг охватывал такой страх, какой мы испытывали лишь в далеком детстве. Они наслаждались сентиментальными любовными историями, а в следующий момент с удовольствием глазели, как четвертуют на площади какого-нибудь нищего. Их восприятие слез, страданий и цветов было живее, чем у нас. Многие идеи, смягчающие общественные нравы, идеи, которые мы впитываем с молоком матери, были им абсолютно неведомы. У них не было никакого представления об умственной неполноценности, они не понимали, что сумасшедший, возможно, неспособен отвечать за свои поступки. Они не допускали даже мысли о том, что правосудие может ошибаться, им и в голову не приходило, что преступника можно попытаться исправить вместо того, чтобы подвергать его неслыханным мучениям. Они все воспринимали в самой крайней форме – вину и невинность, спасение и проклятие.

Гарольд и Эрика гуляли по улочкам Шартра, пока Гарольд рассказывал ей это, а потом пошли к собору. Они пересекли площадь, прошли мимо нескольких кафе, а Гарольд рассказывал Эрике, что французы XII века жили в грязи и нищете и все мечтали об идеальном мире. Они разработали изощренные кодексы рыцарства и куртуазной любви, сложный этикет, подробно регламентировавший повседневную жизнь при дворе или в замке. У них были многочисленные и разнообразные общества и организации, члены которых были связаны клятвой верности, и жизнь этих сообществ также была обставлена множеством сложных ритуалов. В торжественных процессиях, которые устраивались в определенные дни, у каждого индивида было свое четко определенное место, обозначенное расцветкой одеяния, материалом, из которого оно было изготовлено, или гербом.

– Они словно постоянно играли в пьесе сами для себя. Они превращали свою короткую, полную невзгод жизнь в мечту, – продолжал Гарольд. Он рассказал, что рыцарские турниры мы считаем хорошо организованными спектаклями, хотя в действительности это были довольно беспорядочные драки. Считается, что любовь в те времена была возвышенной, хотя в действительности она чаще всего была просто жестоким изнасилованием. В воображении все становилось мифической идеальной версией самого себя, несмотря на то что в реальности кругом был упадок и нестерпимое зловоние.

– Они имели великую жажду красоты и великую веру в Бога, и они верили в то, что возможно достичь идеального мироустройства. И эта великая вера каким-то образом смогла создать вот это, – и Гарольд махнул рукой в сторону Шартрского собора. Дальше он рассказал, как благородные рыцари и крестьяне не жалели денег и труда на постройку этого великого храма, как целые деревни переселялись ближе к Шартру, чтобы помочь в возведении великолепного здания, которое вознеслось к небесам над лесами и полями.

Гарольд объяснял Эрике, как устроен сложный повторяющийся орнамент ажурного каменного кружева, обращал ее внимание на строгий ритм арок, этих бесконечных каменных волн, каждая из которых повторяла и усиливала красоту предыдущей.

Они с Эрикой целый час простояли перед западным фасадом, разглядывая резные символы Троицы над главным порталом. Гарольд рассказал Эрике, как связано тело Христа со знаками Зодиака и с календарем сельскохозяйственных трудов каждого месяца. Гарольд постарался объяснить и значение символов, поражавших воображение неграмотных паломников, благоговейно взиравших на величественную святыню.

Они вошли внутрь, и Гарольд принялся объяснять Эрике, в чем революционность конструкции собора. До XII века люди строили очень массивные церковные здания, которые должны были производить впечатление тяжеловесной мощи и значительности. Но затем они научились возводить залитые светом, почти невесомые конструкции. Они использовали камень для воплощения Духа. Аббат Сугерий[146] писал^{515}: «Человек способен возвыситься до созерцания Божественного посредством своих чувств».

Гарольд любил рассказывать и учить. Сейчас ему чрезвычайно нравилось быть гидом Эрики – нравилось больше, чем все остальное, чем ему приходилось заниматься в жизни. Когда Гарольду представлялся случай рассказать о том или ином историческом памятнике, он чувствовал, что этот рассказ до глубины души трогает его самого. Много столетий назад, думал он, люди отдавали больше сил заботам о священном. Они тратили время на возведение храмов и на богослужебные ритуалы. Они строили врата, ведущие к более чистым формам бытия. Гарольда всегда тянуло к этим древним городам с их узкими улочками – к руинам, соборам, дворцам и святилищам. Все это интересовало его гораздо больше, чем современность и живые города (все европейские города он делил на живые, такие как, например, Франкфурт, и мертвые – вроде Брюгге или Венеции). Он больше любил мертвые города, предпочитал их живым.

Проведя в соборе час, Эрика и Гарольд решили пообедать. Они снова прошли мимо западного фасада, но задержались, чтобы получше рассмотреть статуи, поддерживающие арки порталов. О них Гарольд ничего не знал. Скорее всего, это были патриархи, пророки, отцы Церкви и благочестивые античные герои или ученые. Эрика вглядывалась в изваяния. Тела их были условными: удлиненные цилиндры, изящно задрапированные складками ниспадающей одежды. Руки всех статуй застыли в одном и том же жесте: одна рука на поясе, другая прижата к верху груди, у горла. Но Гарольда больше заинтересовали лица.

Во время путешествия они видели множество таких обобщенных скульптурных изображений – почти одинаковых и одинаково безликих. Скульпторы старались изобразить лицо вообще, лицо как таковое, лишенное индивидуальных черт. Но у этих статуй были настоящие лица – они явно изображали реальных людей, одухотворенных и с неповторимыми чертами. Лица выражали отрешенность, готовность к самопожертвованию, терпение и смирение. Они несли на себе печать личных переживаний, отражали надежду и веру в идеал. Несмотря на усталость, Гарольд испытывал трепет, вглядываясь в черты лиц этих людей, в их глаза. У него возникло ощущение, что статуи тоже на него смотрят. Они с симпатией отвечали на его внимательный взгляд.

Историки иногда рассказывают о моментах «исторического экстаза» – мгновениях, когда на них нисходит чувство истории, заставляющее забыть о пропасти веков. В эти моменты возникает поразительное ощущение непосредственного контакта с прошлым. Гарольд испытывал сейчас именно это экстатическое чувство, и Эрика заметила, что щеки его вспыхнули румянцем.

Это был чудесный, хотя и утомительный день. На закате они отправились в ресторан, где неспешно и с удовольствием поужинали. Эрика была поражена рассказом Гарольда: каким же все-таки вдохновенным казался мир людям Средневековья. Для нас ночное небо – это пустота, в которой витают страшно далекие от нас огненные шары, но их небеса были полны божественных существ, дышали вечной жизнью. Камни церквей и лесные деревья были населены духами, призраками и исполнены божественного присутствия. Соборы были не просто зданиями^{516} – это были духовные энергетические станции, точки, где небо встречалось с землей. Люди того времени были насквозь пропитаны мифологией. Они смешивали греческие, римские, христианские и языческие мифы, не обращая внимания на то, что они противоречат друг другу, и тем самым оживляли их. Магической силой обладали даже мощи, останки святых. Казалось, для людей Средневековья любой материальный предмет был одушевлен присутствием Божественного; каждая эстетически совершенная вещь обретала духовную силу, становилась священной. Наш мир совершенно растерял все это волшебство, со вздохом подумала Эрика.

Гарольд сказал, что получил от поездки удивительное наслаждение. Знание для него становилось гораздо более живым, когда он передавал его другим, и Гарольд посетовал, что, возможно, упустил свое призвание – быть экскурсоводом и водить туристов. Эрика с интересом взглянула на мужа:

– А ты бы хотел?

Этим же вечером они составили план. Гарольд будет водить маленькие группы образованных, культурных туристов. Можно ограничиться тремя группами в год. Гарольд будет несколько месяцев изучать определенное направление, как он это делал перед поездкой во Францию, а потом повезет группу во Францию, Турцию или на Святую землю. Они заключат контракт с какой-нибудь туристической компанией, чтобы не заниматься транспортными проблемами. Эрика возьмет на себя организационную и финансовую часть. Это будет их маленький семейный бизнес, бизнес ушедших на покой пенсионеров. Эрика подумала, что они с Гарольдом вполне смогут конкурировать с похожими студенческими турами, потому что их экскурсии будут более серьезными, более научно познавательными. И группы их будут состоять преимущественно из знакомых друг другу людей, а это облегчит общение с ними.

Именно этим Гарольд и Эрика занимались следующие восемь лет. Они учредили туристическую компанию под названием «Вот вы и здесь». Это был настоящий передвижной учебный курс истории цивилизации. На маршруте участники останавливались в уютных отелях с хорошими винными картами. Гарольд и Эрика проводили дома несколько месяцев, пока Гарольд, зарывшись в книги, готовился к очередной поездке. Потом они на две недели уезжали с группой в Грецию или куда-нибудь еще и вели там своих спутников по дорогам истории человеческих свершений. Гарольд обожал эти поездки. Правда, подготовка нравилась ему еще больше, чем сами путешествия. А Эрика трижды в год пополняла багаж своих знаний. Когда она была в поездке, время замедляло свой бег. Эрика открывала для себя тысячи новых вещей. У нее словно открывались все поры души.

Эрика так и не достигла в своей жизни рубежа, на котором можно было бы спокойно присесть и окончательно расслабиться. Ей постоянно хотелось двигаться, как-то действовать, чего-то добиваться. Но теперь это были бесконечно приятные, просто восхитительные хлопоты. Для того, кто привык всю жизнь бороться с препятствиями и пробиваться наверх, эти путешествия были чистым и радостным отдыхом.