Общественный организм (введение в теоретическое обществоведение)

В соседних регионах процесс феодализации шел под воздействием уже сложившихся феодальных государств, но часто на другой основе и более длительно. Однако с крупными «варварскими» нашествиями связана также интенсификация процесса феодализации в таких регионах, как Индия и Китай. Здесь, тем не менее, имели место и существенные отличия. Особенно в Китае ввиду специфических природных условий, способствующих существенной изоляции этого района мира от других, не завоеватели, а автохтонное, этнически достаточно однородное население, хотя и за чрезвычайно продолжительный период, организовало ирригацию, постепенно обеспечив соответствующий рост производительности труда без введения пришлыми кочевниками «азиатского способа производства». Многие века «единое китайское государство, в представлении людей его населявших, включало в себя весь цивилизованный мир. “Открытие” Индии и Европы пришло позднее»29. Еще значительно позже (уже в ХІІ веке н.э.) появились завоеватели «из степи», которые хотя и способствовали формированию весьма своеобразного «феодализма с китайской спецификой», но долго удержаться и образовать с завоеванными новое целое не смогли – поскольку «не отвечали экономическим целям общества» в повышении эффективности общественного производства (к тому времени «достигнув высокого уровня эффективности сельскохозяйственного производства, общество исчерпало возможности дальнейшего быстрого роста производительности труда и принуждено было пребывать в состоянии стагнации производительных сил на протяжении длительного времени»30). Поэтому «крестьяне в Древнем Китае не были рабами, к ним лишь частично можно применить понятие “крепостные”»31. Соответственно и общественное устройство в Китае на протяжении достаточно длительного периода можно назвать классовым только весьма условно. Длительное время его развитие шло так, как если бы ребенок рос, увеличиваясь в размерах без изменения пропорций тела. И только гораздо более позднее насильственное включение Китая («стараниями» прежде всего Англии и Японии) в «общемировой процесс» дало толчок к весьма существенным социальным изменениям.

Перечень можно было бы продолжить, но какие бы регионы мы не взяли, всюду и всегда формирование феодализма (сколь бы не различался он как социальное явление в различных регионах по многим своим характеристикам) было связано с взаимодействием различных общественных образований, при котором внешнее влияние накладывалось на подготовленную внутренними процессами почву. Благодаря влиянию рабовладельческих государств феодализм формировался и там, где вообще не имело места рабовладение. Но и тогда, когда оно предшествовало феодализму, нигде в мире развитие последнего не являлось непосредственным следствием прежде всего внутренних процессов в рабовладельческом обществе и, хотя обязательно было с ними связано, никогда прямо не вытекало из этих процессов.

Таким образом, феодализм, как следующая за рабовладельческим строем форма классового общества, являлся таковой только в весьма широком понимании и не вытекал непосредственно из своего исторического предшественника; однако он не мог и сформироваться без его влияния. А благодаря этому влиянию формировался новый социальный организм, уже с новым общественно-экономическим строем и, как правило, с новой локализацией. Говоря другими словами, зарождалась новая, самостоятельная, хотя и «дочерняя» к предшествующей, «цивилизация». Переход рабовладельческого общества в феодализм (как, впрочем, и само его становление) – конкретный пример развития общества на этапе разорванности, когда не существует четко ограниченного «линейного» объекта развития, в котором в соответствии с законами гегелевской диалектики в результате разрешения исключительно внутренних противоречий последовательно сменялись бы этапы развития. Последующий достаточно самостоятельный объект развития (новая «цивилизация») появляется, образуясь в результате взаимодействия остатков предыдущего с его социальным окружением. Но в то же время развитие это еще не представляет и общечеловеческого процесса, объектом которого выступало бы человечество как единое целое. Первый целостный объект исчез вследствие разложения первобытного племени, второй же может возникнуть только как результат всего процесса общественного развития.

Следует при этом отметить, что смена рабовладельческого общества феодализмом представляла собой скачок в общественном развитии на порядок более низкий, чем тот, который представляло формирование классового общества вообще, ибо преобразования здесь уже осуществлялись как бы внутри классового общества, представляющего собой в целом определенный этап развития человечества, с точки зрения данного этапа промежуточный между обществами доклассовым и бесклассовым. Соответственно и характер изменений был другим. Феодализм, как формация классового общества, «средняя» между его начальной (рабовладельческий строй) и конечной (капитализм) стадиями, не был столь жестко отличен от них, как они – соответственно от предыдущего и последующего состояния общества. Как куколка в первой части своего внутреннего развития сохраняет еще многие особенности строения гусеницы, а в последней – содержит уже практически готовые структуры будущей бабочки, так и «промежуточный» строй классового общества – феодализм – на начальной стадии своего развития имел многие общие черты с предыдущим строем (составляя совместно деструктивную фазу классового общества), а на завершающем – с последующим (конструктивная фаза).

Переход между рабовладельческим строем и феодализмом соответствует общему закону перехода одной общественно-экономической формации в другую, а в более общем виде – реальной диалектике изменений объекта в условиях его взаимодействия с другими объектами и средой. Но законы развития характеризуют тенденцию развития общества именно в наиболее общем виде. В каждом же конкретном случае применительно к конкретному объекту движение вызывается столь же конкретными причинами. Важную роль играют также особенности феодализма, определяющие сходство и различие данного общественного строя относительно предыдущего. Их объединяет господство частной собственности на условия применения рабочей силы в процессе производства, но разъединяет характер самого процесса производства.

Как было сказано, именно рабовладельческий строй окончательно ликвидирует последние рудименты общественной собственности (в составе расщепленной); он осуществляет окончательный переход к достаточно развитой частной собственности, без которой невозможен переход к феодализму, но в большинстве случаев осуществляет его в форме становления собственности групповой (государственной), что стыкуется с исходным состоянием собственности, в частности, владения, в доклассовую, переходную эпоху, создавая принципиальную возможность такого изменения. Переход же к феодализму становится возможным только тогда, когда в рамках рабовладельческого строя начинает развиваться частная собственность в индивидуальной форме. В то же время феодализм по самой своей природе, как общественно-экономическая формация, доводящая до предела тенденцию разрушения исходной общности, является первой и последней формацией в истории человечества, где производство, оставаясь по сути процессом общественным, становится по форме своей реализации процессом сугубо индивидуальным. Данная формация, следовательно, должна находиться в генетической связи с укладом, основывающимся на частной собственности. Поэтому, не возникая непосредственно на базе рабовладельческого строя, сформироваться без его влияния феодализм не может.

Само же рабовладельческое общество могло иметь различные модификации. Как мы уже отмечали, в большинстве случаев первое классовое общество возникало в форме «азиатского способа производства», и именно последний, а отнюдь не античное рабство, являлся для рабовладельческого строя так сказать классической формой. Однако в зависимости от условий (как условий природных, так и социального окружения) эта форма первоначально могла быть и иной. Как раз одной из таких форм (достаточно редко встречавшейся) было рабство в греческих полисах, первоначально формировавшееся на собственной территории будущих рабовладельцев с использованием в качестве рабов иноземных пленников. Гораздо более распространенной начальной формой первого классового общества, хотя еще и не совсем оформленного, была упоминавшаяся выше система данничества, при которой земли, занятые одними этническими группами, вместе с их населением служили как бы «охотничьими угодьями» для других, относящихся к первым как к своей собственности. При дальнейшем развитии эта система также могла стать основой формирования феодальных отношений.

Здесь важно то, что в системе данничества, как и в рабовладельческом обществе в его более «канонических формах» в начале их развития, одна этническая группа превращает другие в промежуточный слой между собой и природной средой. При формировании в дальнейшем единого общества с разделением социальных групп, такие отношения, скажем, в форме полюдья, как и рабовладельческие, могут привести к феодализму. «Экономическое содержание полюдья прежде всего заключалось в том, что оно устанавливало продолжительное, относительно регулярное, фиксируемое обычаем изъятие прибавочного продукта у организованных в общины мелких производителей при личном участии глав ранних государств … в виде дани на месте его производства. Это одна из наиболее примитивных форм феодальной ренты… Она предполагает также значительную роль общины, господство мелконатурального производства лично свободных земледельцев-общинников (протокрестьян)»32. Этот «институт … принадлежит к фундаментальным чертам дофеодальной и раннефеодальной общественных структур у многих народов Европы»33; но не только Европы, а и, например, Африки: «иногда полюдье такого рода существовало здесь в течение веков, несмотря на смену господствующего этноса»34.

Приведенные положения достаточно точно отражают сущность данничества (полюдья), однако в них имеется та важная неточность, что оно воспринимается как пусть и «ранний», но этап феодального общества, а отношения эксплуатации между господствующими и подчиненными социальными группами представляются в виде «примитивной формы феодальной ренты». При этом не учитывается фундаментальный для феодализма момент индивидуализации отношений собственности. Уже то, что специально отмечается «личное участие глав государств» в данных отношениях, показывает, что здесь ни о какой индивидуализации отношений собственности и речи быть не может – «охотничьи угодья» данничества явственно принадлежат всей господствующей социальной группе как целому, что и воплощается в особой роли ее главы (это-то обстоятельство как раз существенным образом и отличает полюдье от генетически связанного, и нередко с ним отождествляемого, но уже действительно феодального института «кормлений»35). На самом деле это все та же первичная классовая формация (фактически одна из форм рабовладельческого строя – несмотря на видимость «личной свободы» «протокрестьян», в действительности жестко ограниченной неизбежной принадлежностью к порабощенной общине), но модифицированный соответственно конкретным производственным условиям, в которых совместные действия больших масс производителей не только не способствуют повышению производительности труда, но и противопоказаны. Важным является также то, что отмечена роль «господствующего этноса» – именно «чужие» только и могли первоначально ввести использование человека в роли «неорганического условия собственного воспроизводства» (например, на Руси относительно древлян, угличей и др. это осуществляла «варяжская династия»36).

Таким образом, хотя это и происходило в различных формах, тем не менее древний «рабовладельческий мир» неизменно требовал «полного раскола человечества на две противоположные половины, на народы-вампиры и народы-жертвы»37. Что же касается конкретной формы его бытия, то в зависимости от природных и социальных условий оказывалось возможным (и реализовалось в действительности) функционирование трех модификаций первой классовой общественно-экономической формации: полюдье в условиях, где экономически целесообразно хозяйствование малых общин, «азиатский способ производства» в случае необходимости одновременного труда значительных масс и собственно рабство при наличии постоянных внешних источников рабов.

Что касается рабства в его классической форме, т.е. использования в сколько-нибудь значительных размерах рабочей силы пленников-чужеземцев, то оно вообще говоря не являлось характерным исключительно для рабовладельческого строя как первой классовой общественно-экономической формации. Этот институт (с определенными модификациями) имел место уже в конце переходного периода при разложении родового строя, т.е. в обществе еще доклассовом, затем в рабовладельческом обществе (наряду с другими формами эксплуатации), в обществе феодальном (например, в той же Османской империи), и даже при капитализме (плантационное рабство в Америке). Рабство в такой форме во всех случаях являлось характерным способом эксплуатации «периферии» «метрополией». Его экономический смысл состоял в том, что здесь резко снижались затраты на воспроизводство рабочей силы. Эксплуатация шла «на износ», т.е. с присвоением не только прибавочного, но и части необходимого продукта38. Затраты на войну с целью добычи рабов извне оказывались существенно ниже, чем они бы составили при внутреннем воспроизводстве рабочей силы. Дешевизна рабочей силы создавала даже условия для появления в некоторых случаях своеобразного анахронизма: «разделения труда» с «товарным производством» – например, производство оливкового масла в Афинах или пшеницы в Сицилии. Когда такие затраты становятся сравнимыми с затратами на «внутреннее» воспроизводство рабочей силы, институт рабства в указанной форме свою экономическую эффективность теряет – не только в рабовладельческом, но и в любом классовом обществе.

Существенным моментом при сравнении феодализма с рабовладельческим строем является различный механизм осуществления господства. Когда одно социальное образование покоряет другие, то «после завоевания страны ближайшей задачей завоевателей всегда становилось присвоение и людей»39. При этом таким образом приобретали не только новые земли и людей, на них живущих, но в целом весь народнохозяйственный комплекс, обеспечивающий определенную производственную деятельность: землю, живущих на ней людей, воду, орошающую эту землю, необходимые сооружения, тягловый скот, инвентарь – все то, что в комплексе становилось для завоевателей средствами производства. Ими как целое они владели, распоряжались и пользовались – как для себя, так и для поддержания существования угнетенных. Другими словами, в рабовладельческом обществе (и не только в форме классического рабства) эксплуатируемый класс для эксплуататоров является только условием производства, и такое положение сохранялось на основе прямого принуждения. Но имеет место и другой уже упоминавшийся выше важный момент – существенная организационная и технологическая роль господствующего класса в производственных процессах: скажем, «сколько ни было в Персии или Индии деспотий, последовательно расцветавших, а потом погибавших, каждая из них знала очень хорошо, что она прежде всего – совокупный предприниматель в деле орошения речных долин, без чего там невозможно было какое бы то ни было земледелие»40.

Совсем иначе обстояло дело в обществе феодальном. Здесь эксплуатирующий класс прежде всего владеет землей как основным средством производства, и только таким образом может осуществлять господство над эксплуатируемыми. Конечно, и здесь имеет место внеэкономическое принуждение для изъятия у эксплуатируемых продуктов их труда, но базируется оно также и на определенных экономических отношениях. Однако это уже другие отношения. Феодал не выступает организатором производства в масштабе всего общества (или его части). Только на первом этапе развития феодализма соответствующую функцию он еще выполняет частично применительно к производству изымаемого им прибавочного продукта в форме барщины. По отношению к своим подданным в этом процессе он выполняет только одну – политическую – функцию (в том числе функцию защиты от «зрящного» разграбления другими феодалами). Но именно владение землей обеспечивает ему и определенный экономический рычаг при изъятии у крестьян прибавочного продукта.

Вообще-то производство крестьяне ведут на пахотных землях, в известном смысле принадлежащих не столько феодалу, сколько общине41. Однако это относится только к основному производству. Что касается всех вспомогательных процессов, без которых производство также невозможно, то они связаны с использованием «ничейных» угодий: лесов, пастбищ, лугов, мест рыбной ловли и т.п. Феодалы постепенно прибирали к рукам эти угодья, благодаря чему крестьяне попадали и в экономическую зависимость от них. Владение указанными угодьями (альмендой) являлось достаточно прочной экономической основой власти феодалов над крестьянами. Феодал получал возможность (несмотря на наличие общины, вначале все еще сохраняющей достаточно важные функции экономической ячейки общества) устанавливать отношения эксплуатации с каждым эксплуатируемым индивидуально. При этом «собственность на условия труда, отличные от земли, земледельческие орудия и прочую движимость, сначала фактически, а потом и юридически превращается в собственность непосредственных производителей»42. «Атомизация» общества, его раздробленность в главной сфере деятельности – производственной – достигает предела.

Что касается иерархической системы организации господствующего класса, то она возникает на основе более ранней стратификации в рамках общины будущих завоевателей, но отличается от нее жесткостью определения положения каждого члена. Теперь он получает свой социальный статус не как член общества в соответствии с определенными общественными отношениями, в которые он реально включен, а наоборот, его место в этих отношениях прежде всего определяется наследственным местом в иерархической системе. Поэтому «в сословии … дворянин всегда остается дворянином, разночинец – всегда разночинцем, вне зависимости от прочих условий их жизни; это – не отделимое от их индивидуальности качество»43. Для своей устойчивости феодальная сословная система безусловно нуждается в рангах и титулах как в формальных гарантиях определенного положения в иерархии ее членов. Без таких гарантий система не имела бы необходимой прочности, ибо член иерархии может беззаветно служить ей в качестве структурного элемента данной системы только тогда, когда его положение в ней не зависит ни от каких привходящих обстоятельств (моральных качеств, уровня компетентности, реальных результатов деятельности и т.п.).

Без достаточно продолжительного существования рабовладельческого общества (в различных формах, в том числе и в виде развитой системы данничества) с разноэтническими господствующим и угнетенным классами, не могла укорениться противная самой сущности члена первобытного общества идея отъема созданного одним человеком продукта другим для удовлетворения своих собственных потребностей. И здесь разноэтничность взаимодействующих социальных образований сыграла первостепенную роль. Но парадоксальным образом порабощение одних социальных организмов другими стало также важным шагом как к разрушению племенной ограниченности, так и к индивидуализации человека. В первобытном племени (и это в значительной степени сохраняется в переходный период) только родич (член данного племени) воспринимался в качестве настоящего человека, что определяло систему обязательств и его по отношению к другим, и других по отношению к нему. Чужак же в известном смысле был даже не совсем человеком. Не даром столь часто понятие «люди» и родовое самонаименование совпадали (в качестве противоположного примера можно привести то, что в одном из языков североамериканских индейцев даже сохранялось местоимение третьего лица, применяемое для обозначения не-членов племени). «“Мы” первобытного человека – этот только родоплеменная общность. Он не знает … родового понятия “человек” (человек – только соплеменник, все остальные – “чужие”…)»44. Поэтому использование человеком для своих нужд другого человека в ряду иных природных объектов становилось возможным только по отношению к чужим. Порабощенный человек становится «говорящим орудием». И тем не менее объективно это был первый шаг к признанию – пусть в извращенной форме, пусть хотя бы поначалу только в качестве производящего существа – этого чужого также человеком.

В рабовладельческом обществе вообще вначале в человеке еще не признавалась личность, и не только в представителе угнетенного, но и господствующего класса. Поэтому, как мы уже отмечали выше, нет оснований утверждать, что при становлении классового общества «отдельные господствующие лица сплотились в господствующий класс»45; само формирование классовых отношений господства и подчинения происходило как взаимодействие не отдельных индивидов, а больших социальных групп, и только со временем, после весьма длительного периода развития классовой организации общества отношения господства приобрели индивидуальный, личностный характер, и первоначально единый господствующий класс со временем был в известном смысле расчленен на «отдельные господствующие лица». В этом смысле история рабовладельческого общества – история индивидуализации человека.

Естественно, это не относится к рабам, но тем не менее создает принципиальную возможность дальнейшей «нуклеаризации» общества, достигающей максимума при феодализме. Здесь индивидуальным постепенно становится уже само отношение между эксплуататором и эксплуатируемым: если в начале периода первый воспринимал последних как некую безликую серую массу, в конце его он уже эксплуатирует их не всех вместе, а каждого в отдельности. Такое дробление снимает, наконец, этнический антагонизм между «своими» и «чужими», членами некоторой целостности, с одной стороны, и всеми остальными – с другой. Социальное деление избавляется от приоритета этнического (хотя еще на протяжении достаточно длительного времени нередко существовало этническое различие между членами господствующего и угнетенного класса). Постепенно «чужой» и «свой» уравниваются – хотя только в негативном плане, как объекты эксплуатации. Отношение одного феодала к другому мало зависело от их этнического происхождения; с другой стороны, каждый из них относился к зависимому соплеменнику так же, как и к зависимому же члену другой этнической группы.

Благодаря тому, что социальная принадлежность к феодальной иерархии становится более важным дифференцирующим признаком, чем принадлежность к определенной этнической общности (особенно в пределах одного и того же надгосударственного социального образования – «цивилизации»), при завоеваниях нередко идет сращивание (для «совместной» эксплуатации крестьян) феодальных структур победителей и побежденных и выравнивание их статуса – независимо от этнической принадлежности. Так, например, происходило при норманнском завоевании Англии: норманнская и саксонская знать постепенно слилась в одну иерархическую структуру, и «национальность» (в том числе культурная принадлежность) здесь играла весьма незначительную роль (скажем, знаменитый Ричард Львиное Сердце, будучи английским королем, вообще не владел английским языком). Аналогичное «сращивание» имело место на Руси между славянской племенной верхушкой и пришлыми варягами.

Таким образом, первая половина сверхзадачи общественного развития (разъединительная, деструктивная) ко времени «классического феодализма» оказалась решенной – старое целое (но именно как самостоятельное целое, ибо община как структурный элемент эксплуатируемой части общества, хотя и определенным образом модифицированный, сохраняется на протяжении практически всего периода феодализма, частично компенсируя потребность человека в обществе) было в основном уничтожено. Наступает время для начала постепенного формирования нового целого – конструктивная фаза классового общества.



3.5. Конструктивная фаза классового общества

Таким образом, феодализм как система к моменту своего расцвета фактически завершает выполнение первой объективной задачи классового общества – разрушение первоначальной целостности. С этого момента начинается выполнение следующей, второй задачи – подготовки к созданию новой целостности, что предполагает появление новых форм объединения людей. Решение этой задачи начинается с фундаментальной сферы общественной жизни – производства – за счет развития общественного разделения труда.

Общественное разделение труда – давнее изобретение человечества. Даже в первобытном обществе существовало «естественное» разделение труда по половозрастным признакам. Позже становление классового общества объективно основывалось на экономической эффективности разделения труда между непосредственными производителями и теми, кто управлял производственным процессом. Однако в самом материальном производстве разделение труда продолжительное время не имело общественного характера. Только с появлением в период позднего феодализма денежного оброка оно постепенно становится основой всего общественного производства, превращаясь при капитализме в определяющий фактор. Весь же предшествующий период оно было лишь дополнением к основным формам хозяйственной деятельности, носящим автаркический характер. Хозяйственная деятельность при этом включает не только земледелие. Маркс писал: «При собственно натуральном хозяйстве, когда земледельческий продукт совсем не входит в процесс обращения или входит в него лишь незначительная часть этого продукта и лишь незначительная доля даже той части продукта, которая представляет доход земельного собственника … в большей или меньшей мере на всем протяжении средних веков, – продукт и прибавочный продукт крупных имений состоит отнюдь не только из продуктов земледельческого труда. Он охватывает также и продукты промышленного труда. Домашний ремесленный и мануфактурный труд как побочное производство при земледелии, образующем базис, является условием того способа производства, на котором покоится это натуральное хозяйство»1.

Здесь уже имеет место разделение труда в непосредственном производстве, но по отношению к основной хозяйственной единице общества оно носит внутренний характер. «Деревенские ремесленники вели подвижный образ жизни, обслуживая те хозяйства, где они были нужны. Община не могла без них обойтись и содержала их круглый год и на протяжении поколений, независимо от того, сколько услуг и продукции требовалось от ремесленников. Вместе с тем земледельческая или скотоводческая община заботилась о том, чтобы ремесленники не оставляли своих занятий и не растворялись среди сельскохозяйственного населения»2. Такое разделение труда, не базирующееся на эквивалентном обмене, прямо еще не сказывается на общественных процессах в целом, однако, способствуя за счет специализации повышению производительности труда, подготавливает грядущие изменения.

Таким образом, удовлетворение индивидуальных «жизненных потребностей» как господствующего, так и угнетенного класса при феодализме происходило вне технологического разделения труда в масштабах общества. Иначе дело обстояло применительно к удовлетворению общественных потребностей. Что касается угнетенного класса, то общественные потребности его членов удовлетворялись в самом процессе их функционирования, и чрезвычайно существенную роль в этом играла все еще сохраняющаяся в важных своих элементах община. Удовлетворение их происходило в определяемых традицией рамках производственных взаимоотношений, бытовых обычаев, в ритуалах, устройстве праздников, в народном творчестве и т.п. Ввиду все усиливающейся индивидуализации, исключительную роль в этом, как уже было сказано, играла церковь – и как компенсаторное объединение единоверцев, и как возможность непосредственного взаимодействия с высшим существом, и как система ритуалов.

Последнее обстоятельство имело определенное значение также в удовлетворении общественных потребностей господствующего класса. Однако основную роль в этом в период феодализма для представителя господствующего класса играет имеющаяся у него власть, опосредуемая двумя важными моментами – военной силой и положением в иерархической системе господствующего класса. Именно эти два момента прежде всего и определяли характер удовлетворения общественных потребностей его членов, а способы материального обеспечения удовлетворения этих потребностей – в значительной степени направление общественного развития.

Военная сила, на которую опиралась власть феодала, зависела как от возможности содержать некоторое количество профессиональных воинов, так и от наличного вооружения. И то, и другое определялось размерами феода (как и аллода) и уровнем эксплуатации крестьян. Что касается социального положения, то оно жестко фиксировалось положением члена господствующего класса в иерархической системе. Жесткость и малоподвижность последней являлись важным стимулом к стремлению использовать в самоутверждении другие, более «свободные», индивидуально реализуемые формы самоутверждения, прежде всего посредством богатства и его внешнего выражения в предметах роскоши. Первоначально и то и другое в основном обеспечивалось за счет все того же феода и эксплуатации принадлежащих к нему крестьян. При этом часть прибавочного продукта феодалом расходовалась на приобретение предметов роскоши из других регионов (вследствие естественно сложившегося между ними в этом отношении разделения труда, вызванного прежде всего различием природных условий), обращающихся посредством мировой торговли. Но в дальнейшем, по мере развития производительности труда, в действие вводятся другие факторы.

По мере дальнейшей специализации и развития ремесла возникают (хотя и против воли конкретных представителей господствующего класса, но именно для удовлетворения их потребностей как членов данного целого) общественные слои, социальная роль которых как раз и сводится к удовлетворению общественных потребностей членов господствующего класса. С одной стороны, необходимость создавать с этой целью определенные материальные объекты (оружие и предметы роскоши) вызвала возникновение и развитие слоя ремесленников, специализирующихся прежде всего именно в данных областях (другие «специализации» ремесленников вызывались уже потребностями «внутреннего», среди них же самих, разделения труда). С другой же стороны, необходимость обеспечить обращение в этой сфере вызывает появление особого общественного слоя купцов. Разумеется, и те, и другие существовали и раньше – как отдельные социальные явления наряду с другими социальными явлениями. Но именно феодализм вызвал становление и развитие ремесленников и купцов как специфических общественных слоев, имеющих важное и все возрастающее значение в функционировании общества, составляющих органическую часть структуры последнего.

В классическом феодализме наличие ремесленников, главным образом специализирующихся на производстве предметов роскоши и оружия для феодалов, практически не сказывалось на автаркическом характере основных хозяйственных единиц, по-прежнему полностью самостоятельно обеспечивающих себя как предметами потребления, так и средствами производства – за исключением указанных предметов для удовлетворения общественных потребностей членов господствующего класса. Таким образом, впервые возникшее как специфическое общественное явление в это время разделение труда в сфере непосредственного производства касалось только и исключительно данной области общественной жизни. Следовательно, в эпоху феодализма разделение труда, выходящее за рамки хозяйственной ячейки, является однобоким и направленным на удовлетворение только лишь общественных потребностей членов господствующих классов.

Соответственно этому и слой купцов реализовал в обращении только данный частный аспект разделения труда. Купцы еще не являлись посредниками в том всеобщем разделении производительного труда, которое в полной мере стало результатом развития капитализма. И рынок в те времена не был рынком в классическом его понимании средства обобществления и регулирования производства; это была скорее простая совокупность торговых операций, в норме непосредственно не затрагивающих основных экономических процессов, главным образом направленных на производство жизнеобеспечивающих продуктов, т.е. на удовлетворение индивидуальных потребностей людей. Еще в самом начале формирования феодализма «варваров, как правило, интересует лишь два вида товаров: предметы роскоши для вождей и их приближенных и оружие»3. Но и в конце периода, и даже в восемнадцатом столетии, все еще превалировали «операции предметами роскоши, лежащими в те времена в основе международного обмена товарами»4. Соответственно и прибыль купцов в тот период была по существу всего лишь присвоением части феодальной ренты5. Причем прибыль эта была довольно значительной чтобы оправдать также весьма значительные риск и накладные расходы. Скажем, в середине VIII в. «торговали не товарами широкого потребления, а только предметами роскоши. В переводе на понятия ХХ в. эта торговля соответствовала валютным операциям и перепродаже наркотиков»6. Только в этом случае «сверхприбыли покрывали расходы на перевозку и содержание в порядке трассы»7.

В связи с этим «внешняя торговля того времени характеризовалась двумя отличительными и имеющими первостепенную важность чертами: во-первых, торговая деятельность была занятием исключительно одних общественных верхов – князей, их дружинников и небольшой группы состоятельных горожан; масса же населения не принимала в ней никакого участия, потому что не продавала, а отдавала даром, в виде дани, продукты охоты и пчеловодства; во-вторых, внешняя торговля не затрагивала … насущных … потребностей даже этих, руководящих ею, высших классов населения; все необходимое они получали натурой, отправляя на внешний рынок лишь избыток и выменивая там только предметы роскоши»8. Сказанное здесь о Древней Руси с соответствующими оговорками, касающимися конкретных предметов торговли, может быть отнесено к любому феодальному обществу.

Технологические и социальные задачи эффективного обслуживания интересов господствующего класса в удовлетворении общественных потребностей его членов вызвали также появление и рост средневековых городов как мест сосредоточения соответствующих слоев – ремесленников и купцов. Следовательно, средневековый город олицетворял одну из сторон того специфического («парцеллярного») общественного разделения труда, которое было свойственно феодализму как общественно-экономической формации. В этом – особенность города в феодальном обществе по сравнению с обществом рабовладельческим и буржуазным, в которых он, также являясь одной из сторон, воплощающих разделение труда, выполнял, тем не менее, другие конкретные функции, определяемые характером этого разделения: в рабовладельческом обществе связанные с разделением между непосредственно производительным и управленческим трудом (города как центры власти), а в обществе буржуазном – с разделением труда по основным отраслям общественного производства (локализованной в городах промышленностью и сельским хозяйством). Но во всех случаях существование и функционирование города отражали характер потребностей господствующего класса и базировались на всей системе общественно-экономических отношений данной формации.

Система господствующего класса в феодальном обществе строилась по принципу пирамиды, в которой сеньор передавал феод вассалу, взамен получая обязанность последнего нести военную и другие службы. Ту же роль выполнял более или менее крупный феодал как сеньор своих собственных вассалов. Но сеньор вовсе не довольствовался одной только службой своих вассалов, «он еще разнообразными способами участвовал в эксплуатации земель, переданных вассалам. … Перераспределение ренты между вассалами и сеньорами служило важным фактором сплочения феодальной корпорации»9. «Возникшее таким образом переплетение рентных прав нашло отражение в понимании феодальной собственности как собственности корпоративной»10.

Однако здесь уже не весь класс феодалов данного социального образования составляет такую корпорацию, только определенная их группа «делит между собой уплачиваемую им (крестьянином – Л.Г.) ренту. Другое дело, что такие корпорации рентополучателей краями как бы накладывались одна на другую и в совокупности образовывали нечто единое и сплоченное в масштабе княжества и даже страны». Поэтому «иерархичность и корпоративность являются существенными характеристиками феодальной формы собственности. В них нашли отражение те особенности феодальных рентных отношений, без которых было бы невозможно неразрывно связанное с феодальной собственностью внеэкономическое принуждение»11. Вследствие этого «по сравнению с буржуазной собственностью феодальная действительно неполная, ограниченная». Но с развитием феодализма как формации следует отметить «исподволь происходящую в этот период индивидуализацию феодальной собственности»; соответственно «сходят на нет и корпорации рентополучателей: в эпоху позднего феодализма у крестьянина чаще всего один господин»12. С этой точки зрения как раз и можно сказать, что феодализм в процессе своего развития осуществляет индивидуализацию частной собственности, которая полностью завершается со становлением капитализма.

Вот таким образом в производственной сфере при феодализме достигается максимальная раздробленность людей как производителей на отдельные «атомы»; наступает черед выполнения другой, конструктивной задачи, – закладывания основ для будущей консолидации всего человечества в единый целостный общественный организм. Если процесс индивидуализации частной собственности в феодальном обществе был одним из важнейших процессов в нем, в конечном счете подготовивших почву для становления буржуазного общества, то другим важным процессом являлось постепенное освобождение носителя рабочей силы, прежде всего в области производственной деятельности, настоятельно диктуемое необходимостью повышения производительности его труда. А любое повышение уровня свободы в области производственной деятельности означает возможность и необходимость усиления взаимодействия между экономическими субъектами при решении производственных задач, в каком бы виде это взаимодействие не проявлялось. Но выполнение этой задачи предполагает в конечном счете исполнение каждым человеком функции элемента общества в его целостном виде (в том числе и в качестве экономического субъекта), что возможно лишь в том случае, если его действия определяются только и исключительно его собственными потребностями, для удовлетворения которых он действует в соответствии со своей собственной волей, т. е. необходима личная свобода каждого человека.

Расстояние от несвободы к свободе не преодолевается одним скачком. Ее достижение закономерно должно было начаться в ведущей области человеческой деятельности на данном этапе развития – в области производственной: только повышение уровня этой свободы возможно в данных условиях, поскольку оно обеспечивается соответствующим повышением производительности труда, т. е. отвечает также интересам господствующего класса. На первом этапе речь еще не может идти о политической свободе, так как именно ее отсутствие обеспечивает господствующему классу получение прибавочного продукта за счет внеэкономического принуждения, насильственного его отъема у производителя. Поэтому развитие феодализма, хотя и крайне медленно, происходит именно в этом направлении: барщина, натуральный оброк, денежный оброк – вот основные ступени повышения уровня самостоятельности производителя (и характера отчуждения результатов его труда феодалом) в области экономической деятельности.

При барщине в условиях феодализма община все еще является основой жизни – правда, уже не всего общества как целого, но эксплуатируемых тружеников, которые и эксплуатировались в основном как община. Натуральный оброк сравнительно с барщиной связан с дальнейшим углублением индивидуализации отношений эксплуатации, хотя производственные связи в общине все еще играют важную роль. При продуктовой ренте «крестьянская семья приобретает почти совершенно самодовлеющий характер вследствие своей независимости от рынка, от изменений производства и от исторического движения стоящей вне ее части общества»13. Но сохраняются еще некоторые общинные связи в производственной деятельности. При денежном же оброке индивидуализация эксплуатации и «атомизация» производственной деятельности достигает максимума, разрывая многие общинные связи, заканчивая разрушение первоначальной целостности, но зато обеспечивая возможность для производителя вступать в новые, произвольные, свободно выбираемые производственные связи, подготавливая таким образом почву для буржуазных производственных отношений.

Вот на этом-то пути общество и проходит экстремум экономической раздробленности. При барщине еще остаются отдельные элементы прежнего обобществленного производства (по крайней мере при производстве прибавочного продукта, хотя характер средств производства к этому не располагает) в виде совместной деятельности насильственно организованных больших или меньших групп. При денежном оброке работник (первоначально только для производства все того же прибавочного продукта в каком-то смысле уже в виде прибавочной стоимости) должен хотя бы в некоторой степени уже самостоятельно включаться в развивающееся новое общественное разделение труда. А вот при натуральном оброке производственные связи достигают абсолютного минимума, который как раз и представляет собой поворотный пункт в развитии общества – от деструктивных тенденций к конструктивным.

Следует, однако, еще раз отметить, что здесь речь идет о раздробленности именно в производственной сфере14. В капиталистическом обществе повышение обобществления производства сопровождалось дальнейшей атомизацией во всех остальных общественных отношениях. «Возведение интереса в связующее начало человечества необходимо влечет за собой – пока интерес остается именно непосредственно субъективным, просто эгоистическим – всеобщую раздробленность, сосредоточение индивидов на самих себе, изолированность, превращение человечества в скопление взаимно отталкивающихся атомов… Разложение человечества на массу изолированных, взаимно отталкивающихся атомов есть уже само по себе уничтожение всех корпоративных, национальных и вообще особых интересов и последняя необходимая ступень к свободному самообъединению человечества»15.

Итак, первоначально схема разделения труда в феодальном обществе выглядит следующим образом. Основные условия существования общества обеспечиваются трудом крестьян, результаты которого доставляют средства удовлетворения их собственных потребностей (в достижимых на каждом уровне развития объеме и форме), а также непосредственно средства удовлетворения индивидуальных потребностей членов господствующего класса – феодалов. Что же касается удовлетворения общественных потребностей последних, то оно осуществляется более сложным путем. Часть полученного от крестьян в виде ренты (которая может иметь различные формы16) прибавочного продукта феодал затрачивает на удовлетворение своих индивидуальных потребностей, другую же часть – на удовлетворение потребностей общественных за счет объектов, созданных вне основной сферы феодального производства, получаемых посредством обмена на них этой части прибавочного продукта. Таким образом, здесь уже имеет место обмен, но весьма своеобразный: если ремесленник ведет обмен произведенных им предметов потребления на те, которые необходимы именно ему для его же потребления, то участвующий в качестве «партнера» в этом процессе феодал участия в производстве представляемого им к обмену продукта не принимает (даже как управляющий), зато именно он потребляет тот продукт, который получает в обмен. Таким образом, являясь средством обеспечения разделения труда, обмен и в данном случае, как и во внешней торговле, имеет специфический характер. Он действительно является таковым для ремесленника, но не для феодала, и уж тем более не для крестьянина в отдельности, но только для них в совокупности, причем с разделением функций: производит продукты для обмена крестьянин, а потребляет полученные в результате обмена феодал.

Такое положение имеет место в чистом виде при отработочной и продуктовой ренте. При денежной ренте крестьянин по форме вынужден уже сам включаться в общественное разделение труда, непосредственно поставляя продукты своего труда (а то и свою рабочую силу) на рынок. Но по сути дела положение остается все тем же, ибо продавая продукты своего труда, крестьянин не приобретает для себя продукты труда другого производителя, выступающего в качестве контрагента обмена, – это все так же делает феодал. Однако даже такое участие в обмене заставляет крестьянина сообразовать свою деятельность с требованиями развивающегося рынка, а также расширять производство, что позволяет ему со временем часть продукта уже действительно обменивать на продукты других производителей – сначала продукты потребления, а затем и более эффективные средства производства, что, в свою очередь, приводит к росту производительности труда крестьянина, и соответственно ко все большему его действительному включению в общественное разделение труда.

В свою очередь рост общественного разделения труда снова придает последнему (но теперь уже на другой основе) еще более общественный характер. Однако этому процессу все больше мешает личная зависимость работника, существующее внеэкономическое отчуждение результатов его труда, что препятствует его превращению в полноценного экономического субъекта – участника общественного разделения труда. Форма опять приходит в противоречие с содержанием, создавая условия для изменения общественного строя.

Но появление возможности коренных общественных изменений, как мы уже неоднократно отмечали, вовсе не означает их неизбежности, их перехода в необходимость. Внутренние процессы в общественном образовании не могут привести к таким переменам без включения внешних сил, без взаимодействия с другими общественными образованиями. В данном конкретном случае только рост «третьего сословия», в значительной степени вызванный расширением обмена, купеческой деятельностью, а затем грабежом колоний – всем тем, что давало богатство представителям нового зарождающегося класса, создало материальную основу возникновения и развития буржуазной идеологии. Личная свобода, политическое равенство, неотчуждаемая насильственно собственность – вот те три условия, которые необходимы были для нового общественного строя. Они и стали знаменем буржуазной революции (это уже позднее из пропагандистских соображений столь существенная «собственность» была заменена в известном девизе буржуазной Великой французской революции на ничего реально не отражающее «братство»).

Только открытость вовне, развивающиеся мировые связи обеспечивают недостающие условия для перехода от феодализма к капитализму. Там, где господствует замкнутость, где внешние связи ограничиваются, феодализм консервируется, как консервируется любой общественный строй в условиях замкнутости, и никакие внутренние процессы не могут привести ни к чему иному, кроме застоя и загнивания (как никакие внутренние процессы в механической системе не могут изменить положение ее центра тяжести). В этом плане чрезвычайно характерно сравнение развития такого открытого (по условиям существования) региона как Западная Европа (внутренняя раздробленность, стимулирующая соперничество, в том числе и во внешних связях, наличие водных путей и транспортных средств, создающее возможности коммуникации и т.п.), и такого «закрытого», как, например, Китай (где многих – но не всех!17 – указанных условий не было).

Коммуникационные возможности играют здесь особую роль, а потому при рассмотрении интеграционных процессов обязательно должно учитываться «влияние средств сообщения. Всемирная история существовала не всегда; история как всемирная история – результат»18. С расширением коммуникационных возможностей «мир сразу сделался почти в десять раз больше, вместо четверти одного полушария перед взором западноевропейцев теперь предстал весь земной шар, и они спешили завладеть остальными семью четвертями»19. В результате, несмотря на то, что становление феодализма в Западной Европе произошло даже позже, чем в некоторых других регионах мира, созрела она для перехода к следующему этапу развития, к следующей общественно-экономической формации раньше, чем другие регионы. Ну, а без столь широких мировых связей об этом вообще не могло быть и речи.

Другими словами, хотя условия для развития следующей общественно-экономической формации (капитализма) были созданы в результате внутреннего развития, однако сам этот переход явился следствием внешних взаимодействий. Капитализм с самого начала явился результатом мировых процессов, вне которых ни его становление, ни тем более развитие в принципе невозможно, хотя, к сожалению, чаще всего «мировые процессы рассматриваются как производные от локальных. При таком подходе основными историческими процессами выступают процессы локально ограниченные»20. Важнейшую роль в становлении и развитии капитализма как системы сыграло взаимодействие западных стран, пребывающих на социальном уровне позднего феодализма, с регионами, находящимися на гораздо более ранней стадии общественного развития. Как в свое время на заре рабовладельческого общества, «к концу феодальной эпохи налицо снова были предпосылки для географического раздвоения человечества, на этот раз отвечавшего природе капитализма. Европейские мореплаватели и завоеватели, движимые духом еще не столько капиталистической, сколько феодальной экспансии, набросились на народы Америки и Индонезии. Через несколько столетий мир снова, как в античности, был разделен на две взаимосвязанные и грозно противостоящие друг другу половины: метрополии и колонии»21. К тому времени, когда началось это взаимодействие (в основном в форме колонизации), общественным развитием уже было достигнуто определенное разделение труда между регионами, существовала мировая торговля (и то, и другое в той специфической форме, о которой мы говорили выше), появился наемный труд – «все это возникло раньше, но именно поиски и колонизация заморских земель впервые соединили разрозненные зачатки нового разделения труда в единый комплекс»22.

Поэтому колонизация заморских земель для стран Запада только первоначально могла представляться в виде расширения пределов того общества, которое к тому времени было у них господствующим. В действительности же почти сразу «в основу колониальной экономики легло отрицание феодального способа производства … Колонии создавались не для ведения натурального хозяйства, а для нужд возникавшего мирового рынка, для добычи золота и серебра, а в дальнейшем – для производства экспортных культур. Они поставляли сырье для европейских мануфактур и служили рынком сбыта их продукции»23. «Стала складываться капиталистическая общественная система, которая с самого начала носит глобальный характер»24. В результате указанных процессов, хотя и начатых странами Запада, но по существу являвшихся принципиально глобальными, «характер развития стран и целых регионов на долгие века был определен тем, как именно они были включены в новую систему международного разделения труда; а это, в свою очередь, зависело от исторического наследства, с которым они подошли к решающему рубежу, обозначенному Великими географическими открытиями». В это время «западноевропейский регион представляет собой центр складывающейся глобальной системы капитализма»25. А уже «ко второй половине XVIII в. во всем мире сложилась качественно новая система регионов, связанных новым международным разделением труда – капиталистическим»26.

Как же это происходило, и почему именно «западный регион» стал «центром глобальной системы капитализма»? А.Тойнби, рассматривая последовательность смены различных «цивилизаций», особо выделяет «западную цивилизацию», начало которой было положено после разрушения Западной Римской империи, считая ее единственной, чья история все еще продолжается с тех пор и до сегодняшнего дня без признаков распада: «из ныне живых цивилизаций каждая уже надломилась и вошла в процесс распада, кроме нашей собственной»27, и «мы, дети западной цивилизации … плывем сегодня одни-одинешеньки в окружении тяжело больных цивилизаций»28. Если разделять этот взгляд, то оказывается, что по каким-то неведомым причинам «западная цивилизация» оказалась совершенно особенной по сравнению с другими, и именно эта особенность обеспечила ей в конце концов мировое господство.

Но Тойнби почему-то не замечает, что сформировавшаяся на территории бывших римских провинций «цивилизация» полностью прошла тот же путь, который он считает характерным для любой «цивилизации». Хотя он и упоминает в качестве «неразвившейся цивилизации» «космос средневекового города-государства», но выделяет прохождение «так называемой средневековой фазы в западной цивилизации, когда создание западного общества было под эгидой папы и Священной Римской империи, символизирующих нечто главенствующее и центральное, между тем как королевства, муниципальные города и лены, равно как и другие местные учреждения, воспринимались как нечто подчиненное и окраинное»29, только в качестве этапа ее развития, а не отдельной «цивилизации». Если же строго придерживаться его концепции, то речь здесь должна была бы идти именно об особой «цивилизации», заложенной Карлом Великим, в которой указанные институты (папство и империя Гогенштауфенов в весьма своеобразном взаимодействии) вполне можно было бы считать аналогом его «универсального государства», осуществившегося «через ренессанс эллинского института “абсолютного” государства, в котором религия стала одним из ведомств политики»30 – особенно если учесть последовавшее «смутное время», достигшее апогея во времена Реформации и фактически положившее конец средневековью, со всеми его особенностями как раз и представлявшему данную цивилизацию. Тогда весь путь развития «западной христианской цивилизации» целиком укладывается в формационные рамки феодального общества.

И действительно, в конце средних веков в Западной Европе имеется все то, что Тойнби считает предпосылками зарождения новой «цивилизации». Прежде всего это относится к тому, что он полагает главным в общественной жизни – к области религии (а надо бы сказать – идеологии). Все больше теряет властные функции папство. В религиозной сфере возникают первые ростки будущей Реформации. Таким образом, рушится та основа, на которой базировалось единство тысячелетней «западной христианской цивилизации», начинается ее распад. Идеи Ренессанса закладывают основы новой, уже секуляризованной идеологии – предвестницы другой цивилизации. Эта новая идеология возникает как сплав идей гуманизма, протестантизма, а затем, по мере секуляризации, индивидуализма, «цивилизационной» исключительности и расизма, политической демократии, прагматизма, а далее индустриализма, и может быть в целом определена как идеология буржуазная. И вовсе не все страны, входящие в «западнохристианскую цивилизацию», принимали активное участие в этом процессе. Более того, это было в определенном смысле движение, политически и идеологически разрушающее прежнюю «цивилизацию», – «движение, охватившее Северозапад Европы, за освобождение от Юга, где Западное Средиземноморье упрямо придерживалось мировоззрения, свойственного обществу, уже умершему и ушедшему в небытие»31. Все эти процессы достигают критической точки на рубеже XV и XVI веков и, что чрезвычайно существенно, совпадают по времени с начавшейся эпохой великих географических открытий. На основе средневековой феодальной «западной христианской цивилизации» происходит генезис другой цивилизации – «западной буржуазной», которая с этого времени начинает свой собственный путь развития. Как и у остальных «цивилизаций», существенной предпосылкой ее становления (именно как цивилизации, а не как общественно-экономической формации) явилось развитие новой идеологии.

Характерным моментом в формировании новой буржуазной идеологии стала Реформация, как бы подведшая черту под средневековой религиозной идеологией. Противодействие, оказываемое средневековой христианской идеологии, по необходимости поначалу носило религиозную форму ереси – идеологи протестантизма развивали свои идеи, «большей частью прикрывая их той же самой христианской фразеологией, которой долгое время должна были прикрываться и новейшая философия»32. Однако по своей глубинной сути протестантизм в указанной форме прежде всего представлял идеи прагматизма и индивидуализма, которые затем становятся краеугольными камнями буржуазной идеологии. По мере развития буржуазных производственных отношений эти идеи постепенно проникают и в ортодоксальный католицизм (христианская религия всегда умела гибко приспосабливаться к новым условиям), что смягчает остроту его конфронтации с протестантизмом. А во второй половине XVII в. «католики и протестанты неожиданно перестали воевать между собой, но не потому, что вдруг сообразили, какой это грех – нетерпимость … Они, кажется, осознали, что им стали довольно безразличны те теологические основания, которые вызвали когда-то раскол»33. Другими словами, сломался основной «идеологический стержень» «западной христианской цивилизации» (являющийся, по Тойнби, едва ли не главным ее признаком): «к концу XVII в. западное общество вступило в процесс самосекуляризации»34. Но если утрачен главный признак данной «цивилизации», если полностью меняется идеологическая база, на каком основании можно говорить о продолжении ее развития в качестве все того же общественного образования? Ясно, что наступило время новой «цивилизации», дочерней, но никак не тождественной «западной христианской (видимо, точнее было бы сказать – католической) цивилизации» – по сути своей уже вполне секуляризованной (даже если ее идеология и принимала поначалу религиозные формы) буржуазной «западной цивилизации».

Предпосылки для формирования новой «буржуазной цивилизации» созревали вовсе не в одной только Западной Европе, они имели место также и в других феодальных «цивилизациях» («цивилизациях второго поколения»). Однако формирование любой «буржуазной цивилизации» («цивилизации третьего поколения») наталкивается на то препятствие, которого при своем возникновении не знали «цивилизации» предыдущие. Теперь практически каждая из них была окружена другими живыми и активными «цивилизациями», и, следовательно, не имела в достаточных объемах той периферии «примитивных обществ», которая могла бы послужить «жизненным пространством» и «строительным материалом» для будущей «цивилизации». Никакой «центр» еще не мог «создать себе обширную зависимую периферию, несмотря на все попытки Венеции, Генуи, Флоренции и Арагона подчинить себе народы Средиземноморья. Дело в том, что ни один регион феодальной эйкумены не возвышался над другими настолько, чтобы подавить их экономическим или военным путем, и потому контакты вели к выравниванию их потенциалов»35. Зачатки новых общественных отношений в виде их разрозненных элементов существовали к тому времени в различных регионах мира. Однако «выравнивание региональных потенциалов не позволило этим зачаткам обрести новое формационное качество»36. Только появление новых возможностей, возникших в результате великих географических открытий, изменило ситуацию. Но, «конечно, соприкосновение с другой эйкуменой также осталось бы случайностью, не имеющей заметных исторических последствий, … если бы противоречия позднего феодализма не достигли определенной зрелости»37.

Итак, «западная христианская цивилизация» находилась в примерно равном положении с другими феодальными «цивилизациями», но только до эпохи великих географических открытий, особенно до открытия Нового Света. После этого положение изменилось коренным образом – не только для самой «западной христианской цивилизации» и населения Нового Света, но со временем и для всех других «цивилизаций» на планете. Тойнби вполне справедливо считал, что «драматическая и многозначная» встреча Запада со всем остальным миром оказалась центральным явлением всей глобальной истории Нового времени38. Контакты между различными «цивилизациям» имели место и раньше, причем приоритет в них принадлежал отнюдь не Западу, «западная цивилизация захватила приоритет в области культурного и политического проникновения в другие регионы Земли лишь в последние пятьсот лет. Когда в XV в. западноевропейские мореходы овладели приемами навигации открытого моря, это дало материальные возможности овладения заокеанскими землями. Таким образом, покорение океана привело к установлению регулярных контактов между Западом и Новым Светом, между цивилизованными и нецивилизованными обществами. Глобальное значение Запада стало реальностью истории планеты, а “западный вопрос” стал в некотором смысле роковым. Наступление Запада коренным образом повлияло на облик современного мира. Причем не только в доцивилизованных обществах рушились хрупкие социальные структуры. Вполне развитые незападные цивилизации также конвульсировали и деформировались под влиянием этой в прямом смысле слова мировой революции, инспирированной Западом»39.

Таким образом, прежде всего открытие и колонизация Нового Света стали переломным пунктом в становлении капиталистических общественных отношений. Достаточно часто «открытие и колонизация Нового Света рассматривается как поглощение его Старым Светом. При этом явно или неявно полагается, что последний во всем существенном остался самим собой и закономерности его развития не изменились»40. На самом же деле «значение “встречи миров” не сводится ни к ускорению процессов, шедших в Старом Свете до нее, ни даже к возможному влиянию двух миров. Самый смысл “встречи” состоит в том, что она положила начало становления единого мира, когда уже ни Старый, ни Новый Свет не могли развиваться по отдельности»41.

Генезис «цивилизации» буржуазной начался на окраине «западной христианской цивилизации» – в Англии. Попытки образовать «империю», способную стать ядром новой «цивилизации», предпринятые Нидерландами и Испанией, оказались безуспешными, но они подготовили почву для более успешной попытки со стороны Англии. В результате длительное время именно Британская империя в наиболее законченном виде представляла собой новое социальное образование. «Для последней четверти XVI в. характерна широкая заокеанская экспансия многих западноевропейских стран, включая и Англию. Заметную активность на морях проявляли датчане, шведы и курляндцы, тогда как Германия и Италия (которые до XIX в. не существовали в качестве единых государств – Л.Г.) почти не принимали в этом процессе участия»42. Вообще «в заморской экспансии принимали участие только страны Западной Европы, да и то далеко не все, а почти исключительно те, чьи территории выходили к Атлантическому океану»43. Но все участники относились к «западной христианской цивилизации», другие «цивилизации» участия в этом процессе практически не принимали, – например, «ни одна исламская страна не вступила в него»44.

Почему же именно Англия обогнала даже Нидерланды и Испанию и первой заложила фундамент новой цивилизации? Что касается Нидерландов (Голландии), то здесь в основном имело место развитие торгового капитализма: в отличие от «государств с плотным населением, богатых людьми, продовольствием и разными продуктами», Голландия представляла собой «растение-паразит»45, для которого главным было это паразитирование на «западной христианской цивилизации». В том же, что наиболее мощная на тот момент держава Европы Испания потерпела неудачу там, где достигла такого успеха Англия, помимо прочих факторов существенно сказался фактор идеологический. Конечно, католицизм, как идеология феодального общества, еще не был приспособлен для колонизации так, как протестантизм (в частности, в отличие от последнего, он признавал «душу» в индейцах, что ставило определенные моральные препоны, приводило к смешанным бракам – креолы – и т.п.), который обеспечивал необходимую идеологическую основу капиталистической колонизации46. Но прежде всего имели значение факторы экономические.

Среди других причин чрезвычайно важную роль сыграло то обстоятельство, что Англия для «так называемого первоначального накопления» имела объект колонизации непосредственно у себя под боком, чего не было у других стран, первоначальная экономическая эффективность колоний которых в связи с их отдаленностью была сравнительно низкой, да еще и коммуникации с ними подвергалась внешнему давлению (той же Англией с ее пиратством). Так что особую роль сыграла здесь колонизация Ирландии. «Ирландия была первой английской колонией. … Экономически и политически слабая Ирландия обладала большими природными богатствами: она представлялась английскому дворянству и буржуазии XVI в. весьма заманчивым объектом колониального грабежа и важным опорным пунктом для утверждения господства Англии на море в борьбе с Испанией. … Основным средством ограбления и подчинения Ирландии англичанами в XVI в. стали массовые конфискации земель ирландцев и передача их английским колонистам. … Массовое обезземеливание и грабеж ирландцев были одним из рычагов процесса первоначального накопления в Англии»47, в результате которого отсталая в конце предыдущего века страна начала быстро развиваться, в том числе мощный толчок получило развитие новых производственных отношений.

Так что хотя вначале не Англия возглавила «соревнование между нациями, расселенными на атлантическом побережье Европы, за покорение новых заморских миров», «она добыла в нем первый приз позже, взяв верх во многих битвах с державами, которые к тому времени уже значительно опережали ее на ниве колониальной экспансии»48. Как причиной, так и следствием этого стало то, что «индустриальная революция началась именно в Англии, а не где-то в другом месте»49. Англия (точнее, уже Великобритания) и вошла первой в новую буржуазную «западную цивилизацию», в качестве важнейшего момента включающую колонизацию «нецивилизованных» стран, ставших для этой «цивилизации» «строительным материалом» (по словам К.Леви-Стросса «Запад построил себя из материалов колоний»). Это обстоятельство коренным образом меняет характер развития не только в стране-метрополии, но и в колониях, где развитие уже не может повторить путь, пройденный первой, ибо существенно изменяет условия развития50.

Таким образом, суммируя все изложенное выше, можно сказать, что при становлении новой, буржуазной общественно-экономической формации решающее значение имеет тот же фактор, что и при становлении предыдущих – влияние взаимодействия с другими социальными образованиями. Если ограниченность такого взаимодействия (как, например, в Австралии) не позволяла развиться каким-либо иным общественным процессам, кроме разложения родового строя, то образование первого классового (рабовладельческого) общества потребовало взаимодействий в широком масштабе, которое могло быть обеспечено только на просторах «Афразии». Далее, только «великое переселение народов» в масштабах практически всего Старого Света, положило начало следующей формации – феодальной. Капитализм же для своего возникновения и развития потребовал полной глобализации общественных процессов. Каждый раз становление новой общественно-экономической формации сопровождалось также образованием новой «цивилизации», т.е. «общественно-экономическая формация» Маркса и «цивилизация» Тойнби представляют собой различные стороны одного и того же социального организма, рассматриваемого преимущественно в первом случае в общественно-экономическом, а во втором в политико-культурологическом аспектах. Если провести аналогию (конечно, весьма условную) такого социального образования с многоклеточным организмом, то цивилизационные моменты играют в нем роль его «анатомии», а формационные – «физиологии». Однако, в отличие от представлений «органицистов», данная аналогия является корректной только для данных образований, а вовсе не для каких угодно «социальных организмов».

Так что, в противоположность взглядам Тойнби, «цивилизации» все же являются именно особыми социальными организмами, причем отличающимися не только каким-то (вроде бы достаточно произвольным) набором культурных элементов, но и вполне определенным способом «обмена веществ», т.е. являясь при этом также определенными общественно-экономическими формациями. Но, с другой стороны, при таком подходе и общественно-экономические формации перестают представлять собой ступени развития одного и того же целостного объекта, непрерывно существующего во времени. Они становятся сущностными характеристиками различных объектов, последовательно сменяющих друг друга при качественных переходах.

Если рассмотрение ограничить отдельным социальным организмом, мы имеем классическую диалектику Гегеля практически в чистом виде. При завершении для данного объекта цикла развития (представляющего собой смену субординационного и координационного характера организации), при качественном скачке (т.е. имеющем результатом появление нового качества, а следовательно, нового объекта развития) элиминируется «старый» объект и возникает «новый», к которому опять же применимы открытые Гегелем законы диалектики, но сам этот скачок вызван другими факторами, в гегелевскую диалектику не укладывающимися.

Стало быть, называть эти социальные организмы только общественно-экономическими формациями так же невозможно, как и только цивилизациями (в том смысле, который в это понятие вкладывал Тойнби). Поэтому для их обозначения, за неимением лучшего, мы здесь используем то же наименование «цивилизация», но взятое в кавычки чтобы показать, что в действительности дело далеко не ограничивается только лишь культурно-«цивилизационными» различиями между ними. Может быть, однако, стоило бы использовать и тот же самый термин (без всяких кавычек), но с учетом изложенных соображений – использовали же Маркс и Энгельс появившийся еще до возникновения марксизма термин «класс», наполнив его новым содержанием, или даже взятый из геологической науки термин «формация».

«Глобализация» общественных отношений в эпоху капитализма отмечается в ряде концепций современных исследователей на Западе (в частности, в работах Ф.Броделя51). Наиболее ярко эти представления получили воплощение в концепции мир-системы И.Валерстайна, считающего все современное человечество связанным в единое целое в «мир-экономике» при наличии у этой «мир-системы» «ядра» (промышленно развитые страны Западной Европы, Северной Америки и Японии) и «периферии» (все остальные страны, ряд из которых находится в некотором промежуточном состоянии «полупериферии»)52. С его точки зрения вообще «капитализм только и возможен как надгосударственная система, в которой существует более плотное “ядро” (core) и обращающиеся вокруг него периферии и полупериферии»53. Положительный момент в концепции Валлерстайна заключается в отведении в глобальных отношениях ведущего место отношениям экономическим. Основным же недостатком его теоретических построений представляется то, что он абсолютизирует реально имеющую место «глобализаци» общественных связей при капитализме. Для него «мир-система» во главе с ее «ядром» (т.е. империалистическими странами) содержит в себе весь мир, в качестве «полупериферии» включавший даже Советский Союз (хотя и при «полуавтаркическом» функционировании последнего). Другими словами, Валлерстайн по сравнению с Тойнби впадает в другую крайность, считая «цивилизационные» отличия вообще малосущественными («цивилизации сегодня скорее лишь обозначают границы между социальными группами и экономическими зонами мира»54). Положительный момент учета экономической составляющей, будучи доведен до крайности, превращается в свою противоположность. Не даром Ф.Бродель считал необходимым «поставить ему в упрек … недостаточное внимание к иным реальностям, нежели реальности экономического порядка»55.

Такой «экономический детерминизм» вульгаризует понимание реальных процессов, поскольку игнорирует то, что Маркс называл активной ролью надстройки. Конечно, идеологическая надстройка определяется базисом, но раз возникнув, она оказывает на него активное влияние. Когда новые экономические отношения нарождающегося капитализма потребовали новых надстроечных образований, в Западной Европе произошла Реформация, обеспечивающая в значительной мере условия перехода общественного «менталитета» от общинного к индивидуалистическому, хотя внешне она имела вид религиозного противостояния. Дело в том, что «религиозные воззрения и разногласия сами по себе не повод для раздоров и истребительных войн, но часто являются индикатором глубоких причин, порождающих грандиозные исторические явления»56. Когда возникла потребность в новой идеологии, прежние религиозные представления, казалось бы вполне устраивающие подавляющее большинство населения почти тысячу лет, вдруг многих настолько перестали устраивать, что религиозное противостояние опустошило некоторые европейские страны не хуже чумы. Но без этих процессов нельзя было подготовить переход к капитализму в идеологическом отношении. Не даром в разрушенном СССР попытки ввести другие экономические отношения без учета существующей идеологической надстройки привели (и, повидимому, будут приводить и дальше) к самым негативным последствиям.

Абсолютизация экономических моментов (в данном случае прежде всего глобальности экономических связей при игнорировании упомянутых выше их особенностей в условиях различных общественно-экономических формаций) вообще приводит некоторых «неомрксистов» к отрицанию формационных изменений. Так, «метр левого неомарксистского научного истеблишмента» А.Г.Франк, в отличие от И.Валлерстайна, считает капитализм едва ли не вечным для мировой системы (даже концепцию «протокапитализма» он полагает «неэффективной»). С его точки зрения «мировой (капиталистической) экономике как исторической системе»57 уже много лет: «мировая система, в рамках которой мы в настоящее время существуем, возникла, по крайней мере, пять тысячелетий назад»58. Отличается эта система в своем развитии прежде всего тем, что ее «центральное ядро двигалось по земному шару преимущественно в западном полушарии»59, перемещаясь с Востока на Запад (в настоящее время имея тенденцию к перемещению дальше, т.е. опять на Восток – в Японию). В развитии данной системы наличествует цикличность, чередование подъемов и спадов. Но что касается формационных переходов, то, вообще отрицая продуктивность понятия «способ производства», Франк утверждает, что и до 1500 года «система была такой же самой независимо от способа производства»60, какой она является и сейчас. Поэтому относительно переходов вообще он уверен в отсутствии качественных формационных изменений, вследствие чего «если мы можем определить какие-либо переходы, то это в действительности переходы между переходом и переходом»61. Соответственно «прослеживая корни современной мировой системы, мы ни в коем случае не обязаны приходить к культурно-генетическим объяснениям, еще менее – к цивилизационным … цивилизационные факторы играют весьма ограниченную и вовсе не неизбежную роль»62. Вот какими оказываются результаты «качания маятника» в противоположную сторону от исключительно «цивилизационного» объяснения исторических процессов к сплошной «экономизации» и «глобализации».

Мы уделили здесь главное внимание внешним условиям становления капитализма как общественно-экономической формации и как особой «цивилизации» постольку, поскольку этот момент пока не занял должного места в анализе этого этапа общественного развития. Даже Маркс, рассматривая механизмы функционирования капиталистического общества, фактически сводит их к механизмам только лишь внутренним для стран метрополии. Здесь особенно сказываются общеметодологические установки гегелевской диалектики, вследствие которых он рассматривает становление и развитие общественно-экономической системы капитализма как замкнутой, движимой по сути исключительно собственными внутренними противоречиями. Что касается внешних связей, то Маркс отмечает существенное их значение в первоначальном накоплении: «Открытие золотых и серебряных приисков в Америке, искоренение, порабощение и погребение заживо туземного населения в рудниках, первые шаги по завоеванию и разграблению Ост-Индии, превращение Африки в заповедное поле охоты на чернокожих – такова была утренняя заря (!) капиталистической эры производства. Эти идиллические процессы суть главные моменты первоначального накопления»63. Так что Маркс безусловно учитывает наличие колоний, но как фактора дополнительного, и даже когда ему приходится затрагивать вопросы, связанные с экономической ролью колоний, он не вносит в сам механизм последующего функционирования капитализма в метрополии никаких существенных коррективов.

А ведь дело вовсе не сводится к первоначальному грабежу. Труд в колониях, и в дальнейшем создающий стоимости, имеет другой характер. Маркс сочувственно цитирует Петти: «Если одну унцию серебра можно добыть и доставить в Лондон из перуанских рудников с такой же затратой времени, какая необходима для производства бушеля хлеба, то первый из этих продуктов будет составлять естественную цену второго»64. Другими словами, унция серебра по затратам рабочего времени эквивалентна бушелю пшеницы. Эквивалентному для кого и о чьем рабочем времени идет речь? Естественно, об общественно необходимом времени, – но европейца (которое здесь также затрачено). И никак не работника, непосредственно добывающего это серебро. А просто просуммировать эти затраты нельзя, потому что, по Марксу, в этих случаях вопрос не стоит о равенстве рабочих сил: если отношения основываются на принуждении, то они, соответственно, имеют «своим естественным базисом неравенство людей и их рабочих сил»65. Для того, кто работает в руднике (в колонии), счет другой, ибо для него имеет место внеэкономическое принуждение. Ведь затраты на воспроизводство рабочей силы в колониях по отношению к метрополии не просто были значительно ниже, в полном объеме рабочая сила здесь вообще не воспроизводилась, происходило ее хищническое потребление, шло систематическое вымирание туземцев – на протяжении столетий и в настолько массовых масштабах (за двести лет оно уменьшилось на 90%66), что для метрополии приобрело характер длительно действующего экономического фактора (аналогичное положение имело место в период плантационного рабства в Америке, когда убыль рабов восполнялась новыми поставками, вследствие чего за два столетия Африка по некоторым данным потеряла порядка 120 млн. населения, причем ее хозяйственный уклад претерпел вследствие этого глубокие деформации).

Второй вопрос касается другого компонента богатства – земли. Маркс специально подчеркивает два момента: основа – накопленные богатства, и богатство не создается исключительно трудом, в него входит еще природный материал. «Человек в процессе производства может действовать лишь так, как действует сама природа, т.е. может изменять лишь формы веществ. Более того. В самом этом труде формирования он опирается на содействие сил природы. Следовательно, труд не единственный источник производимых им потребительных стоимостей, вещественного богатства. Труд есть отец богатства, как говорит Уильям Петти, земля – его мать»67. И предполагалось, что капиталистическое общество зиждется на законном (пусть даже и по расчету) браке этих «отца и матери». Но как, по словам классиков марксизма, буржуазный брак «находит свое продолжение … в публичной проституции»68, так и экономические отношения в метрополии предполагали наличие соответствующих «внеэкономических» отношений в колониях, существовать без которых не могли. Однако здесь дело обстояло еще хуже: проститутке хоть деньги платят, а в колониях в этом смысле произошло самое натуральное изнасилование подневольной дворовой девки. И не стоит закрывать глаза на рождение в результате этого «детей», пусть даже «незаконных» с точки зрения классической политэкономии.

Капитализм застает в своей метрополии положение, согласно которому практически вся земля, пригодная к использованию, т.е. в конечном счете все природные ресурсы, необходимые для производства, уже кому-то принадлежат. С этим ему приходится считаться. Земельная рента, уплачиваемая предпринимателем земельному собственнику, отнюдь не способствует развитию промышленности. А в колониях? Там ведь до колонизации тоже на земле жили люди, пользующиеся ее плодами для производства средств к существованию (пусть и не интенсивно). Колонизатор отнимает (внеэкономически, т.е. без эквивалентной компенсации) эту основу народного богатства у аборигенов, что сразу меняет положение для обеих сторон. В «Капитале» в главе о теории колонизации Маркс момент наличия «свободной земли» отмечает как играющий важнейшую роль, но даже здесь не учитывается то, что она вовсе не ничейная, не «дар божий» колонистам, а у кого-то отнята; только не учитывая этого обстоятельства, можно утверждать, что «сущность свободной колонии … заключается в том, что масса земли остается еще народной (это какого же народа!? – Л.Г.) собственностью, и потому каждый поселенец может превратить часть ее в свою частную собственность и в свое индивидуальное средство производства, не препятствуя этим позднейшему поселенцу поступить таким же образом»69.

Но это и понятно: Маркса в «Капитале» в вопросах колонизации «занимает не положение колоний. Нас интересует только тайна, которую открыла в Новом свете и громко возвестила политическая экономия Старого света: капиталистический способ производства и накопления, а следовательно, и капиталистическая частная собственность предполагают уничтожение частной собственности, покоящейся на собственном труде, т.е. предполагают экспроприацию работника»70. Все правильно, без такой экспроприации работника внутри стран метрополии капитализм возникнуть не мог бы. Но дело в том, что он не мог бы возникнуть и только этим путем, без соответствующей «экспроприации работника» (хотя и другими способами) также вне этих стран, в колониях.

В своем анализе капиталистического производства Маркс в качестве исходного положения предполагает всеобщее действие закона стоимости. «Для того, чтобы предмет нашего исследования был в его чистом виде, без мешающих побочных (!) обстоятельств, мы должны весь торгующий (!) мир рассматривать как одну нацию и предполагать, что капиталистическое производство закрепилось повсеместно и овладело всеми отраслями промышленности»71. Другими словами, в качестве базового условия предполагалось то, что в принципе невозможно, ибо собственно капиталистическое производство метрополии, которое изучал Маркс, и по отношению к которому действовал закон стоимости, могло возникнуть и существовать только потому, что в отношениях с колониями действовали совсем другие законы72. Конечно, такая идеализация была необходима и целесообразна для изучения основных законов капиталистического накопления, но распространение на всю капиталистическую систему в целом того, что имело место только для «промышленно развитых стран», неизбежно сказалось на точности прогноза.

Непосредственный толчок развитию капиталистических отношений в Западной Европе дал уже приток дешевого «денежного металла» из Нового Света, а дешевым он был именно по причине наличия двух упомянутых выше внеэкономических (применительно к развитию капиталистических отношений в метрополии) факторов. И дальше развитие капитализма (прежде всего в Англии) хотя и подчинялось открытым Марксом внутренним механизмам, но базировалось на внешнем факторе. Без последнего эти механизмы попросту не работали бы (как двигатель внутреннего сгорания не работает не только без топлива, но и без воздуха, хотя проблем с последним у конкретного автомобилиста вроде бы не возникает) – как не сработали они в других частях мира, не менее феодальных (и не менее готовых к развитию внутри них капиталистических отношений), чем Западная Европа, но не имеющих таких же внешних источников развития, а потому не получивших соответствующего толчка и постоянно действующего фактора.

Мы уже отмечали продолжавшуюся весьма длительное время хищническую (без воспроизводства рабочей силы в полном объеме) эксплуатацию местного населения колоний и привозных рабов. Разве же эти моменты не оказывали существеннейшего экономического влияния не только на становление, но и на развитие капитализма, которым и были вызваны к жизни? Уже один только поток подешевевшего (вследствие действия двух указанных факторов) «денежного металла» из Нового Света в Старый привел к существенным экономическим последствиям как для метрополии, так и для остального мира. А ведь за счет Нового Света в Европе «только за XVI в. запас серебра утроился, а обращение серебряных монет выросло в 8-10 раз»73. Поскольку существовала мировая торговля (пусть в те времена еще в «неполном» виде), то это сразу привело к вполне законному грабежу «западной цивилизацией» также других «цивилизаций», давая оборотистым купцам и первоначальные накопления, и постоянную «подпитку», которые затем вкладывали и в развитие капиталистического производства, и в мировую экспансию. Но и для самой метрополии это также имело те же последствия – перераспределение богатства.

Это только со временем выгоды от колониального грабежа начали получать все слои населения метрополии. На первых же порах эксплуатация населения колоний не только не уменьшила, но усилила эксплуатацию угнетенных социальных групп в метрополии. Появление некоторой дополнительной «оболочки», через которую ее эксплуататорское «ядро» начало осуществлять часть своих «обменных процессов» с окружающей средой, раньше полностью проходивших через «оболочку» из собственных угнетенных классов, дифференцировали эти процессы при их одновременной интенсификации. Это уже вследствие уменьшения разнообразия привело к снижению «степеней свободы» для эксплуатируемых, что парадоксальным образом привело не к уменьшению, а к усилению их эксплуатации при снижении уровня жизни74.

Из-за денежного оброка крестьянин вынужден был продавать произведенный им продукт за деньги, но подешевевшие деньги обесценили и его продукт. Произошла пауперизация трудового населения, подготовив таким образом будущую наемную рабочую силу. Вызванное указанными процессами снижение производства продуктов питания (прежде всего хлеба) компенсировалось их закупкой в «ближнем зарубежье», что привело также к капиталистическим (но здесь опять же парадоксальным образом выразившихся, в частности, в «феодальной реакции», как бы в возврате назад, – «вторичном» закрепощении крестьян и т.п.) преобразованиям в ряде стран Центральной и Восточной Европы. Капиталистическое производство в тех странах Европы, которые в тот момент играли роль «ядра», в значительной мере выросло на польском хлебе, производимом крепостными75. Торговля и наличие накоплений подтолкнули к развитию производства (например, шерсти и сукна в Англии) на экспорт. Возможно ли было все это без дешевого серебра, добываемого из бывшей своей земли полурабамы в Перу?

Однако в экономической теории капитализма, развитой Марксом, внешний экономический фактор в качестве существенного не учитывался. Практически все сводилось к саморазвитию. Соответственно это сказалось и на характере анализа. Если первый том «Капитала», как раз и анализирующий саморазвитие капитализма, воспринимается как монолит, имеющий общие основания и общий стержень, то второй и третий тома такого впечатления уже не производят, ибо в значительной мере заполнены анализом огромного количества частных случаев. Соответственно возникает ощущение, что кроме тех факторов, которые приняты в качестве определяющих в функционировании капитализма, существуют еще какие-то неучтенные «скрытые факторы», наличие которых и вынуждает к скрупулезному анализу частностей, поскольку те прямо не вытекают из исходных посылок. Действительно, когда читаешь Маркса, отличавшегося исключительным умением находить общие закономерности в массе их конкретных проявлений, трудно отделаться от недоумения: зачем ему понадобилось подробное рассмотрение множества случаев конкретного проявления этих закономерностей в самых различных их модификациях? Разве не достаточно было бы сформулировать их в общем виде и указать методику учета конкретных условий их проявления? Ведь все равно всех конкретных случаев не переберешь! Нет, оказалось недостаточно, ибо эти условия в действительности не были результатом всего лишь отклоняющих влияний второстепенных факторов. Они представляли результат действия факторов важнейших, однако в этом качестве не учтенных – внешних связей, не менее существенных, чем внутренние причины развития. И отсутствие их в качестве основных факторов неизбежно вызывало необходимость анализа конкретных проявлений реального бытия капитала, товара, денег, стоимости, ренты и других моментов, характеризующих капитализм как общественно-экономическую формацию.

Разумеется, это не значит, что Маркса вообще не интересовали проблемы взаимовлияния различных социальных образований при изучении развития общественно-экономических формаций. Марксу великолепно были известны соответствующие факты, и он неизменно учитывал их в своем анализе капиталистического общества, но учитывал он вызванные ими влияния именно как флуктуации, как отклонения, влияющие на действие открытых им основных законов капитализма, в то время как они нередко были проявлением действия не менее важных и столь же имманентных данному обществу законов развития и функционирования все той же формации, отражающих те внешние условия, без которых капитализм в «передовых странах» так же не мог состояться, как и без внутренних стимулов. Однако, судя по направлению занятий, Маркс обстоятельно готовился к новому осмыслению исторического процесса. «Хронологические выписки» Маркса – одна из последних его рукописей, – охватывающие почти 2000 лет, составляют 100 п.л. Есть основания полагать, что как раз «в последние годы жизни внимание Маркса привлекла проблема взаимодействия всех одновременно существующих формаций. … За этим, повидимому, стояло намерение сделать новые шаги в диалектико-материалистическом понимании истории. Он стремился представить картину всемирной истории целиком – во взаимодействии различных типов обществ… В особенности его интересовал вопрос о взаимодействии “центров” и “периферии” социального прогресса, о роли колониальных и вообще остальных стран в предстоящих революционных битвах рабочего класса, в процессе перехода от капитализма к социализму во всемирном масштабе»76.

Но какие бы ни были у Маркса намерения, осуществить он их не успел. Однако сейчас без анализа указанного момента вряд ли можно понять не только уже прошедшие, но и сегодняшние общественные процессы в мире. Поэтому мы здесь и уделили им особое внимание. Что же касается внутренних процессов становления капиталистических отношений, сыгравших в нем, разумеется, чрезвычайно существенную роль, то от необходимости их подробного анализа нас избавляет то, что он блестяще осуществлен в трудах классиков марксизма, без самого широкого учета которых, конечно, ни о каком понимании становления и развития капиталистической общественно-экономической формации не может быть и речи.

Однако при рассмотрении роли внешних факторов естественно возникает вопрос: а что было бы, если бы Нового Света вообще не существовало, или его открытие опоздало? Возник бы тогда капитализм? Это событие безусловно стало важнейшим моментом, определившим ход истории не только Западной Европы, но и всего человечества (недаром Адам Смит вообще считал, что открытие Америки и пути в Индию через мыс Доброй Надежды являются двумя наиболее важными событиями в истории человечества). Особо «опоздать» открытие Нового Света не могло, ибо оно как раз и было предопределено общественными потребностями и возможностями именно данного времени. А вот если бы его вообще не было, то история бы существенно изменилась. Развитие действительно замедлилось бы, феодализм «консервировался» бы на более длительное время. Но процесс общественного развития как целое все равно пошел бы тем же путем, приобретя в конечном счете всемирный характер – такова сущность капиталистического разделения труда. Один из регионов раньше или позже по тем или иным причинам приобрел бы превосходство перед другими, получив таким образом возможность дальнейшего развития за счет остальных, став «центром кристаллизации» капитализма как общественно-экономической системы и, соответственно, новой, буржуазной «цивилизации». Дальше процесс точно так же шел бы по принципу положительной обратной связи. Другое дело, что таким «центром» вовсе не обязательно стали бы страны Западной Европы, поскольку в XVI в. «народы и государства Азии, Европы и Северной Африки находились в большинстве случаев на разных стадиях развития феодализма, причем широко распространенным явлением было в это время уже разложение феодальных отношений»77 (достаточно вспомнить позднейшую историю Японии с ее «великой сферой сопроцветания»).

Но всемирная история шла так, как она шла. В результате, как мы видим, начало новой капиталистической «цивилизации» положили некоторые страны западной Европы, выходящие к Атлантическому океану, прежде всего Англия. Только со временем и постепенно к ней в этом качестве начали присоединяться другие западные страны, что, в связи с ограниченностью «нецивилизованной» периферии, неизбежно привело к конфронтации между ними, вылившейся в длинный ряд локальных столкновений и в две «мировые» войны. Эти войны начала Германия как западноевропейская страна, наиболее обделенная при «разделе мира». Но в результате этих войн не столько произошел новый «передел мира», сколько началась консолидация западных стран в единое целое – «ультраимпериалистическое» объединение «цивилизованных стран» как своеобразную метрополию глобальной «буржуазной цивилизации». В свое время Тойнби считал, что для «западной цивилизации» «универсальное государство, которого мы жаждем, та экуменическая республика, которая дала бы покой всему вестернизованному миру, не маячит даже на горизонте»78. Сегодня положение существенно изменилось – «на горизонте» все четче вырисовывается объединенный экономически, идеологически, а со временем, повидимому, и политически Запад, окруженный в качестве «метрополии» империалистического «универсального государства» морем «провинций» – «периферией» и «полупериферией» из стран «зависимого капитализма». Превращение буржуазной «западной цивилизации» в явление глобальное стало свершившимся фактом.

Капитализм с самого начала формировался как явление общемировое, одновременно как процессы в странах капиталистической «метрополии» («ядра») и не менее капиталистической «периферии». При этом данные процессы, являясь существенно различными, но взаимозависимыми сторонами общего процесса, только в своей целостности обеспечили становление и развитие капитализма как всемирной системы, с сохранением, однако, цивилизационных различий регионов. В связи с этим «отличие форм развития капитализма на периферии глобальной системы от форм того же развития в центрах объясняется не “отсталостью” периферии и не “деформирующим” влиянием центров на докапиталистические отношения, а различием мест этих регионов в глобальной системе… Производственные отношения развиваются в масштабах системы, в масштабах эйкумены… единство формации обуславливается не сходством форм и процессов в различных регионах, а их единством, основанном на разнообразии»79. Столь привычная нам «качественная определенность капитализма проявляется первоначально в отдельных странах, но при этом остается результатом мировых процессов. … При этом качественная определенность капитализма на периферии может парадоксальным образом выглядеть как феодальная реакция или возрождение докапиталистических отношений, например, рабства или крепостничества, которые по форме совсем не напоминают “классический капитализм”. Но если бы наука всегда ограничивалась “чистой формой”, кит и дельфин до сих пор считались бы рыбами. … “Второе издание крепостного права” в Центральной и Восточной Европе и плантационное рабство в Америке возникли в процессе именно капиталистического, а не какого-нибудь иного развития, и именно потому, что в Западной Европе мануфактурный капитализм принял свою классическую форму. Эта последняя так же не могла существовать без периферийных “докапиталистических” форм, как и они без нее»80.

Становление капиталистических общественно-экономических отношений самым существенным образом изменило основные характеристики всех общественных явлений как в странах «метрополии», так и в «зависимых», прежде всего тех явлений, которые связаны с характером удовлетворения потребностей членов основных производственных классов этой формации.

Три этапа, три общественно-экономических формации классового общества, равно основывающихся на частной собственности на средства производства, различаются по характеру противостояния классов (и, следовательно, по модификации частной собственности). Если на первом этапе (рабовладельческий строй), особенно вначале, противостояние идет на уровне классов как объединенных производственных групп, то по мере роста производительности труда угнетенных и изменения структурной организации угнетателей оно все больше заменяется индивидуальным их противостоянием, достигая кульминации при позднем феодализме. Капитализм, как третий этап, опять меняет положение. Личные владение, распоряжение и пользование средствами производства здесь не только остаются, но даже укрепляются, приобретая завершенную индивидуальную форму, однако они уже противостоят коллективному характеру применения рабочей силы. Во всех трех случаях господствующий класс, кроме того, осуществляет еще организацию насильственного подавления эксплуатируемых – политическую власть (государственная машина), где он всегда выступает как единое целое по отношению к своему классу-антагонисту. При этом государство в ряде случаев от имени господствующего класса может выступать и как собственник условий применения рабочей силы – полностью или частично.

Итак, буржуазное общество на своей собственной основе проходит определенный путь развития. Сначала это в основном конгломерат лично свободных товаропроизводителей (мелкобуржуазное общество). Следующий этап – классический «рыночный» и «демократический» капитализм. В это время свободно, в идеале без какого-либо внешнего регулирования вступают в договорные отношения владелец капитала и владелец рабочей силы. И, наконец, наступает время монополий, время господства финансового капитала, высшая стадия капитализма – империализм, который также сохраняет основные черты капитализма, но отличается рядом существенных особенностей. С одной стороны, капитализм, оставаясь все в тех же формационных рамках, переходит в свою высшую фазу – империализм, с точки зрения основных характеристик капитализма представляющий его загнивание. С другой стороны, в это время развитие капитализма приводит еще и к другому явлению – социалистическим революциям, кладущим начало новому направлению в развитии человечества.



3.6. Капитализм и социалистические революции

Оставаясь внутренне единым, базирующимся на единой основе – существовании свободных товаровладельцев, буржуазное общество прошло длительный путь развития. Считается, что «в своем чистом виде процесс развития капитализма действительно начался … с режима мелких, раздробленных товаропроизводителей и их индивидуальной трудовой собственности»1. Маркс подробнейшим образом проследил два этапа развития данного общественного строя. Он показал, что неизбежно с ростом производительных сил происходит преобразование общества мелких товаропроизводителей в другое, в такое, где средства производства отделяются от работника (происходит «так называемое первичное накопление капитала»), где владелец материальных условий производства на рынке противостоит владельцу рабочей силы, лишенному средств производства. Маркс считал, что этой экспроприацией мелких товаропроизводителей обобществление средств производства достигает уровня, при котором частнокапиталистическая форма приходит в противоречие с общественным содержанием производства; отжившая оболочка взрывается и форма приводится в соответствие с содержанием. Но, как оказалось, развитие буржуазного общества на этом не закончилось. Оно показало, что своеобразная «экспроприация экспроприаторов», дальнейшее обобществление производства может идти в рамках все той же общественно-экономической формации, без ликвидации частной собственности. Еще при жизни Маркса «дальнейшая экспроприация частной собственности приобретает новую форму. Теперь экспроприации подлежит уже не работник, сам ведущий самостоятельное хозяйство, а капиталист, эксплуатирующий многих рабочих … Один капиталист побивает многих капиталистов»2. Но только гораздо позже, в начале XX века начинается расцвет монополистического капитализма, характеризующийся экономическим господством финансовой олигархии, входящего тем самым в высшую стадию своего развития – империализм. Анализ начальных ступеней этого этапа развития буржуазного общества достался на долю Ленину. Это третий, завершающий этап развития общества на той же базе, – частной собственности на средства производства и личной свободе наемного работника, – доводящий тенденции развития капитализма до предела. Дальше теоретически мыслим только переход общества в новое качество, к новому общественному строю. Но это – в рамках формальной диалектики Гегеля. Объективная диалектика оказалась другой.

Во-первых, выполняя новые исторические задачи, капитализм сам по себе развивался по той же схеме, что и другие классовые общественно-экономические формации. Он последовательно проходил естественные этапы своего развития до тех пор, пока полностью не исчерпал всех заложенных в нем возможностей, после чего столь же естественно, как и другие формации, стал перед перспективой загнивания, что вообще означает господство социальной группы, полностью выполнившей свою историческую роль в развитии общества. Конкретно в данном случае это означает усиление олигархических тенденций в политической сфере. Но есть и одно весьма существенное отличие данного строя от остальных общественно-экономических формаций. Если, скажем, судьба той или иной (пусть очень даже крупной) рабовладельческой «цивилизации» имела сугубо локальное значение, так как рабовладельческий строй находился еще у самого начала всемирного интеграционного процесса, то судьба капитализма, находящегося на завершающем этапе данного процесса, имеет принципиально международное, глобальное, общечеловеческое значение. А поскольку капитализм обеспечил себе монополию во всемирном масштабе, то, «как всякая монополия, она порождает неизбежно стремление к застою и загниванию»3. При этом перед угрозой загнивания, перед угрозой господства олигархии оказалась не просто очередная «цивилизация», но все человечество. Столь глобальной угрозы человечеству в его истории еще не было. Однако такой, закономерный на данной общественно-экономической базе, путь развития был прерван Великой Октябрьской социалистической революцией. Революция эта, знаменующая зарождение новой «цивилизации», так же как процессы генезиса других цивилизаций, произошла не в «большинстве промышленно развитых стран» буржуазной «западной цивилизации», как на методологической основе гегелевской теории развития предполагали классики марксизма, а в другой части мира, которая, однако, оказалась наиболее готовой к такому развитию событий.

Таким образом, во-вторых, история «цивилизаций» не завершилась «цивилизацией» буржуазной. Когда миновала первая эйфория, связанная с преодолением в основном остатков предыдущей ступени общественного развития, а новая экономическая и политическая реальность обнажили язвы уже явно своего собственного происхождения, в западной буржуазной «цивилизации» начинают зарождаться новые идеологические течения как провозвестники следующей «цивилизации» – социалистической. В качестве своей высшей формы, впервые базирующейся не просто на мечтах о лучшей жизни, а на материалистическом естественноисторическом анализе процессов общественного развития, они порождают марксизм, которому суждено было стать идеологическим стержнем нового общества. Но это новое общество («социалистическая цивилизация») опять же, как и во всех остальных случаях, не могло стать просто продолжением развития предыдущего («буржуазной цивилизации») – даже путем ее качественного изменения, так же как не могло и возникнуть без и помимо него.

Понятно, что классики марксизма, изучая общественное развитие, учитывали наличие в мире различных общественных образований и неравномерность для них процессов развития. Но, тем не менее, само это развитие представлялось в виде единого поступательного движения под воздействием внутренних противоречий, т.е. как самодвижение данного, хотя и неопределенного по составу, объекта. В результате, образно говоря, человечество (общество) оказывалось чем-то вроде команды велосипедистов, двигающихся вперед по одному и тому же пути пусть и не с одинаковой скоростью, но совместно, в том числе и со сменой лидирующей группы в команде.

Но в том-то и дело, что общество как некоторая определенная (пусть и относительная) целостность – только потенциальный результат его развития, как раз и представляющего по своей сути процесс формирования этой целостности. Как мы видели, уже начиная с распада первобытнообщинного строя изменения не происходили вне взаимодействия различных общественных образований. В то же время в целом общественное развитие еще не представляло в полном смысле общечеловеческого процесса. Первый целостный объект, который конкретно можно было представить как общество (как общественный организм), исчез с разложением первобытного племени, второй же – объединенное человечество – может возникнуть (на этапе коммунизма) только как результат всего предшествующего процесса общественного развития («предыстории» человечества). А потому само это развитие на протяжении всей известной нам истории шло во взаимодействии различных общественных образований («цивилизаций»), принадлежащих и не принадлежащих к единому (существующему и не существующему) целому, находящихся на одинаковых или различных уровнях развития.

Следует также отметить определенный евроцентризм рассматриваемого представления, который имел основания не только в научных традициях того времени, но и фактические, поскольку в Европе как некотором целом в свое время обнаруживались и первобытнообщинный, и рабовладельческий строй, и феодализм, и капитализм; к тому же Западная Европа в то время существенно вырвалась вперед практически во всех областях общественного развития, как бы сосредоточивая в себе и общественные противоречия, и возможности их разрешения. Действительно, если скачок в общественном развитии – результат его определенного уровня (прежде всего, производительных сил) в данном общественном образовании, то и ожидать его следовало именно в том месте, где этот уровень наивысший, другими словами все в той же Западной Европе. Что касается остального мира, то «раз только реорганизована Европа и Северная Америка, это даст такую колоссальную силу и такой пример, что полуцивилизованные страны сами собой потянутся за нами; об этом позаботятся одни уже экономические потребности»4. При этом понятно, что вследствие все усиливающихся интеграционных процессов первоначальные революционные преобразования ожидались во всех промышленно развитых странах (или, по крайней мере, в большинстве их).

В действительности социальные процессы в мире пошли иначе – новый строй победил совсем в другом месте. Вообще положение о том, что новый общественно-экономический строй появляется именно там, где развитие предшествующего достигло наивысшего уровня, строго соответствующее гегелевской диалектике, подтверждения в истории никогда не находило. Безусловно, определенный уровень развития всегда был необходимым для социального скачка. Но столь же неизменно жизнеспособными оказывались исключительно «боковые побеги» предшествующей «цивилизации», развивающиеся в новую «цивилизацию» с другим социально-экономическим строем.

Еще раз напомним, что рабовладельческий строй в Западной Римской империи был заменен феодализмом первоначально вовсе не в высокоразвитой метрополии, где для этого, в соответствии с теорией саморазвития, давно созрели условия, а на ее отсталой окраине. Причем введение нового строя сопровождалось настолько существенным снижением уровня производительных сил, что даже для его восстановления понадобилось много сотен лет. Равно как и буржуазная революция (не первая, но в известном смысле открывшая эпоху капитализма), произошла вовсе не в передовой стране классического феодализма – Франции, но в социально, а первоначально и экономически более отсталой Англии, где, что еще существеннее, предыдущий строй – феодализм – к тому же существовал в сравнительно неразвитой форме. Что касается уровня развития, то, как мы видели, со становлением капитализма в результате первоначального накопления капитала происходило массовое обнищание по сравнению с последней стадией феодализма, и соответственно «уровень жизни народа в Европе XV в. был … значительно выше, чем в последующие два-три столетия»5. Вообще конкретный «исторический анализ показывает, что новая общественная формация никогда не возникала в странах наибольшего развития предшествующей формации»6. Так что важнейшие факты никак не укладываются в теоретическую схему. Приходится думать, что это вовсе не исключения, а достаточно явственно просматривающаяся закономерность, и что, следовательно, сама методология анализа социального скачка, обеспечивавшая научность и адекватность этого анализа на определенном уровне развития общесоциологической теории, в настоящее время нуждается в весьма существенных уточнениях и коррективах.