Общественный организм (введение в теоретическое обществоведение)

В связи с этими двумя тенденциями в национальном всегда присутствует как стремление широких слоев народа использовать его в качестве способа частичной компенсации несовершенства мира, его неполного соответствия на данном этапе истории общественной природе человека (развитие этой тенденции естественно ведет к преодолению национальной замкнутости, к установлению, в том числе и на индивидуальном уровне, все более широких межнациональных связей), так и стремление «элиты» использовать его как средство самоутверждения именно в таком мире (при этом, в частности, стремятся организовать связь своего народа с остальным миром не столько непосредственно, сколько через себя), что, наоборот, ведет к национальной замкнутости, обособленности и даже фактическому противопоставлению своего народа другим. Не даром, скажем, украинские националисты так возмущаются реально существующим на Украине двуязычием. Да, они за знание других языков (особенно английского, что реально, а не в декларациях, является достоянием «элиты», дополнительно укрепляя ее особое положение), но против уже существующего на протяжении длительного времени (причем естественно возникшего, а отнюдь не навязанного извне5) фактически всеобщего русско-украинского двуязычия, ибо оно эффективно способствует опасному для их этого самого особого положения стиранию тех разделительных барьеров между «простыми людьми» разных народов, которые они всячески стараются воздвигать. Те, кто стремится использовать национальное как средство самоутверждения, в этих целях эксплуатируют упомянутые ранее потребности своего народа, воздействуя на них вплоть до шантажа «отлучением» несогласных, что грозило бы человеку разрывом важнейших, на данном этапе ничем не восполнимых связей.

Указанные тенденции, естественно, никогда не выражаются прямо, их цель всегда маскируется и они преподносятся не как выражение эгоизма «национальной элиты», а как забота о своем народе. Непосредственное эгоистическое использование национальных чувств в корыстных целях сравнительно редкое явление, и чаще всего имеет место в тех случаях, когда данный народ рассредоточен на территории, занимаемой другим, большим по численности народом (находится, по выражению Маркса, «в порах общества»). Характерный пример – еврейская община в дореволюционной России, особенно в «черте оседлости», где любым ассимиляционным тенденциям прежде всего противостоял жестчайший контроль со стороны руководства общины за всеми стороными жизни ее членов, направленный на сохранение возможно более полного отделения ее от окружающей социальной среды, обеспечивающее полноту и неизменность власти руководства. Позже эта тенденция нашла теоретическое и политическое воплощение в сионизме. Сейчас аналогичное положение существует в цыганской общине. Образ жизни этого кочевого народа весьма отличен от образа жизни окружающих. Традиции, навыки, вся культура его настолько своеобразны, что создают существенные трудности индивиду в непосредственном включении в окружающую социаьную среду. Это обстоятельство обеспечивает особо благоприятные усоловия для «цыганских баронов» культивировать обособленность, сохраняя таким образом стабильность своей огромной власти над соплеменниками. Такая тенденция, хотя и в более «цивилизованном» виде, достаточно часто имеет место во многих других случаях, и ее надо четко отличать от благородной заботы о языке, искусстве, обычаях данного народа как конкретных, своеобразных и неповторимых проявлениях общечеловеческой культуры.

В большинстве случаев разделить указанные тенденции не так-то просто, поскольку в жизни они переплетаются, взимно проникают друг в друга. И среди «элиты», хотя и стремящейся в конечном счете к самоутверждению за счет своего народа, есть немало людей, искренне его любящих и желающих ему добра; бывают и такие случаи, когда чувства национальной спеси, национальной исключительности, национального превосходства распространяются в народе достаточно широко. Все это, однако, не меняет принципиальной разнонаправленности двух указанных тенденций, в своем взаимодействии создающих то, что принято называть национальными проблемами.

Любые частные объединения, находясь ближе к конкретному человеку, влияют на его поведение сильнее, чем более общие, но они же и сильнее отдаляют его от других людей. Поэтому развитие общества, интеграционные тенденции в нем ведут к формированию именно широких объединений. Историческое развитие привело в СССР к возникновению новой исторической общности – советского народа, – которая вовсе не является, как иногда утверждают, «сталинской выдумкой», но отражает объективную реальность консолидации народов Советского Союза. Другое дело, что общность эта еще далеко не оформилась окончательно. Но тем не менее, несмотря на достаточно значительные различия между составляющими, она реально существует. Она активно препятствовала фактическому разрушению страны как социокультурной целостности, а сейчас способствеет актуализации интегративных тенденций. Конечно, консолидация наций зашла значительно дальше, но и она во многих случаях еще далеко не завершена. И сейчас реально имеют место две тенденции – дальнейшей национальной консолидации, и стирания разграничительных границ между национальностями, причем последняя явно превалирует, воплощая в себе будущее.

Мы не будем здесь рассматривать другие случаи использования локальных объединений для удовлетворения общественных потребностей в условиях антагонистического общества, ибо уже из сказанного достаточно явно видны их характерные черты. Во всех случаях имеются две противоположные тенденции. С одной стороны, такие объединения создают возможность входящим в них людям удовлетворять потребность в общении, создавая, так сказать, частичную непротиворечивость внутри объединения. Естественное стремление к еще более полному удовлетворению этой потребности ведет к образованию дополнительных внешних связей, к вступлению индивида также и в другие объединения. В этом смысле такого рода объединения – заменитель общества как целостного образования, и ведущая тенденция здесь – к их расширению, образованию новых связей – является прогрессивной, ибо объективно направлена на все большую интеграцию, когда новое целое в конечном счете включит все человечество. С другой стороны, именно исключительная важность указанных связей для входящих в данное локальное объединение людей порождает попытки со стороны определенных социальных групп паразитировать на них, пользоваться ими в качестве средства для собственного удовлетворения другой общественной потребности – в самоутверждении. Эти попытки консервативны и даже реакционны, поскольку направлены к прямо противоположному результату: размежевать людей, по возможности ограничить их связи данным локальным объединением с целью усилить и упрочить особое, ведущее положение данной группы (в том числе и во внешних связях).

Приведенные примеры достаточно полно характеризуют роль локальных социальных образований в жизни человека. Ими можно было бы и ограничиться, но в силу его специфических особенностей и исключительной важности необходимо обратиться еще к одному общественному институту, имеющему непосредственное отношение к рассматриваемой проблеме – к религии. Религия – явление сложное и многоплановое. При исследовании сущности религии как общественного явления тардиционно основное внимание уделялось ее гносеологическим предпосылкам. Религия древних населяла мир сверхъестественными существами, чтобы найти объяснение тем явлениям, которые не могли быть поняты на основе наличных знаний о мире. Божество ставилось на место действительной, но не познаной движущей силы. Но в дальнейшем религии довольно далеко отошли от столь примитивной идеологии. Религиозное сознание вообще, а современное в частности, нельзя просто отождествлять с систмой взглядов. Это сложная система, образованная из элементов «научного», пусть и извращенного, но рационально-логического, и эмоционального отношений, а потому лишь гносеологический анализ, который в какой-то степени мог оказываться достаточным для анализа ранних форм религии, оставляет в стороне весьма важные ее особенности во всех остальных случаях.

Другая сторона религии, особенно в ее современных модификациях, в известном смысле становится ведущей, и заключается в том, что религиозная община – это одно из тех локальных объединений, о которых говорилось выше. В упомянутом смысле религиозные объединения выполняют те же функции, что и остальные. И в них также четко различаются две тенденции – стремление к удовлетворению потребности в общении у большинства, и использование его в целях самоутверждения некоторой частью. Однако, в отличие от других объединений, здесь разделение людей на тех, кто использует ее как средство самоутверждения, и тех, кто обращается к религии ради компенсации несовершенства мира, в основном совпадает с формальным, организационным разделением на клир и мирян (хотя, конечно, и не сводится к нему полностью).

Но у современных, особенно монотеистических, религий есть и еще один чрезвычайно важный аспект. Реальные объединения, в том числе религиозные, обычно все же не удовлетворяют полностью потребность в общении из-за наличия и в них определенных противоречий. Поэтому жажда непротиворечивости с обществом у человека приводит к тому, что на место реальных общественных отношений ставятся иллюзорные отношения с неким верховным существом.

Древнее божество необходимо было чтить, чтобы не вызывать его гнева, ему нужно было поклоняться, ублажать его, можно было даже вступать с ним в договорные отношения. Но ни одна древняя религия не требовала любви к богу. Это требование в качестве едва ли не основного появляется со становлением современных монотеистических религий, особенно христианской религии. В Ветхом завете. Иегова требует: «Итак, храни заповеди Господа, Бога твоего, ходи путями его и бойся его»6. А в Новом завете на вопрос: «Учитель! Какая наибольшая заповедь в законе?» Иисус отвечает: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим. Сие есть первая и наибольшая заповедь»7. Жестокий бог иудеев, которого прежде всего следовало «бояться», сменяется добрым богом христиан, которого нужно «любить». Такой бог – всеблагий и всемилостивый – нужен был рабам, создававшим христианскую религию, как объект, могущий воплотить те качества, которыми большинство реальных людей уже не обладало, но которые каждый человек хочет найти у других для ощущения гармонии с обществом.

Христианство, как и другая великая монотеистическая религия – ислам, получило наибольший расцвет в феодальном обществе. Именно при феодализме, когда две определяющие стороны жизни общества – и производство, и потребление – одновременно приобретают индивидуальный характер, когда условия жизни человека становятся менее человечными, индивид становится наиболее одиноким и, следовательно, в наибольшей степени нуждается в компенсации несоответствия между своей сущностью и условиями жизни. Эту компенсацию в виде обладающего всеми мыслимыми достоинствами верховного существа и дает человеку религия, уводя его из реального мира с его общественными противоречиями в мир иллюзорный, но непротиворечивый, одновременно создавая таким образом еще одну форму закабаления. «Религия, – писал Ленин, – есть один из видов духовного гнета, лежащего везде и повсюду на народных массах, задавленных вечной работой на других, нуждою и одиночеством»8.

Не даром Маркс назвал религию «опиумом народа», т.е. средством, которое сам же народ использует для снятия «социальной боли». В свое время, отвечая на анкету жуанала «Mercure de Franse» о судьбах религии, Горький противопоставлял религию как «идею сверхчувственного существа, управляющего судьбами мира и людей», религии, которая представляет собой «радостное и гордое чувство гармонической связи человека с миром». Правильно отметив две стороны религии, Горький не смог, однако, верно понять социальную роль религиозных чувств. Критикуя его представление о боге как комплексе идей, которые «будят и организуют социальные чувства, имея целью связать личность с обществом», Ленин писал: «Идея бога всегда усыпляла и притупляла “социальные чувства”, подменяла живое мертвечиной»9.

Истинно религиозные люди и сегодня неосознанно ощущают особую важность компенсационной функции религии и ставят именно ее во главу угла. Они полагают, что «если существует мироздание, значит – существует его единство. Ибо это организм, нечто целостное. Так же, как и человек. Человеческий организм предполагает некоторую целостность, единство». И они стремятся отыскать некое «промежуточное» единство, соединяющее эти две целостности. Чувствуя настоятельную необходимость в нем, но не понимая, что таким единством реально является общество, они стремятся найти его в некоем искусственном образовании – боге: «Богопознание – поиск реальности, в которой все мы составляем единое целое»10. Такой поиск для них даже оказывается мало зависимым от того, в каких именно конкретных религиозных формах он выражен: «Каждая мировая религия есть язык этой тайны, перевод с божественно-несказанного языка на человеческий»11. Более того, догматическая и обрядовая шелуха только скрывает искомое зерно. В данном смысле действительно можно согласиться, что «глубины каждой религии едины в подлинном… Во всякой мировой религии есть некое духовное ядро… Это глубинное ядро каждой религии гораздо ближе к глубинному ядру другой мировой религии, чем к собственной периферии»12. Да, ближе, ибо в данном отношении все они, пусть и в фантастическом виде, отражают одну и ту же реальность – общественную сущность человека.

Вообще с эмоциональной стороны религия подменяет общество, другого человека вымышленным объектом – богом. Она «отнимает у другого человека то, чем я ему обязан, чтобы передать это богу»13 (в «Нагорной проповеди» это звучит так: «…Чтобы они видели ваши (!) добрые дела и прославляли Отца вашего (!) Небесного»14). При этом «человеческая любовь должна превратиться в религиозную любовь, стремление к счастью в стремление к вечному блаженству, мирское удовлетворение в мирскую надежду, общение с людьми в общение с богом»15. Ленин назвал «замечательным местом» у Фейербаха его определение сущности религии: «Объективная сущность, как субъективная, сущность природы как отличная от природы, как человеческая сущность, сущность человека как отличная от человека, как нечеловеческая сущность – вот что такое божественное существо, вот что такое сущность религии, вот что такое тайна мистики и спекуляции»16.

Если в других видах объединений людей нередко взаимодействуют прогрессивные и регерессивные тенденции, то рассмотренная особенность религии лишает ее даже относительных преимуществ. Ни религия, ни церковь не изменили за время существования своей сущности, с изменением условий функционирования изменились только внешние формы. Речь, понятно, идет о сущности данного общественного явления, а не, скажем, о религиозных деятелях, в субъективной честности которых во многих случаях сомневаться не приходится, и уж конечно не о рядовых верующих. Но как социальное явление церковь, в том числе и христианская во всех ее модификациях, осталась столь же реакционной, как и ранее, хотя уже давно не сжигают на кострах еретиков, а наоборот, стремятся предстать в роли символа милосердия, носителя духовности и вечной, общечеловеческой морали. Но и сегодня религия – все тот же «опиум народа», реакционность которого определяется тем, что он применяется в условиях, когда стало объективно возможно не глушить себя этим «наркотиком», а действовать в направлении реальных общественных преобразований. Она – как вирусы туберкулеза в организме: пока человек находится в благоприятных условиях, они повредить не могут, но при ухудшении условий зараза все еще может представлять весьма грозную опасность.

Итак, в религии мы имеем одновременно два способа компенсации потребности в общении – локальное объединение людей по религиозному признаку и замена отношений с обществом отношениями с одним существом, как бы воплощающим в себе все общество, весь мир. Последняя возможность основывается на том, что человек всегда воспринимает общество не непосредственно (ибо последнего, как самостоятельного, вне составляющих его элементов, физического объекта вообще не существует), а через отдельных людей. Это обстоятельство создает возможность как расширения круга людей, репрезентующих общество, так и его сужения – в пределе до одного «партнера», иллюзорного как в религии или же реального. Последнее выражается в виде дружбы и любви.

Сформировавшиеся в филогенезе потребности в обществе, в общении онтогенетически закладываются у человека с самого раннего возраста. Ощущение тесной связи с другими людьми, зависимость от них, большей частью положительное отношение окружающих – все это еще в детстве закладывает в каждом человеке «потребность в том величайшем богатстве, которым является другой человек»17. Но чем в большее число общественных отношений растущий человек вступает как равный, тем сильнее он сталкивается с реальными взаимоотношениями людей в данном обществе. Эти реальные отношения приходят в противоречие со сформировавшимся стремлением к непротиворечивым отношениям. Невозможность их реализации в полном объеме вызывает сужение до ограниченного круга (в пределе – до одного человека) тех людей, с которыми такая непротиворечивость возможна.

Один человек не может заменить другому все общество, но он может для него – на определенное время, для определенных целей – как бы воплотить его в себе, представлять его. Такое положение первоначально возникает на базе общности взглядов и интересов, вызывающей положительное отношение. Если человек существует в окружении, далеко не в полной мере удовлетворяющем его общественные потребности, то он естественно будет особенно остро реагировать на благожелательное отношение другого; ощущая это отношение, он сам отвечает тем же. Дальше все происходит по принципу положительной обратной связи – взаимные положительные отношения усиливает друг друга, что приводит к формированию между людьми особых отношений, выражающихся в чувстве дружбы.

Дружба как социальное явление, реализующее данную тенденцию, в современном обществе играет ограниченную роль, в основном оказывая влияние на поведение людей в юности, когда общественные противоречия ощущаются особенно остро. Однако в переломные моменты, во время общественных катаклизмов, дружба, товарищество – наиболее сильные человеческие чувства. Здесь их ассоциативный аппарат формируется на реальном базисе, зиждется на жизненно важной основе совместных действий в борьбе. Отмечая это обстоятельство, Ф.Шеллинг писал: «Поэзия древних в основном прославляла мужественные добродетели, которые возникают в связи с войнами и общественной жизнью. Из всех сердечных связей преобладала дружба мужчин, а женская любовь занимала безусловно подчиненное место. Новая лирика при самом своем возникновении была посвящена любви со всеми теми чувствами, которые в понимании нового времени с ней связаны»18.

Половая любовь, в принципе, выполняет ту же социальную роль, что и дружба, но у нее есть и важные отличия, связанные с тем, что она, как общественное явление, имеет в антагонистическом обществе прочную материальную базу. Любовь как общественное явление возникла на основе моногамной семьи – ячейки общества, предназначенной для воспроизводства жизни, для обеспечения прежде всего материальных условий этого воспроизводства, и в которой, стало быть, экономические интересы участвующих в этом процессе супругов в конечном счете совпадают. Важную (хотя и не определяющую) роль играет также ее связь с удовлетворением половой потребности.

Таким образом, любовь, как явление социальное, вовсе не есть простое следствие эволюции полового влечения человека, как это нередко представляется. И уж тем более она не является развитием аналогичных по форме явлений в животном мире, так что вряд ли можно согласиться с утверждением, что «любовь есть древняя сила инстинкта»19. Любовь – явление сугубо социальное, а современная половая любовь представляет собой эмоциональную компенсацию связей, необходимых для гармонии с обществом, направленную в половую сферу, когда вся энергия неизрасходованного положительного отношения к обществу концентрируется на одном человеке.

Выбор объекта такого отношения осуществляется на основе эмоциональной оценки его общественно-значимых качеств, т.е. на основе эстетических критериев. Прежде всего репрезентативную роль здесь играет то, что наиболее легко поддается непосредственному восприятию – физическая красота. Она представляет собой как бы вывеску всесторонних совершенств, не требующих доказательств (независимо от того, насколько эта оценка соответствует действительным качествам личности). Существуют и другие, иногда даже и более важные осования для выбора, но они всегда опосредуют общественную оценку. Не даром Стендаль, давший пожалуй наиболее полное из существующих описаний внешних проявлений любви, утверждал: «Женщина, которая заводит любовника, больше считается с представлениями о нем других женщин, чем со своим собственным»20. А вообще одного положительного признака иногда достаточно, чтобы вызвать лавинообразный процесс – процесс с положительной обратной связью (Стендаль называл его «кристаллизацией»).

Сила чувств пропорциональна общественной неудовлетворенности. Вследствие отрицательной индукции от внешних раздражителей, контрастных этому чувству, яркое пятно очага раздражения в мозгу выделяется тем ярче, чем темнее окружающий фон. Любое другое сильное чувство в этом случае идет «на пользу» любви, поскольку, согласно А.А.Ухтомскому, в случае возникновения второго очага возбуждения до тех пор, пока возбуждение в нем слабее, чем в доминантном, оно идет на усиление доминанты, что в конечном счете приводит к более выраженной реакции, к ускорению ее течения, к усилению проявлений (явление экзальтации).

Чтобы закончить рассмотрение вопросов о способах удовлетворения потребности в общении, коснемся еще одной его стороны. Пока мы рассматривали так сказать внешние способы компенсации. Но, как было сказано, в принципе существует и другой ее путь, предполагающий воздействие на психику человека с целью устранения самого представления о дисгармонии человека и общества. Принципиальная возможность такого воздействия базируется на том, что «инстинкт общности» является глубинным, родовым свойством человека, тогда как его представления об общественном антагонизме – более позднее образование как в истории человечества, так и в жизни отдельного индивида, а потому последние при общем воздействии на психику раньше разрушаются, чем первый. Ясно, что как бы не осуществлялось разрушение соответствующих психических структур, адекватно свою роль оно может играть только при временном характере такого воздействия, так как в противном случае оно приводило бы к потере ориентации в реальном мире.

Такое воздействие может осуществляться различными способами и наиболее просто – при помощи наркотических веществ. При их большом разнообразии исторически сложилось так, что особую роль среди них играет алкоголь (чему способствует также его органичность для физиологичных процессов). Как и другие сильные воздействия, он разрушает более поздно образовавшиеся (и более сложные) психические структуры, поэтому его небольшие дозы как бы «снимают» отношения антагонизма, облегчая общение. При более сильном воздействии «снимается» уже следующий «слой» – сама человеческая сущность индивида. Европейская культура отвела алкоголю определенное место, обеспечив шаткий баланс между его использованием в указанных целях и патологией – возникновением сначала психологической (пьянство), а затем и физиологической (алкоголизм) зависимости от наркотика. Этими обстоятельствами объясняется столь широкое распространение алкоголя. Его потребление увеличивается с возрастанием общественного антагонизма или ослаблением положительных идеалов, объединяющих людей. Никакие данные медиков о действительно огромном физиологическом вреде злоупотребления алкоголем, а социологов – о не меньшем социальном, ничего не изменят, как не помогут ни административные, ни просветительские меры, пока условия жизни человека не станут более адекватными его человеческой сущности, и пока не будут созданы условия более полного и соответствующего его природе удовлетворения общественных потребностей.

Еще более грозной опасностью для человека являются некотороые другие наркотические средства, гораздо быстрее приводящие к физиологической зависимости. Хотя и более опасные, чем алкоголь, на Востоке некоторые из них (например, опиум) также были известным образом интегрированы в общую культуру, что хоть как-то ограничивало их вредоносное действие. Вырвавшись на широкий простор, где они уже не подчиняются вековой традицией выработанным ограничениям, да еще в переломную для человечества эпоху, они приобрели исключительную опасность. Тут действуют те же причины, которые приводили к спаиванию северных народов при знакомстве с непривычным им алкоголем в условиях разрушения традиционного уклада жизни, но в невероятно возросших масштабах.

Но как бы ни были опасны алкоголь и другие наркотики, по своему губительному действию они не идут в сравнение с гораздо более слабым, но несравненно более распространенным наркотическим веществом – никотином (только в странах Европы от болезней, связанных с курением, ежегодно умирает более полумиллиона человек). «Изобретателями» этого средства были североамериканские индейцы, применявшие его при заключении мира между враждующими племенами. Воспоминания о перенесенных страданиях, о погибших сородичах отнюдь не способствовали этому, даже если мир становился непременным условием выживания племен. И здесь на помощь приходила знаменитая «трубка мира». Применение наркотика позволяло в определенной мере «снять» враждебные настроения, и руководствоваться не непосредственными эмоциями, а коренными интересами племени. Широкое распространение табака в мире вызывается на стадии привыкания теми же причинами, что и у других наркотиков. Но после появления физиологической зависимости оно связывается уже больше с ней, чем с компенсаторной функцией. Колоссальный же вред наносит не столько сам наркотик, сколько сопутствующие ему вещества.

Мы не будем останавливаться на других способах компенсации «внутреннего» характера. Вследствие их общественной значимости упомянем только об использовании для этой цели средств, предоставляемых искусством. Бульварная литература, продукция «фабрик снов», определенного рода музыка и изобразительное искусство, ориентирующиеся прежде всего на физиологические аспекты восприятия, одурманивают не хуже наркотиков, выполняя аналогичную компенсаторную функцию.

В отношениях, в которых происходит гармонизация связей индивида и общества посредством социальной компенсации, происходит удовлетворение всех имеющихся общественных потребностей, т.е. потребностей в обществе, в общении, в общественном самоутверждении. Как уже говорилось, «полифункциональность» объектов применительно к удовлетворению потребностей, в том числе общественных, позволяет вычленить средства удовлетворения той или иной из них только условно, по определяющей функции. Выше анализ в основном относился к удовлетворению потребности в общении (а еще ранее – в обществе как таковом). Но исключительную важность для человека представляет также его потребность в общественном самоутверждении. До сих пор мы касались этого вопроса только попутно, однако особое значение данного момента в определении характера и направления деятельности человека требует его специального рассмотрения.

В принципе потребность в самоутверждении связана со стремлением индивида к положительной оценке со стороны других его функционирования как элемента общества. Но опять же многоэтажность опосредований в жизни человека затрудняет, а то и вообще делает невозможной непосредственную оценку, а потому и здесь важную роль приобретают те или иные способы социальной компенсации.

Трудности оценки человека в соответствии с его действительным значением (т.е. как функционирующего элемента общества) в условиях общественного антагонизма нередко приводят к оценке относительной, и соответственно к принципиальной возможности разных видов компенсации. Каждый человек стремится к самоутверждению, но способы достижения этой цели могут быть весьма различными. При всем разнообразии людей в конечном счете в этом отношении можно выделить два их главным типа; дадим им условные наименования «технарь» и «спортсмен». «Технарь» стремится к самоутверждению путем достижения некоторого положения в обществе (пусть даже только в собственном представлении) посредством решения некоторой «технической» задачи, стоящей перед обществом в целом или какой-либо его частью. Другими словами, хотя здесь безусловно присутствует неявное соревнование с другими людьми, непосредственно человек при этом противостоит природе, стремится к победе над косной материей. И утверждение осуществляется по отношению к обществу, а не к конкретным людям. Не то у «спортсмена». У него самоутверждение связано с получением превосходства над конкретным противником, с возвышением относительно другого вполне определенного человека (или некоторой ограниченной группы людей).

В последнем случае также возможны два варианта: это либо стремление быть выше окружающих, подняться тем или иным путем над общим фоном, либо подавить, принизить, опустить в чем-то ниже себя других людей – если не всех, то по крайней мере некоторых. Хотя в обоих случаях в удовлетворение общественных по своей природе потребностей вносятся антиобщественные элементы, но тем не менее с точки зрения действительных нужд общества эти два пути отнюдь не равноценны.

То, что называется «здоровым честолюбием», «законное» стремление к власти, к славе и почестям, хотя и приводит к известному противопоставлению обществу, тем не менее достаточно часто требует от человека для достижения своих целей объективно общественно полезных действий. В конечном счете именно они и являются основой такого рода оценки. Во всякой деятельности проявляются два момента: с одной сторны реализуется стремление максимально раскрыть свои возможности, самореализоваться, истинно утвердить ценность своей личности как в собственном представлении, так и в представлении других людей, а с другой – достичь определенного общественного положения и призания прежде всего формально, определенным образом фиксировав его внешне, независимо от реального общественного содержания деятельности. Если в первом случае имеет место адекватная форма удовлетворения потребности в самоутверждении, то во втором используются средства компенсации и реализуется неадекватное, противоположное его сущности извращенное удовлетворение данной потребности. В деятельности людей «разорванного» общества практически всегда наличествуют оба эти момента, и объективная ценность поступка человека определяется их соотношением. Производство, наука, искусство и многие другие области общественной деятельности имеют указанные компоненты в большей или меньшей степени и в широкой градации: от беззаветной преданности своему делу до использования любых средств ради достижения цели «формального» самоутверждения. В последнем случае относительная самостоятельность критериев оценки приводит к удовлетворению общественных потребностей даже прямо антиобщественными способами (классический пример – Герострат).

На втором пути (самоутверждение за счет принижения других) оценка способов компенсации может быть только однозначно отрицательной. Пользующийся даже самой маленькой властью над зависимыми в чем-то от него людьми для удовлетворения своих амбиций бюрократ, унижающий достоинство более слабого человека хулиган – вот типичные случаи такого рода. Здесь имеет место исключительно извращенное удовлетворение общественной по своей природе, но направленной в антиобщественное русло потребности в самоутверждении.

В общественно-экономических формациях с частной собственностью на средства производства главным способом достижения реального положения в обществе становится экономическое могущество. Важнейшим средством его выражения являются деньги. Они – символ этого могущества, отраженным светом озаряющий своего владельца. По этому поводу молодой Маркс писал: «То, что существует для меня благодаря деньгам, то, что я могу оплатить, т.е. то, что могут купить деньги, это – я сам, владелец денег. Сколь велика сила денег, столь велика и моя сила. Свойства денег суть мои – их владельца – свойства и сущностные силы. Поэтому то, что я есмь и то, что я в состоянии сделать, определяется отнюдь не моей индивидуальностью… Деньги являются высшим благом – значит, хорош и их владелец»21. Таким образом, здесь мы имеем крайний случай уродливого воплощения общественного самоутверждения. Качества человека как личности заменяются внешним объектом – деньгами, в которых они как бы воплощаются. Как результат, стремление к формироваию в себе общественно ценных качеств подменяется стремлением к обретению экономического могущества.

Давая реальную власть, богатство дает также власть над умами людей. Собственно говоря, именно в этой последней оно прежде всего стремится найти выражение. Еще Апулей утверждал: «Не могут быть счастливы те, богатство которых никому не ведомо»22. А потому выработалось огромное количество способов наглядно представить общественное положение человека, воплотить его в конкретных предметах, в вещах. Становясь теми объектами, которые опосредованно удовлетворяют потребность человека в самоутверждении, предметы и действия как бы символизируют качества человека, и соответственно становятся также непосредственной целью его стремления.

Использование предметов в качестве средства самоутверждения возникает уже в глубокой древности. Наиболее яркое воплощение оно нашло в украшениях, служащих для характеристики их владельца, а затем в одежде. Вот что крупнейший исследователь античной философии А.Ф.Лосев пишет о роли пояса как украшения у древних греков: «Когда Гера просит у Афродиты дать ей любовь и привлекательность, то Афродита дает ей свой пояс. Пояс в глазах грека был настолько существенной принадлежностью их платья, что Гомер употребляет даже такие эпитеты, как “глубоко-опоясанный” и “прекрасно-опоясанный” в применении к мужчинам и женщинам»23.

В тех местах, где благодаря более суровому климату одежда приобретала более важное значение с точки зрения удовлетворения индивидуальных потребностей, она же широко использовалась и как один из главных носителей функций общения (через указание на принадлежность к определенной социальной группе) и самоутверждения (через характеристику качеств и возможностей своего владельца). В средние века одежда представляла большую ценность, ее очень берегли, перешивали и донашивали до полной ветхости; применение находили все «остатки и обрески». И наряду с этим именно тогда мы видим удивительную расточительность столь ценного материала на казалось бы совершенно бесполезные детали – чрезмерную, не оправданную защитной функцией длину рукава на Руси, шлейф женского платья в Западной Европе и т. п. И неудобство этих деталей в практической жизни, и высокая стоимость материала служили одной и той же цели – общественному самоутверждению. В наше время использование этой репрезентативной функции одежды значительно модифицировалось, но по существу не изменилось.

Одежда – наиболее яркий, но далеко не единственный пример того, как потребность в общественном самоутверждении выражается в стремлении к определенным вещам. Сейчас имеется значительное количество так называемых «престижных вещей», при приобретении которых утилитарность служит лишь предлогом, оправданием (в том числе иногда и для приобретающего их). Получая широкое распространение те или иные вещи перестают выполнять «престижную» функцию. На смену им приходят новые, либо появляется стремление приобретать те же вещи, но имеющие какие-либо особые качества. Появляются новые потребности третьего уровня как потребности в новых вещах, создаются новые «ценности», которые опосредуют (естественно, неадекватно) действительные человеческие ценности.

Нарастание ложных ценностей, извращенных потребностей, раз начавшееся, развивается по имманентным законам и неизбежно приводит к девальвации действительных ценностей. Этот процесс в качестве реакции порождает вообще отрицание важности материальных ценностей многими философами. Так, например, Бергсон и Шелер критиковали эту тенденцию нарастания «вещизма», изображая ее в духе «дурной бесконечности», как безостановочную и бессмысленную гонку за все новыми материальными ценностями. Для ее обозначения Шелер даже ввел специальный термин «плеонексия» (от древнегреческого «плеон» – больше). Соответственно считается, что те, кто обнаруживает плеонексию, принадлежат к массе, толпе, каково бы ни было их образование и социальное положение, и, наоборот, к элите относится всякий, кто предпочитает аскетизм, укрощает себя, поднимается над своими стремлениями24.

Но аскетизм вовсе не представляет собой индифферентность к вещам (точнее, к воплощенной в них функции самоутверждения), а негативизм по отношению к ним. Другими словами, аскетизм также предполагает использование вещей в целях самоутверждения, только путем их отрицания. Здесь для самоутверждения также используется репрезентативная функция вещей, только по различным причинам это самоутверждение приняло негативный по отношению к ней характер, и в таком качестве, являясь антитезой «плеонексии», в конечном счете смыкается с ней. Возвращение к «естественному» удовлетворению потребностей, отказ от самоутверждения в вещах вовсе не означает отказа от самих вещей. Это означает, что вещи в представлении людей будут только воплощением их утилитарной функции и потеряют значение символов качеств их владельцев. А это неизбежно приведет к уменьшению потребности в вещах вообще, создав возможность для человечества более успешно противостоять экологической катастрофе, которой грозит расширение производства.

Но вопрос может ставиться только так, а ни в коем случае не наоборот. Ограничение потребления «волевым» или каким-либо другим путем не приведет к цели. Сами непосредственные потребности должны стать другими, не выражаясь ближайшим образом в стремлении к личному обладанию теми или иными предметами в репрезентативных целях. Дело в том, что «в нынешнем обществе одна потребность индивида может удовлетворяться за счет всех других … тем самым делается невозможным свободное развитие целостного индивида… Коммунисты и не помышляют об уничтожении этой твердости своих желаний и потребностей … они стремятся только к такой организации производства и общения, которая бы сделала для них возможным нормальное, т.е. ограниченное лишь самими потребностями, удовлетворение этих потребностей»25.

Коренным образом характер удовлетворения общественных потребностей изменится только при переходе к новой целостности, обеспечивающей соответствие условий существования человека его природе, т. е. к коммунистической организации общества. При этом «коммунистическая формация действует двояким образом на желания, вызываемыми в индивиде нынешними отношениями; часть этих желаний, а именно те, которые существуют при всяких отношениях и лишь по своей форме и направлению изменяются различными общественными отношениями, подвергаются и при этой общественной форме изменению, поскольку им доставляются средства для нормального развития; другая же часть, а именно те желания, которые обязаны своим происхождением лишь определенной общественной форме, определенным условиям производства и общения, совершенно лишаются необходимых для них условий жизни»26. Новую форму приобретут те желания, которые адекватно отражают основные общественные потребности человека: стремление к красоте, общению, познанию, общественно-полезной деятельности, самоусовершенствованию и т. д., но исчезнут те, которые представляют эти потребности в искаженном и извращенном виде, те, которые в настоящее время, в частности, удовлетворяются репрезентативной функцией вещей. Вещи сохранят только утилитарные функции и перестанут быть одним из основных средств удовлетворения общественных потребностей человека.

Мы уже указывали, что возможность извращенного удовлетворения общественных потребностей связана с полифункциональностью объектов потребностей. В связи с этим отметим еще один способ компенсации потребности в общении, а прежде всего в самоутверждении, направленный совсем в другую сферу. Речь идет о сексе. В свое время наши «демократы» вволю позубоскалили над случайно оброненной фразой: «У нас секса нет». А ведь действительно не было – как широко распространенного и обретшего соответствующий социальный статус способа использования половой потребности в целях самоутверждения. Ведь фактическое отношение того, что нынче принято называть сексом, к удовлетворению половой потребности, приблизительно такое же, как карнавального костюма к защите от непогоды.

Необходимость удовлетворять общественные потребности в неадекватных человеческой сущности условиях привела к использованию половых отношений в виде секса в качестве комплексного компенсатора потребностей в красоте, общении и самоутверждении. Предметность удовлетворения, его связь с сильными положительными ощущениями, а главное, широкая доступность в связи с возникновением соответствующих общественных условий (размывание границ социальных групп, изменение роли семьи, возможность эффективного предотвращения зачатия и т.п.) в индивидуалистическом буржуазном обществе превратили способ удовлетворения одной из потребностей (причем потребности факультативной) едва ли не в универсальный прием самоутверждения, в своеобразный «нематериальный вещизм». На современном Западе жизнь подавляющего большинства жестко регламентирована. «Миллионы клерков в небоскребах-банках подчинены такой жесткой иерархической дисциплине, какая и не снилась нашим министерствам. Сборщик у конвейера – винтик почти в буквальном смысле». Для проявления свободной личной инициативы «оставлены две зоны – секс и покупки в супермаркетах (да и то они делаются в основном по указке рекламы)»27. Так что для самоутверждения рядовому обывателю фактически остается один только секс. Как говорил Олдос Хаксли: «По мере того как политическая и экономическая свобода уменьшается, свобода сексуальная имеет склонность возрастать в качестве компенсации»28.

Крайнее выражение данный способ компенсации находит в современной проституции. На вопрос корреспондента: зачем сегодня покупать «любовь» и платить за удовлетворение таким образом половой потребности, особенно в Швеции – при ее известном либерализме в половых отношениях, занимающийся вопросами проституции офицер полиции этой страны отвечал в том духе, что половая потребность здесь ни при чем. Для «клиента» важно обрести власть над другим человеком, пусть временную, но по возможности неограниченную. За это он и деньги платит. Так что в отличие от обычных половых отношений суть секса как специфического общественного явления – прежде всего в извращенной потребности в самоутверждении, остальное – форма.

Естественно, способы извращенного удовлетворения общественных потребностей не исчерпываются изложенными. Однако они дают достаточно полное представление об основных принципах, что избавляет от необходимости пытаться полностью исчерпать вопрос. Но прежде, чем с ним покончить, упомянем еще об одном своеобразном общественном явлении, которым является игра. По своей сути любая игра представляет попытку воспроизвести (или заменить) «естественные» отношения в данном обществе, определяющиеся сложным переплетением разнообразных фактров, искусственной динамической структурой со строго детерминированными (даже если в них сознательно вносится элемент случайности – для приближения к реальным условиям) и обозримыми «законами движения» – правилами. В качестве таковой игра выполняет целый ряд социальных функций. Отметим среди них две, связанные с удовлетворением потребностей в общении и самоутверждении. Первая обеспечивается тем, что любая игра осуществляется посредством взаимодействия индивидов, в том числе в целом ряде случаев имеющих в ее процессе одинаковую цель (например, в случае командной игры). Что же касается их противоположной направленности у «противников», то она также предоставляет возможность удовлетворения потребности в самоутверждении – если не в естественных, то хотя бы в искусственно созданных обстоятельствах.

Таковы вкратце те способы удовлетворения общественных потребностей, которые в классовом обществе связаны с необходимостью компенсации неадекватности условий существования человека его сущности. Способ удовлетворения общественных потребностей не может быть навязан человеку. Он всегда является следствием длительных и всеохватывающих социальных процессов. Только весь строй жизни, вся система общественного воздействия определяет конкретный характер удовлетворения общественных потребностей. Коль скоро он сформировался определенным образом, логические обоснования бессильны. Человеку, пораженному «плеонексией», как и, скажем, алкоголику, бесполезно доказывать, что существуют радости, более глубокие, чем те, что доставляет им удовлетворение сжигающих их страстей: ответом в лучшем случае будет ироническая улыбка – уж они-то точно знают, в чем состоит истинный смысл жизни! Только изменение всего строя жизни, всего характера общественных отношений может изменить способ удовлетворения общественных потребностей, в конечном счете приведя его к виду, адекватному общественной сущности человека.

2.7. Некоторые факторы развития

До сих пор мы преимущественно рассматривали информационное взаимодействие между обществом как организмом с одной стороны, и окружающей средой с другой. Но исследовать функционирование общества, а тем более его развитие невозможно без учета прежде всего их материального (вещественного и энергетического) взаимодействия, которому марксизм всегда придавал первостепенное значение. Указанное взаимодействие общества с природой прежде всего осуществляется в процессе производства. Именно материальное взаимодействие общества с природой – фундамент общественного развития, а основным его фактором и движущей силой является то, что представляет связь общества с природой в процессе производства – его производительные силы.

Основные, фундаментальные положения, развитые классиками марксизма, являлись раньше и остаются сегодня единственно научной основой анализа социальных процессов. Прежде всего это касается материалистического взгляда на историю. По словам Энгельса, Марксом «было дано материалистическое понимание истории и был найден путь для объяснения сознания людей из их бытия вместо прежнего объяснения их бытия из их сознания». Это без преувеличения гениальное открытие Маркса стало основой изучения общественных процессов. И сам Маркс блестяще применил его для анализа конкретной общественно-экономической формации, сумев убедительно «объяснить неизбежность возникновения капиталистического способа производства в его исторической связи и необходимости его для определенного исторического периода, а потому и неизбежность его гибели … обнажить также внутренний … характер этого способа производства… Это было сделано благодаря открытию прибавочной стоимости. Было доказано, что присвоение неоплаченного труда есть основная форма капиталистического производства… Этими двумя великими открытиями — материалистическим пониманием истории и разоблачением тайны капиталистического производства — мы обязаны Марксу. Благодаря этим открытиям социализм стал наукой, и теперь дело прежде всего в том, чтобы разрабатывать ее дальше во всех ее частях и взаимосвязях»1.

Развитая классиками марксизма общесоциологическая теория была и остается краеугольным камнем любых научных исследований в этой области. Широкая известность основных положений марксистской общей социологии (исторического материализма) избавляет нас от необходимости излагать их здесь. Приведем только блестящее краткое изложение Марксом того, что он называл «общим результатом», к которому пришел в своих исследованиях и который «послужил затем руководящей нитью» в исследованиях дальнейших: «В общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их воли не зависящие отношения – производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их материальных производительных сил. Совокупность этих производственных отношений составляет экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройки и которому соответствуют определенные формы общественного сознания. Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще. Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание. На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или – что является только юридическим выражением последних – с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции. С изменением экономической основы более или менее быстро происходит переворот во всей громадной надстройке»2.

Именно эти положения были и остаются незыблемой основой научной социологической теории. Базируясь на них, марксистская общая социология позволяла успешно анализировать происходящие в обществе процессы и прогнозировать их будущее течение. Однако с момента ее становления прошло немало времени. С одной стороны в обществе произошли глубочайшие изменения. С другой стороны наукой в различных ее отраслях накоплена огромная масса новых сведений. Все это с неизбежностью привело к необходимости определенным образом не только дополнить развитую классиками марксизма теорию, но даже пересмотреть ряд ее важных положений в свете новых данных. И если материалистический взгляд на историю незыблемо остается краеугольным камнем действительно научной общесоциологической теории, то конкретные ее приложения порой требуют достаточно серьезных коррективов.

С формальной стороны то, что в ряде случаев развитие общества приводило к результатам, достаточно отличным от тех, на которые рассчитывали классики марксизма, можно было бы расценить как следствие определенных погрешностей марксистской теории. Какие же погрешности могли быть допущены? При безукоризненности логики Маркса принципиально мыслимы либо погрешности методологического характера, либо ошибки в формировании системы постулатов. Многовековая общественная практика позволяет сформулировать некоторые положения, становящимися исходными постулатами для построения теории общественного развития. Будучи зависимыми от наличных, исторически ограниченных знаний об обществе, эти постулаты принципиально не могут быть всеобъемлющими, а следовательно, любая теория, построенная на них, раньше или позже неизбежно начнет расходиться с действительностью. Только итерационный процесс совершенствования системы постулатов по результатам исследований позволяет верной теории все более и более точно прогнозировать развитие ее объекта. Теория Маркса подтвердилась в главном — возник новый общественный строй без частной собственности на средства производства, практически охвативший треть человечества. История не знала более убедительного подтверждения верности общественной теории. Ни нуждающиеся в уточнении частности (а при всей их важности сравнительно с таким результатом это именно частности), ни нынешний кризис социализма не могут отменить научного значения данного фундаментального факта.

Таким образом, необходимость внесения коррективов в исходные положения любой теории, а тем более теории общественного развития, является объективной. Она не обесценивает ни теории, ни — в известных пределах — полученных на ее основе выводов. Не обесценили же, в самом деле, эвклидову геометрию появившиеся позже представления об ограниченной применимости постулата о параллельных прямых, или ньютоновскую классическую физику представления специальной теории относительности о влиянии скорости на массу. В определенных границах эти моменты просто не играют роли. Что касается теории Маркса, то среди ее явно сформулированных или принятых в неявном виде исходных положений также есть некоторые, нисколько не мешавшие ей точно отражать тенденции общественного развития до определенного момента, но далее становящиеся тормозом как прогностических возможностей данной теории, так и ее собственного развития.

Прежде всего сказанное относится к определению движущих факторов развития общества. Маркс совершенно справедливо считал, что исходным в развитии общества является способ производства средств к жизни, удовлетворяющих «жизненные потребности» людей. Само же удовлетворение этих потребностей как общественный процесс, несмотря на то, что именно ради него и осуществляются процессы производства, обращения, распределения оставалось в основном за пределами анализа. Маркс рассматривал процесс капиталистического производства (а также связанные с ним процессы обращения и распределения), а процесс потребления, характер регулирующих его потребностей были ему неинтересны, ибо они практически не меняли существа дела. В его системе «природа этих потребностей, — порождаются ли они, например, желудком или фантазией, — ничего не изменяет в деле».3 Но поскольку, как мы видели, потребности, порождаемые «желудком» и «фантазией», принципиально различны по свой природе и выполняемой ими функции, то раньше или позже это различие неизбежно начинает играть существенную роль. То, что во времена Маркса практически никак не сказывалось на результатах, уже не может больше не приниматься во внимание. И понять современное общественное развитие без учета характера потребностей человека — именно как человека, т.е. как отдельной целостности с одной стороны и элемента общества с другой — не представляется возможным.

Остановимся несколько подробнее на роли потребностей в экономической теории Маркса, в его исследованиях характера и движущих сил капиталистического способа производства. Подробнейшим образом рассматривая движение капитала, Маркс даже не ставит вопрос: зачем капиталист участвует в этом процессе, полагая, повидимому, что ответ на этот вопрос разумеется сам собой. Но это вовсе не так. Ведь сам Маркс утверждал, что все, что делает человек, он делает ради своих потребностей. Значит, и капиталист участвует в процессе «выращивания» и обращения капитала, в добывании прибавочной стоимости также ради удовлетворения каких-то своих потребностей. Каких же? По Марксу производство вообще существует ради удовлетворения «жизненных потребностей» («есть, пить, одеваться, иметь жилище»), но они у индивида всегда ограничены, несмотря на то, что «размер так называемых необходимых потребностей, равно как и способы их удовлетворения, сами представляют продукт истории и зависят в большей мере от культурного уровня страны» и «определение стоимости рабочей силы включает в себя исторический и моральный элемент. Однако для определенной страны и определенного периода объем и состав необходимых для рабочего жизненных средств в среднем есть величина данная»4.

Для рабочего, но, выходит, не для капиталиста. Иначе зачем он, имея ограниченные потребности, ввязывается в процесс производства и обращения капитала со стремлением к безграничному возрастанию прибыли? Ведь не для безграничного же возрастания потребления? Видимо, не в потреблении «жизненных благ» здесь дело — Маркс специально предупреждал, что не следует считать капитализм тем, чем он не является, а именно производством предметов потребления для капиталистов. У него даже есть сочувственная ссылка на Аристотеля, утверждавшего, что «количество собственности…, необходимой для хорошей жизни, не безгранично». Более того, когда речь идет о сущности капиталистического способа производства, для Маркса указанный момент вообще мало интересен: «Мы отвлекаемся здесь от той части прибавочной стоимости, которая проедается самим капиталистом»5. Но если он не потребляет (не «проедает») этой самой прибавочной стоимости, то зачем он вкладывает столько усилий в ее добывание? В том-то и дело, что потреблять-то он ее потребляет, но не «проедая». Это совсем иной способ потребления, ибо и предназначено последнее для удовлетворения совсем иных, в корне отличных от «так называемых необходимых» потребностей.

«Повторение, или возобновление продажи ради купли, так же как и самый этот процесс находят меру и смысл в лежащей вне этого процесса конечной цели, — в потреблении, в удовлетворении определенных потребностей. Напротив (!), при купле ради продажи начало и конец представляют собой одно и то же, а именно деньги, меновую стоимость, и уже вследствие одного этого данное движение бесконечно». Здесь телега явно ставится впереди лошади — бесконечность движения выводится из характера процесса обращения, а не сама возможность процесса — из характеристик каких-то потребностей (соответственно не имеющих конечного предела), хотя обычно Маркс поступает именно так: «Простое товарное обращение — продажа ради купли — служит средством для достижения конечной цели, лежащей вне обращения, — для присвоения потребительских стоимостей, для удовлетворения потребностей. Напротив (!), обращение денег в качестве капитала есть самоцель (!), так как возрастание стоимости осуществляется лишь в пределах этого постоянно возобновляющегося движения. Поэтому движение капитала не знает границ»6. Такие усилия — и без цели «вне обращения»? Конечно же, нет!

Однако продолжим. Говоря далее о капиталисте, Маркс пишет: «Объективное содержание этого обращения — возрастание стоимости — есть его субъективная цель, и поскольку растущее присвоение абстрактного (!) богатства является единственным (!) движущим мотивом его операций, постольку — и лишь постольку (!) — он функционирует как капиталист, т.е. как олицетворенный, одаренный волей и сознанием капитал. Поэтому потребительную стоимость никогда нельзя рассматривать как непосредственную цель капитала. Равным образом не получение единичной прибыли является его целью, а ее неустанное движение»7. «Самовозрастание капитала — создание прибавочной стоимости — есть, следовательно, определяющая, господствующая и всепоглощающая цель капиталиста, абсолютный импульс и содержание его деятельности, фактически оно есть лишь рационализированный импульс [Trieb] и цель собирателя сокровищ, совершенно убогое и абстрактное содержание, которое принуждает капиталиста, на одной стороне, выступать в рабских условиях капиталистического отношения совершенно так же, как рабочего, хотя и, с другой стороны — на противоположном полюсе»8. «Только отсутствие потребностей, отречение от них, отречение от потребительной стоимости той стоимости, которая существует в форме товара, делает возможным накопление ее в форме денег»9.

Получается странная картина: все люди как люди, в конечном счете стремятся к потребительным стоимостям, обеспечивающим удовлетворение их потребностей, а капиталист почему-то одержим страстью к стоимостям, готов ставить себя в «рабские условия» ради того «убогого и абстрактного содержания», которое, будучи абстрактным воплощением общественно необходимого рабочего времени, никакие конкретные «жизненные потребности» капиталиста удовлетворять в принципе неспособно. Более того: «его собственное личное потребление представляется ему грабительским посягательством на накопление его капитала»10. Проявляясь наиболее ярко у капиталиста, данное явление характерно для капитализма вообще, и стремление «делать деньги» для многих «приобретает значение этической максимы, которой подчинен весь образ жизни»11.

Дело здесь в том, что на самом деле процесс капиталистического обращения также находит «смысл» — не находя, однако, «меры» — вне самого процесса обращения. Он находит этот смысл, ибо и здесь капиталист удовлетворяет свои определенные потребности, но не находит «меры», ибо потребности эти специфичны и отличны от ограниченных «жизненных потребностей». Смешно было бы думать, что Маркс не знал, зачем капиталисту накопление (мы выше цитировали еще из его ранних произведений высказывание относительно роли денег). Но идея такого рода потребностей не вписывалась в его общую концепцию. Свои «жизненные (т.е. в основном индивидуальные согласно принятой выше классификации) потребности» капиталист удовлетворяет как и любой человек посредством присвоения потребительных стоимостей, его же функционирование как капиталиста определяется стремлением к удовлетворению в специфических формах (исторически определенных и доступных ему в отличие от других людей именно как капиталисту) своих иных (общественных) потребностей. И это относится отнюдь не только к капитализму. Для господствующих классов в любых формациях именно вследствие их господствующего положения как раз удовлетворение прежде всего собственных общественных потребностей при всем его конкретном своеобразии и различии в общем становится главным стимулом социального поведения, реализующего производственные отношения данной формации.

Почему же тогда Маркс не находит цели обращения капитала вне самого этого процесса, т.е. в потребностях капиталиста? Дело в том, что для Маркса потребление с целью удовлетворения любых потребностей предполагает уничтожение конкретным индивидом в этом процессе потребительных стоимостей по мере их потребления, а потому по сути своей является индивидуальным, а не общественным процессом (даже если оно совершается общественным индивидом совместно с другими индивидами: то, что в процессе удовлетворения своих потребностей – потребления – уничтожено данным индивидом, уже не может служить удовлетворению потребностей другого). Поэтому перед потреблением продукт, по его мнению, должен быть обязательно разделен среди индивидов. И потребности, которые при этом удовлетворяются, являются сугубо индивидуальными. Об общественных же потребностях за пределами производства в этом случае можно говорить только условно, как о некоторой сумме совпадающих, но в принципе все же индивидуальных потребностей, или же как о модификациях их под общественным воздействием, но отнюдь не как об особых потребностях, принципиально отличающихся от индивидуальных.

Поэтому Маркс, когда говорит о будущем «союзе свободных людей», переносит на него тот индивидуальный способ удовлетворения потребностей, который характерен для классового общества. Он неоднократно подчеркивает общественный характер производства в буржуазном обществе, то, что производство товаров удовлетворяет в конечном счете «разнообразные потребности своих собственных производителей» через их обмен между собой, поскольку они выступают «в качестве звеньев совокупного труда» и «должны удовлетворять определенную общественную потребность». А в «союзе свободных людей» производители вообще «расходуют свои индивидуальные рабочие силы как одну общественную рабочую силу», т.е. труд становится уже не опосредованно, а непосредственно общественным. Но потребление, по его мнению, остается столь же индивидуальным, т.е. за вычетом той части продукта, которая остается общественной, поскольку используется в дальнейшем непосредственно в общественном производстве, остальная часть «потребляется в качестве жизненных средств членами союза. Поэтому она должна быть распределена (!) между ними»12.

В этом и состоит коренная ошибка, проистекающая из представления о принципиальной нерасчлененности и сугубо индивидуальном характере личных потребностей человека. В действительности же только удовлетворение индивидуальных потребностей человека, т.е. потребностей его как биологического существа, в качестве непременного условия имеет распределение продуктов труда между индивидами — ввиду действительной неизбежности их уничтожения в процессе этого удовлетворения. Что же касается удовлетворения тех потребностей, которые были определены выше как общественные (отражающие нужды общества не как суммы индивидов, а как некоторого целостного организма, хотя и органически присущие индивиду как их субъекту), то необходимость явного или неявного разделения для их удовлетворения продуктов общественного труда между индивидами носит релятивный характер и имеет место только в определенных условиях, на определенном этапе общественного развития, а именно на том, где основные общественные потребности (прежде всего в самоутверждении) получают в противоположность их сущности в значительной степени вещное выражение. Удовлетворение членами господствующих классов тех собственных потребностей, которые мы определили как общественные, не только по своим конкретным способам становится признаком, характеризующим в определенной мере данную общественную формацию, но и в силу их господствующего положения в этой формации превращается в главный стимул их социального поведения, реализующего производственные отношения данной формации, в том числе не только способ получения, но и характер использования прибавочного продукта. А последний в различных общественно-экономических формациях различался весьма существенно.

Вопрос о разделении произведенного продукта на необходимый и прибавочный применительно к капиталистическому обществу рассмотрен Марксом самым подробным образом. Маркс был уверен, что «прибавочный труд вообще, как труд сверх меры данных потребностей, всегда должен существовать». В частности, «определенное количество прибавочного труда требуется … для обеспечения необходимого, соответствующего развитию потребностей и росту населения прогрессивного расширения процесса воспроизводства, что с капиталистической точки зрения называется накоплением»13. Им, а также и Энгельсом, был высказан ряд замечаний на этот счет применительно к другим общественным формациям, однако общего определения этих понятий они нам не оставили. Рассматривавший данный момент применительно к первобытному обществу, Ю.И.Семенов справедливо заметил, что вообще касаемо необходимого и прибавочного продукта в общем виде их «определения мы не найдем нигде а марксистской экономической литературе»14. Такое положение порождает ряд сложностей.

В первобытном обществе индивидуальные («биологические», связанные с существованием индивида как отдельного организма) потребности человека – потребности в «жизненных благах» – удовлетворялись в результате производственной деятельности, производящей продукты потребления, а общественные (потребности человека как элемента общества – в красоте, в общении, в самоутверждении) – посредством самой производственной деятельности (как и вообще функционирования в качестве элемента «сверхорганизма»), в ее процессе. По мере роста общественной производительности труда, и соответственно производимого продукта, улучшались условия для удовлетворения индивидуальных потребностей. В то же время по мере распада первобытного общества как целостного организма ухудшались условия для удовлетворения общественных потребностей человека посредством прямого функционирования в качестве его элемента. Соответственно появляется стремление восполнить, компенсировать возникающую недостачу использованием для этих целей части произведенного продукта, т.е. частично уже также и посредством результатов производственной деятельности. Остальной продукт используется так же, как и раньше – для воспроизводства рабочей силы. А как же используется та часть произведенного продукта, которая направлена на другие цели?

Ниже мы подробно рассмотрим этот вопрос в историческом аспекте. Здесь только отметим, что появляющийся со становлением классового общества прибавочный продукт под принуждением отдается одной социальной группой для нужд другой социальной группы. Теперь последняя социальная группа своей целью ставит не непосредственное добывание «жизненных благ» непосредственно из природной среды, а такую организацию первой, которая обеспечила бы эти жизненные блага и ей, и себе, т.е. производила бы и необходимый, и прибавочный продукт. Будучи насильственно отнятой одной социальной группой у другой, определенная часть продукта используется господствующей социальной группой для обеих целей: и для удовлетворения своих индивидуальных «жизненных потребностей», и для удовлетворения потребностей общественных. Угнетенной социальной группе для последней цели приходится использовать в основном прежние методы – при постоянном дефиците удовлетворения общественных потребностей.

Но со становлением первого классового общества как относительно целостного общественно-экономического организма, т.е. как определенного способа производства, разделение общества как субъекта производства на два производственных класса («отвечающих» соответственно за рабочую силу и условия ее применения, или, говоря другими словами, за живой и овеществленный труд, соединяемые в процессе производства для получения продукта), предполагает постоянное социальное разделение труда в процессе производства на непосредственно производящий и управленческий, т.е. на выполнение технологических операций по созданию продукта и организацию этого процесса. Это касается любого классового общества. Например, при капитализме, по мнению Маркса, «капиталист как надсмотрщик и руководитель … должен выполнять определенную функцию в процессе производства»15. Соответственно должна быть воспроизведена и рабочая сила этого «надсмотрщика и руководителя». Таким образом, та часть производимого продукта, которая идет на воспроизводство рабочей силы членов господствующего класса как управляющих, выполняющих необходимую для нормального осуществления трудового процесса организационную функцию, также по сути дела является частью необходимого, а не прибавочного продукта, и идет на удовлетворение «жизненных потребностей» людей, принимающих указанное реальное и необходимое участие в производственном процессе, хотя они и составляют господствующую социальную группу.

Иначе дело обстоит с действительно прибавочным продуктом, т.е. той частью насильственно изымаемого продукта, которая ни в каком виде не используется для воспроизводства той рабочей силы, благодаря которой он был произведен. Этот продукт прежде всего идет на создание предметов, используемых господствующей социальной группой для удовлетворения своих общественных потребностей, т.е. в конечном счете предназначен для «прокормления» той части работников, которая создает не «жизненные средства» общества, а средства для удовлетворения указанных потребностей. Следовательно, эта группа работников сама составляет особую социальную группу, которая не участвует в том общественном производстве, которое обеспечивает выживание общества в природной среде. Будучи так же угнетенными, как и производительные работники, они, хоть и не по своей воле, объективно представляют собой тот «груз», который общество, надрываясь, вынуждено тащить на себе. Другое дело, что в ряде случаев эту группу достаточно сложно (а порой и невозможно) в полном объеме выделить физически, в качестве действительно отдельной группы людей; достаточно часто обе функции выполняют все те же люди, что не меняет существа дела (так же как отсутствие физического разделения необходимого и прибавочного времени не отменяет существенного различия между ними по социально-экономической функции).

В этом – суть прибавочного продукта. Но формы его использования в различных классовых общественно-экономических формациях достаточно существенно различаются. В рабовладельческом обществе практически весь прибавочный продукт тратится господствующим классом на предметы роскоши и оружие. То же самое имеет место на протяжении большей части времени существования общества феодального. Здесь искомые власть и богатство олицетворяются именно владением такими предметами. Но уже в его конце появляется тенденция, нашедшая свое развитие и наиболее полное воплощение при капитализме, заключающаяся в представлении богатства и власти через капитал. Показателем их здесь становится прибыль, соответственно превращающаяся в главный объект стремления членов господствующего класса. Выше мы рассмотрели указанный момент применительно к капиталистическому обществу. Но расширение прибыли в масштабах общества связано с расширением производства, для чего значительная часть полученного продукта тратится на эти цели, т.е. на оплату труда, затрачиваемого не на воспроизводство, а на расширение производства, поскольку именно таким образом прежде всего удовлетворяются общественные потребности капиталиста. Именно на эти цели уходит значительная часть прибавочного продукта (прибавочной стоимости), остальная – на предметы роскоши для буржуазии.

Как видим, потребности человека являются универсальным движущим фактором его деятельности, а следовательно, и развития общества. Однако изначальное представление о потребностях человека как принципиально нерасчленимом (едином в многообразии) целом не позволяет до конца понять даже поведение людей в капиталистическом обществе. Применительно же к социализму без учета этого обстоятельства вообще невозможно понять характер движущих стимулов поведения людей, а следовательно, и характер (а тем более развитие) данного общественного строя. Этими соображениями мы здесь пока и ограничимся, поскольку характер функционирования общественных потребностей рассмотрен нами выше, а некоторые дополнительные вопросы будут обсуждены одновременно с анализом действия факторов развития в конкретных общественных условиях.

Согласно основным положениям марксизма движущей силой общественного развития являются противоречия между наличными производительными силами общества и теми отношениями, в которые люди вступают в процессе производства. Последние прежде всего выражаются в отношениях собственности, а потому одним из наиболее важных вопросов, который необходимо рассмотреть, прежде чем перейти к исследованию процессов смены общественных формаций, как раз и является вопрос о собственности. Это тем более важно, что в переходные эпохи, с анализа одной из которых мы намерены начать рассмотрение процесса общественного развития, вопрос о собственности, в более или менее стабильных условиях остающийся в известной степени академическим, приобретает исключительную актуальность.

Классики марксизма не раз говорили о мистифицированности общественных отношений, о скрытом характере их глубинной сущности за поверхностными явлениями. При поверхностном анализе, когда руководствуются «здравым смыслом», видимость принимается за сущность. Обсуждение проблем собственности — яркий пример этого в наше время. В этой связи чаще всего обсуждается отношение человека к вещам. Но на самом деле собственность как общественное явление по своей сути не есть отношение человека к вещи; по своей природе отношения собственности — это отношения между людьми по поводу вещей, да и то не всяких. И только как отражение, как одна из форм проявления это отношение воплощается в отношение человека к вещи. Непонимание или игнорирование этого приводит к фактическому сведению общественных отношений собственности к психологическому феномену отношения человека к вещи. Соответственно все дальнейшие рассуждения, будучи основанными на неверной посылке, не приводят к истине, а уводят от нее.

Любая жизнеспособная система в окружающей среде находится с последней в состоянии постоянного материального обмена. Обмен этот осуществляется путем ассимиляции (присвоения) некоторых элементов внешней среды и диссимиляции, выделения в нее собственных (отчуждение). Процесс носит универсальный характер для всех целостных систем – от амебы до общества. Отношения собственности, связанные с процессами производства, т.е. «обмена веществ» общества с природой, своей основой также имеют явления присвоения и отчуждения. Будучи явлением общественным, они возникают из этих процессов, хотя и не сводятся к ним, и базируются на том, что «вещи сами по себе внешни для человека и потому отчуждаемы»16. Но без понимания именно общественного характера этой стороны процессов присвоения и отчуждения у человека вопрос о сущности отношений собственности и их роли в общественном развитии не решить.

Когда обезьяна при помощи палки достает банан, она не только по отношению к банану, но и по отношению к палке осуществляет присвоение. Присвоение банана происходит непосредственно введением его в организм, где он и ассимилируется. Чтобы послужить тем целям, ради которых совершается данный акт, банан должен быть существенно трансформирован организмом. Эта трансформация – постоянный процесс, результатом которого является жизнедеятельность системы. Аналогичный процесс превращений происходит с любыми другими объектами, ассимилированными биологической системой.

Но присвоение обезьяной палки носит уже несколько отличный характер. Палка, оставаясь «внешней» по отношению к организму вещью, становится как бы его частью, продолжением конечности в данной частной функции последней. Использованная в качестве орудия, а затем отброшенная, палка после ее использования возвращается в среду такой же, какой была взята, и опять становится только палкой, но не орудием. Никакой трансформации указанный объект по своей сути не претерпел, и сам по себе не был включен в метаболизм данной системы. Процесс присвоения, несомненно, имел место, однако в отличие от присвоения банана здесь присвоение имеет случайный, однократный, кратковременный, относительный характер, и в этом смысле мало чем отличается от случайного же использования животным других природных объектов (например, укрытия). У человека акт использования орудия труда превращается в закономерный и постоянный. На период производственных операций орудие труда становится как бы естественным продолжением руки, превращается в часть данного человека. Происходит общественный процесс присвоения индивидом внешнего для него объекта.

Однако этот процесс носит общественный характер только в том смысле, что его совершает существо общественное, что только как общественное существо человек приобретает развернутую способность к совершению указанного процесса. Но сам процесс является сугубо индивидуальным. Возможно, первоначально это было связано с выбором человеком орудия соответственно своим индивидуальным особенностям, а еще больше с приспособлением себя к данному орудию, с выработкой конкретных навыков, которые только и делали эффективным его использование, и следовательно, не всегда целесообразным использование именно этого орудия другим индивидом. Процесс присвоения здесь налицо, но говорить о собственности на «продолжение руки» так же бессмысленно, как бессмысленно говорить о собственности человека на саму руку17, или о том, что растение или животное — собственник тех «растительных и животных органов, которые играют роль орудий производства в жизни растений и животных»18.

Человек ощущает себя физической отдельностью в окружающем его мире. Но, будучи отдельностью, он не отделен от мира, между человеком и остальным миром осуществляется постоянный вещественный, энергетический, информационный обмен. Изменение материального баланса (или поддержание баланса) между этой отдельностью и всем остальным миром также выражается в процессах присвоения и отчуждения. Эти процессы в своем физиологическом выражении составляют основу биологического существования человека. Они общи у человека и животного и, пока совершаются строго в пределах этой общности, не имеют специально общественного значения, как и не требуют для своего описания специфических понятий, выходящих за рамки биологии. Но человек, будучи существом биологическим, одновременно также является существом общественным, а потому все его проявления с определенной точки зрения являются общественными. В своеобразной форме, например, это отражается (применительно к данному случаю) в особом отношении в древних верованиях к выделениям человеческого организма. Гораздо более существенно положение меняется относительно функционирования человека именно как человека, т.е. как элемента биологического организма более высокого уровня, поскольку теперь определяющую роль играет обмен веществ с окружающей средой именно этого организма (который, однако, осуществляется через посредство индивидов). Вот здесь проявляется принципиальная возможность отчуждения орудия труда от конкретного индивида без потери орудием этого качества, т.е. определенного общественного значения.

Первой особенностью орудия труда в обществе по сравнению с предметами, используемыми животными, является то, что эти предметы в данном случае подвергаются обязательной трансформации. Даже в простейшем случае палка будет отломлена, очищена, обожжена, камень специфически обработан. Только после такой трансформации природный объект становится орудием. Теперь орудие, на создание которого был затрачен определенный труд (и, стало быть, не человек приспособлен к вещи, а вещь к человеку), уже не будет отброшено после выполнения той или иной операции, а будет сохранено для выполнения аналогичных операций в дальнейшем. При этом ряд операций, имея жизненно важное значение, уже не могут выполняться иначе, чем посредством определенного орудия. Произошла ассимиляция природного объекта, орудие становится частью общественного организма. Но в данном случае ассимиляция, имея все существенные признаки любой ассимиляции, имеет также и отличие от рассмотренного выше случая, заключающееся в том, что данный объект ассимилирован специфической системой – не индивидом, а сверхорганизмом-обществом как некоторой целостностью. Он так же будет функционировать в руках одного индивида, как и другого – в интересах этой целостности.

Отметим, что процесс трансформации природных объектов в орудия труда происходит со становлением общества и человека с постепенным усложнением орудий и с увеличением затрат труда на их изготовление. Этот процесс входит составной частью в процесс формирования человека и общества, и в «готовом» обществе с «готовым» человеком представляет уже развитое явление ассимиляции общественным организмом природных объектов, составляя неотъемлемую часть общественного «метаболизма». Дальнейшее его усложнение, связанное с усложнением технологических процессов и орудий производства, несмотря на кажущуюся их несопоставимость (одно дело – заостренная и обожженная деревянная копалка, другое – роторный экскаватор), уже не вносит в данное отношение ничего принципиально нового.

Заменив один субъект ассимиляции другим, и показав аналогичность этого процесса, мы также не имели бы ничего принципиально нового, если бы не два существенных момента. Во-первых, орудие производства (а теперь это уже именно так) может выполнять свое назначение, т.е. определенным образом функционировать в качестве элемента общественного организма, только оставаясь некоторое время и в определенных границах относительно постоянным и неизменным. Только в этом случае технически возможен феномен собственности на определенный объект. Во-вторых же, еще более важно то, что данный объект не используется индивидом непосредственно для ассимиляции в качестве природного объекта, а только служит такому взаимодействию общества со средой, которое обеспечивает в конечном счете индивидуальную ассимиляцию других объектов. Ни скребок, ни игла не удовлетворяют никакой «жизненной потребности» индивида. Но скребком чистят шкуру, иглой ее сшивают, получая в результате одежду, уже непосредственно используемую для удовлетворения насущной потребности в защите от холода. Таким образом, ценность указанных объектов не в непосредственном удовлетворении индивидуальных «жизненных потребностей», а в обеспечении их удовлетворения в процессе трудовой деятельности, т.е. в качестве условий применения рабочей силы человека. И, как показал Маркс, потребительная стоимость этих объектов (средств производства вообще, и орудий труда в частности) потребляется человеком не непосредственно, а путем постепенного перенесения овеществленного в них труда на предметы потребления. Соответственно постепенно снижается потребительная стоимость орудия труда, вплоть до того момента, когда оно теряет возможность выполнять свои функции19. Тогда процесс перенесения полностью заканчивается, и орудие производства теряет свою определенность в данном качестве.

Из всего сказанного непосредственно следует, что такое явление как собственность возникает только с возникновением общества, и притом как собственность на весьма специфические объекты – средства производства, специфичность которых как раз и заключается в том, что они, не удовлетворяя непосредственно никаких «жизненных потребностей», являются условиями применения рабочей силы для производства объектов, предназначенных именно для такого удовлетворения20. При этом собственность появляется тогда, когда появляется принципиальная возможность отчуждения вещи от индивида внутри общественного организма. Другими словами, здесь уже об отчуждении можно говорить только как о процессе общественном, причем не только по форме, но и по существу. Утеря индивидом своей вещи не есть отчуждение в общественном смысле. Только отчуждение каких-то функций вещи от индивида в связи с их присвоением другим индивидом или группой людей связана с отношениями собственности. При таком частичном отчуждении применение вещи отдельным индивидом (или коллективно) не делает ее в общественном смысле его частью. Но вещь, даже полностью отчужденная от конкретного индивида, остается частью общественного организма, если, будучи используемой другим человеком, продолжает выполнять необходимые для общества функции. Отчужденное от данного человека орудие (в отличие от отброшенной обезьяной палки) не перестает быть орудием для общества, становясь общественной собственностью. Поэтому собственность как явление первоначально формируется именно как общественная собственность21.

Характер отчуждения зависит от тех общественно-экономических отношений, которые имеют место в тот или иной исторический период. Однако в принципе виды отчуждения могут только соответствовать видам присвоения, которые вообще могут существовать. Общественная практика выделила всего три возможных вида присвоения (еще раз подчеркнем, что речь идет об общественном процессе, т.е. об отношениях не людей с вещами, а людей по поводу вещей, в отличие от индивидуального присвоения, присвоения как функционального включения внешнего физического объекта в состав тела индивида). Они суть следующие: первый — представление о единстве субъекта с объектом; второй — обеспечение функционирования объекта в соответствии с волей субъекта; третий — присвоение субъектом (в любом виде) результатов функционирования объекта. Эти три момента могут в каждом конкретном случае, применительно к конкретным субъектам и объектам, существовать вместе, раздельно или в любой комбинации.

Существование трех моментов, связанных с присвоением (или отчуждением) как общественным процессом, в дальнейшем было юридически зафиксировано в различных трех моментах, характеризующих реально функционирующие отношения собственности: владение, распоряжение, пользование. В отличие от большинства юридических норм, которые только в критериальном (и, следовательно, релятивном) виде отражают общественно-экономические отношения, в данном случае они непосредственно фиксируют общественную сущность данных отношений, а потому как понятия столь же закономерно могут быть отнесены к области политэкономии (и даже социологии), как и юриспруденции.

Следует, однако, иметь в виду, что в юриспруденции не существовало и не существует удовлетворительных общих определений этих составляющих отношений собственности. Имеющиеся же определения в значительной мере восходят к римскому праву. В те времена, когда в общественной жизни Рима еще весьма значительную роль играли рудименты племенных отношений, связанные с характерным для переходного периода расщеплением отношений собственности по субъектам и объектам, понятие собственности еще не сформировалось как целостное понятие. Поэтому и в римском праве «в доклассическое время не существовало общего определения собственности, а давалось перечисление отдельных полномочий собственника»22. Но по мере становления классовых отношений уже «классическая юриспруденция понимала собственность как неограниченное и исключительное правовое господство лица над вещью, как право, свободное от ограничений по самому своему существу и абсолютное по своей защите»23. При этом в римском праве различались отношения собственности и владения, причем владение понималось не столько как общественное отношение, сколько как простое «держание». Так, древнеримский юрист Павел утверждал: «Доказательство … владения [possessionis] состоит не столько в праве, сколько в факте, поэтому для доказательства достаточно, если я материально держу вещь»24. Именно в таком смысле употребляли эти термины Маркс25 и Ленин26. Но, как мы отмечали, во времена Древнего Рима рудименты родовых отношений играли еще весьма существенную роль, отражаясь в том числе и в сфере имущественных отношений, внося весьма существенные особенности в отношения по поводу средств производства. В дальнейшем по мере утверждения частной собственности как единственного общественного отношения к средствам производства «слияние» трех упомянутых видов отношения, фактическое превращение их в лучшем случае в некие «ипостаси» становящегося все более единым отношения собственности, делали их все более редкие сепаратные внешние проявления не более чем юридическими казусами, не играющими существенной роли в производственных отношениях. Что же касается значения терминов владение, распоряжение и пользование, принятого для них в данной работе как для трех «ипостасей» отношения собственности, то их определение дано выше.

Вообще в полном объеме (т.е. с реализацией во всех трех аспектах) субъектом собственности может быть только некоторое целое, выступающее как целое во всех основных жизненных проявлениях. Как мы уже неоднократно подчеркивали, в общественной жизни таких целых может быть два: общество как целостный организм, и индивид как элемент общества, обладающий, однако, высокой степенью самостоятельности. Соответственно этому различаются и два основных вида собственности — собственность общественная и собственность частная.

Во избежание терминологических недоразумений в этом исключительно важном вопросе следует, повидимому, еще раз подчеркнуть, что понятие «частная собственность» мы здесь используем только в том смысле, который ему всегда придавался марксизмом. Другими словами, в каких бы условиях не шла речь о частной собственности, она идет не о противопоставлении собственности «частного лица», отдельного индивида с одной стороны, и собственности «казенной» (государственной), групповой или коллективной с другой, не вообще о личной собственности на те или иные вещи, не о принадлежности данного имущества конкретному лицу, но только о собственности конкретного лица (равно как и группы лиц с достаточно определенно зафиксированными обществом отношениями между ними) на весьма специфические объекты — средства производства, специфичность которых заключается в том, что они являются условиями применения рабочей силы, включающей владение, распоряжение и пользование этими средствами производства, а следовательно, и реальную возможность определять в полном объеме сам процесс производства.

Что же касается собственности общественной, то о ней применительно к тому же объекту можно говорить только при наличии общества как некоторой целостности, осознающей самое себя (разумеется, через своих членов) как целостность, и стало быть, сформировавшегося как целостный субъект отношения собственности. Так было в первобытном обществе, когда человек ощущал себя не человеком вообще, но членом данного племени; так будет при коммунизме, где «нет классов (т.е. нет различия между членами общества по их отношению к общественным средствам производства)»27, когда сам по себе статус человека без каких бы то ни было дополнительных оснований определит его отношение к любым общественным явлениям, в том числе и ко всему материальному достоянию общества, т.е. при полном нивелировании социальных (и следовательно, ввиду отсутствия социальных препятствий, при полном же раскрытии индивидуальных) различий между людьми. Очевидно, что при наличии классов, государства, других социальных образований, по самой своей природе предполагающих именно социальную дифференциацию между членами общества, этого быть не может, а следовательно, не может быть и речи об общественной собственности.

Что касается частной собственности, то различные производственные отношения предполагают существенную ее модификацию. При этом исторический опыт говорит, что различные формы частной собственности, хотя и определяющие различные уровни общественного развития, тем не менее, будучи только модификациями ее, вполне могут определенное время сосуществовать. Однако частная и общественная собственность прямо противоположны друг другу, предполагая совершенно различную социально-психологическую атмосферу, и следовательно, взаимно исключают друг друга и сосуществовать в одном социальном образовании не могут. Но с другой стороны столь коренной общественный перелом, как переход от одной фундаментальной формы собственности к другой, не может быть не только однократным, но и кратковременным актом. Переходный период от классового общества к бесклассовому (а в свое время наоборот), представляя собой коренное изменение общественной организации, является весьма длительным. И как таковой он может быть только периодом, где нет ни частной, ни общественной собственности на средства производства в их классической форме, т.е. где нет целостного отношения собственности, где собственность расщеплена по формам своей реализации. В такой ее реализации — единственная возможность перехода от одной фундаментальной формы собственности на средства производства к другой. Конкретный характер этого состояния будет рассмотрен при рассмотрении соответствующих этапов общественного развития.

Отношения собственности, под которыми понимаются отношения между людьми по поводу средств производства, являются наиболее фундаментальными среди базисных общественных отношений, но далеко не единственными. Они, как и вообще базисные отношения, отражающие в главных чертах взаимодействия людей в каждый данный исторический период при производстве общественной жизни и ее материальных условий, сложны и противоречивы в своих внешних проявлениях. То, что Маркс говорил о мистифицированном отражении в сознании действительных отношений при капитализме, касается также любых других общественно-экономических формаций, которые знала до сих пор история. Соответственно и действия индивидов или групп людей, определяемые ими, неоднозначны и противоречивы. При внешней скрытости пружин максимальное соответствие конкретных проявлений общественной жизни общему ее направлению обеспечивается идеологической надстройкой, формируемой на базисных отношениях по вероятностно-статистическим законам, а потому сглаживающей флуктуации их конкретных проявлений. Но по той же причине надстройка имеет громадную инерционность, и ее изменения неизбежно запаздывают по отношению к изменениям базиса, как бы ни был инерционен последний сам по себе. Поэтому при изменении базисных отношений, какими бы причинами они не вызывались, идеологические надстроечные образования всегда отстают от них. Таким образом «дело обстоит с политическими, религиозными, философскими системами вообще»28.

Инерционность надстройки жизненно важна для стабилизации общества. Соответствующие представления в идеале охватывают все общество, все взаимодействующие социальные группы независимо от того, выгодны ли соответствующие базисные отношения именно этой социальной группе или нет, поскольку выгодны данному общественному образованию в целом, обеспечивая возможность его существования на данном этапе, а значит, и существования всех составляющих его групп. В условиях общественной стабильности (всегда относительной) наличные общественно-экономические отношения воспринимаются как естественные условия жизни, столь же естественные, как и физические условия существования, скажем, как наличие земного тяготения. Вот как Маркс описывает такое состояние применительно к капитализму: «Мало того, что на одном полюсе выступают условия труда как капитал, а на другом полюсе – люди, не имеющие для продажи ничего, кроме своей собственной рабочей силы. Мало также принудить этих людей добровольно продавать себя. С дальнейшим ростом капиталистического производства развивается рабочий класс, который по своему воспитанию, традициям, привычкам признает условия этого способа производства как само собой разумеющиеся естественные законы»29.

Но изменение базисных условий жизни, будучи результатом объективных причин, происходит не само по себе, а в результате конкретных действий конкретных людей. Действия же людей непосредственно определяются их интересами, в свою очередь определяемыми их местом в системе общественно-экономических отношений. При изменениях последних образуется новая социальная группа, объединенная общими интересами. Связав свою жизнь с новыми общественно-экономическими отношениями, эта группа заинтересована в их становлении, укреплении, стабилизации. Эта заинтересованность ближайшим образом отражается в формировании новой идеологии, обеспечивающей внутреннее единство общественно-экономических и социально-психологических факторов в пределах данной группы. Это обстоятельство обуславливает необходимость (ибо вновь нарождающаяся группа противостоит большинству) и возможность (ибо наличествует и развивается соответствующая экономическая база) возникновения определенной структуры, организации, обеспечивающей целостность данной группы и являющейся основой власти.

Организация, соответствующая по своей направленности новым, побеждающим в силу действия объективных факторов развития общества, базисным отношениям, и спаянная общей идеологией, представляет мощную общественную силу, которая, осуществляя политическую власть, способна навязать свою волю всем остальным, несмотря на подавляющее количественное превосходство последних. Структурные факторы, организация в очередной раз демонстрируют свои преимущества перед относительно аморфным, находящимся на более низком уровне организации количеством.

Таким образом, при всяких общественных преобразованиях, затрагивающих базисные отношения, в масштабах общества возникает коллизия общественно-экономических и социально-психологических факторов. В этом случае новые общественно-экономические отношения властно утверждаются и стабилизируются в масштабе того или иного общественного образования первоначально против действия общего социально-психологического фактора, и навязываются большинству посредством насилия (чаще всего государственного насилия) со стороны ограниченной, но организованной социальной группы, для которой соответствие этих факторов имеет место. Происходит социальная революция. И она продолжается до тех пор, пока изменение общественно-экономических отношений не приведет к соответствующему изменению социально-психологической атмосферы в обществе. Наступившее согласие создает уже автоматическое генерирование соответственно направленного общественного сознания, обеспечивая тем самым социальную стабильность без применения (точнее, с минимальным применением) насилия. На начальном же этапе преобразований насилие неизбежно: «Насилие является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым. Само насилие есть экономическая потенция»30.

В определенных условиях (и прежде всего в условиях относительной изоляции данного социального образования, а тем более его противопоставления социальной среде) старая организация благодаря той же инерционности надстройки может, опираясь на насилие, на имеющуюся государственную власть, используя их раньше, чем объективные процессы приведут к возникновению сильной новой организации, продлить существование отжившей формации. Тогда начинается период загнивания общественного строя. Загнивание не равнозначно застою в общественном развитии, ибо если застой – это торможение внутренних процессов развития общества, то загнивание – сохранение общественных институтов в условиях, когда общее развитие (как данного образования, так и его окружения) пришло с ним в противоречие. Для загнивания в начальный период свойственна достаточно высокая активность общественных процессов, обеспечивающая дальнейшее движение по инерции; но чем дальше, тем больше загнивание «выдохшегося» общества сопровождается застоем.

Загнивание вовсе не является аномальным общественным явлением. Оно закономерно наступает при определенных внутренних и внешних условиях, в которых развивается то или иное общественное образование. Загнивание начинается тогда, когда полностью исчерпаны возможности развития данного общественного образования на имеющейся базе, когда в результате этого развития возникла необходимость качественных изменений, перехода на новые базисные отношения, но по тем или иным причинам этого не происходит. Физической моделью этого состояния могло бы служить пресыщение раствора. Когда ненасыщенный раствор с понижением температуры превращается в насыщенный, дальнейшее ее понижение должно привести к началу кристаллизации растворенного вещества с тем, чтобы и в этих условиях раствор продолжал оставаться насыщенным. Но при достаточно плавном течении процесса возможно положение, когда этого не происходит, раствор становится перенасыщенным, и только внешнее воздействие (попадание примесей, сотрясение и т.п.) приводит к бурной кристаллизации (общественный аналог – революция) и восстановлению нормальной насыщенности при данной температуре.

Если вслед за Гегелем представить себе траекторию развития в виде восходящей спирали, то застой – это только замедление движения по данной траектории, в то время как загнивание – проявление сил инерции («центробежных сил») при слабой связи с «генеральной линией», которые «выносят» развитие данных форм общественной жизни за пределы спирали развития по прямой, продолжающей предыдущий участок спирали, т.е. по касательной к ней. Существующие связи между этой прямой и «естественной» спиралью болезненно напрягаются, часть их разрушается, но их общее усилие раньше или позже «ломает» данную линию развития, все же возвращая ее (но после колебаний) на нормальный спиральный путь развития – если этому не воспрепятствует застой. Загнивание – универсальный вид состояния общества, как универсально явление инерционности. Оно проявляется достаточно часто, все дело только в мере, в жесткости линии развития, в прочности связей, во внешних влияниях и т.п. Только при определенных условиях оно (совместно с застоем) становится фактором, на сравнительно длительное время определяющим путь развития общества.

Насилием сопровождается каждое изменение формы собственности, даже если это относится только к ее модификации в пределах одной общественно-экономической формации. Взять, к примеру, первоначальное накопление капитала, когда происходит (причем на основе законов, свойственных данному способу производства) экспроприация мелких товаропроизводителей, когда осуществляется в том числе и их насильственное подавление. Но это – частный случай, тем более относящийся к тому времени, когда заканчивается полный цикл «притирки» общественно-экономических и социально-психологических факторов на основе частной собственности, когда все развитие частной собственности вступает в свою высшую, завершающую фазу. Само же становление частной собственности как основы классовой организации сопровождалось жестким и тотальным насилием.

Развитие каждого этапа относительно устойчивых отношений собственности имеет две противоположные тенденции, приводящие в конечном счете к нарастанию в обществе внутренних противоречий: с одной стороны это ведет к известному (временному, относительному) согласованию действия общественно-экономических и социально-психологических факторов, что стабилизирует данный общественный строй, повышает его устойчивость; с другой – к нарушению соответствия между производительными силами и производственными отношениями в классовом обществе, ибо вследствие роста первых им становится тесно в рамках прежних производственных отношений.

Таким образом, стабилизация общественных отношений в смысле соответствия общественно-экономических и социально-психологи-ческих факторов имеет относительный характер. В период становления указанных факторов существующие общественные установления представляются естественными, отвечающими природе человека и божественным установлениям (яркий пример – идеология просветителей). «Пока тот или иной способ производства находится на восходящей линии своего развития, до тех пор ему воздают хвалу даже те, кто остается в убытке от соответствующего ему способа распределения… Лишь когда данный способ производства прошел уже немалую часть своей нисходящей линии, когда он наполовину изжил себя, когда условия его существования в значительной мере исчезли и его преемник уже стучится в дверь, – лишь тогда все более возрастающее неравенство распределения начинает представляться несправедливым, лишь тогда люди начинают апеллировать от изживших себя фактов к так называемой вечной справедливости»31. Общественное развитие не заканчивается, его факторы продолжают действовать, «естественные» отношения начинают представляться все более «неестественными», назревает взрыв, и насилие в очередной раз исполняет свою извечную роль повивальной бабки при рождении нового общества. Таков общий характер развития. Однако конкретно характер такого рода переходов следует рассматривать при рассмотрении конкретных форм общественной организации.



Раздел третий

СТАНОВЛЕНИЕ И РАЗВИТИЕ

ОБЩЕСТВЕННОГО ОРГАНИЗМА

3.1. Антропосоциогенез. Первобытное общество

Как известно, исследование любого объекта связано с практическим разрешением логического противоречия: с одной стороны исследование может быть эффективным лишь в том случае, когда достаточно строго определен его объект; но с другой стороны само определение объекта может быть только результатом его исследования. При этом одно из требований полноты и всесторонности изучения объекта — сочетание его логического и исторического анализа. Нашей целью является исследование процессов развития общества, а оно неизбежно должно начинаться с определения понятия «общество», включающего и выявление его сущностных характеристик. Для этого нам пришлось в известной мере касаться и вопросов его развития, ибо общество — система динамичная, и вне динамики его движения понять его сущностные характеристики нельзя. Однако только теперь, после более или менее подробного анализа характеристик этого объекта, мы можем приступить к последовательному рассмотрению процесса его развития, одновременно стремясь таким образом углубить содержание понятия общества.

Анализ этот предпочтительно начинать с рассмотрения вопроса о становлении объекта развития, т.е. с вопроса о становлении общества, о социогенезе. Выше мы пытались показать, что общество есть единый биологический организм, обладающий функциональной целостностью и состоящий из элементов с высокой степенью самостоятельности — индивидов. Становление целого, его сущностные характеристики определяются характеристиками элементов, но, главное, эти последние, в свою очередь, определяются потребностями целого. Процесс этот по сути своей противоречив, и идет в постоянной борьбе между целым и его элементами. Другими словами, процесс формирования целого и его элементов может протекать только в диалектическом единстве этих своих составляющих, хотя, конечно, ведущей стороной данного процесса является формирование целого. Однако чем выше уровень целого и чем сложнее его элементы, тем больше внимания необходимо уделять последним. Это касается и процессов становления. Поэтому процесс социогенеза следует рассматривать одновременно и как процесс становления общества, и как процесс формирования человека: «процесс становления человека и процесс становления общества представляют собой не два самостоятельных процесса, а две стороны одного и того же процесса – процесса становления человека и общества»1, т.е. процесс антропосоциогенеза. Рассматривая проблемы антропосоциогенеза, мы здесь не намерены анализировать имеющийся обширный конкретный материал, связанный с рассматриваемым вопросом — это дело специальных наук. Речь может идти только о некоторых методологических аспектах в анализе накопленных наукой данных, основывающихся на изложенных выше представлениях о взаимодействии живой системы со средой.