Общественный организм (введение в теоретическое обществоведение)

А реальные производственные отношения на анализируемом этапе развития социализма складывались в соответствии с объективными законами этого развития и знать не желали ни о каких теоретических упражнениях. Теоретики дискутировали об особенностях «двух форм собственности», а райком, не мудрствуя лукаво, безо всяких там теорий совершенно одинаково командовал что фабрикой, что совхозом, что колхозом. Ибо, в отличие от упомянутых теоретиков, в полном соответствии с действительным положением вещей считал не конкретный коллектив или абстрактное государство, а именно себя распорядителем (хотя и не владельцем!) и «государственных общенародных», и «кооперативно-колхозных» средств производства (существовавшие формальные различия без малейших затруднений преодолевались практически). Именно он (как и другие уровни и участки номенклатуры — каждый в соответствии со своей компетенцией) фактически назначал и снимал руководителей заводов и колхозов, определял направление деятельности этих предприятий, их степень развития, производственные связи, систему и уровень оплаты и все остальные вопросы упоминавшейся выше «общественной организации труда» (иногда вплоть до вопросов технологии), полностью таким образом нивелируя любые возможные различия в «уровне обобществления». Это настолько ясно и понятно, что уж и не знаешь, чем, кроме как выполнением идеологического заказа, можно объяснить утверждения теоретиков, что, оказывается, в этих условиях «впервые в истории создается равенство людей по отношению к средствам производства»30.

Усилия по идеологическому обеспечению господства номенклатуры, по формированию выгодного ей как господствующему классу представления о классовой структуре нашего общества, особенно выразительно отражались в работах того, кто в силу как своего особого положения, так и выдающихся личных качеств оказывал на данный процесс исключительно сильное влияние — И.В.Сталина. Поэтому рассмотрение указанного отражения представляет особый интерес. С этой точки зрения весьма показательна эволюция взглядов самого Сталина на классовую структуру советского общества.

Первоначальная точка зрения в этом вопросе вполне ясно представлена в беседе Сталина с Уэллсом. Везде, где вопрос касается капитализма, Сталин многократно, неизменно и последовательно говорит о рабочем классе, как и о других классах, характерных для данного строя. Применительно же к социализму он ни разу не упоминает ни о «рабочем классе», ни о классах вообще. Вместо этого он просто повторяет: «мы, советские люди»31 — и все. Классов в советском обществе для него явно не существует.

Позже в беседе с председателем американского газетного объединения Р.Говардом эта точка зрения выражена уже без всяких околичностей и умолчаний, точно и прямо: «нет классов», «остается лишь некоторая, но не коренная разница между различными прослойками (!) социалистического общества», — а по его мнению «наше общество состоит исключительно из свободных тружеников города и деревни — рабочих, крестьян и интеллигенции», прямо называемых Сталином «прослойками»32. Здесь его ранее сформировавшиеся представления о социальной структуре социалистического общества выражены с предельной ясностью, не оставляющей места для идеологических спекуляций.

Это происходило в начале 1936 года. Социализм победил. Ситуация стабилизировалась. Номенклатура выполнила свою историческую миссию, заключавшуюся в том, чтобы руководить «беспартийной массой рабочих…, а затем и крестьян, для того, чтобы она могла прийти и пришла бы к сосредоточению в своих руках управления всем народным хозяйством»33. И вот это время пришло: действительно далеко продвинувшаяся (хотя еще и неполная) социальная однородность трудящихся, завершившаяся культурная революция, единый народнохозяйственный комплекс — все говорило за то, что появляется реальная возможность выполнить намеченную Лениным задачу «сосредоточения в руках беспартийной массы управления всем народным хозяйством». Но это значило, что объективно время номенклатуры как господствующего класса закончилось: ясно, что для выполнения этой задачи номенклатуре пришлось бы уходить с арены истории. Ну, так в чем же дело?

Сталин с присущей ему точностью формулировок объясняет: «Дело в том, что классы, которые должны сойти с исторической сцены, последними убеждаются в том, что их роль окончена. Убедить их в этом невозможно»34. Ирония истории заключалась в том, что прекрасно понимая это абсолютно верное положение в общем виде, Сталин и не подозревал, что оно может относиться конкретно также и к тому (номенклатурному) «классу», интересы которого он так блестяще выражал и так прекрасно защищал — в бытность того прогрессивной социальной группой. Но все проходит. По мере выполнения своей миссии номенклатура из прогрессивной социальной группы неуклонно превращалась в реакционную. Все больше начинали чувствоваться «трещины в прогнившем здании старого строя», все труднее становилось скрывать классовое расслоение и противоречия между все сильнее расходящимися интересами трудящихся и номенклатуры. А потому номенклатура как класс вынуждена была, подобно другим отжившим господствующим классам, опять же говоря словами Сталина, «всеми средствами отстаивать свое существование как господствующего класса».

Соответственно усилилась деятельность в идеологической области. Началась подготовка Конституции, которой предстояло играть охранительную роль, закрепляя то, «что уже есть, что уже добыто и завоевано теперь, в настоящем»35. В связи с этим перед номенклатурой встала задача «уточнить социально-экономические основы Конституции в смысле приведения Конституции в соответствие с нынешним соотношением классовых сил в СССР (создание новой социалистической индустрии, разгром кулачества, победа колхозного строя, утверждение социалистической собственности как основы советского общества и т.п.)»36. Как видим, в этом постановлении VII Съезда Советов Союза ССР, принятом в феврале 1935 года, также еще речь только о неких «классовых силах». А вот уже в ноябре 1936 года в докладе «О проекте Конституции Союза ССР» на Чрезвычайном VIII Всесоюзном съезде Советов Сталин дает совершенно четкую схему классового деления советского общества, включающую «рабочий класс», «класс крестьян» и «интеллигенцию»37, т.е. ту схему социального деления, которая, приобретя канонический характер, сохранилась без каких-либо существенных изменений в нашей общественно-экономической и пропагандистской литературе практически по сегодняшний день.

И не удивительно, что сохранилась. Она оказалась чрезвычайно удобной для номенклатуры, ибо полностью запутывала существо дела, сам смысл классового деления. Как мы уже отмечали, в марксизме классовое деление всегда, независимо от его конкретного характера, отражало наличие двух полярных производственных социальных групп, одна из которых в том соединении живого и овеществленного труда, которое и характеризует в определенном смысле процесс общественного производства, всегда олицетворяла рабочую силу, а другая — условия ее применения, т.е. средства производства (что отражалось в различном характере отношений собственности этих групп к совокупности имеющихся у данного общества средств производства – «основной признак различия между классами их место в общественном производстве, а следовательно, их отношение к средствам производства»38). Как мы видели выше, ничего подобного, в отличие от всех остальных случаев, в данном случае места не имело, т.е. данное деление не имело ничего общего (кроме упоминания всуе понятия «класс») с марксизмом и его материалистическим пониманием общественных процессов, зато надежно затушевывало не только социальную роль, но и само существование господствующей социальной группы, той самой социальной группы, которая как целое действительно распоряжалась всей совокупностью средств производства нашего общества. Поскольку полностью скрыть ее наличие все же не удавалось, был введен в обиход жупел «бюрократии» (об этом ниже). Если ко всему этому прибавить еще и использование для наименования классов при социализме тех терминов, которые в марксизме применялись для обозначения классов других формаций (рабочий класс в капиталистической39, крестьянство в феодальной40), то можно только поражаться мастерству этой грандиозной мистификации.

При этом надо отдать должное Иосифу Виссарионовичу: он честно предупредил, что «рабочий класс СССР — это совершенно новый, освобожденный от эксплуатации рабочий класс, подобного которому не знала еще история человечества»41 (равно как и «советское крестьянство — это совершенно новое крестьянство, подобного которому еще не знала истории человечества»42). Предупредить-то он предупредил, да формула «рабочий класс СССР» немедленно «рационализировалась» (в том числе и им самим) и ее никто больше не употреблял в указанном (т.е ограничительном по существу) смысле, хватало и просто «рабочего класса», а если и прибавляли «СССР», то уже только в смысле указания «страны пребывания». А вот любые характеристики, которые марксизм выработал собственно для рабочего класса как класса буржуазного общества, можно было, благодаря этой, вроде бы совершенно незначительной коррекции, при необходимости относить и к сталинскому «рабочему классу СССР», напрочь забывая, что это «совершенно новый класс».

Аналогично обстояло дело относительно политической власти. Как мы видели, ранее у Сталина речь не шла о политическом господстве какого-либо класса, да и как ей было идти при отсутствии классов («классов нет»), хотя непосредственно власть почему-то все же осществляли некие «лучшие представители рабочего класса»43. Теперь же положение кардинально меняется, да и речь уже идет не вообще о власти, и даже не о господстве, а о диктатуре! И опять мы имеем терминологический финт. Во-первых, если говорить о диктатуре рабочего класса (пролетариата) как о государстве переходного периода, то, по Марксу и Ленину, он в этом случае осуществляет диктатуру как масса, как «вооруженные рабочие» — «простая организация рабочих масс»44 без особой политической машины, которая в этом отношении как раз и составляет предмет Конститутции. То есть, в данном случае мы опять уже имеем дело с чем-то другим, а не с той диктатурой, о которой говорили Маркс и Ленин, хотя используется для нее все то же наименование.

Во-вторых, здесь, как и в случае с понятием «рабочего класса», сам термин «диктатура» есть результат подсовывания значения одного понятия под другое. Ленин понятие диктатуры определил с предельной научной строгостью: «Научное понятие диктатуры означает не что иное, как ничем не ограниченную, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненную, непосредственно на насилие опирающуюся власть. Не что иное, как это (выделил сам Ленин! — Л.Г.), означает понятие “диктатура”»45. Именно такой характер и имела диктатура пролетариата тогда, когда она в строгом соответствии с положениями марксизма имела место у нас непосредственно после революционного взятия власти. Другими словами, диктатура — это не любой, а вполне определенный вид власти (и «не что иное, как это»!). А тут вдруг диктатура — власть, «никакими законами не стесненная», — вводится в Основной Закон! Поэтому можно утверждать, что совершается научный подлог, когда отождествляют власть вообще и конкретный вид этой власти — диктатуру. Полностью отождествляя «диктатуру» с любым «государственным руководством обществом»46, делают все возможное, чтобы посильнее запутать вопрос о власти в советском обществе. В результате таких манипуляций уже легко делается вывод, «что общество состоит из двух дружественных классов, из рабочих и крестьян, что государственное руководство обществом (диктатура) принадлежит рабочему классу, как передовому классу общества, что конституция нужна для того, чтобы закрепить общественные порядки, угодные и выгодные трудящимся»47.

Ирония истории опять же в том, что в конце концов Сталин оказался прав: не прошло и года после принятия новой Конституции, как власть действительно приобрела форму неприкрытой (сколько бы ее не старались закамуфлировать), «никакими законами не стесненной» диктатуры номенклатуры (а уж конечно не «рабочего класса»!). Закончилась трансформация Советов, которые уже при Ленине народжающаяся номенклатура стремилась превратить из «органов управления через трудящихся» в «органы управления для трудящихся»48. Конституция юридически закрепила это превращение посредством «прямого, равного и тайного» избирательного права.

Известно, что даже самая демократическая буржуазная конститутция путем демократического «прямого» избрания представительных органов только закрепляет власть тех, кто имеет возможность обеспечить избрание нужных людей, в конечном счете надежно гарантируя власть буржуазии, имеющей в руках все средства воздействия на избирателей. То же самое произошло и в данном случае, разве что средства воздействия несколько отличались, но распоряжалась ими по своему усмотрению номенклатура как господствующая социальная группа, гарантируя необходимое течение «избирательного процесса». При многоступенчатой системе выборов тех, «настоящих» Советов, избирающие близко знали избираемых, что затрудняло манипулирование избирателями, и благодаря этой близости имелась реальная возможность организации отзыва депутатов в любое время с любых постов (на чем особо настаивал Ленин и без чего о народовластии не приходится и говорить). С ликвидацией многоступенчатости избираемые резко «отдалялись» от избирающих, уже не оставалось возможности непосредственной оценки качеств первых последними, а следовательно, открывалась широчайшая возможность манипулирования выборами для тех, кто эту возможность имел (прежде всего через средства массовой информации − «печать надо прибрать к рукам обязательно»49); да и право отзыва становилось чисто номинальным. А Сталин, никак не обосновывая свое мнение, в противоположность действительному положению вещей утверждал, что «непосредственные выборы на местах во все представительные учреждения вплоть до верховных органов лучше обеспечивают интересы трудящихся нашей необъятной страны»50. Нет, не лучше. На самом деле введение прямых выборов надежно ликвидировало остатки народовластия и окончательно превратило Советы в декоративные органы.

Итак, за неполный год, прошедший от беседы с Р.Говардом до доклада о проекте Конституции, Сталин диаметрально поменял точку зрения на классовую структуру советского общества. В конечном счете причиной этого стало то, что номенклатура, сначала являвшаяся прогрессивным классом, интересы которого в основном совпадали с задачами прогрессивного развития общества (и который потому противостоял преимущественно остаткам отживающих классов), к тому времени превратилась в класс, все больше становящийся реакционным вследствие все увеличивающегося расхождения этих интересов (т.е входящий в коллизию уже с большинством трудящихся ради сохранения своего господства). Естественно, что обеспечение господства теперь превращается в самостоятельную задачу, решение которой для данного класса является жизненной необходимостью, и решать которую нужно было в том числе и в идеологической области.

Рассматривая, как классовое деление советского общества отражается в работах Сталина, не лишнее обратить внимание на критерии, по которым выделяются «дружественные классы и прослойка». Как уже отмечалось, в марксизме классовое деление принято производить прежде всего по отношениям социальных групп к основным средствам производства. А вот как это делается в рассматриваемых сталинских работах. Сталин считал, что, в отличие от рабочего класса капиталистического общества, «рабочий класс СССР» нельзя назвать пролетариатом (но почему-то можно «рабочим классом», хотя, как известно, классики марксизма использовали эти понятия как равнозначные), ибо «наш рабочий класс не только не лишен орудий и средств производства, а наоборот, он ими владеет совместно со всем народом»51. Если «совместно», то чем он в социальном смысле отличается от «всего народа», зачем «рабочий класс СССР» выделять в некий отдельный класс? Ответа нет. Крестьянство как «класс мелких производителей» также отсутствует: «в основе хозяйства нашего крестьянства лежит не частная собственность, а коллективная собственность, выросшая на базе коллективного труда»52. Ну, чего стоит определение собственности в сельском хозяйстве как «коллективной» видно из сталинской директивы: «партийным организациям придется и впредь, на определенно короткий срок, заниматься вплотную сельскохозяйственными делами со всеми их мелочами, пахотой, севом, уборкой и т.п.»53; так «впредь» «вплотную» и занимались «со всеми мелочами», несмотря на «коллективность», вот только с «определенно коротким сроком» не получилось54. Но почему же это крестьянство? А потому, что имеется «личное (!) хозяйство, личный двор и т.п.»55. Вот и все. Зачем же именовать «рабочим классом» и «крестьянством» те социальные образования, которые не имеют их наиболее существенных, по мнению самого же именующего, конституирующих признаков? Оказывается, потому, что раз классы у нас «не исчезли», то полагается нецелесообразным «вычеркивать из лексикона установившиеся для них (?) наименования»56 (даже если эти классы «совершенно новые»!).

Еще лучше обосновывается, почему интеллигенция считается не классом, а прослойкой. Оказывается, «интеллигенция никогда не была и не может быть классом, — она была и остается прослойкой, рекрутирующей своих членов среди всех классов общества»57. И это тоже все: только вопрос о «рекрутировании членов» и ни слова о социально-экономических характеристиках этой группы.

Таким образом, все это пресловутое деление на «два дружественных класса и прослойку» имело сугубо конъюнктурный характер и в своих истоках не содержало и намека на научное обоснование. Это уже после, когда за дело принялась услужливая идеологическая обслуга (идеологические холуи из той самой «прослойки», и являющейся-то таковой именно постольку, поскольку не имеет собственного отношения к средствам производства, а потому вынуждена обслуживать потребности господствующего класса), было сделано все возможное для «обоснования» указанных положений.

Дальше лексикон резко меняется. В докладе на Пленуме ЦК ВКП(б) «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников» уже речь идет не о «советских людях» и даже не о «рабочих и крестьянах», а именно о «рабочем классе» (уже не о «рабочем классе СССР»), причем в массированном порядке (например, только на с.157-й четырнадцатого тома сочинений Сталина это словосочетание употреблено десять раз). Оно и понятно: в своей борьбе за власть номенклатура демонстрирует именно классовый подход, говорит от имени класса — хотя и не от того, в интересах которого на самом деле действует.

А действует она в интересах того господствующего «класса», которым сама же и является. И как бы не хотелось это прикрыть, шила в мешке все же не утаишь, это обстоятельство выпирает даже в указанном докладе. Естественно, вещи своими именами не называются, но господствующая социальная группа просматривается достаточно четко — под эвфемизмом «наши люди» («наши партийные товарищи»). Выражение это столь же массированно сменяет «рабочий класс», как только докладчик от политических деклараций переходит к практической политике. Но, может быть, эти «наши люди» — просто другое выражение, по своей сути соответствующее все тому же «мы, советские люди»? Отнюдь. Из контекста совершенно ясно, что здесь речь идет вовсе не о всех советских людях вообще, а только о некоторой их части, а именно, о четко ограниченной по отношению к остальным руководящей группе. И это тем более ясно, что для остальных имелось совсем иное наименование, а именно «простой советский человек», или, как это звучит у Сталина в заключительном слове на том же пленуме: «…Маленький человек… даже не секретарь ячейки, а (!) простой человек»58. И в общем виде это различие Сталин также формулирует вполне определенно: «Мы — руководители и они — руководимые»59.

Интересно отметить еще один курьезный момент. «Руководящие слои» партии Сталин сравнивает с военной организацией, образующей иерархическую структуру, отмечая наличие, как в армии, слоев высших, средних и низших руководителей. Сравнение весьма точное. Но в данном случае стремление к точности формулировок даже при таком образном сравнении оказывает Сталину плохую услугу, открывая то, что у него вряд ли было желание демонстрировать. Он чувствует, что дело не только в характере организации и функциональной роли, но и в социальном статусе «наших людей» в обществе (т.е. в реально имеющей место стратификации), а потому выбирает сравнение не просто с армейской структурой, но со старой кастовой структурой с соответствующими названиями — вплоть до именования «нижнего партийного командного состава» «партийным унтерофицерством»60 (какового унтерофицерства в советской-то армии не было ни тогда, ни позже). Штрих мелкий, но характерный.

Ну, и наконец разговор о характеристиках номенклатуры как особой социальной группы по материалам сталинских работ будет неполным, если не сказать о способах «рекрутирования» ее членов (вспомним, какое значение Сталин придавал ему при характеристике интеллигенции). Что бы там не говорилось о выборах, данная группа самовоспроизводилась помимо воли и влияния «рабочего класса» или «народа» путем кооптации, и этому процессу придавалось особое значение: «Задача состоит в том, чтобы взять полностью в свои руки дело подбора кадров снизу доверху»61, сосредоточив «дело изучения, выдвижения и подбора кадров» в одном месте, и «таким местом должно быть Управление кадров в составе ЦК ВКП(б)»62. Как известно, до последнего времени такой метод подбора «слуг народа» реализовался неукоснительно — одновременно с шумихой о «советской демократии».

Таковы были методы идеологической «подмены» тех реальных классовых отношений, которые достаточно полно сложились в нашей стране уже к середине тридцатых годов. Однако господствующая социальная группа (номенклатура) слишком сильно выделялась на общем социальном фоне, чтобы можно было в анализе социальной структуры общества вот так просто ограничиться «двумя дружественными классами и прослойкой». Нужно было как-то объяснять это социальное явление. И тогда был изобретен еще один прием — представление номенклатуры (а точнее, особо одиозной ее части, на которой и стремились сфокусировать основное внимание, превратив ее в козла отпущения) в качестве некоторого «внесистемного» (т.е. не входившего «законным» элементом в официально признанную социальную структуру) образования — бюрократии. Прием оказался настолько удачным, что последствия его применения сказываются до сих пор, разве что в качестве упомянутой «бюрократии» и в обыденном представлении, и в теоретических рассуждениях выступает теперь уже вся номенклатура, которой (именно в этом качестве) и приписывается вина за все наши действительные и мнимые беды. При этом соответствующие общественные отношения выводятся за пределы основных производственных отношений (прежде всего отношений собственности), вопрос переводят в плоскость политическую (и даже нравственную), уводя от анализа реально существующего положения в некий фантастический мир. Несмотря на мистификацию ими реальных общественных отношений, представления о демонической роли «бюрократии» настолько распространены, что оставить в стороне этот вопрос сегодня просто невозможно. Посмотрим же, как обычно представляют себе сущность и роль этого социального пугала.

При анализе внутренних процессов Л.Д.Троцкий совершенно справедливо во главу угла ставил влияние и роль номенклатуры (как раз и именуемой им «бюрократией»). Сам в свое время являясь видным представителем этой социальной группы, он знал, о чем говорил, и его свидетельство имеет для нас сейчас чрезвычайно важное значение. Но, видя и показывая всевластие «бюрократии» во всех областях жизни страны, Троцкий, тем не менее, не соглашается с ее определением в качестве класса, даже класса «государственной буржуазии», ибо она не имеет «ни акций, ни облигаций. Она вербуется, пополняется, обновляется в порядке административной иерархии, вне зависимости от каких-либо особых, ей присущих отношений собственности. Своих прав на эксплуатацию государственного аппарата чиновник не может передать по наследству. Бюрократия пользуется привилегиями в порядке злоупотребления»63. Об «особых отношениях собственности» мы уже говорили и еще будем говорить более подробно. А что касается проблем наследования (как и «вербовки» и «пополнения»), то следовало бы вспомнить хотя бы «первое сословие» феодального общества в Западной Европе – церковную иерархию, отличающуюся практически всеми теми же чертами, и тем не менее (даже невзирая на целибат) являвшуюся вполне «законной» частью господствующего класса. А здесь вообще особый случай – речь-то идет о социализме, классы в котором имеют «неполный» характер. Сам же Троцкий признает, что в данном случае имеют место «величайшие отличия. Ни при каком другом режиме, кроме советского, бюрократия не достигала такой степени независимости от господствующего класса»64. Пусть «степень независимости» велика, «акций и облигаций» нет, но коль скоро эта господствующая социальная группа вообще существует, то она каким-то же способом должна осуществляет свое господство? И при чем тут еще какой-то «господствующий класс»? Но в том-то и дело, что вместо того, чтобы исследовать способ осуществления господства «бюрократии», Троцкий вдруг ни с того, ни с сего говорит о «диктатуре пролетариата»!

Уж коль из всего сказанного о всевластии номенклатуры делается столь неожиданный вывод, то тут бы и рассмотреть этот важнейший момент, т.е. показать реальные механизмы такой странной «диктатуры пролетариата». Но он только как-то скороговоркой, походя отмечает, что «бюрократия» «все еще остается орудием диктатуры пролетариата» – правда, только «одной стороной». Какой же? Оказывается той, что она «вынуждена защищать государственную собственность как источник своей власти». А почему бы и не защищать? Номенклатура была не «вынуждена», а заинтересована это делать – раз это источник ее власти. Ведь сам же Троцкий всей своей книгой показывает, что «бюрократия» вполне могла сказать: «государство – это я!». И дело не только в «бюрократической» (политической) власти, а во вполне определенной экономической, доходящей до социальной дифференциации: «Неограниченная власть бюрократии является не менее могущественным орудием социальной дифференциации. В ее руках такие рычаги как заработная плата, цены, налоги, бюджет и кредит»65. При наличии таких «рычагов» стоит ли говорить о каком-то «злоупотреблении» привилегиями? Какие еще «акции и облигации» нужны для осуществления экономической власти и «законного» пользования ее плодами? По мнению Троцкого, «наемный труд не перестает и при советском режиме нести на себе унизительное клеймо рабства»66. «Рабства» у кого? Да все у той же «бюрократии», больше не у кого, коль скоро «советский Термидор» принес «бюрократии полную независимость и бесконтрольность, а массам – хорошо знакомую заповедь молчания и повиновения»67. «Бюрократия» – орудие диктатуры ей же «молчаливо повинующихся рабов»! Большего издевательства не только над научным анализом, но и над обыкновенным здравым смыслом придумать невозможно.

Таким образом, несмотря на все основания для вывода, что советская «бюрократия» осуществляет функции действительного господствующего класса, Троцкий этого вывода не делает, поскольку «констатация классовой сущности бюрократии нанесла бы весомый удар по основам политической стратегии Троцкого»68. В случае такой констатации следовало и относиться к «бюрократии» как к классу, т.е. как к сплоченной социальной группе, имеющей общие социально-экономические интересы. Но для Троцкого «в период написания “Преданной революции”, и позже бюрократия оставалась в теоретическом плане неустойчивым образованием, раздираемым растущими антагонизмами»69, и он надеялся на конечную победу (в блоке с «центристами») имеющейся в «бюрократии» также «подлинно большевистской» тенденции меньшинства – против столь ненавидимой им окончательно «обуржуазившейся» части (что абсолютно бессмысленно, если «бюрократия» в действительности представляла собой производственный класс) 70.

Однако, тем не менее, сам по себе вопрос воспроизводства социального класса заслуживает самого серьезного внимания – без того, как происходит воспроизводство положения члена господствующего класса так же невозможно понять процесс воспроизводства жизни общества, как нельзя понять производства средств к жизни без понимания того, как происходит соединение прошлого (овеществленного) и нынешнего (живого) труда. В классовом обществе уже при рождении индивид вследствие самого этого факта занимает в нем некоторое положение, определяемое положением его родителей. В рабовладельческом обществе это прежде всего принадлежность к одной из двух больших социальных групп с различным генезисом – рабовладельцев или рабов. Это настолько фундаментальный факт, что все остальные моменты имеют подчиненное значение (а они также наличествуют вследствие социальной стратификации господствующего класса). В обществе феодальном человек с самого рождения занимает строго определенное место именно в иерархии господствующего класса как части консолидирующегося этноса. Что касается общества буржуазного, то здесь по наследству передается уже не столько четко определенное место в общественной системе, сколько отношения к средствам производства (имущественные отношения), позволяющие впоследствии занять это место. Разумеется, на все это в реальных условиях накладывается ряд привходящих обстоятельств, существенно модифицирующих данное явление, но не меняющее его по сути, причем личные качества мало влияют на положение, переданное по наследству.

При социализме дело меняется еще более существенно. Уже капитализм в основном ликвидирует непосредственное наследование сословного положения. Социализм же, ликвидировав частную собственность на средства производства, окончательно освобождает индивида не только от сословной, но и от имущественной предопределенности его общественного положения, заданной от рождения. Это, конечно, вовсе не значит, что при социализме положение родителей не сказывается на положении детей. Однако даже на том этапе социализма, когда имеется господствующий класс с особыми отношениями к средствам производства, положение члена господствующего класса просто по наследству не передается ни прямо, ни косвенно, поскольку по отношению к средствам производства господствующий класс выполняет только функцию распорядителя, но не владельца. Поэтому члены господствующего класса не могут передавать свое общественное положение детям уже при их рождении.

Соответственно и пополнение господствующего класса при социализме не происходит преимущественно по наследственному признаку. Достаточно просмотреть биографические данные сколько-нибудь значительного количества членов высших и средних слоев номенклатуры, чтобы убедиться в этом: в большинстве своем они – выходцы из среды класса-исполнителя, класса трудящихся (в основном из крестьян как наиболее обширной в свое время социальной группы71). Более того, сами условия жизни и карьеры отпрысков членов господствующего класса отнюдь не способствовали воспитанию в них качеств, необходимых для того, чтобы занять место в этом классе, особенно в его высших эшелонах. Каждый будущий член номенклатуры проходил серьезный «искус» – долгий путь по ее ступеням, постепенно врастая в нее в качестве ее органической части. Разумеется, это не означает ни отсутствия стремления родителей повлиять на положение детей, ни того, будто положение первых не влияет на социальное положение последних. Такая возможность, безусловно, существовала как благодаря особым возможностям подготовки, так и связям родителей. Но, как правило, результатом являлось определение вышеупомянутых отпрысков не в саму номенклатуру, а в обслуживающие ее высшие слои творческой и научной интеллигенции, чиновников, связанных с торговлей и международными отношениями и т.п. В формировании же господствующего класса реализовалась его воля как целого, а не как воля его отдельных представителей. Таким образом, при социализме впервые в истории господствующий класс в своем воспроизводстве оказался генетически связанным с обществом как целым.

Что касается других, в том числе более поздних обоснований особой социальной роли «бюрократии» при социализме, то они обычно не отличаются особым разнообразием, поэтому рассмотреть их можно на любом примере такого «анализа». Вот, например, определяя сущность бюрократии, иногда утверждают, что «бюрократия — это аппарат управления, который работает сам на себя, то есть аппарат управления, который превратился в самоцель»72. Такой абсолютно неверный вывод может быть сделан разве что из столь же ошибочной посылки, будто вообще «административный аппарат выражает, защищает общие интересы» (даже если последние представляют некую непонятную «псевдообщность» — философы любят разные такие слова: придумал название, и вроде бы все объяснил). Из указанной посылки делается заключение, что «при разрыве между общими интересами, с одной стороны, и единичными и особыми интересами, с другой, аппарат управления неизбежно в той или иной степени оторван от управляемых, а следовательно, работает на самого себя, превращается в самоцель». Но без «разрыва» между общими и единичными интересами «аппарат управления» в таком («силовом») виде, в каком он пока известен в истории, вообще был бы не нужен, ибо в таком случае его деятельность свелась бы к чисто технической функции координации, когда «распределение общих функций приобретает деловой характер и не влечет за собой никакого господства»73. Однако это дело будущего, и даже в социалистическом обществе, все еще имеющем социальную дифференциацию, пока неосуществимо. А главное: «административный аппарат» в обществе с социальной дифференциацией (т.е. классовом) всегда имел классовый характер и никогда не защищал некие «общие интересы», всегда и без исключения он защищал интересы господствующего класса (которые, по обыкновению, с «общими интересами» в достаточной мере совпадают только в период прогрессивного развития общества). Другое дело, что этот «аппарат управления» не всегда представлял собой отдельное социальное образование.

Так, феодализм эпохи раздробленности не знал бюрократии как особого «сословия» — каждый феодал сам был главным администратором, судьей, военачальником. Бюрократия как особый социальный слой возникает в эпоху абсолютизма, когда она «была создана, чтобы управлять мелкими буржуа и крестьянами»74. Однако так продолжалось только до тех пор, пока власть принадлежала «одной только неограниченной монархии с ее бюрократами»75. А «с того момента, как управление государством и законодательство переходят под контроль буржуазии, … гонители буржуазии превращаются в ее покорных слуг»76, выполняющих как целое роль ее органа управления государством. Как целое, поскольку «что касается отдельного бюрократа, то государственная цель превращается в его личную цель, в погоню за чинами, в делание карьеры»77. Поэтому в некоторых особых случаях, при нарушении «нормального» функционирования государственной власти, государственная машина может проявлять определенную самостоятельность — но только кратковременно, смиренно возвращаясь затем опять в лоно господствующего класса, поскольку в конечном счете всегда и неизменно «бюрократия при всем своем стремлении к самовластию была орудием господствующего класса»78.

В не меньшей степени это касается и социализма как общества все еще классового (точнее – стратифицированного), сколь бы ни был своеобразен характер его «классов». Естественно, и здесь никакой «работы аппарата управления самого на себя» никогда не было и быть не могло (как не может работать «сама на себя», скажем, интеллигенция или какое-либо другое надстроечное социальное образование, хотя оно, обладая относительной самостоятельностью и собственными интересами в качестве социального слоя, неизменно будет пытаться это делать; в противоположных представлениях мы имеем дело с застарелым рецидивом идеализма в обществоведении). И вовсе не потому, что «аппарат управления» «оторван от управляемых» (как же он тогда управляет?), а потому, что он также выполняет волю господствующего «класса». Другое дело, что на прошедшем этапе развития социализма, как и при феодализме (почему это так — вопрос особый), «аппарат управления» в значительной мере совпадал с господствующей социальной группой, которой являлась госпартхозноменклатура, в своей целостности распоряжавшаяся средствами производства, т.е. занимавшая особое место в отношениях собственности и, стало быть, входящая в базис. Представление же ее в виде некоей «бюрократии», т.е. надстроечного «аппарата управления», лучше или хуже, но все же выражающего «общие интересы» в качестве «слуг народа», было особенно желательно для нее самой именно как для господствующей социальной группы, заинтересованной в камуфлировании не только своего господства, но и самого факта существования в этом качестве. Этим камуфляжем занималась ее идеологическая обслуга, да так успешно, что запущенная «деза» «работает» до сих пор.



4.4. Становление и развитие социализма

Рассмотрев некоторые характерные черты социализма, мы, таким образом, получили возможность взглянуть на него в целом как на некоторое достаточно определенное социальное явление. Как и любое другое социальное явление, социализм появился на основе некоторых общественных условий. Но, будучи в определенном смысле обществом переходным между обществом классовым, состоящим из «атомарных» индивидов, и бесклассовым обществом индивидов «ассоциированных», осуществляющим переход между ними через коллективистские отношения социализма, уже по самой этой причине он вынужден проходить через этапы развития, существенно различающиеся по своим общественно-экономическим характеристикам, и на новых (коллективистских) основах как бы повторяет путь развития классового общества. Его становление и развитие включает в себя революционное преобразование отношений собственности, формирование производственных коллективов как субъектов экономической и социальной деятельности и их расширение до уровня всего общества, причем представляет собой не однократный (пусть даже растянутый во времени, как строительство средневекового собора) «акт творения», а процесс с существенно различными последовательными стадиями (как метаморфоз насекомого). Поэтому при всей качественной определенности социализм не является строем с относительно неизменными общественно-экономическими характеристиками (как не является таковым классовое общество в целом), но проходит в своем развитии ряд этапов, достаточно существенно различающихся в основных социальных и экономических характеристиках.

Мы уже подчеркивали, что фактически вся история общества при его классовой организации представляет собой формирование в конечном счете общественных отношений между «атомизированными» индивидами, а перед социализмом стоит аналогичная, но обратная задача смены субъектов общественно-экономических отношений, т.е. формирования из «атомизированных» субъектов коллективистских. Понятно поэтому, что между этапами развития в обоих случаях можно ожидать наличия определенной аналогии (естественно, весьма существенно ограниченной как этими различиями, так и направлением движения). В обоих случаях достаточно четко выделяются три основные этапа развития. Первый этап связан с коренной сменой всей общественной ситуации (осуществляемой, вследствие этого, исключительно насильственным путем), устанавливающей вооруженное господство одной социальной группы над другой. Различие же состоит в том, что в первом случае это относится к племенным (т.е. первоначально практически полностью разделенным) образованиям, а в другом – к классам (т.е. образованиям, сложившимся внутри некоторой целостности). Второй этап наступает в результате внутренней дифференциации возникнувшего в результате упомянутых процессов нового социального образования с установлением иерархической системы управления, обеспечивающей эту целостность (соответственно феодальная и номенклатурная иерархия). И, наконец, третий этап, завершающий каждый цикл, на котором ранее начавшиеся процессы (соответственно «атомизации» и «ассоциирования») доводятся до их логического завершения, причем в основу общественно-экономических отношений ложится самоорганизация субъектов социальной и экономической деятельности (соответственно индивидов и коллективов); в первом случае этот этап в значительной степени пройден, во втором он еще только предстоит. Таким образом, тем, что на всех этапах объединяет социализм как единую формацию, является его коллективистский характер (и, соответственно, расщепленные отношения собственности на средства производства), в то время как его основные социально-экономические характеристики существенно меняются в зависимости от этапов развития. Рассмотрим вкратце эти этапы.

Итак, рассмотренные выше условия создают возможность пролетариату под руководством революционной партии совершить революционный переворот, взять власть в свои руки и произвести «экспроприацию экспроприаторов». При этом пролетариат устанавливает свою революционную диктатуру и осуществляет ее до тех пор, пока не будет в основном ликвидирован его класс-антагонист – буржуазия (именно как класс!). Этим исчерпывается действие той негативной стороны (части) идеологии, которая вырабатывалась в определенных общественно-экономических условиях в результате противостояния с классом капиталистов и формировалась посредством внесения в среду рабочего класса социалистических идеалов, исчерпывается с окончанием в основном этого противостояния на уровне классов. В целом же идеология рабочего класса в момент взятия власти еще не может соответствовать социалистическим общественно-экономическим отношениям (т. е. в собственном смысле слова быть социалистической), поскольку последних попросту не существует. Их еще не создает сам факт экспроприации буржуазной собственности, да и процесс этого создания весьма длителен, поскольку «дело идет об организации по-новому самых глубоких, экономических основ жизни десятков и десятков миллионов людей»1. Идеология класса как целого в своей основе долго остается той же, что и раньше, т. е. буржуазной (и мелкобуржуазной); потому-то Ленин и говорил о необходимости «перевоспитывать и самих пролетариев».

И опыт Парижской Коммуны, и опыт первых лет Советской власти говорит об одном и том же: на первом этапе революции, когда речь идет прежде всего о подавлении эксплуататорских классов, осуществляется диктатура пролетариата как класса, как вооруженного народа, когда отсутствует «учреждение общественной власти, которая уже не совпадает непосредственно с населением, организующим самое себя как вооруженная сила»2. Какие же при этом устанавливаются производственные отношения? Прежде всего следует иметь в виду, что вследствие «особо» переходного характера этого этапа (т.е. определяющей на этот период роли инерции) об определенных производственных отношениях здесь можно говорить только достаточно условно. Однако когда при победе социалистической революции на первом этапе развития социализма государственную власть под руководством партии берет рабочий класс, пролетариат, «первый акт, в котором государство выступает действительно как представитель всего общества – взятие во владение средств производства от имени общества»3. Частная собственность ликвидируется. Какой же она становится? Характер политической власти, направленной на построение социализма и с этой целью использующей собственность на основные средства производства, делает последнюю социалистической, но не общественной – государство здесь ведь не представляет не только общество как целое, но даже все население страны. Отношение собственности расщепляется по субъектам. Поскольку в то время «вооруженный пролетариат был правительством»4, то и владение основными средствами производства, являясь государственным, тем самым относится именно к пролетариату как целому. А «все граждане превращаются здесь в служащих по найму у государства, которым являются вооруженные рабочие»5.

С ликвидацией эксплуататорских классов изменился также характер пользования средствами производства: теоретически социалистическая собственность, обращенная «на пользу всего народа»6, в конечном счете и должна была использоваться пролетариатом как целым для обеспечения средств к жизни населения страны. Но то, что к началу революционных преобразований в России капитализм еще не достиг своего полного развития, прежде всего то, что он в этой преимущественно аграрной стране в отношении концентрации капитала еще сравнительно мало затронул сельское хозяйство, наложило на указанные процессы существенный отпечаток. На рельсы социалистических преобразований стали практически только промышленные предприятия, в сельском хозяйстве царила мелкобуржуазная стихия, для которой интересы пролетариата не были своими. В условиях разлада экономических механизмов это не могло не привести к нарушению снабжения продовольствием. Из-за необходимости обеспечить возможность существования несельскохозяйственного населения – прежде всего промышленного пролетариата – власть диктатуры пролетариата неизбежно должна была обернуться также и против крестьян, и вынуждена была на проведение соответствующих мероприятий с целью внеэкономического изъятия у последних продовольствия (сначала путем продразверстки, а затем продналога).

Что же касается распоряжения средствами производства, то в то время оно носит локальный, раздробленный характер. Осуществляется оно через органы самоуправления – Советы, сформированные по территориально-производственному признаку, следовательно, еще не отражающие общих интересов пролетариата как целого, а только его отдельных трудовых коллективов, которые, по выражению Ленина, «в наследство от капитализма… получили неумение, непривычку к общей солидарной работе»7. В рабочей среде превалировали синдикалистские настроения. Но на том этапе, вследствие отсутствия объективных условий для выработки в рабочей среде социалистического сознания (наличных в более или менее полном объеме социалистических производственных отношений), еще и нельзя было ожидать всеобщего объединения – «исторически показано, что рабочие не могут объединяться иначе, как по производствам»8.

Такое распоряжение средствами производства обеспечивало решение задачи «экспроприации экспроприаторов», разрушения старого строя, т.е. выполнение деструктивных функций революции. Когда положение изменилось, когда на первый план постепенно стали выходить ее конструктивные задачи, оказалось, что буржуазная идеология живуча и до победы новых общественно-экономических отношений воспроизводится, в том числе и в среде рабочего класса, что отсутствие соответствующих общественно-экономических отношений во всем объеме не позволяет рассчитывать на самоорганизацию всего рабочего класса в процессе производства, что для этого нужен специальный аппарат и что «жить без этого аппарата мы не можем, всякие отрасли управления создают потребность в таком аппарате»9. И тогда уже не весь пролетариат как масса (как предполагалось ранее), а только некий «авангард пролетариата взял в свои руки строительство власти»10.

Начала формироваться (поначалу преимущественно из рабочих, но далеко не только из них) новая социальная группа, в функции которой первоначально входило только общее управление социалистической собственностью, находящейся под широким рабочим контролем «снизу». Но те же интересы производства вскоре потребовали резкого усиления единоначалия. Необходимость «бороться с недостатками в рабочей среде сознания общности интересов, с отдельными проявлениями синдикализма»11 потребовала усиления влияния социалистического государства – неизбежно за счет уменьшения контроля «снизу». «Это прошлое, когда царил хаос и энтузиазм, ушло». Единоначалие потребовало руководителя, который «умеет утвердить, осуществить твердую власть, хотя бы и единоличную, но осуществить ее во имя интересов пролетариата», когда «волю класса… осуществляет диктатор, который иногда более сделает и часто более необходим», чем «сплошная коллегиальность»12. Но такой «диктатор» уже подотчетен не массам, а тем, кто его таковым сделал, т.е. партийному и государственному аппарату. По мере структурной организации этого слоя представителей государства из них формируется особая группа партийных, административных, хозяйственных руководителей-профессионалов (позже получившая наименование номенклатуры), в своей совокупности осуществляющая диктатуру по отношению ко всем остальным слоям «во имя интересов пролетариата» – с целью построения общественно-экономической базы социалистического общества.

Итак, с победой социалистической революции возникает ситуация, когда в развитии общества образуется как бы потенциальный барьер «старых предрассудков», и когда общественно-экономические преобразования должны осуществляться против действия социально-психологического фактора. Как мы видели, в предыдущих революционных преобразованиях, в преобразованиях в пределах классового общества новые политические институты давали свободу развития новых, но уже проявившихся и доказавших свою более высокую эффективность общественно-экономических отношений. Здесь же они оказываются перед задачей формирования таких отношений, имея для этого три предпосылки: теоретически разработанную социалистическую идеологию, коллективистскую собственность на основные средства производства и политическую власть. В этих условиях именно политическая власть, диктатура «революционного авангарда», опираясь на первые две предпосылки, могла обеспечить преодоление указанного потенциального барьера, вывести общество в ту точку социально-экономического развития, начиная с которой социалистическое сознание в массах вырабатывалось бы автоматически, опираясь на социалистические общественно-экономические отношения.

Переходный период не может тянуться слишком долго. Необходимость организации в новых условиях производства вызывала все возрастающее внеэкономическое давление со стороны формирующихся иерархических структур на большинство населения, в том числе и на большинство рабочего класса. И столь же естественно оно вызывало ответную реакцию, стремление сохранить уже достигнутый уровень демократии и самоуправления. Это приводило, с одной стороны, к подъему общедемократического движения, в том числе и выливающегося в ряд акций, подобных кронштадтскому мятежу, а с другой – в соответствии со своими демократическими убеждениями новым явлениям в стране и в партии оказывала сопротивление «старая гвардия». В результате указанных процессов вполне явственно возникает угроза отката назад – сначала на основе анархо-синдикалистских устремлений, на мелкобуржуазно-демократической основе, – что неизбежно привело бы в конечном счете к реставрации капитализма. Объективная логика движения требовала изменения общественных отношений, перехода к новому этапу развития социализма.

Этот качественно новый (второй) этап социализма наступил в начале двадцатых годов. Можно считать, что первый этап завершился так называемой «дискуссией о профсоюзах», формально направленной на определение роли профсоюзов в новых условиях, а в действительности посвященный судьбе диктатуры пролетариата. Фактически решался вопрос: может ли диктатура пролетариата на данном этапе строительства социализма осуществляться так сказать в классической форме посредством массовой самоорганизации пролетариата как класса, или же политическая власть должна пойти по пути организации особых властных структур (что классиками марксизма категорически не допускалось и против чего до революции столь яростно выступал Ленин). Однако объективная логика развития настоятельно потребовала, независимо от каких бы то ни было предшествующих соображений, перехода власти от «вооруженных рабочих» к «руководящим центрам» партии.

«Для нас принципиально не может быть сомнения в том, – говорил в то время Ленин, – что должно быть главенство коммунистической партии… которая господствует и должна господствовать над громадным государственным аппаратом»13. Поскольку еще достаточно долго после победы революции буржуазная и мелкобуржуазная идеология имели господствующее положение (в том числе охватывая и подавляющее большинство рабочего класса), только диктатура узкой сплоченной группы, опирающейся на передовую часть трудящихся, но движимой собственными интересами, могла вести по пути социалистического развития первую страну, вставшую на этот путь. В тот момент, на том этапе развития социализма для преодоления «потенциального барьера» необходима была именно диктатура меньшинства, как бы ни были привержены идее демократии основатели Советского государства – «революционная целесообразность выше формального демократизма»14. Осуждением Х-ым съездом партии анархо-синдикалистского уклона фактически завершилась смена предполагавшейся классиками марксизма непосредственной диктатуры пролетариата как класса, как самоорганизующейся массы (когда «сам вооруженный пролетариат был правительством»), сохранившей то же название, но коренным образом от нее отличающейся диктатурой его «революционного авангарда» – «руководящих центров» партии (номенклатуры). Что касается противодействующих сил в самой партии, то на их нейтрализацию была направлена резолюция «О единстве партии». Сама же партия из партии рабочего класса стала превращаться – по целям и задачам, независимо от своего членского состава – в партию номенклатуры.

Это был первый кризис социализма, закономерно вызванный объективной необходимостью смены его этапов в соответствии со сменой задач – от разрушения старого к созиданию нового, первая «узловая точка» развития. Переход этот оказался чрезвычайно болезненным, ибо новые задачи требовали соответствующей идеологической переориентации, смены ориентиров, а это исключительно трудно для активных участников процесса, а для кого-то и совершенно невозможно. Поэтому многими такая смена ориентиров воспринималась как измена делу революции. В результате партия, до сих пор, несмотря на большие потери в гражданской войне, быстро растущая, сразу лишилась 27% своих членов. Многие были в растерянности. Одной из причин такого положения было отсутствие теории социализма, но условий для ее создания к тому времени еще не было. И только благодаря гению Ленина, практически интуитивно определявшего требуемое направление развития, его уникальной антидогматичности, его воле и авторитету удалось выйти из кризиса с относительно небольшими потерями. Но все же произошла неизбежная потеря темпа социалистических преобразований, что потребовало проведения новой экономической политики.

Обращаясь к вопросу о новой экономической политике, чаще всего рассматривают характер ее внутренних механизмов. Но главное-то ведь не в них. Главное состоит в том, что новая экономическая политика (НЭП) по своей внутренней сути представляла собой использование старых экономических механизмов для преодоления разрухи в условиях, когда новые еще не могли работать в полную силу. Один из ведущих наших экономистов сравнил как-то экономику с самолетом. Если продолжить данное сравнение, то НЭП – это пикирование самолета, двигатель которого еще не обрел требуемой мощности, с целью набрать необходимую для дальнейшего полета скорость. Пикирование опасно, можно врезаться в землю, но и при потерянной скорости самолету не удержаться в воздухе, а других способов повысить ее в настоящий момент не имеется. Но это отнюдь не нормальный режим полета, а увеличение скорости – не смена курса. Долго так лететь нельзя, выйти из пикирования нужно вовремя. У нас во время так называемой «перестройки» применительно к НЭПу из конъюнктурных соображений ухватились за слова «всерьез и надолго» (приписываемые Ленину) и знать не желали того, что Ленин всегда – именно всегда! – говорил о НЭПе как о временном отступлении; он же сам вскоре и объявил: «отступление, которое мы начали, мы уже можем приостановить и приостанавливаем. Достаточно. Мы совершенно ясно видим и не скрываем, что новая экономическая политика есть отступление, мы зашли дальше, чем могли удержать, но такова логика борьбы»15. Это – «всерьез и надолго»? Но вернемся к рассмотрению основного пути развития нашего социализма.

На втором этапе развития социализма, при сохранении и углублении его коллективистского характера, весьма существенно изменились его основные социально-экономические характеристики, прежде всего отношения собственности на основные средства производства. Эти отношения остались такими же расщепленными по владению, распоряжению и пользованию, но произошла смена их субъектов. Что касается владения, на данном этапе развития социализма собственность так и осталась государственной, хотя изменился характер государства – государственная власть от «вооруженных рабочих» (диктатура пролетариата) перешла к «руководящим центрам» («диктатура номенклатуры»), но зато в той или иной мере стала представлять все население. Иначе дело обстоит с другими аспектами отношения собственности. В частности, по мере постепенного повышения однородности советского общества укреплялся общенародный характер пользования. Это даже принято было выражать в так называемом «основном законе социализма». Бесплодность попыток придать этому «основному закону» такую же универсальность, какую имеет основной закон капиталистического производства, определялась тем, что сказанное относится только к одной «ипостаси» собственности на средства производства – пользованию. Но в этом смысле собственность на данном этапе действительно становится общенародной.

Иначе обстоит дело с распоряжением. Как мы видели, в условиях «потенциального барьера» организация производства, объективно направленная на дальнейшее развитие социализма, возможна была только посредством диктатуры сравнительно узкой, сплоченной и дисциплинированной группы функционеров. Эта социальная группа и взяла на себя в своей совокупности распоряжение социалистической собственностью, средствами производства. Люди, составляющие данную группу (не каждый в отдельности, разумеется, а именно в совокупности, как определенная, связанная общностью интересов социальная группа), оказались, таким образом, поставленными в особое отношение к средствам производства. Группу же, поставленную общественным развитием в особое отношение к средствам производства, в марксистской социологии принято называть классом, причем тот класс, который благодаря этому отношению имеет возможность контролировать условия применения рабочей силы, становится классом господствующим. Таким классом на втором этапе социализма и стала данная социальная группа, со временем получившая наименование номенклатуры. Однако определяя ее как класс, опять же следует помнить, что вследствие нецелостности отношений собственности в условиях социализма, данный «номенклатурный класс» уже достаточно существенно отличается от господствующих классов классового общества, в котором они замыкали на себя все три «ипостаси» отношений собственности.

Однако сколь бы ни был своеобразным общественно-экономический статус данной социальной группы, ее особое положение в социалистическом государстве было слишком очевидным, чтобы не вызвать попыток определить ее в качестве особого класса. Но исследователи, не являющиеся марксистами, в принципе иначе смотрят на эту проблему; марксисты же, как мы видели выше, были зажаты в жесткие рамки официальных доктрин, не признающих такой постановки вопроса. И тем не менее такие попытки делались. Упомянем здесь Милована Джиласа, который еще в 1957 году и, повидимому, первым заговорил об этой группе как о «новом классе». Но, по его же словам (сказанным гораздо позднее), это определение у него носило, скорее, пропагандистский характер; оно не было (и у него, и у других – например, в работе М.С.Восленского, в ряде других работ, написанных в последнее время) наполнено общественно-экономическим содержанием. Во главу угла ставились властные, а не экономические функции номенклатуры, благодаря чему производственные отношения ставились с ног на голову: «Главное в номенклатуре – власть. Не собственность, а власть. Буржуазия – класс имущий, а потому господствующий. Номенклатура – класс господствующий, и потому имущий»16. А без развернутой общественно-экономической характеристики данного «класса» с учетом характера собственности при социализме подход и не мог быть другим, поскольку проблема классового деления – это прежде всего проблема различного отношения устойчивых социальных групп к средствам производства. Понять же эти отношения при социализме без учета расщепленного характера отношений собственности не представляется возможным.

Выше мы уже говорили о роли «номенклатурного класса» на определенном этапе социализма. Здесь затронем только некоторые особенности «номенклатурного класса», прежде всего характер его организации. Господствующий класс при экономической форме господства не нуждается во внутренней структурной организации. Но она необходима при осуществлении государственной власти по поручению господствующего класса административной системой, состоящей из общественного слоя чиновников. Именно такое положение имеет место в классическом буржуазном обществе в отличие, например, от феодального, где наличие внеэкономического принуждения вызывает отождествление экономически господствующего класса с иерархической управляющей системой. Необходимость в жесткой внутренней организации существует и для «номенклатурного класса», распоряжающегося социалистической собственностью. Целостность же свойственна этой социальной группе постольку, поскольку социалистическая собственность во владении выступает как единое целое.

Устойчивость такой системы обеспечивается ее иерархической организацией, когда она представляет собой пирамиду – наиболее устойчивое сооружение, в котором управляющее воздействие передается сверху вниз. Каждый очередной этаж имеет при этом строго фиксированный статус (ни одна иерархия не может существовать без этого весьма важного средства самоутверждения ее членов, гарантирующего их статус независимо ни от каких других обстоятельств) формально установленных различий по рангам (а уж церковной иерархией, «Готским альманахом», «Табелью о рангах» или перечнем номенклатуры партийных комитетов различного уровня – это все равно). В этой номенклатурной системе важны все этажи, причем Ленин даже считал необходимым на «коммунистов, занимающих должность внизу иерархической лестницы, обратить особое внимание, ибо они часто важнее, чем стоящие наверху»17.

Как мы уже отмечали, в результате этих социальных преобразований на втором этапе социализма, вместо «видоизмененных» буржуазии и пролетариата первого этапа, на втором этапе сформировались два других класса (еще раз подчеркнем – «неполных» вследствие неполноты отношений собственности), необходимых в организации производства. Первый - «номенклатурный класс», распоряжающийся средствами производства, для которого данное отношение обеспечивало возможность определять процесс производства, т.е. класс-распорядитель. Второй – класс трудящихся (включающий рабочих, крестьян и техническую интеллигенцию), лишенный такой возможности, но для которого средства производства (которыми он не мог распоряжаться) составляли необходимые условия применения рабочей силы его членов, – класс-исполнитель. Однако кроме этих двух производственных классов одновременно сформировались еще две прослойки (т.е. социальные группы, не имеющие собственного отношения к средствам производства, а следовательно, вынужденные обслуживать интересы господствующего класса, реализующие в усложнившемся мире по его поручению те или иные его функции в рамках дальнейшего разделения труда).

Реальное воздействие «класса-распорядителя» на «класс-исполнитель» осуществляется, как правило, не непосредственно, а через многочисленную (существенно превышающую по численности сам «номенклатурный класс») прослойку служащих – мелких чиновников18. Представители этого слоя не входят непосредственно в рассмотренную иерархическую структуру «номенклатурного класса», но соединены с ним плотью и кровью, составляют как бы его основание и продолжение, являются его функциональным органом. Этот слой также организован номенклатурой в особую иерархическую структуру, создающую возможность управления функционированием всего этого слоя, а через него – всей жизнью общества.

Другая социальная группа, также не имеющая самостоятельного отношения к средствам производства и, следовательно, не являющаяся классом даже в ограниченном смысле, но, как и в других формациях, обслуживающая интересы господствующей социальной группы, – интеллигенция. В капиталистическом обществе беспокойное и внешне как бы неуправляемое племя работников умственного труда, не связанных непосредственно с производством, в действительности управляется тысячами различных видимых, а чаще невидимых, достаточно гибких и эластичных, экономических в своей основе нитей, благодаря чему в массе своей оно верой и правдой служит интересам буржуазии, сохраняя при этом респектабельность и видимость независимости от господствующего класса.

Иначе дело обстоит при наличии внеэкономических факторов господства. В этом случае управление приобретает недопустимую для столь тонких материй грубую осязаемость, способную ощутимо снизить интеллектуальный потенциал и продуктивность данного слоя. Поэтому у нас «номенклатурный класс» для подчинения интеллигенции своим целям, для обеспечения ее управляемости при сохранении в необходимых для достаточно успешного функционирования дозах иллюзии самостоятельности избрал другой, не связанный с непосредственным индивидуальным воздействием путь – путь ее структурирования, создания некоторых управляемых целостностей с внутренней организацией, аналогичной собственной и обеспечивающей эту целостность, – путь своеобразной «коллективизации» интеллигенции. Такими «колхозами» здесь стали многочисленные творческие союзы, академии и другие подобные им образования. Они позволили внести организационное начало в высшие слои художественной, научной и другой интеллигенции, приручить, включить в иерархические структуры, заставить выполнять роль элементов этих структур в обмен на предоставление средств самоутверждения «элите» и кормушки рядовым членам, а также соответствующих рангу каждого льгот и привилегий.

Способ ранжирования – главным образом введение многочисленных и строго субординированных степеней и званий, жестко связанных как с этими привилегиями, так и с возможностью самореализации (но вовсе не обязательно отражающих действительную роль и значение конкретного индивида). Так, в искусстве кроме членства в творческих союзах (что уже само по себе ставило человека в особые условия) были введены звания заслуженного артиста автономной республики, союзной республики, народного артиста союзной республики и, наконец, народного артиста СССР. Получение каждого очередного звания сопровождалось достаточно определенными льготами и привилегиями. В науке процесс «остепенения» вообще был тщательно формализован. Если на Западе (прежде всего в англо-саксонских странах) вхождение в клан ученых фиксировалось получением степени «доктора философии», а дальше достаточно было экономических рычагов управления, то в СССР кроме соответствующей ей степени кандидата наук дальше следовала степень доктора наук, потом звание члена-корреспондента республиканской академии (забавно, что это звание, первоначально использовавшееся всего лишь для наименования такого же члена академии, но не присутствующего непосредственно на ее заседаниях, в последующем было превращено в ступень для так сказать «академиков второго сорта»), ее же действительного члена, затем членкорра союзной, и, наконец, вершина – академик АН СССР. И уж тут льготы и привилегии (конечно, и материальные, причем весьма существенные, но прежде всего «моральные», в том числе возможность самореализации) были расписаны не менее тщательным образом. А поскольку все это также «сверху» регулировалось номенклатурой (в том числе «творческой»), то создавались весьма удобные условия для успешного управления высшими слоями интеллигенции.

Рассмотренные отношения собственности на средства производства и соответствующее им классовое деление наложили отпечаток на все общественные отношения, и прежде всего на отношения экономические. Экономику длительного периода нашей истории, начиная с конца двадцатых годов, сторонники социализма называют плановой, а противники – командно-административной. Последнее определение вряд ли стоит принимать всерьез: противникам все равно словами ничего не докажешь, а марксисты, казалось бы, и без того должны понимать, что любая экономическая система (при любом «тоталитаризме») строится не на «командах» и «администрировании», а на действии объективных экономических законов (в частности, в определенных условиях как раз и создающих возможность «командовать»), специфических для каждой общественно-экономической формации, в том числе и для социализма. При этом, как и в других общественно-экономических формациях, «законы политической экономии при социализме являются объективными законами, отражающими закономерности процессов экономической жизни, совершающихся независимо от нашей воли»19. Вопрос только в том, что собой представляют эти законы.

Со времени выхода знаменитой сталинской работы «Экономические проблемы социализма в СССР», одним из главных таких законов социализма считался «закон планомерного развития народного хозяйства». Этот закон якобы «возник на базе обобществления средств производства, после того, как закон конкуренции и анархии производства потерял силу» и «дает возможность нашим планирующим органам правильно планировать общественное производство»20. Оказывается все же, что не так уж он, этот закон, «независим от нашей воли». Чтобы он начал действовать, «чтобы эту возможность превратить в действительность, нужно изучить этот экономический закон, нужно овладеть им, нужно научиться применять его с полным знанием дела»21. Не знаешь дела – и закон действовать не будет, или будет действовать плохо. А Маркс-то думал, что объективный закон – это такой закон, который пробивает себе дорогу независимо от того, знают ли его и считаются ли с ним, т.е. действует «с железной необходимостью», «насильственно (!) в качестве регулирующего естественного закона, действующего подобно закону тяготения»22. «Ибо закон нарушить невозможно: он составляет ту определенность предмета, которая не может отсутствовать без того, чтобы перестал существовать и сам предмет»23. Чтобы использовать закон земного тяготения для своих целей, его нужно знать и уметь им пользоваться. Но это именно для своих, других целей, а не для обеспечения самого земного тяготения – с этой задачей он, будучи объективным, прекрасно справляется и без нашей помощи. В не меньшей степени это относится и к экономическим законам: скажем, закон стоимости в «рыночной экономике» действует независимо от того, знают ли его и считаются ли с ним. А тут вот такой своенравный «объективный закон» планомерного развития, который само же планомерное развитие обеспечивает только в умелых руках! Да была ли при таком «объективном законе» наша экономика в самом деле плановой?

По самому своему существу планомерность предполагает установление по тем или иным соображениям (скажем, в соответствии с научным расчетом) желательного уровня изготовления необходимых продуктов и такого управления их производством, которое позволило бы его достичь. Ничего подобного у нас не было. Имело место стремление всемерно расширять производство – и только. Больше, больше, больше – вот идеология того периода. А потому и многократно высмеянное «планирование от достигнутого» было не результатом чьей-то тупости или злой воли, а действительно объективным выражением реального процесса, естественной необходимостью определенного этапа общественного развития, реализующейся независимо от чьего бы то ни было желания или понимания. И тому были совершенно определенные конкретные причины.

Капиталист стремится к выколачиванию прибавочной стоимости главным образом не для увеличения объема собственного потребления, в общем-то достаточно ограниченного. Прежде всего он жаждет таким образом удовлетворить свою потребность в самоутверждении (в том числе через растущую вместе с ростом капитала власть). И здесь он ненасытен, ибо данная потребность пределов не имеет. Равно и в условиях минувшего этапа социализма тот, кто попадал в номенклатуру, стремился не столько к «пайкам» и аналогичным потребительским благам, сколько к самоутверждению, которое обеспечивалось как самим вхождением в номенклатурную иерархию, так и занимаемым в ней местом. А потому стремление каждого члена этой иерархии к сохранению и упрочению своего статуса – столь же фундаментальный стимул к действию в условиях данного этапа социализма, как и жажда прибыли (прибавочной стоимости) в условиях капитализма. Поэтому централизованное управление при государственном владении средствами производства однозначно предполагает наличие номенклатурной иерархии, положение в которой является наиболее действенным стимулом к деятельности для каждого ее члена (все остальные стимулы существенно уступают данному и сами по себе эффективного управления централизованной экономикой не обеспечивают). Централизованное управление экономикой и номенклатура – «близнецы-братья».

Но указанный статус определяется (при всех издержках) в конечном счете эффективностью функционирования данного элемента системы. А оценивалась эта эффективность неизбежно по количественным критериям (иначе их формализовать в качестве критериев просто невозможно). Потому-то и «планировали от достигнутого». И до некоторого момента такая система давала блестящие результаты. Но при определенном уровне развития производительных сил потребовались качественные изменения в производственных отношениях, и система начала давать сбои, старые критерии потеряли эффективность. Неудивительно, что при всех попытках реформирования системы в области управления именно этим критериям уделялось основное внимание. Однако найти идеальный критерий, адекватно отражающий общественные нужды, именно вследствие его количественного характера, в новых условиях оказалось принципиально невозможно, а следовательно, и сама система оказывается практически нереформируемой – что и доказали неудачи многочисленных попыток. Нужно было менять систему.

Речь шла пока что о функционировании не всей экономики, а только самой системы управления, которое имеет смысл лишь в том случае, если в его результате удается соответствующим образом воздействовать на производство, в данном случае – через производственные коллективы, процесс производства непосредственно осуществляющие. Здесь уж одними «командами» задачи не решишь, внеэкономическим принуждением (что в прошлом также практиковалось) этого сделать в нужных объемах и с необходимой эффективностью также не удается. Пока интересы номенклатуры в основном совпадали с интересами большинства трудящихся, выручал энтузиазм, имевший значительную «экономическую потенцию». Но и тогда, и тем более дальше требовались соответствующие экономические механизмы. И они, естественно, использовались. Укажем хотя бы на упоминавшийся выше один из таких важнейших механизмов, используемый для воздействия на производственный коллектив как звено, соединяющее индивида и общество, т.е. узел пересечения двухконтурной системы обращения – «двухвалютную» денежную систему с «наличными» и «безналичными» деньгами. Их превращение друг в друга происходило по правилам и под контролем номенклатуры – но на этот раз уже не отдельных, хотя и включенных в систему, ее представителей (как в «командном» управлении), а именно как целостной социальной группы, которая имеет для этого специальные органы, реализующие функцию распоряжения средствами производства как целым. Нарушение с началом «перестройки» данного механизма немедленно вызвало нарушение работы всей экономической системы социализма и положило начало ее разрушению. Важнейшее значение имели централизованное снабжение, нормирование и т.п. Во всех этих случаях сама возможность распоряжения средствами производства и определялась тем, что номенклатура как господствующая социальная группа представляла собой иерархическую пирамиду с достаточно четко определенными слоями. И составляла не конгломерат субъектов хозяйственной и политической деятельности, объединенных только общим классовым интересом (как, например, это в значительной мере имело место в иерархии феодального общества), а действительно единое образование, функционирующее как целостная система взаимосвязанных элементов, т.е. также представляла собой своего рода «коллектив».

Как социальная группа, распоряжающаяся (но не владеющая) средствами производства, в отношениях производства номенклатура, выступая как единое целое, обеспечивала целостное функционирование народного хозяйства. Соответственно и в распределении она участвовала в качестве такого целостного образования. Именно она определяла «правила игры» в этой сфере, она же через централизованное установление уровней оплаты и ценообразование обеспечивала их практическую реализацию. Она же определяла уровень и характер собственного потребления.

Все так называемые привилегии номенклатуры были не чем иным, как формой распределения в соответствии с трудовым вкладом между членами этой группы (всеобщего «коллектива» распорядителей), а фактически в соответствии с занимаемым иерархическим уровнем, в наиболее общем виде воплощавшей этот вклад. В соответствии со своим господствующим положением данная группа выделяла себе при распределении относительно бóльшую долю, но при этом стремилась создать видимость равенства в оплате труда с другими социальными группами, особенно с трудящимися в сфере материального производства. Формальная оплата имела сопоставимые значения, что не соответствовало реальному соотношению функций в системе производственных отношений. «Недобор» компенсировался соответствующими «довесками», для затушевывания истинного положения этой группы маскируемыми, в первую очередь, под пользование общественными фондами потребления, которые в нашем обществе получали все расширяющееся значение.

Потому, кстати, эти фонды имели как бы «перекошенный» вид: в них, например, не были введены такие важные моменты, как бесплатное питание на производстве, бесплатный городской транспорт и т.п. Но особо показательно отсутствие такого важнейшего момента, как содержание всех детей на государственный счет, всегда считавшегося классиками марксизма имеющим принципиальное значение и долженствующего быть реализованным при социализме в первую очередь. Но для камуфлирования своего «усиленного» потребления номенклатуре все это не требовалось, а следовательно, и не реализовалось. Результатом такого положения явились также и знаменитые очереди. Ничто не препятствовало повысить цены на особо дефицитные товары, направив полученные средства на увеличение их производства. И «дефицит», и очереди за ним были бы сразу же ликвидированы. Но для номенклатуры «дефицита» не существовало, а платить больше не хотелось.

Рассмотрение имевшего место до сих пор развития социализма в основном осуществлялось нами на материале России и Советского Союза. Это связано с тем, сто именно здесь развитие социализма продвинулось дальше всего, да и было оно достаточно характерным. Однако уже давно социализм как процесс вышел за эти рамки, действительно стал явлением всемирным. Поэтому и анализировать это явление в конечном счете необходимо с учетом данного обстоятельства, в том числе и в отношении роли социализма в приближении того момента, «когда народы, распри позабыв, в единую семью соединятся». Социализм ведь не просто очередная общественно-экономическая формация наряду с другими; каждая из них играла свою роль в общем интеграционном процессе, но социализм должен оказаться наиболее важным, завершающим шагом. Именно в процессе развития социализма указанное объединение и должно осуществляться практически.

Однако согласно положениям классического марксизма ситуация выглядела несколько иначе: не только по своей роли, но и сама по себе социалистическая (коммунистическая) революция представлялась явлением общемировым, интернациональным. Как мы отмечали выше, Ленин и его соратники готовили и совершали социалистическую революцию в нашей стране также только как свою часть мировой революции. Но Ленин уже до революции в связи с неравномерностью развития предполагал возможность первоначальной ее победы в одной, первой достигшей соответствующего уровня развития, стране. В данном отношении это мало меняло суть дела, ибо дальше опять же сразу предполагалось развитие революции в мировую. Но коль скоро в революцию вступают не все даже промышленно-развитые страны одновременно как некое целое, то здесь появлялся дополнительный момент, который не играл бы существенной роли при ранее предполагавшемся течении процесса – взаимодействие между государствами как некоторыми отдельными образованиями, причем государствами по преимуществу национальными, да еще и находящимися на различном уровне развития. В реальности положение усугубилось тем, что социализм первоначально победил вовсе не в «передовой стране», а тем более, что она вообще была не столько государством в классическом смысле, сколько особой цивилизацией и представляла собой сложное многонациональное образование. Все это соответственно требовало и решения новых задач по формированию единого целого уже после социалистических революций в каждом таком отдельном образовании, в том числе и заметно отстоящих друг от друга во времени.

Образ действий при победе революции в нескольких странах Ленин определил четко и однозначно: «Федерация является переходной формой к полному единству трудящихся разных наций… Признавая федерацию переходной формой к полному единству, необходимо стремиться к более и более тесному федеративному союзу, имея в виду … тенденцию к созданию единого, по общему плану регулируемого пролетариатом всех наций, всемирного хозяйства как целого, каковая тенденция вполне явственно обнаружена уже при капитализме и безусловно подлежит дальнейшему развитию и завершению при социализме»24. Сразу же после революции Ленин уделял огромное внимание объединению усилий коммунистов в мировом масштабе, в частности, организации ІІІ Интернационала.

Но уже тогда обнаружилось явление, о котором Ленин говорил: «Признание интернационализма на словах и подмена его на деле, во всей пропаганде, агитации и практической работе мещанским национализмом и пацифизмом составляет самое обычное явление не только среди партий ІІ Интернационала, но и тех, кои вышли из этого Интернационала, и даже нередко среди тех, кои называют себя коммунистическими»25. А после смерти Ленина интеграционные процессы даже в коммунистическом движении были практически ограничены только Советским Союзом. Через некоторое время был распущен Коминтерн, за ним последовал заменивший его Коминформ. В известном смысле даже появление новых социалистических государств не привело к активизации интеграционных процессов. Не говоря уж о государственной интеграции, даже созданное экономическое объединение (СЭВ) не только не объединяло все социалистические страны, но и уровень интеграции состоявших в нем стран существенно отставал от уровня, а главное темпов интеграции европейских капиталистических стран в ЕС. Какова же была причина столь явного пренебрежения ленинскими заветами? Можно, конечно, попытаться найти исторические фигуры, на которые удобно было бы возложит за это персональную ответственность. Но для нас здесь важно, что тому имелось два ряда объективных причин, связанных с характером становления социализма с одной стороны, и его развития – с другой.

Рассмотрение процесса развития человечества как «линейного прогресса» не только принципиально, но и конкретно единого образования, сколь бы ни были различными его темпы в различных частях, делало различие между отдельными странами и народами явлением несущественным с точки зрения конечного результата, характеризующим всего лишь частные отклонения, «флуктуации» в этом процессе и соответственно представляющим только определенные помехи в развитии. Раз процесс развития мыслился для всех частей человечества состоящим из типичных последовательных этапов, то его «выравнивание» «передовыми странами», в том числе и насильственное, в целом представлялось явлением прогрессивным. «Конечно, при этом дело не обходится без того, чтобы не растоптали несколько нежных национальных цветков. Но без насилия и неумолимой беспощадности ничто в истории не делается», и «приходится либо быть революционером и принимать последствия революции, каковы бы они ни были, либо броситься в объятия контрреволюции»26.

И действительно, в той же Европе «передовые нации» на протяжении веков, а особенно на заре капитализма, усиленно стремились «подтянуть» «отсталые». Так, например, поступали немцы (а после и мадьяры) по отношению к славянам. «Со времен Карла Великого немцы прилагали самые неуклонные, самые настойчивые усилия к тому, чтобы завоевать, колонизовать или, по меньшей мере, цивилизовать Восток Европы. Завоевания, сделанные феодальным дворянством между Эльбой и Одером, и феодальные колонии военных рыцарских орденов в Пруссии и Ливонии лишь пролагали пути для несравненно более широкой и действенной систематической германизации при посредстве торговой и промышленной буржуазии. …Выяснилась необходимость вывозить из Германии почти все элементы духовной культуры. Вслед за немецким купцом и ремесленником на славянской земле осели немецкий пастор, немецкий школьный учитель, немецкий ученый»27. Исходя из представлений о конкретном единстве исторического процесса такое «культуртрегерство», несущее просвещение и новый, передовой общественный строй отсталым народам, которые сами не дали «ни одного доказательства своей способности выйти из состояния феодализма, основанного на закрепощении сельского населения»28, при всех имевших место издержках, представлялось процессом прогрессивным: «Словом, оказывается, что эти “преступления” немцев и мадьяр против упомянутых славян принадлежат к самым лучшим и заслуживающим признательности деяниям, которыми только могут похвалиться в своей истории наш и венгерский народы»29.

Таково, по мнению Энгельса, объективное направление развития, в котором «прогрессивным» народам противостоят «реакционные», и вследствие которого «в ближайшей мировой войне с лица земли исчезнут не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные народы. И это тоже будет прогрессом»30, поскольку усилит некоторые передовые, а следовательно, революционные нации. Все равно «всем остальным большим и малым народностям и народам предстоит в ближайшем будущем погибнуть в буре мировой революции. Поэтому они теперь контрреволюционны»31, причем еще и «упорствуют, сохраняя свою ненужною национальность в чужой стране»32. Вследствие этих коллизий революционности и контрреволюционности различных народов «ненависть к русским была и продолжает еще быть у немцев их первой революционной страстью; со времени революции к этому прибавилась ненависть к чехам и хорватам… Мы знаем теперь, где сконцентрированы враги революции: в России и в славянских областях Австрии; и никакие фразы и указания на неопределенное демократическое будущее этих стран не помешают нам относиться к нашим врагам, как к врагам»33. Вот к каким выводам закономерно приводят представления о конкретном единстве мирового развития как поступательном общественно-экономическом «линейном» процессе.

Дело обстоит иначе, если общественное развитие на этапе классового общества не сводить только к одной его стороне – смене способов производства, но принять во внимание другую – цивилизационный характер развивающихся социальных организмов. Только тогда и можно понять, почему «контрреволюционные» народы не только не погибли в последовавших войнах и революциях, но и сыграли важную роль в дальнейшем общественном развитии, в том числе и в социалистических преобразованиях. А колонизаторские устремления некоторых народов Западной Европы на Восток представляются не выполнением цивилизаторской миссии, а усилиями по формированию периферии, жизненно необходимой для становления и развития капиталистических отношений в буржуазной «западной цивилизации» (особенно в Германии, обделенной заморскими колониями, для которой поэтому главным становится Drang nach Osten). Той самой периферии, в которой, как мы видели выше, «состояние феодализма, основанного на закрепощении сельского населения» было не результатом собственной «реакционности», а имело характер вторичного явления, вызванного развитием капитализма в «прогрессивных» странах Западной Европы. По мере формирования буржуазной «западной цивилизации» как единого целого, некоторые из колонизованных областей подверглись «систематической германизации» и влились в метрополию, другие оказались в промежуточном состоянии «полупериферии». Последнее касается практически всех центральноевропейских стран и народов. Что касается Восточной Европы, то ей была предназначена роль периферии.

Но получилось иначе. Промышленно развитые капиталистические страны «ядра», это свое развитие веками привычно базировавшие на эксплуатации капиталистической периферии, давшие в период наивысшего напряжения внутренних противоречий революционную теорию (марксизм), на практике по мере развития экономических методов эксплуатации периферии становились все менее революционными. В результате первая социалистическая революция произошла в одном из районов такой периферии. Как мы видели, произошло это благодаря соединению действия двух факторов: кризиса российской «евразийской цивилизации», фактически еще находившейся на предшествующей ступени общественно-экономического развития, на которую налагались отношения «зависимого капитализма» – с одной стороны, и восприятия ею родившейся в недрах буржуазной «западной цивилизации» социалистической идеологии (научного социализма) – с другой.

Однако идеологическая составляющая, явившаяся для социалистической революции фактором не менее важным, чем характер и уровень общественно-экономического развития, будучи разработанной на основе представлений о «линейном прогрессе» с расчетом на революционные преобразования «передовых стран», не «накладывалась» точно на реальные процессы становления и развития социалистической цивилизации. Не даром цитировавшаяся выше резко полемическая статья А.Грамши, опубликованная в газете «Avanti!» непосредственно после революционных событий в Петрограде, называлась «Революция против (!) “Капитала”». По мнению автора, в соответствии с марксизмом «события должны были развиваться по заранее предопределенному сценарию, предусматривающему развитие буржуазии, наступление в России капиталистической эры с установлением западного типа цивилизации, еще до того, как пролетариат мог бы хотя бы подумать о своем восстании, о своих собственных классовых требованиях, о своей революции… Большевики отвергли Карла Маркса, и их четкие действия и победы являются свидетельством, что каноны исторического материализма не настолько незыблемы, как кому-то казалось, и как кто-то думал»34. Это создало весьма значительные трудности и настоятельно потребовало адаптации теоретических представлений к конкретным условиям, принципиально отличающимся от тех, на которые они была рассчитаны; более того, каждый раз к конкретным условиям.

Нет, необходимости «отвергать Карла Маркса» и сомневаться в базовых положениях исторического материализма не было, но и нельзя же было превращать все положения данного этапа развития последнего в незыблемые «каноны». И если «четкие действия и победы» большевиков на практике отнюдь не означали столь же четкого теоретического представления об особенностях происходящих процессов, то для этого еще просто не существовало достаточных опытных данных и необходимого уровня знаний о механизмах общественного развития. В дальнейшем это неоднократно сказывалось и на успешности практических действий. Внутренняя логика развития неуклонно преодолевала неточности теоретических представлений, однако последние неоднократно вызывали также существенные издержки на практике, заставляющие волей-неволей вносить в них определенные коррективы – кстати, с учетом интересов господствующего класса. В результате всех этих процессов и формировались определенный комплекс более или менее согласованных между собой представлений, которые, наложившись на остатки общинных отношений, и стали весьма своеобразной (хотя и сохранившей наименование марксизма) идеологической основой социалистической цивилизации, политически оформившейся в виде Советского Союза («официальный марксизм» или «марксизм-ленинизм»).

Аналогичная ситуация позже сложилась в Китае. Там тоже создались особые условия, приведшие к социалистической революции. С одной стороны Китай все больше превращался в периферию мировой капиталистической системы – со всеми вытекающими из этого последствиями. С другой стороны, что касается социалистической идеологии, представляющей собой вторую необходимую предпосылку социалистических преобразований, то в ее формировании и внедрении важную роль сыграл тот идеологический фактор, который определял в значительной степени общественную ситуацию в Китае, и который в изменившихся условиях не только не препятствовал, но и способствовал внедрению марксистской (соответствующим образом модифицированной) идеологии – конфуцианство. «Чем же конфуцианство способствовало победе марксизма? Прежде всего тем, что оно являлось учением об обществе. Китайцы поняли, что искать ответы на современные проблемы в традициях, восходящих ко временам Яо и Шуня, означает утрату Китаем независимости, их мысль устремилась на поиски новой, нетрадиционной современной доктрины, но опять-таки доктрины социальных отношений, правильной организации общества. …Марксизм был воспринят как современное учение о правильном общественном устройстве, базирующееся на писании, не менее авторитетном, чем конфуцианство”35. Таким образом, основные положения марксистской теории попали здесь на специфическую почву китайской цивилизации и были преобразованы в ней соответственно ее истории и традициям с одной стороны, и логике общественного развития в данных специфических условиях с другой (опять же с учетом интересов господствующей социальной группы). В результате было получено учение о «социализме с китайской спецификой» – явление в той же мере не научное, а идеологическое, что и «официальный марксизм».

То, что становление и развитие социализма происходит одновременно и как новой общественно-экономической формации, и как новой же (но имеющей собственную предысторию) цивилизации, естественно вызывало весьма существенные различия в их характере применительно к различным цивилизациям. С этим просто необходимо считаться как с закономерным и неизбежным явлением, которое в принципе не препятствует социалистическому развитию, но делает данный общественный процесс конкретно-специфическим. Однако отсутствие последовательной и непротиворечивой научной теории становления и развития социализма привело путем насильственных операций над научной теорией марксизма к формированию применительно к конкретным обстоятельствам отдельных «цивилизационных» идеологий. Совместно с реально существующими противоречиями между интересами господствующих социальных групп обоих государств как отдельных самостоятельных иерархических систем это вызывало напряженность отношений и взаимные обвинения в «ревизионизме» и «гегемонизме» между советской и китайской номенклатурами.

Иначе дело обстояло с социализмом в странах Восточной (точнее, Центральной) Европы. Практически все эти страны не входили в российскую «евразийскую цивилизацию»; в своем большинстве не являлись они и полноправной частью буржуазной «западной цивилизации». Но не составляли эти страны и особой цивилизации. Это были в основном страны периферии и полупериферии западного капитализма (а Югославия еще и с заметным влиянием цивилизации российской, что определило в дальнейшем ее особое положение). Поэтому рассчитывать на социалистические преобразования в этих странах как результат их собственного общественного развития (пусть и с учетом внешних влияний) не приходилось. Те социалистические преобразования, которые там произошли после окончания второй мировой войны, в значительной мере были произведены извне (разумеется, с опорой на определенные внутренние силы), что наложило существенный отпечаток на их дальнейшую судьбу.

Таким образом, положение в странах Восточной Европы отличалось прежде всего тем, что в них социалистические преобразования происходили не в соответствии с внутренней логикой развития. Основные задачи по подавлению сопротивления эксплуататорских классов в значительной мере были выполнены советской Красной Армией. Господствующий номенклатурный класс в этих странах не сформировался в результате внутренних процессов. Во многом шло копирование структур советского общества, а происходило это тогда, когда у нас в стране социализм как общественная система, не перейдя к следующему этапу своего развития, находился в состоянии загнивания. Это не могло не сказаться на характере социализма в этих странах (как, кстати, и в некоторых советских республиках и регионах). Вследствие этого социализм в них воспринимался в какой-то мере как нечто внешнее, неорганичное. Однако там шли реальные социалистические преобразования, и если бы не последовавший кризис социализма в СССР, эти страны постепенно вошли бы органичной частью в данную социалистическую цивилизацию.

Особое положение в этом отношении занимала Югославия. В результате курса ее руководства на сепаратное существование, Югославия оказалась между двумя лагерями, борющимися в «холодной войне». Такое положение длительное время было для нее весьма удобным. С оной стороны существование социалистического лагеря предохраняло страну от насильственного капиталистического вмешательства в ее жизнь. С другой для противодействия социалистическому лагерю империалистический лагерь оказывал Югославии весьма активное экономическое содействие, что позволило ее руководству вести «независимую политику» и проводить социально-экономические «эксперименты» без немедленной расплаты за них. А вот платой за помощь было то, что социалистические преобразования в стране не были проведены достаточно последовательно и глубоко. В результате Югославия застряла в некоей формационной неопределенности, что впоследствии ввергло страну в настоящую катастрофу, самую страшную и всеобъемлющую во всем «социалистическом лагере».

Другие социалистические страны в своем развитии и сохранении в основном опирались на опыт и поддержку Китая (Северная Корея, социалистические страны Юго-Восточной Азии) и Советского Союза (Куба, в какой-то мере Вьетнам), без которых они просто не смогли бы выжить.

Что же касается интеграционных процессов по мере развития социализма в различных странах, то им препятствовало различие интересов господствующих классов этих стран, проявлявшееся в стремлении номенклатуры каждой страны к максимально возможному самовластию. Обнаружилось это явление уже при создании СССР в сталинском плане «автономизации». Начавшей формироваться в господствующую социальную группу номенклатуре не нужна была демократическая форма объединения – федерация, ей нужна была такая форма объединения, которая бы наиболее полно вписывалась в ту жесткую иерархическую пирамиду власти, которую она стремилась создать. Только авторитет Ленина смог изменить ситуацию в тот момент. Но после него процесс протекал так сказать «естественным» путем, на котором интеграционные процессы рассматривались «номенклатурным классом» только через призму собственных интересов. И когда появились другие социалистические страны, номенклатура каждой из них свято блюла свой самостийный статус – настолько, насколько ей это удавалось в условиях прессинга со стороны верхушки номенклатуры Советского Союза. Когда же создались благоприятные для этого условия, все та же номенклатура развалила не только «нерушимое социалистическое содружество», но и Советский Союз, в котором разразился следующий (второй после кризиса начала двадцатых годов) кризис социализм



4.5. Кризис социализма

То, что в Советском Союзе на втором этапе развития социализма преобразования осуществлялись под руководством господствующего «номенклатурного класса» соответственно его собственным интересам, ни коим образом не снижает их прогрессивного общественного значения, в том числе эффективности для экономического развития страны. Поскольку на начальном этапе эти интересы совпадали с коренными, глубинными интересами большинства народа, они получали все более широкую поддержку.

И по справедливости, ибо социализм коренным образом изменил к лучшему положение в нашей стране. Несмотря на ряд достижений в промышленном развитии, в начале ХХ века в ней при этом нарастали также прогрессирующее отставание от уровня промышленно развитых стран Запада и зависимость от них. В те времена интенсивной индустриализации может быть самым точным показателем уровня промышленного развития было производство чугуна и стали. По этому показателю (как, конечно, и по многим другим) Россия очень сильно отставала от стран Запада. Но не столь важно то, что в 1900 году она отстала от США по производству чугуна в 8 раз, а стали – в 7,7 раза, сколько то, что к 1913 году, году ее наивысшего дореволюционного развития, это отставание существенно возросло — до 11 и 9 раз. Не лучше обстояло дело и по отношению к европейским странам: например, указанное «возрастание отставания» по отношению к Германии увеличилось соответственно от 6 и 5,7 до 8 и 7,4 раза. Почти весь свинец и цинк, весь алюминий и никель в 1913 году импортировались; импортировалось 58% даже сельскохозяйственных машин, а наиболее прогрессивного тогда оборудования — металлорежущих станков — и вовсе 80%, автомобилей и тракторов — 100%. Еще более важно, что банковский капитал России, контролирующий промышленность, на три четверти принадлежал западным странам (да и непосредственно треть акционерного капитала в промышленности перед революцией была иностранной, а, например, на Украине в наиболее развитой отрасли — угольной — капитал почти на девяносто процентов был бельгийским). Ухудшалось положение и в аграрном секторе – в сельскохозяйственном производстве в результате реформ Столыпина прирост продукции (1,4% в год) в 1909-1913 гг. упал значительно ниже прироста населения. Если при этом учесть еще и специфический характер культурного развития (тогда в России при массовой неграмотности высших учебных заведений было всего 91, в то время как монастырей 1000, церквей 78000; количество «служителей культа» почти в шесть раз превышало количество врачей), то понятно, что Россия прямым ходом шла к положению колонии.

Социализм в нашей стране не только обеспечил ей независимое развитие, но и темпы этого развития, невиданные в истории. Разруха, вызванная первой мировой войной, затронула почти все страны (разве что кроме США, которые, начиная с систематического уничтожения индейцев для захвата их земель, всегда наживались на чужих бедах), сильно пострадала и наша страна. А потом еще была не менее разрушительная война гражданская. Тем не менее, уже в начале двадцатых годов в СССР начинается бурный рост промышленности, темпы которого, даже еще до «великой депрессии», намного превышали темпы ее развития в капиталистических промышленно развитых странах. Вот как это выглядело (в процентах прироста):

1922 1923 1924 1925 1926 1927 1928 1929 1930

СССР 30,7 52,9 16,4 66,1 43,2 14,4 24,8 25,9 29,8

кап. страны 19,1 9,2 2,4 7,1 1,0 6,8 4,2 5,7 -13,8

1931 1932 1933 1934 1935 1936 1937 1938

СССР 24,9 14,3 8,5 20,1 23,1 30,2 11,4 11,3

кап. страны -13,3 -16,0 13,2 8,0 10,9 11,8 6,7 -10,0

Как бы не относиться к достоверности конкретных цифр, конечные результаты развития — превращение СССР в мощную индустриальную державу — сомнений не вызывают. Противники социализма толкуют теперь о «рабском труде», изображая страну как один огромный ГУЛАГ, как будто не знают, что принудительный труд не бывает производительнее свободного, вроде бы им ничего не известно о поистине огромном энтузиазме, охватывавшем широчайшие массы тружеников. И не надо ссылаться на «обман» и «пропаганду» — уже не было «темного народа»: у нас с успехом шла культурная революция, плоды которой признаны во всем мире. Да и не выстояли бы мы в самой страшной в истории человечества войне, если бы не было такого развития и такого энтузиазма.

А в послевоенные годы как не трудно было восстанавливать народное хозяйство без посторонней помощи (в то время как Западной Европе значительную помощь оказали США, по обыкновению опять нажившиеся на войне, — их промышленный потенциал за эти годы возрос на 50%, сельскохозяйственное производство — на 36%), эта задача была решена достаточно быстро. И восстановившиеся темпы развития опять оказались значительно выше темпов роста в капиталистических государствах (кстати, высокие темпы развития оказались и у «порабощенных стран» бывшего «социалистического лагеря»). Вот среднегодовые темпы роста за 1951-1976 гг. (в процентах):

Национальный Объем промышлен-Объем сельхоз.

доход ного производства производства

СССР 8,0 9,4 3,4

Страны СЭВ 7,7 9,5 3,2

США 3,4 4,2 1,6

Страны ЕС 3,4 4,9 2,1

В результате промышленный потенциал СССР по отношению к США из менее чем 30% в 1950 году вырос до более чем 80% в 1976 году. И после этого толкуют о неэффективности социалистической экономики!

Таким образом, наша социалистическая экономика на протяжении длительного периода развивалась исключительно быстрыми темпами, невиданными в истории. А вместе с развитием экономики укреплялся ее коллективистский характер. Резко возрастал уровень производительных сил, и не только их материальный, но и, главным образом, личностный компонент. А ведь в конце концов «первая производительная сила всего человечества есть рабочий, трудящийся»1. Повышались образовательный уровень и квалификация работников, менялась их психология. Отмечавшаяся Лениным «непривычка к солидарной работе» заменялась прочными коллективистскими навыками. Соответственно менялась и роль трудовых коллективов, им все более тесными становились те рамки, в которые их ставила номенклатура. Новые производительные силы, вызванные к жизни социализмом, все больше приходили в противоречие с наличными производственными отношениями данного этапа социализма, выполнившего свою историческую задачу. Это неизбежно вело к снижению эффективности общественного производства, падению темпов экономического роста, к возрастанию напряженности в обществе.

Формирование в нашей стране социалистических общественно-экономических отношений, соответствующих данному этапу социализма, в котором важнейшую, ничем не заменимую роль сыграл «номенклатурный класс», было практически завершено ко второй половине тридцатых годов. С их окончательным становлением полностью был ликвидирован «потенциальный барьер» в развитии социализма, создались условия спонтанного генерирования социалистического сознания на базе социалистического же бытия. Следствием этого явилась возможность (и необходимость!) дальнейшего развития социализма на основе объективно действующих внутренних законов. Но тем самым изжил себя как исторически необходимая общественная сила класс людей, в интересах построения социализма долгое время распоряжавшихся социалистической собственностью на средства производства. Дальнейшее «внедрение» социализма с непосредственной опорой на политическую власть не только потеряло смысл, но стало тормозом общественного развития – искусственное дыхание в критические моменты нужно только до тех пор, пока не заработает автоматическая дыхательная функция организма, дальше оно может только мешать.

Таким образом, развитием, окончательной победой социализма в нашей стране «номенклатурный класс», обеспечивший эту победу в качестве основной движущей силы, как общественное явление был обречен на исчезновение. Но никогда ни один класс в истории не мог безропотно принять такую перспективу. То, что произошло в конце тридцатых годов в политической жизни страны, и было реакцией данного класса на требование истории, а потому и нельзя все, что тогда (как, впрочем, и позже) происходило, просто сводить к неким ошибкам, недомыслию, злой воле и т. п., а тем более объяснять все действиями одного человека, как бы ни усугублялись объективные тенденции особенностями его личности. Маркс писал: «При исследовании явлений государственной жизни слишком легко поддаются искушению упускать из виду объективную природу отношений и все объяснять волей действующих лиц»2. Как мы видели, в это время Сталин прежде всего выполнял волю партийно-хозяйственной «бюрократии», стремящейся в качестве класса к обеспечению своей устойчивости в условиях, когда общественное развитие объективно потребовало его ликвидации.