Общественный организм (введение в теоретическое обществоведение)

Существует точка зрения, согласно которой в антропосоциогенезе становление нового целого имело свои начало и конец, отделяющие участвующих в этом процессе индивидов как от животных, так и от человека. Такой подход получил наименование «теории двух скачков». «Первый и наиболее важный из них – это отмеченный началом изготовления орудий переход от стадии животных – предшественников человека к стадии формирующихся людей, которыми являются питекантроп (и сходные с ним формы) и неандертальцы. Второй скачок – происшедшая на грани раннего и позднего палеолита смена неандертальца Homo sapiens, являющимся подлинным готовым человеком»2. «Первый скачок означает появление социальных закономерностей, второй – установление их полного и безраздельного господства в жизни людей. Коллектив питекантропов и неандертальцев – первобытное человеческое стадо, уже не являющееся чисто биологическим объединением, – в то же время не представлял собой и подлинно человеческого общества, в нем еще действовали силы естественного отбора. Подлинное человеческое общество сложилось, причем в форме родового, лишь с появлением человека современного типа, неоантропа. Нетрудно понять, что оба рассмотренных скачка представляют собой не что иное, как начальный и конечный моменты того грандиозного скачка, каким является вся эпоха становления человека и общества в целом, – скачка от биологического к социальному»3. Что же составляло содержание этого периода?

Наши человекообразные предки до уровня хабилисов имели чисто биологическое объединение – стадо, в котором система доминирования обеспечивала необходимый уровень стабилизации и возможность развиваться дальше отражательному аппарату под защитой все более сплоченного стада. В свою очередь начавшееся быстрое развитие отражательного аппарата позволяло осуществлять все более сложную (в том числе и орудийную) деятельность, что опять же способствовало повышению приспособления к среде.

При системе доминирования в размножении участвуют все самки и ограниченное число самцов высших рангов, что способствует отбору по качественным признакам, не нарушая количественного механизма. Если отбор происходит по индивидуально полезным признакам, то он ведет к углублению специализации. Но отбор закрепляет и свойства доминирующего индивида как «органа» стада, полезные последнему во взаимодействии со средой. К ним можно отнести также и силу, и быстроту реакции, и остроту органов чувств, и агрессивность, и память, и аналитические возможности, равно как и другие, полезные не только самому животному, но и стаду качества. Эти качества обеспечивают как выживаемость стада, так и доминирующее положение особи в стаде. При достаточно полном совпадении направления этих двух линий (т.е. индивидуальной и групповой полезности признаков) обеспечивается прогрессивное развитие, при несовпадении – остановка и даже регресс.

Но даже при прогрессивном развитии раньше или позже возникает и постепенно усиливается противоречие между развивающимся отражательным аппаратом, требующим значительных затрат на воспроизводство, и столь нерациональным его использованием во взаимоотношениях со средой, когда значительная часть особей далеко не в полную силу участвует в этом взаимодействии в качестве «органов» стада. Назревает кризис системы доминирования, знаменующий конец первого этапа становления общественного организма, этапа, на котором в стаде – этой начальной форме объединения, ведущей к «сверхорганизму», – возникают как бы подобия органов формирующегося нового целого. По своему объективному положению это – особый этап развития живого. По своей же роли в дальнейшей эволюции, как она представляется с позиций «готового результата», этот этап является подготовительным, создающим «исходный материал» для формирования человека – существа с высокоразвитым отражательным аппаратом, чье отношение с окружающей средой опосредуется новым биологическим образованием — обществом. Переход к новым закономерностям развития и составил содержание следующего, переходного этапа.

Сейчас нет достаточных объективных данных для определения характерных черт этого, длившегося порядка полутора миллионов лет, периода перехода от системы доминирования до того момента, когда начали складываться и принимать на себя ведущие функции основные механизмы общественного регулирования. Не дает результатов и метод аналогий. Если рассмотренный выше первый период может определенным образом сравниваться с «животной» стадией (хотя он ею в полной мере уже не является), а последующий, третий – с социальной (ею еще не будучи), то для второго, переходного, сегодня аналогов в природе не существует. Пока трудно представить его характерные черты, те формы, в которых осуществлялась организация объединения индивидов на данном этапе. Что касается его содержания с точки зрения последующего развития, то оно в конечном счете сводилось к слому системы доминирования как способа организации стада, и формированию новых стимулов, на следующем этапе все больше вводивших в действие возникающие общественные потребности индивида, в конечном счете приведшие – при достижении доминирующего положения как факторов организации – к становлению общества как особого биологического организма.

Здесь дилемма – люди или животные – не имеет смысла в своей обычной постановке, когда промежуточные стадии, в настоящее время исчезнувшие, пытаются (пусть и с оговорками) отнести к одной из существующих в данный момент крайностей, представляющих начало и конец процесса антропосоциогенеза с точки зрения их роли в этом процессе с позиций конечного результата. Но объективно эти стадии были не «переходными» от чего-то к чему-то, а самостоятельными этапами в развитии живого, — как и современные животные, как и современный человек. Куда, например, отнести тот период формирования многоклеточного организма, когда объединение составляющих его клеток имело факультативный характер – к многоклеточным или одноклеточным? И являются ли такие организмы-колонии каким-то «этапом»? Нет, это просто определенные биологические виды со своими собственными особыми характеристиками. И только зная направление эволюции и ее определенный результат, мы ретроспективно представляем данную форму в качестве переходной.

Одним из принципиальных недостатков существующих попыток классификации предшественников человека является то, что их рассматривают всех именно как его предков, в то время, как подавляющее большинство из них вообще представляли (с точки зрения эволюции, ведущей к человеку) тупиковые ветви. Но даже виды, действительно эволюционно предшествующие человеку, объективно – просто биологические виды, такие же, как и любые другие, столь же устойчивые в определенных условиях, в которых существовало их равновесие со средой, и вымершие, как это случалось и с другими видами, при неблагоприятном нарушении этого равновесия. Одна ветвь (повидимому, еще не найденная), сумевшая весьма существенно измениться, привела к человеку. Но точно так же на каждом данном этапе развития «предлюди», «формирующиеся люди» и т.п. являются таковыми только теперь, для нас, при ретроспективном анализе, когда известен результат эволюционного процесса. Но непосредственно в тот или иной момент это был не этап развития пока еще не существовавшего человека, но попросту новый биологический вид со своими особенностями, со своим началом и концом в качестве вида, каковым он в этот момент являлся. Именно так его восприняли бы, скажем, некие «инопланетяне», если бы они посетили Землю «за миллион лет до нашей эры».

Современные же таксономические проблемы в данном случае (как, впрочем, и в ряде других) во многом вызваны тем, что традиционно определение вида в основном связывается с морфологическими характеристиками индивида. Классификация существ из рода Homo продолжает основываться на таксономических признаках, относящихся к индивиду (морфологические признаки), т.е. принципиально не отличается от классификации других организмов. Но, поскольку здесь характер организма меняется коренным образом, то следовало бы и в классификации учесть момент перехода к сверхорганизму. Однако по мере нарастания «сверхорганизменных» характеристик все более существенное значение в качестве видовых признаков приобретают определенные этологические признаки, поведенческие реакции (как и закрепление в геноме их предпосылок), поскольку именно они в значительной мере определяют этот новый организм через характер связи составляющих. Они-то в значительной степени должны были бы использоваться в качестве таксономических, но их «невещественный» характер сильно затрудняет это (особенно в эволюционном аспекте ввиду отсутствия соответствующих материальных свидетельств указанных изменений биологических организмов в прошлые времена). Конечно, этологические характеристики определенным образом коррелируют с морфологическими, но здесь достаточно трудно установить однозначную зависимость, хотя небезуспешные попытки такого рода предпринимаются. Однако в целом нельзя забывать, что «и строение тела, и поведение вида – это лишь части единого и неразрывного целого»4.

На третьем этапе формирование общественного организма (и его элемента — человека) осуществлялось как непосредственное становление нового, более высокого уровня организации в развитии живого. Функциональный по преимуществу характер целостности потребовал высокого развития отражательного аппарата (являясь, в свою очередь, следствием этого развития). Указанный момент обеспечивает более широкие возможности в использовании природных объектов, а затем и в создании искусственных, что приводит к развитию производственной деятельности.

Важной характеристикой первобытного стада является его количественный состав. Сейчас трудно судить, каким был и как менялся этот показатель, однако логично предположить, что он определялся как условиями существования (прежде всего возможностью прокормиться), так и уровнем развития в качестве «сверхорганизма», где получение нового качества требовало и определенного количества. Ни слишком малая, ни слишком большая группа в качестве целостного организма существовать бы не могла, а колебания численности в то время под влиянием внешних условий должны были оказываться весьма значительными. Поэтому неизбежным было как деление этих групп по мере их численного роста, так и, возможно, объединение при падении численности ниже допустимой. Без этих процессов трудно представить, каким образом на начальном этапе могло бы обеспечиваться популяционное единство в процессе развития. Возможно, что на последнем этапе сапиентация сопровождалась интенсификацией этого процесса с существенным ослаблением связей, следствием чего явился расогенез. Однако, повидимому, процессы деления должны были преобладать, т.к. только за счет их возможен был биологический прогресс вида с расширением ареала его обитания, увеличением численности и т.п.

В настоящее время нет общей точки зрения на то, как протекал последний этап становления современного человека как биологического вида. Существующие теории предполагают как его локальное происхождение с последующим расселением (теория моноцентризма), так и одновременный процесс в различных регионах (теория полицентризма).

Общепризнанному биологическому единству человечества более соответствует теория моноцентризма. Однако и теория полицентризма ему не противоречит. Исходный набор генов у «формирующихся людей» был практически одинаков (даже сейчас у человека и некоторых человекообразных число общих генов превышает 95 %). Дальнейшее же развитие вполне могло идти в русле конвергентной эволюции. Здесь главную роль прежде всего сыграло такое изменение условий жизни, связанное с появлением элементов общественной организации, которое являлось скачком в эволюционном процессе, оказывающим более существенное влияние на него, чем любые изменения внешних условий, а оно имело идентичный характер для всех такого рода образований. Это с неизбежностью приводило к идентичным же результатам, следствием чего и явилось единство человечества как биологического вида. После завершения антропосоциогенеза с образованием нового уровня биологического развития (с одновременным образованием нового вида и нового биологического организма) закончился данный этап биологической эволюции: в «лице современного человека процесс биологической эволюции создал обладателя таких видовых свойств, которые привели к затуханию дальнейшей эволюции. Следовательно, можно не сомневаться в том, что эволюционное развитие человека давно остановилось»5.

Одним из важных вопросов социогенеза является вопрос о месте и роли в нем производственной деятельности «формирующихся людей». Эта деятельность сначала была только одним из факторов приспособления к окружающей среде, вплетаясь органической частью в структуру приспособительной деятельности. Орудийная деятельность началась задолго до того, как стало возможным говорить об очеловечивании наших животных предков. Разговоры об «инстинктивном» у животных и «осознанном» у человека применении орудий – не более чем слова, за которыми не стоит сколько-нибудь отчетливое понимание сути процесса. Здесь опять же имеет место порочный круг в определениях: осознанная деятельность – это деятельность социального существа, обладающего сознанием, а социальное начинается как раз с появлением сознания и, соответственно, осознанной деятельности. Овладение орудиями имеет место уже на «животном» этапе, а степень этого овладения зависит от уровня развития отражательного аппарата. Соответственно и в процессе формирования человека степень овладения орудиями (использование орудий, изготовление орудий, изготовление орудий посредством орудий) связано с уровнем развития отражательного аппарата в этом процессе, абстрактного мышления, уровень которого, в свою очередь, связан с уровнем «очеловечивания», т.е. степенью формирования новой целостности, элементом которой становится индивид, что как раз и требовало именно развития абстрактного мышления для успешного его функционирования в качестве такого элемента. Другими словами, степень овладения орудиями являлась следствием, а не причиной социогенных процессов. Не труд породил сознание, а сознание породило труд как наиболее сложный комплекс целенаправленных приспособительных действий.

«Трудовая» гипотеза предполагает ту же морфологическую специализацию, но уже не непосредственно относительно природной экологической ниши, а по отношению к орудиям. Но в том-то и дело, что формирование человека шло не по пути специализации, а по пути генерализации, универсального приспособления к среде. Это происходило путем, во-первых, развития возможностей анализа, причем не с точки зрения потребностей индивида как отдельного организма, а все более с точки зрения нарождающегося сверхорганизма, а это значит, со все более высокой степенью абстракции; а во-вторых, с возможностью манипулирования любыми предметами, все больше (по мере анализа их свойств) расширяя этот круг, и превращая их в полезные (используемые) предметы, в том числе и орудия. Ведущий процесс – формирование нового целого, невозможный без усложнения отражательного аппарата с постепенным формированием рационально-логического и эстетического отношений, а уже следствием этого явилось повышение возможностей орудийной деятельности. Здесь более сложная диалектика бытия и сознания – сознание каждого индивида определяется общественным его бытием, которое воздействует в процессе филогенеза также и на материальную основу сознания, на уровень сложности и организацию функционирования отражательного аппарата.

Те, кто в качестве ведущего в процессе формирования человека принимают развитие орудийной деятельности, почему-то не считаются с тем, что одни и те же орудия использовались различными типами предлюдей, что орудийная деятельность присуща (причем практически в равной мере) и боковым, тупиковым ветвям, впоследствии вымершим. Направление эволюции определялось не этим, это было только ее следствие. Морфологические изменения определялись соответствием преимущественно либо индивидуальному, либо групповому приспособлению к данным условиям. Первое приводило к специализации и, следовательно, к последующему вымиранию при изменении условий существования, второе – к универсализации, повышению «коллективной» приспособляемости, в том числе и в формах групповой организации (даже у современных обезьян отмечается значительная зависимость формы объединения от среды), что позволяло адаптироваться к новым условиям. И все это при практически одинаковой материальной основе орудийной деятельности (материальной основе, но не уровне владения, зависящем от степени социализации и «передачи опыта»).

Сказанное, естественно, ни в коей мере не отрицает влияния орудийной деятельности «формирующихся людей» на морфологические изменения, как и на изменения в их «социальных» отношениях. Речь идет только о том, что в диалектически противоречивом единстве этих моментов с орудийной (производственной) деятельностью, ведущим является изменение характера и материальной основы высшей нервной деятельности, отражающее степень приспособления к окружающей среде формирующегося социального целого.

Что же касается производственной деятельности, то и в сформировавшемся обществе она поначалу оставалась только одним из факторов взаимодействия со средой, влияние которого в общем комплексе таких факторов постепенно усиливалось, пока на определенном этапе общественного (уже общественного!) развития не стало ведущим. Первобытное общество в момент становления и еще на протяжении длительного периода было обществом «экономики присвоения», а не производства. Становление «производящей экономики» происходило уже на гораздо более позднем этапе, и его результатом явился в конечном счете длительный процесс разложения первобытной общественной организации, т.е. того конкретного общественного организма, который сформировался одновременно с формированием общественного человека как та форма, в которой происходило становление общественного организма как нового этапа биологической эволюции. Конечным результатом победы «производящей экономики» стало становление первой классовой формации – первой действительно общественно-экономической формации, в которой производственные отношения становятся ведущими, ибо именно они здесь определяют процесс производства, в котором выражается связь общества со средой. Отныне именно они становятся главными для характеристики общества. И в полном соответствии с марксистским учением вся дальнейшая история человечества становится историей смены общественно-экономических формаций, вызываемой в конечном счете ростом производительных сил общества, а не изменением индивида как биологического существа.

Рассматривать в качестве движущей силы антропосоциогенеза развитие производства – это значит не развивать, а фактически отрицать основные положения исторического материализма – уже хотя бы потому, что не может же быть основной причиной формирования общественного организма то, что является специфической причиной развития сформировавшегося общества. Идея Маркса как раз и состоит в том, чтобы признать развитие производительных сил специфическим фактором развития общества, следовательно, не являющегося таковым за этими пределами – если только мы не собираемся игнорировать качественные отличия между процессами становления объекта как нового качества, и его развития уже в этом качестве. К сожалению, большинство специалистов, рассматривая этот вопрос, не проводит четкой линии разграничения характера развития (прежде всего, его движущих сил) на стадиях «формирующегося» и «готового» общества. Поэтому вполне логичным выглядит отодвигание той временной границы, с которой считают возможным говорить о человеке, на сотни тысяч, а то и миллионы лет назад, в то время как давно уже не вызывает сомнения, что становление общества как определенного общественного организма (равно как и человека современного типа) завершилось достаточно поздно и в достаточно точно зафиксированный момент – в период, отстоящий от нас на 35-40 тысяч лет.

Развивающаяся орудийная деятельность «формирующегося человека» способствовала приспособлению нарождающегося сверхорганизма к среде, выполняя защитную функцию и функцию производства средств к жизни. Но рассмотрение процессов социогенеза не может ограничиваться (как, опять же, к сожалению, это чаще всего и делается) только ими. Рассмотрение процесса антропосоциогенеза было бы принципиально неполным, если не учесть влияние на него эволюции функции производства самой жизни. Но здесь мы сталкиваемся с крайней скудостью в источниках сведений.

Важная «причина смотреть с подозрением на технологическую классификацию общественного прогресса состоит в том, что она является ярким примером склонности исследователя становиться рабом конкретных материалов для изучения, которые случай представил в его распоряжение. С точки зрения объективной науки – это чистая случайность, что материальные орудия труда, вырабатываемые для себя первобытным человеком, смогли сохраниться, тогда как его психические приобретения, его институты и идеи погибли. В действительности же, если человек пользуется своим психическим аппаратом, он играет в его жизни значительно большую роль, чем какой бы то ни было материальный аппарат, но вышедший из строя материальный аппарат оставляет ощутимые следы, а психический ничего не оставляет, и потому археологу приходится копаться в материальных остатках человеческой деятельности, вследствие чего археологический менталитет склонен представлять себе homo sapiens только лишь в его подчиненной роли homo faber6. Обращаясь к фактам, мы можем найти случаи, когда техника совершенствуется, а цивилизация остается в статическом состоянии, и выявим ситуации полностью противоположные, когда техника застыла в статическом состоянии, а цивилизация находится в движении – либо вперед, либо назад, в зависимости от конкретного случая»7. Более того, например, «огромный шаг вперед в человеческом прогрессе был сделан в Европе в период между нижним и верхним палеолитом. …Преобразование типа человека в середине палеолита – возможно, самое эпохальное событие из тех, которые произошли в истории человечества; ведь тогда субчеловек сумел стать человеком, … homo neanderthallensis ушел в небытие и появился homo sapiens. Однако эта грандиозная революция в сфере психики не сопровождалась соответствующими изменениями в технике»8.

Сколь не важным является исследование технического уровня, все же не он с наибольшей полнотой характеризует общий уровень развития общества как специфического явления, а состояние общественных отношений – «изучение общества и изучение институциональных взаимоотношений – это одно и то же»9. Понятно, что отмеченная выше существенно большая доступность для исследования материальных остатков не могла не привести к известным деформациям в исследовании первобытной истории. Но ведь нельзя же было и столь основательно игнорировать методы институциональной реконструкции, первоначально разработанные Л.Г.Морганом10. Не даром его работе придавал такое большое значение Маркс, а Энгельс считал, что она имеет «решающее значение, такое же решающее, как Дарвин в биологии»11. То, что у самого Моргана, как это часто и бывает при первой попытке, эти методы не всегда давали удовлетворительные результаты, вовсе не свидетельствует об их недостаточной эффективности, что прекрасно подтвердили, например, исследования А.М.Золотарева. К сожалению, дальнейшего продолжения указанное направление исследований практически не получило, а фундаментальная работа Золотарева12, основные положения которой никем опровергнуты не были, обычно вежливо игнорируется.

Одно из следствий образования сверхорганизма – разделение функций его составляющих, при котором только и можно обеспечить необходимый синергетический эффект этого образования. Однако характер указанного разделения существенно различен в зависимости от характера сверхорганизма. Сверхорганизм у «общественных» насекомых образовался вследствие развития приспособительных механизмов, базирующихся на количественных способах компенсации вероятностно-статистических воздействий среды, предполагающих незначительные размеры тела и сравнительно низкую сложность отражательного аппарата (т.е. сравнительно невысокую ценность отдельного индивида для коллективного организма в целом). Здесь разделение функций позволило исключить необходимость в существенном усложнении поведенческих реакций, охватывающих все стороны функционирования сверхорганизма, неосуществимом на данной основе, ограничиваясь частными, связанными с частичными выполняемыми функциями, определяемыми также одновременно сформировавшимися морфологическими особенностями отдельных особей. Одна из важнейших функций – непосредственного воспроизводства — уже сама по себе требует своих собственных достаточно сложных поведенческих реакций. Поэтому, кстати, у всех «общественных» насекомых непосредственно репродуктивная функция выделена из других функций воспроизводства и поддержания существования. Она передана специализированным особям, а сам «производящий коллектив», обеспечивающий материальные основы воспроизводства и существования, является бесполым.

Сверхорганизм-общество, наоборот, развился на основе высокоразвитого отражательного аппарата входящих в него элементов, позволяющего природе отказаться от «невыгодной» в этих условиях морфологической специализации его элементов, а разделение функций обеспечить за счет сложных поведенческих реакций. Это относится к функциям как приспособления, так и воспроизводства. Последняя уже на сравнительно ранней стадии эволюции живого была разделена посредством амфимиксиса – разделения полов. Мы уже отмечали, что приспособление к среде – функция организма, а воспроизводство – функция вида, «навязанная» им организму. Чтобы в сверхорганизме вторая функция не создавала препятствий в выполнении первой, необходим как бы «бесполый» производящий коллектив. Мы видели, как это осуществляется в сверхорганизме насекомых на «биологическом» уровне. В социальном сверхорганизме это происходит при помощи определенного типа социальной организации. В общественном организме, представляющем собой первобытное племя, требуемый результат был достигнут посредством его дуальной организации – своеобразного социального аналога амфимиксиса. Поэтому без учета влияния дуальной организации никакой анализ функционирования первобытного общества попросту невозможен.

«Разделение первобытных обществ на два основных рода (дуальная организация) явилось фактором фундаментальной важности. Оно определило характер общественной жизни на многие тысячелетия и отразилось во всех проявлениях социальной и духовной жизни. …Люди каждого племени располагались по двум основным родам, составляли две противостоящие, одновременно сотрудничающие и соперничающие партии. … Обособленные экономически, они были неотделимы в брачных отношениях. Обмен мужьями и женами, совершавшийся из поколения в поколение, скреплял их племенное единство»13. Становление дуальной организации происходило одновременно со становлением самого общественного организма – «ибо при запрещении браков внутри рода каждое племя по необходимости должно было охватить по крайней мере два рода, чтобы быть в состоянии существовать»14. «Процесс превращения стадного общества в родовое был универсальным всемирно-историческим процессом, а дуальная организация — всеобщей первоначальной формой родового строя. Первичный род всегда и всюду имел форму дуальной организации; он повсеместно явился первой упорядоченной формой общества, возникшей из первоначального стадного состояния»15. Разрушение же дуальной организации началось одновременно с началом разложения родового общества. «Естественным путем, в процессе разрастания, первоначальный род распался на ряд коллективов или общин, занимающих отдельные поселки, связанные более тесными и прочными отношениями, чем те, которые распространяются на первоначальный род. Экономическая функция переходит к этим более мелким группам»16. Зачем же первоначально потребовалась такая дуальная организация?

Рассматривая функционирование и развитие общества, мы до сих пор фактически основывались на двух группах потребностей человека как стимуле его действий – индивидуальных и общественных, ибо именно они определяют его действия по сохранению и развитию двух целостностей – индивида и общественного организма. Но для конкретного рассмотрения такого особенного общественного уклада как первобытное общество этого недостаточно. Строго говоря, если оставаться в рамках указанных двух линий, для какой-либо структурной организации первобытного общественного организма, детерминирующей определенным образом действия индивида, нет необходимости, ибо каждый индивид в состоянии выполнять обе функции без какого-либо общественного принуждения, абсолютно свободно, только посредством стремления к удовлетворению своих собственных потребностей. Применительно к обществу это значит, что не требовалось бы структурной организации с каким-либо «внешним» (т.е. помимо собственных потребностей) целеполаганием для каждого индивида, каких бы то ни было ограничений его свободы обществом. Те различия между индивидами, которые связаны с их биологическими особенностями (например, различиями в координации движений, физической силе, темпераменте, памяти, аналитических возможностях и т.п.) вполне могут быть использованы в пределах функциональной организации (самоорганизации) — как и половозрастные различия, соответственно корректирующие общественные функции индивида исключительно путем координации общественных усилий, а не императивного задания определенного поведения обществом как целым.

Но в действительности дело обстоит иначе, ибо на арену выходит «седьмая потребность» — потребность половая. Мы уже отмечали, что она не отвечает имманентным нуждам ни индивида как определенной целостности, ни общества как некоторой высшей целостности. Она отражает нужды большой, фундаментальной целостности, того «кирпичика» живого, которым является вид. В первобытном обществе общественный организм еще не совпадает с видом и, стало быть, нужды вида не отождествляются полностью с нуждами данного организма (как это будет на этапе общества-человечества). В связи с этим потребовалась некоторая структурная организация, разделяющая «органичные» функции, связанные с удовлетворением общественных потребностей каждого человека, на основе которых только и можно удовлетворять его индивидуальные потребности посредством осуществления производственной деятельности, и удовлетворение «внешней» как для общественного организма, так и для индивида как организма (но тем не менее также органично присущей последнему), половой потребности. Эта организация предполагала наличие родов – агамных социальных, в том числе производственных, образований, внутри которых половые отношения были исключены. Таким образом, уже с самим возникновением общества и человека появляется первое ограничение свободы, т.е. «навязывание» (путем воздействия на удовлетворение других потребностей) общественной организацией индивиду такого поведения, которое прямо не вытекает из какой-то из органически присущих ему потребностей. Вот эти-то ограничения применительно к потребности половой и оформляются в виде дуальной организации первобытного общества, т.е. связи двух взаимобрачущихся родов, являющейся характерным признаком этого общества. В связи с этим вопрос формирования дуальной организации в значительной мере является также вопросом формирования первобытного общества. А потому «“готовое” человеческое общество … возникает лишь вместе с родом»17.

Отказ от рассмотрения дуальной организации племени как изначального способа организации человеческого общественного организма неизбежно приводит к принятию в качестве таковой общины с буквальной трактовкой первобытного общества как «первобытнообщинного». Род и община в качестве изначальной формы организации между собой несовместимы. Однако превалирующее в нашей этнографии признание общины в качестве основной формы организации тем не менее обычно не сопровождается логически неизбежно следующим из этого отрицанием в качестве такой формы рода. Другими словами, хотя «после продолжительной дискуссии община признана советскими исследователями одной из основных структур первобытного общества»18, обычно «когда говорят о первобытной общине, то нередко смешивают ее с родом, отождествляя понятия “община” и “род”. … Между тем община в ее исторически засвидетельствованных (!) формах всегда состоит из семей и уже поэтому не может отождествляться с родом»19.

Уже в приведенной формулировке виден главный недостаток тех выводов о первобытном обществе, которые делают, основываясь преимущественно на этнографических данных. Производя такую операцию, этнограф убежден, что «на Земле все еще существуют (или существовали недавно) этнические общности, живущие в условиях первобытнообщинной формации»20. Но такое утверждение ничем не доказано. У нас нет фактических данных для обоснования такого сравнения, поскольку мы не знаем, какой же на самом деле была десятки тысяч лет назад «первобытная община», и действительно ли она похожа на ту, которая сохранилась до недавнего времени, равно как нет оснований утверждать, что прошедшие с момента формирования социума как организма и человека современного типа эти десятки тысяч лет, включающие расселение человечества по Земле, резкие изменения климата, контакты с другими социальными образованиями, развитие средств производства и т.д., и т.п., не оставили никакого следа в организации изначальных общностей, т.е. что действительно первобытная организация в достаточной мере соответствует известным сегодня «исторически засвидетельствованным формам». Наоборот, «можно с полной определенностью утверждать, что в настоящее время уже не обнаружить тех примитивных обществ, что существовали до возникновения первой цивилизации». Даже «наименее цивилизованные» из ныне существующих «ближе к нам самим, … чем к своим предшественникам седьмого или сто седьмого тысячелетия до н.э.»21. А потому делать далеко идущие выводы о развивающемся (пусть и медленно) обществе на основе изучения общества, пребывающего в состоянии многовековой стагнации, еще менее продуктивно, чем о проблемах юности из наблюдений над старостью. «…Мы можем только догадываться о том, каков был “первобытный человек”. Люди, населяющие землю в настоящее время, равно как и те, которые прежде были наблюдаемы заслуживающими доверия исследователями, оказываются уже довольно далекими от того момента, когда прекратилась для человечества животная жизнь в собственном смысле этого слова»22.

Этот вопрос неоднократно обсуждался, но многие специалисты так и не вняли давнему призыву, что «не следует забывать о том длинном историческом пути, который отделяет известные этнографии общества охотников и собирателей от их первобытных предков»23. Вряд ли можно назвать научным метод, когда вместо того, чтобы на основе современного состояния таких «этнических общностей» попытаться выполнить реконструкцию их предыдущих состояний, не мудрствуя лукаво просто переносят (в большей или меньшей мере – это уже зависит от степени научной добросовестности) первые на последние. А такого рода реконструкция, например, на основе классификационных систем родства, убедительно доказывает, что «было время, когда ни индивидуального брака, ни семьи, ни индивидуального родства не существовало. Был лишь групповой брак и групповое родство. Классификационные системы родства возникли как отражение исключительно лишь группового родства. Об этом свидетельствуют все их особенности. Самые архаичные из классификационных систем родства вообще не знают отношений индивидов. Для них существуют отношения исключительно лишь групп людей»24.

Из сказанного следует, что попытки перенести выводы, получаемые в результате исследования «исторически засвидетельствованных» общественных форм на древнее общество, неизбежно будут приводить к логическим нестыковкам. Одним из наиболее важных моментов в этом отношении является произвольное утверждение об изначальном существовании семьи в качестве элемента первобытной «общины», не подтверждаемое указанными методами реконструкции. Как известно, в свое время идея изначального существования, «естественности» семьи была достаточно распространенной. Ей отдал дань в своих работах даже Маркс, но, по утверждению Энгельса, «более поздние весьма основательные исследования первобытного состояния человечества привели автора к выводу, что первоначально не семья развилась в род, а, наоборот, род был первоначальной естественно сложившейся формой человеческого общества, покоящегося на кровном родстве, так что различные формы семьи развиваются лишь впоследствии из начавшегося разложения родовых союзов»25. Но в те времена не было известно многое из того, что сейчас прочно вошло в научный арсенал, в том числе не была известна система доминирования в животном мире. А потому сейчас, утверждая исторический примат семьи (парной? моногамной? какой-то другой из «исторически засвидетельствованных форм»?) следует обязательно представить хоть какие-то соображения о том, каким образом она вообще могла развиться из сообщества, базирующегося на системе доминирования, и сохраняться в эгалитарном производящем коллективе с коллективной (общественной) собственностью и коммуналистическим распределением. Думается, что это задача неразрешимая. Да и в чисто логическом плане смысл существования семьи на начальной стадии человеческого общества остается совершенно неясным, ибо непонятно, какую такую функцию — не выполняемую или выполняемую не в достаточном объеме родовой организацией – она могла выполнять: хозяйственной ячейки? воспитания подрастающего поколения? организации половых связей? – вразумительного ответа на эти вопросы нет.

Да они, в общем-то, фактически и не ставятся. Первоначальное существование «малой», «элементарной» семьи считается едва ли не само собой разумеющимся, и уж во всяком случае вытекающим из археологических материалов: «Общество периода верхнего палеолита, судя по остаткам поселений, состояло из небольших, но хозяйственно и социально сплоченных групп, объединяющих малые семьи в локальные охотничьи группы или охотничьи общины»26. Или даже более того: «Малая семья и состоящая из нескольких таких семей локальная группа или община – таковы основные единицы общества верхнепалеолитических охотников, по крайней мере об этом свидетельствуют остатки жилищ и поселений»27. Из представленного мы видим, во-первых, что имеется сразу два типа «основных единиц общества», причем вторую «единицу» («общину») уже трудно назвать исходной (даже если она является «социально и хозяйственно сплоченной»), поскольку состоит она из первых — «малых семей» (также, повидимому, «социально и хозяйственно сплоченных»: ранее отмечалась «значительная хозяйственная роль этих семей как основной ячейки общества»28), а во-вторых, что это усматривается главным образом «из остатков жилищ и поселений». Оставив в стороне логическую несообразность одновременного существования двух «основных единиц общества», рассмотрим, насколько справедливо второе утверждение – что о существовании в первобытном обществе «малых семей» «свидетельствуют остатки жилищ и поселений».

Предположим, что «само жилище можно рассматривать как социальный заказ, реализуемый через домостроительную технику и направленный на вычленение из природной среды общественной единицы с обеспечением в условиях данной среды и данных технических возможностей максимума удобств при осуществлении ее основных функций – жизнедеятельности, производственных процессов и т.п.»29. Исходя из малых размеров верхнепалеолитических жилищ и делается вывод о их предназначенности для «жизнедеятельности» отдельных «малых семей». Но уже в неолите дом «был рассчитан на коллектив, состоящий из нескольких малых семей, живущих под одной крышей и ведущих общее хозяйство», и «большесемейная община», соответственно, «теперь составляет основную ячейку общинного поселка в целом»30. А в эпоху «развитой бронзы» уже существуют «многокомнатные кварталы», каждый из которых «напоминал многокомнатный дом-массив эпохи неолита, но хозяйство населяющие его семейные коллективы, судя по планировке, вели обособленно»31. Ну, а дальше появляются «места обитания отдельных семей, общественная и экономическая самостоятельность которых подчеркивается самим фактом собственного домовладения… Здесь уже наглядно выступает дифференциация, отражающая, надо полагать, неравное общественное положение обитателей тех или иных строений»32.

Другими словами, от чего ушли, к тому и пришли, но уже с «дифференциацией». Начало социальной дифференциации связано с изменениями в отношениях собственности и действительно совпадает с выделением парных семей. Но вот каков общественный смысл перехода от «малой семьи» верхнего палеолита к последующим «большесемейным общинам», так и остается неясным. А все дело в том, что увлекшись «социальным заказом» в возведении жилья, потеряли из виду его «технические возможности» – не потому строили малые жилища, что этого требовала структура общества, а потому, что еще не существовало другой «домостроительной техники»; а когда она появилась, строительство было приведено в соответствие с социальными условиями. Если не учитывать этот момент, то неизбежно образуется логический порочный круг: гипотетический «социальный заказ» рассматривается в качестве причины появления определенного типа строений, само же наличие последнего используется для суждения о вполне определенном характере «социального заказа». И все для того, чтобы лишний раз подчеркнуть «универсальный характер» «малой семьи» как «основной ячейки первобытнообщинного строя», избавившись таким образом от необходимости признавать изначальный характер рода и дуальной организации.

Хотя в настоящее время, к сожалению, вопросы дуальной организации не вызывают должного интереса специалистов, но в той мере, в которой это происходит, предпочтительной считается (хотя, конечно, и не всеми разделяется) точка зрения, согласно которой окончательное формирование социального организма первобытного общества осуществлялось путем объединения в дуально организованное племя ранее отдельных коллективных образований с установлением перекрестных половых связей, вызванного введением в каждом из них производственных половых запретов – как средство разрешения противоречия между необходимостью таких запретов для успешной производственной деятельности и создаваемыми таким образом препятствиями для удовлетворения половой потребности (и воспроизводства вообще). Так что «корни этого явления – не в биологии, и не в идеологии тем более, а в общественно-производственной деятельности коллектива, стремящегося исключить половую жизнь его членов, стоящую не этом этапе в неизбежном противоречии с производственной жизнью»33.

Важными при этом считают также вопросы, связанные с чисто биологическими моментами – исключением вредного влияния кровнородственных связей (инбридинга) на потомство, а также гибридизацией, существенно ускоряющей прогрессивные процессы морфологических изменений. Эта точка зрения противостоит той, которая выводит дуальную организацию исключительно из внутренних процессов в формирующемся обществе. Хотя последняя точка зрения нам представляется предпочтительной, сегодня еще нет достаточных оснований для окончательного решения данной проблемы. Вторая точка зрения разработана довольно слабо, а ряд доказательств первой (особенно в части роли инбридинга) имеет явно натянутый характер, связанный в основном опять же с тем, что изученные этнографами явления, характерные для стадии разложения первобытного общества, экстраполируются на многие тысячелетия назад в качественно отличную стадию его формирования.

Таким образом, род являлся исходной формой первобытного общества, причем именно «в агамии, а не в наличии общего предка заключена сущность рода. Род может не иметь предка, а ранний, первоначальный род его не имел, но без агамии рода нет и быть не может. … Агамия была в прошлом человечества явлением всеобщим, универсально распространенным. Агамный запрет был фундаментальным принципом поведения людей родового общества. … Его нарушение рассматривалось как такое действие, которое неизбежно каким-то таинственным образом должно было навлечь на всех членов рода неведомую, но грозную опасность. … Однако в действительности на всех этапах эволюции этого общества нарушение агамии никакой реальной опасности ни для индивида, ни для коллектива не представляло»34. Такая опасность, тем не менее, существовала, но имела она не биологический, а социальный характер35, и заключалась в нарушении единства первобытного производящего коллектива, что уже, в свою очередь, создавало угрозу самому его существованию.

Что же касается биологической роли запрета половых отношений внутри рода, то не рассматривая здесь подробно этого вопроса, коснемся только тех его аспектов, которые связаны с ролью инбридинга. С биологической точки зрения «основной эффект инбридинга заключается в уменьшении гетерозигот и преобладании гомозигот в генофонде популяции»36, что приводит к фенотипическому выявлению рецессивных признаков. В связи с этим прежде всего следует отметить, что даже существовавшая на протяжении сотен веков дуальная организация могла только в какой-то мере затормозить, но не исключить такого рода влияния кровнородственных связей – они оставались, только цепочка их удлинялась, что, ввиду длительности процесса, мало меняло существо дела. Кроме того известно, что даже на сравнительно поздней ступени развития экзогамные запреты в племени соблюдались далеко не всегда (например, они снимались во время оргиастических праздников). Еще меньше можно согласиться с тем, что само введение экзогамии было как-то связано с соображениями (или хотя бы неосознанными представлениями) о вреде инбридинга. Даже в результате проведенных уже в наше время специальных исследований на большом количестве материала был сделан вывод, что «суждение о характере влияния родства супругов на состояние здоровья потомства не может быть однозначным»37. Что уж говорить о том времени, когда вообще не осознавалась связь между половым актом и зачатием. Так что, повидимому, влияние инбридинга из числа возможных факторов, предопределивших становление дуальной организации, давно пора исключить.

Но это одна сторона дела. А другая заключается в том, что, возможно, как раз инбридинг стал важным фактором ускорения процесса сапиентации на последнем этапе антропосоциогенеза. Ведь в результате инбридинга повышается вероятность перехода рецессивных генов в гомозиготное состояние и, следовательно, их непосредственное фенотипическое проявление, соответственно попадавшее под действие отбора. Вот точка зрения биологов: «Все организмы гетерозиготны по многим генам; некоторые из скрытых таким образом рецессивных генов обуславливают желательные для нас признаки, другие – нежелательные. Если линия хороша, инбридинг ее улучшает; если в линии есть много нежелательных рецессивных признаков, то в результате инбридинга некоторые из них могут проявиться фенотипически»38 и подпадают под действие естественного отбора. Многие тысячелетия в результате естественного отбора накапливались положительные (с «точки зрения» магистральной линии развития) изменения генома. В этих условиях инбридинг мог оказаться фактором не только не вредным, но наоборот, способствующим резкому ускорению антропосоциогенетических процессов (приводя, кроме того, к резкому размежеванию праобщин в соответствии с результатами их предыдущего развития).

Вполне вероятно, что сокращение (а точнее, изменение характера) связей между формирующимися сверхорганизмами, вызванное именно этим формированием, т.е. все большим превращением праобщины в целостный биологический организм, включение действия своеобразной положительной обратной связи, резко ускорило процессы сапиентации на последнем участке эволюции. Резкий количественный рост на этом этапе, также вызванный коренным переломом в механизме приспособления, сделал возможным выделение в рамках целостного образования отдельных производственных коллективов (сначала временных, а затем все больше закрепляющихся в качестве постоянных образований). С учетом первоначально ограниченной численности, неизбежно сводящих в конечном счете число таких коллективов к минимуму, т.е. к двум, это привело бы к родовой экзогамии и дуальной организации и без контакта с другими образованиями.

Обсуждая проблемы антропосоциогенеза, мы пока не касались роли в формировании общества возникающего у индивида сознания, рационально-логического и аксиологического отношения к миру, уровень развития которых в определенном смысле как раз и представляет меру включения индивида в формирующееся общество в качестве элемента последнего. Роль этих факторов в функционировании «готового» общества достаточно подробно рассмотрена во втором разделе. Но они же все усиливающееся влияние оказывали и на формирование общественного организма.

Это же относится и к действию связанных с ними механизмов, в частности, к роли такого общественного механизма как искусство. Следует отметить то известное положение, что первобытное искусство не выделялось в общественной жизни того времени в качестве сколько-нибудь самостоятельной области деятельности, оно было органически включено в общую жизнедеятельность общественного организма как средство социализации индивида. Его становление в этом качестве в процессе становления общества происходило комплексно, одновременно и в единстве со становлением эстетической функции языка, вне которой последний невозможен. Только на гораздо более позднем этапе общественного развития искусство выделилось в специфическую область деятельности, одновременно разделяясь на самостоятельные виды прежде синкретического искусства, каждый из которых (хотя также весьма относительно) мог функционировать самостоятельно. Но без учета роли аксиологического (в частности, эстетического) отношения понять становление общества невозможно. В частности, это касается и вопроса о действии фактора, названного Ч.Дарвиным половым отбором.

По мнению Дарвина, «половой отбор обуславливается успехом некоторых особей перед другими особями того же пола по отношению к размножению вида, тогда как естественный отбор зависит от успеха обоих полов во всех возрастах по отношению к обычным условиям жизни»39. Но это касается только определенных признаков, являющихся специфическими отличительными чертами некоторых самцов, дающих им в размножении преимущества перед другими, их не имеющими; «во всех же других отношениях и эти самцы, судя по строению самки, так же хорошо приспособлены к обычному образу жизни. В подобных случаях должен был вступить в действие половой отбор, потому что самцы приобрели свое настоящее строение не вследствие того, что были способнее пережить в борьбе за существование, а благодаря тому, что получили преимущество над другими самцами и передали его по наследству только своему мужскому потомству»40. Притом это относится как к морфологическим, так и к этологическим признакам. Что касается человеческого общества, то здесь Дарвин уже сам противоречит такому подходу, считая, что на его начальном этапе «самые смелые и сильные мужчины имели постоянно наибольший успех в общей (!) борьбе за жизнь и в их соперничестве из-за женщин. Успех этот давал им возможность оставить более многочисленное потомство, чем их менее благоприятствующим собратьям»41. Правда, проводя аналогию ситуации в человеческом обществе с животным миром, Дарвин отдает себе отчет в том, что здесь действуют еще и другие закономерности, но это он считает неправильным. С его точки зрения те, кто добился наибольшего успеха (в том числе финансового), должны иметь возможность оставить более многочисленное потомство: «Должно существовать свободное существование для всех людей, и закон и обычаи не должны мешать наиболее способным иметь решительный успех и выращивать наибольшее число потомков»42. Интересно отметить прямо противоположную точку зрения на этот счет выдающегося современного этолога К.Лоренца. Он считает, что внутривидовый отбор в человеческом обществе существует, в том числе и «в нежелательном направлении», в частности, поощряя «инстинктивную подоплеку накопительства, тщеславия и проч.», подавляя при этом «простую порядочность», и делает вывод, что «нынешняя коммерческая конкуренция грозит вызвать … ужасную гипертрофию упомянутых побуждений». «Счастье лишь в том, что выигрыш богатства и власти не ведет к многочисленности потомства, иначе положение человечества было бы еще хуже»43. На самом же деле, именно «закон и обычай» человеческого общества, принявшего на себя функцию приспособления, одновременно с его становлением остановили индивидуальный отбор – и естественный, и половой.

Но ситуация в этом отношении существенно различалась в «готовом» и «формирующемся» обществе. На первом этапе развития общественных механизмов возможности для индивида оставить потомство были тем выше, чем лучше он мог использовать группу, групповой образ жизни для удовлетворения индивидуальных потребностей. Поскольку в биологическом воспроизводстве и, соответственно, в процессах эволюции, принимали участие все самки репродуктивного возраста и только часть самцов, то система доминирования и «присвоения» самок идеально соответствовала развитию в сторону повышения приспособляемости за счет продолжения в потомстве наиболее ценных свойств доминирующих особей. Нахождение доминирующих (и, следовательно, имеющих возможность оставить потомство) самцов «на острие» отношений стада с окружающей средой (кстати, способствующее также элиминированию нежелательных признаков) создавало эффективную систему отбора на индивидуальном уровне с учетом стадного образа жизни, пока совершенствование отражательного аппарата на пришло в противоречие с уровнем сложности организма, в качестве средства разрешения которого возникают зачатки более тесной групповой организации.

Но чтобы развивалось общество в качестве целостного образования, чтобы закреплялись в потомстве черты, полезные не столько отдельному индивиду, сколько обществу как целостному организму, из этих индивидов состоящему, необходим был качественно другой механизм. Ведь лично индивид, обладающий такими чертами, вряд ли мог рассчитывать прожить более долгую, чем другие, жизнь в тех опасных условиях, в которых существовало формирующееся общество. Наоборот, шансы на это у него были меньше, чем у менее активных, не столь полезных целому, более «индивидуалистичных» индивидов. Но дело в том, что для закрепления признаков в потомстве долгая жизнь отнюдь не главное; важно, прежде всего, оставить это потомство, т.е. более активно принять участие в воспроизводстве.

Учитывая специфические роли мужской и женской особей в процессах развития (ответственность женской «за количество», а мужской «за качество»44) и соответственно то, что в процессе размножения у животных потенциально все самки должны участвовать в нем, но отнюдь не все, а только отличающиеся какими-то положительными признаками самцы, внешний вид последних, равно как и некоторые особенности их поведения, косвенно отражающие эти признаки, приобретают для самок специфическое сигнальное значение (чего не требуется наоборот). Эти признаки, отражающие здоровье, активность, силу и т.п. нами (т.е. извне вида) могут восприниматься эстетически. Но сами животные воспринимают их как отражение чисто индивидуальных свойств особи, рефлекторно вызывающих их определенное поведение, т.е. об эстетическом отношении здесь не может быть и речи45. Иначе дело обстояло у тех специфических существ, которыми являлись «формирующиеся люди».

В нарождающемся обществе также все «женщины» участвовали в процессе воспроизводства, обеспечивая его количественную сторону. Что же касается качественной, для обеспечения которой не все «мужчины» (или хотя бы не в равной мере) должны были участвовать в процессе воспроизводства, то по мере ликвидации системы доминирования функцию выбора все больше брали на себя «женщины». С появлением общественного регулирования внутриобщественной жизни все большую роль в оценке индивида начинают играть его общественно-полезные качества, что соответственно повышает в глазах «женщин» статус обладающих ими «мужчин», являясь основанием для выбора в качестве полового партнера, и, как следствие, возрастает для них возможность оставить потомство. Что же касается критериев отбора, то здесь начинают играть важную роль признаки, ассоциативно связанные с действительно общественно-значимыми характеристиками.

Начинают они играть эту роль еще до подтверждения общественно-полезных качеств конкретного индивида (что очень существенно, так как во время их подтверждения он может и погибнуть). Эти признаки постоянно корректируются соответственно расширяющейся общественной практике. Вот здесь-то и возникает представление о физической красоте как универсальном критерии общественной ценности. До введения всеобщего общественного регулирования половых отношений именно эстетический критерий являлся основным фактором полового отбора. Поскольку формирование человека одновременно означало формирование общества, т.е. формирование биологического сверхорганизма, то указанные признаки отражали уже не столько индивидуальную приспособляемость, сколько их роль в приспособляемости этого нового организма, а следовательно, во все большей степени приобретали роль того, что мы называем эстетическими качествами. Именно эти качества (по тем или иным связанным с ними признакам), представляющие положительное значение для общества, закрепляются в формирующемся сознании как некоторая ценность, играющая роль в оценке еще до подтверждения. Этот момент становится важнейшим в половом поведении самок. Тогда и включается действие того механизма, который Дарвин назвал половым отбором. Его роль до определенного момента нарастает лавинообразно, поскольку включается положительная обратная связь – чем сильнее действие полового отбора по эстетическим признакам, тем выше общественное развитие, а следовательно, сильнее эстетическая составляющая, что еще усиливает роль эстетического фактора, а следовательно, полового отбора, ускоряющего эволюцию.

Но действие этого фактора ограничено именно периодом формирования общества и человека. Косвенным подтверждением этому являются отмечаемый многими исследователями высокий уровень искусства неандертальцев и его резкое падение в момент перехода от неандертальца к человеку современного типа: «Общество верхнего палеолита … развило в себе эстетическое чувство прекрасного и смогло изобрести простейшие орудия для того, чтобы передать свое эстетическое восприятие мира в живописных образах». Но в дальнейшем «homo pictor потерпел поражение и оставил хозяином исторической арены homo faber… искусство человека верхнего палеолита умерло вместе с ним». И произошло это как раз в тот момент, когда «субчеловек сумел стать человеком». «Современный человек Homo sapiens sapiens появился на сцене только 40000 лет назад. У него несколько менее массивный череп, чем у неандертальца, и его мозг несколько меньше»46. Может быть, высокое развитие искусства неандертальца как раз и отражало факт чрезмерной специализации данного вида «предлюдей» по параметру социализации, резко возросший уровень которой еще не соответствовал остальным характеристикам формирующихся человека и общества, что и привело их в эволюционный тупик – слишком хорошо это тоже плохо.

Повидимому, у непосредственных предков человека современного типа по мере ускорения этого процесса включается другой фактор, – стабилизирующий, действующий уже на процесс их эволюции по принципу отрицательной обратной связи. Чем ближе процесс подходит к концу, тем сильнее включается фактор регулирования нарождающимся обществом половых отношений, все более ограничивающий действие полового отбора. Другими словами, здесь имеет место обычный характер развития по логистической, S-образной кривой, т.е. сначала происходит медленный рост, затем он все убыстряется, а под конец снова замедляется, в конечном счете становясь нулевым. С завершением формирования общественного сверхорганизма в виде первобытного племени половой отбор полностью прекращается, общество в полном объеме берет на себя функции регулирования полового поведения своих членов. Здесь уже выбор партнеров полового общения, как и другие связанные с ним моменты, определяются далеко не только внутренними побуждениями, а в значительной мере общественными установлениями (принадлежностью к противоположному роду или фратрии, прохождением обряда инициации, ритмом и характером производственных процессов и т.п.).

Соответственно меняется и действие эстетического фактора. Человек становится самоценностью. Как элемент общества, он — высшая ценность уже потому, что он человек, независимо от своих частных качеств. Как высшая ценность, не имеющая вследствие этого градаций общественной ценности, он уже выходит за пределы эстетической оценке, — единственный объект, выпадающий из всеобщей совокупности объектов, такой оценке неуклонно подлежащих. И такое положение продолжается до тех пор, пока общество (первобытное племя) существует как единый организм. Возобновляется эстетическая оценка человека (сначала по определенным качествам функционирования, воплощающимся в украшениях, а затем и по морфологическим признакам в виде физической красоты) тогда, когда по мере разложения родового строя человек начинает терять свою самоценность, в той же мере становясь для другого человека только средством. Тогда восстанавливается (но уже всеобъемлюще, на более высоком уровне, отвечающем развитому эстетическому отношению) эстетическая оценка.

Таким образом, эстетическое отношение к человеку опять появляется только тогда, когда он приобретает функцию на только субъекта, но и объекта удовлетворения общественных потребностей индивида, становится одним из средств такого удовлетворения, приобретая определенную ценность именно в этом смысле. Интегральным показателем общественной ценности человека в этом отношении становится физическая красота. Соответствующее представление формируется как результат множества опосредований, а потому только в небольшой степени (только в части физического здоровья, да и то не всегда) отражает объективное положение, в остальном оставаясь весьма относительным. И эта физическая красота становится главным критерием человека как объекта, способного удовлетворять общественные потребности другого человека. Парадокс же заключается в том, что этой оценке сначала преимущественно подвергается мужчина (в период разложения первобытного общества), а затем (уже в период классового общества) — потерявшая социальное равенство с мужчиной и в определенном смысле сама низведенная до роли вещи (украшения) женщина47. Это, конечно, меняет положение, и действуя в направлении, противоположном биологической роли полов, не может служить восстановлению полового отбора, тем более, что общественное регулирование половых отношений в дальнейшем не только не ослабевает, а наоборот, усиливается, хотя существенно меняет форму в соответствии с новыми социальными факторами.

С возникновением общества заканчивается определенный цикл биологической эволюции. Организм на клеточном уровне обладает бессмертием (хотя и своеобразным). Каждый из таких организмов в известном смысле воплощает в себе вид. При благоприятных условиях мутации в генетическом аппарате всего лишь одного организма могут привести к возникновению нового вида. Иначе дело обстоит на уровне многоклеточных организмов. Если говорить о биологическом «бессмертии», то здесь это касается только вида в целом, но не отдельных организмов. Более того, именно постоянная элиминация последних обеспечивает динамическую приспособляемость вида к меняющимся условиям. Продолжение жизни обеспечивается только посредством специализированных (половых) клеток. При этом жизнь передается не непосредственно как существование белковых тел, но практически только как информация о конкретном способе такого существования. На стадии сверхорганизма положение опять коренным образом меняется. Здесь бессмертие приобретает уже сам организм, причем в пределе он может быть отождествлен с видом. И именно это отождествление является условием не только длительного существования общества во времени, но и полной свободы индивида, полного отсутствия каких либо «внешних» регуляторов поведения – помимо побуждений, вытекающих исключительно из прямого и непосредственного стремления к удовлетворению своих собственных индивидуальных и общественных потребностей.

Однако бессмертие общества как биологического организма создает новые проблемы. Став между индивидом и средой, социум защитил его от элиминации под действием тех факторов последней, которые иначе оказались бы для него гибельными. Эволюция человека как биологического существа, связанная с действием естественного отбора, прекратилась. Но не прекратилось действие мутагенных факторов. Это делает неизбежным накопление в геноме человека изменений, вызываемых их постоянным действием. Если бы человек оставался в пределах первичных (племенных) образований, раньше или позже это привело бы к качественным изменениям ненаправленного (а следовательно, вредного) характера. Причем само по себе возрастание численности популяции, если бы оно даже было возможным в данных условиях, мало что бы меняло, поскольку предыдущие изменения в генах тиражировались бы. Спасением для человека как биологического существа стали социальные процессы формирования сообщества более высокого типа, в пределе — глобального, в составе всего человечества. Панмиксия (смешение населения) успешно сглаживает влияние накопления генетических изменений (хотя и не устраняет последних). С возрастанием влияния мутагенных факторов процесс смешения должен ускоряться, ибо только таким образом можно противостоять угрозе вырождения при усиливающихся развитием цивилизации отрицательных факторах. Таким образом, объективные тенденции социального развития совпадают с требованием биологического сохранения человека. В связи с этим всякие изоляционистские тенденции должны рассматриваться и как противоположные коренным интересам человечества как биологического вида. Резервы здесь еще огромны и используются пока весьма слабо. Конечно, когда-то в отдаленном будущем и они будут исчерпаны. Однако есть все основания надеяться, что к тому времени уровень знаний и возможности (технические и социальные) объединенного человечества позволят ему успешно решить и эту задачу.

Итак, процессы социогенеза (будучи одновременно также и процессами антропогенеза), являющиеся закономерным продолжением общей линии эволюции живого, привели к формированию нового «сверхорганизма» – биологического организма с наиболее высоким уровнем внутренней организации, состоящего из элементов с наиболее развитым отражательным аппаратом, способным обеспечить функционирование последних в качестве этих элементов в рамках функциональной целостности «сверхорганизма», т.е. к антропосоциогенезу, к формированию общества и человека – общества в виде первобытного племени, и человека – не вообще, а именно как члена этого племени, обладающего для существования в этом качестве необходимым комплексом свойств. Как раз этот момент и имеет фундаментальное значение для дальнейшего рассмотрения процессов общественного развития.

Первобытное племя представляло собой целостный организм, полностью определяющий функционирование своих членов как элементов этого организма, каждый из которых был даже после начала его разложения еще долго «столь же крепко привязан к роду или общине, как отдельная пчела к пчелиному улью»48. Человек не только был, но и ощущал себя частью единого, неразложимого целого, вне которого он себя даже не мыслил. Не только в те давние времена, но и в гораздо более позднюю эпоху «племя оставалось для человека границей как по отношению к иноплеменнику, так и по отношению к самому себе: племя, род и их учреждения были священны и неприкосновенны, были той данной от природы высшей властью, которой отдельная личность оставалась безусловно подчиненной в своих чувствах, мыслях и поступках»49.

Первобытные общественные отношения заставляли человека рассматривать все, что вне племени, как противостоящую ему и в основном враждебную среду. «Все, что вне племени, было вне закона. При отсутствии заключенного по всей форме мирного договора царила война между племенами, и эта война велась с той жестокостью, которая отличает человека от остальных животных»50. Но эти же отношения, будучи в качестве отношений внутренних гармоничными и непротиворечивыми, позволяли человеку наиболее полно раскрыть все лучшие человеческие качества – от творческих способностей до готовности к самопожертвованию. «А каких мужчин и женщин порождает такое общество, показывают восторженные отзывы всех белых, соприкасающихся с неиспорченными индейцами, о чувстве собственного достоинства, прямодушии, силе характера и храбрости этих варваров»51. Еще раз напомним, что данные характеристики относятся к стадии разложения первобытного племени, когда, следовательно, значительная часть прежних качеств уже утрачена.

Мы привели здесь эти высказывания Энгельса, ибо, по нашему мнению, они представляют собой лучшую из имеющихся обобщенных характеристик первобытного общества (несмотря на то, что основывались на исследованиях сравнительно поздних стадий развития). Завершим настоящую главу еще одной цитатой, столь же ярко рисующей последующую судьбу первобытного общества: «Как ни импозантно выглядят в наших глазах люди той эпохи, они не отличимы друг от друга, они не оторвались еще, по выражению Маркса, от пуповины первобытной общности. Власть той первобытной общности должна была быть сломлена, – и она была сломлена. Но она была сломлена под такими влияниями, которые прямо представляются нам упадком, грехопадением по сравнению с высоким нравственным уровнем старого родового общества. Самые низменные побуждения — вульгарная жадность, грубая страсть к наслаждениям, грязная скаредность, корыстное стремление к грабежу общего достояния – являются восприемниками нового, цивилизованного, классового общества; самые гнусные средства – воровство, насилие, коварство, измена – подтачивают старое бесклассовое родовое общество и приводят его к гибели. А само новое общество в течение двух с половиной тысяч лет своего существования всегда представляло только картину развития незначительного меньшинства за счет эксплуатируемого и угнетаемого громадного большинства, и оно остается таким и теперь в еще большей степени, чем когда бы то ни было прежде»52. Но эти же процессы положили начало дальнейшему развитию общества.



3.2. Разложение родового строя (община)

Итак, первобытное племя явилось не просто первой формой организации человеческого общества; оно как раз и было тем общественным организмом (не в переносном, а в самом прямом смысле слова), соответствующим новому, наиболее высокому уровню биологической организации, который явился результатом всей предшествующей эволюции живого. Характер его организации адекватно соответствовал основным свойствам человека, ибо последний и развился как элемент данного целого. Однако высокая степень самостоятельности элементов и соответственно функциональный характер целостности общества как организма, обеспечиваемые высоким уровнем развития отражательного аппарата, отвечающим двойственной задаче сохранения целостности и общества, и индивида в качестве организмов, не только создавали условия, но и предопределили неизбежность дальнейшей эволюции общества как целого, ибо содержали в себе потенциальную возможность повышения целостности общества до уровня всего человечества. Но именно вследствие того, что как первобытный общественный организм, так и тот общественный организм более высокого уровня, который должен стать в известном смысле конечным результатом общественного развития, могут функционировать исключительно через своих членов, дальнейшее повышение уровня организации уже не могло осуществляться так, как прежде, т.е. через объединение изменившихся первоначально самостоятельных организмов.

Другими словами, всеобщий социальный организм – общество-человечество – не может возникнуть как объединение организмов-племен (равно как и каких бы то ни было других первичных агрегаций), он может представлять собой только непосредственное объединение все тех же элементов-индивидов, которые составляли (также непосредственно) организм-племя. Но для того, чтобы индивид мог стать элементом общества-человечества, он должен перестать быть элементом общества-племени (как, впрочем, и любого другого социального образования). Следовательно, создание единого организма-человечества в качестве непременного условия предполагает разрушение организма-племени на составляющие, из которых затем только и может быть создан этот всеобщий сверхорганизм. Указанный процесс разрушения одной целостности и становления другой и составил глубинное содержание того, что представляет собой вся имевшая место до сих пор – и продолжающаяся сейчас – история человечества (а точнее, его «предыстория», ибо настоящая история человечества как единого целого начнется только с образованием этого всеобщего сверхорганизма, т.е. со становлением на Земле коммунистического общества).

При этом общественная сущность человека не допускала прямого разрушения первоначальной целостности, но требовала прохождения ряда ступеней – других социальных объединений, поэтапно ведущих к данному результату. Первым (с точки зрения конечной «цели» – промежуточным) результатом этого процесса становится замена первобытнообщинного (первобытно-родового) строя классовой организацией общества, в котором человек перестает во всех своих проявлениях быть членом четко фиксированного социального организма. В результате своеобразного переходного процесса общество «атомизируется». Этот период перехода от первобытной организации общества к классовой, не относящийся по своим основным характеристикам ни к той, ни к другой, представлял собой сложнейший процесс кардинальной социально-психологической и общественно-экономической «перестройки», чрезвычайно длительной и болезненной, но объективно неизбежной на пути дальнейшей эволюции, составившей целую эпоху в развитии человечества – первый переходный период.

Весь этот период общество существует в виде социальных образований, получивших наименование общин. Именно «“земледельческая община” повсюду … является переходным периодом от общей собственности к частной собственности, от первичной формации к формации вторичной»1. Соответственно и община при этом не остается неизменной, опять же проходя в своем развитии некоторые «ступеньки».. На протяжении данного периода община эволюционирует таким образом, что на первом этапе она «сочленяется» с первобытным (родовым) обществом, а на последнем – непосредственно подготавливает переход к классовому обществу. Поэтому, при том же наименовании, общины на первом и последнем этапе указанного перехода (соответственно родовая и соседская общины) весьма существенно отличаются друг от друга.

«Прежде всего, все более ранние первобытные общины покоятся на кровном родстве своих членов; разрывая эту сильную, но узкую связь, земледельческая община оказывается более способной расширяться и выдерживать соприкосновение с чужими.

Затем, внутри нее, дом и его придаток – двор уже являются частной собственностью земледельца, между тем как уже задолго до появления земледелия общий дом был одной из материальных основ прежних форм общины.

Наконец, хотя пахотная земля остается общинной собственностью, она периодически переделяется между членами земледельческой общины, так что каждый земледелец обрабатывает своими силами назначенные ему поля и присваивает себе лично плоды этой обработки, между тем как в более древних общинах производство ведется сообща и распределяются только продукты»2.

Как же происходило это превращение? С расширением оседлости все большее значение приобретают вызванные этим обстоятельством контакты. «Так как род, а тем более входившие в него более мелкие подразделения отличались экзогамией, то территориальные группы, объединенные признаком совместного обитания, неизбежно состояли из представителей разных родов. Наиболее важной из таких территориальных групп являлась община»3. Сначала община была однородовой, т.е. в основном состоящей из членов одного рода с включением остальных своих членов по браку, а затем гетерогенной, включающей несколько различных родовых групп. Первая община оставалась экзогамной, что требовало поддержания регулярных отношений с другим родом. Вторая, как правило, отличалась эндогамией. Здесь уже имеет место переход к иному типу целостности, причем в компактировании общины кроме хозяйственных и брачных отношений существенную роль играла также необходимость военной защиты4. Однако в гетерогенных общинах еще длительное время важное значение имели межродовые противоречия, что требовало развития общеобщинных социальных институтов, объединявших членов общины в единое целое. Возникает социальная стратификация5, развивается система лидерства. Заканчивается период образованием «надобщинных» формирований: «этнососов», «варварский государств» и т.д.

Как мы уже отмечали, по своему бытию общество имеет двойственный характер, одновременно представляя собой и некоторое целостное образование – новый уровень в биологической эволюции, и в то же время содержание сознания своего элемента – человека. Со становлением классовой организации общество потеряло характер четко оформленной целостности, но сохранилось в сознании своих элементов. Это привело к весьма существенным преобразованиям общественной организации.

Процесс общественных трансформаций начался в глубокой древности, захватывая в значительной мере и тот период, который обычно принято относить к первобытному. Однако отнесение в явном или неявном виде к первобытности значительной части доклассового состояния человечества в корне противоречит изложенному здесь взгляду на сущность и характер развития общества. В историографии (в частности, в этнографии) под первобытным обществом подразумевают различные общественные образования доклассовой эпохи, охватывая их единым понятием. Правда, их не сводят все к одному типу, в качестве основных различных этапов выделяя прежде всего раннепервобытную и позднепервобытную общины (кончая «государствами» периода вождества). Но если первую из них еще в какой-то мере можно, хотя и с определенными ограничениями, соотнести с давно исчезнувшим первобытным племенем, являющимся особым самостоятельным этапом развития общества и представляющим собой целостный организм, то вторая – порождение уже весьма далеко зашедшего разложения этой целостности, очередной этап весьма длительного переходного периода между первобытно-родовой и классовой организаций общества (в известной мере включающего в качестве своего завершающего этапа также тот период, который у нас принято называть раннеклассовым).

На этапе первобытнообщинного (точнее, первобытно-родового) общества человечество существовало на протяжении наиболее длительного периода своей истории – более двух десятков тысяч лет. Затем начался хотя и не столь длительный, но тем не менее также весьма продолжительный период разрушения первобытной и «подготовки» к становлению классовой общественной организации, продолжавшийся несколько тысяч лет (весь последующий период классового общества в различных регионах по продолжительности суммарно занял не более шести тысяч лет), который мы здесь и подразумеваем под первым переходным периодом. Сохранившиеся до недавнего времени «первобытные» («раннепервобытные») общины в какой-то мере отражают начальный этап этого периода. В этот-то период основным социальным образованием вместо первобытного племени как раз и становится община, проходящая ряд различных форм. Начало же хотя и медленным, но существенным изменениям общественных отношений положил рост общественной производительности труда.

В виде первобытного общества человечество по своей общественной организации весьма длительно находилось в относительно стабильном состоянии. Однако при неизменности общественной организации все это время происходил пусть очень медленный, но неуклонный рост производительных сил. Частично он выражался в совершенствовании применяемых орудий производства, что нашло определенное отражение в соответствующих археологических материалах. Но есть основания предполагать, что еще больший, хотя и не получивший зримого для нас материального воплощения, прогресс имел место относительно главной производительной силы общества – человека. Не забудем, что, поскольку биологическая эволюция человека с возникновением общества полностью прекратилась, люди уже тогда по своим физиологическим и психологическим характеристикам ничем не отличались от современных. В число же этих характеристик входят также стремление и возможность познавать окружающий мир. А потому прогресс не меньше чем в совершенствовании орудий труда и других материальных средств производства выражался в накоплении знаний об окружающем мире, опыта взаимодействия с объектами производственной деятельности, технологической организации последней.

Конечно, низкий исходный уровень предопределил и первоначально низкую скорость накопления знаний и умений. Но сам процесс такого накопления постоянно повышал этот уровень, тем самым ускоряя указанный процесс по принципу положительной обратной связи (что в дальнейшем существенно сокращало время каждого последующего периода развития человечества). Рост производительности труда приводил к увеличению общественного продукта и как следствие – к увеличению количественного состава общественных образований. При неизменной общественной организации следствием этого, в свою очередь, становилось «почкование» общественных организмов, занятие новыми образованиями новых ареалов существования, приводя к постоянному расширению Ойкумены – но и к сокращению возможного ареала существования каждого отдельного общественного образования. Со временем же постепенный, но неуклонный количественный рост производительных сил общества, не в последнюю очередь вызванный ростом накопленных знаний и умений, привел к качественному скачку в отношениях общества (каждого отдельного общества-племени) с природой. Одновременно с увеличением их количества и вызванного расширением возможностей «радиуса действия» все больше учащаются, становясь со временем неизбежными, контакты между отдельными общественными образованиями.

Указанный качественный скачок произошел примерно 10-12 тыс. лет тому назад в виде перехода от присваивающей экономики к производящей, что привело к самым существенным последствиям, в том числе и к окончанию того периода в развитии общества, который называется первобытным. На место простого собирательства и сравнительно примитивной охоты пришли связанные уже со сложными и длительными, в том числе циклическими, технологическими процессами (в которых воплотились накопленные к тому времени знания и умения) земледелие, скотоводство, высокоспециализированные, требующие не только совершенных орудий, но и не менее совершенной технологии формы охоты и рыболовства. Это позволило достаточно резко увеличить объем производимого продукта. В результате прежде всего начался резкий рост населения: «если раньше на протяжении десятков тысячелетий темп роста народонаселения был весьма незначительный, то примерно за одно тысячелетие “неолитической революции” население ойкумены возросло более, чем в 16 раз, превысив 80 млн. человек, а плотность его в древнейших очагах достигла 1 человека на 1 кв. км.»6.

Но что еще более важно для дальнейшего общественного развития, увеличение производства продукта, повышение надежности его получения и сохранения, привело к статистически гарантированному созданию некоторых его излишков относительно самого необходимого, жизнеобеспечивающего уровня, иными словами, к образованию избыточного продукта. Однако сразу нужно отметить, что это обстоятельство – только условие образования избыточного продукта. Его же социальная суть заключается в особом характере использования. Поэтому появление избыточного продукта дало начало таким общественным процессам, которые привели к весьма существенным последствиям для общественной организации, а в конечном счете (через несколько тысяч лет) к становлению новой – классовой – организации общества. Эти процессы составили содержание того длительного переходного периода в развитии общества, в течение которого происходило разрушение первоначальной целостности отдельных общественных организмов – обществ-племен, и через усиление взаимодействия между отдельными социальными образованиями закладывалось начало механизмам формирования новой, высшей целостности – общества-человечества. И все это время роль основного общественного образования играла община – в самых различных модификациях: сначала в виде самостоятельного образования, а в конце в виде его основного структурного элемента.

В первобытном обществе при ограниченности его возможностей вся производственная деятельность направлялась только на удовлетворение индивидуальных потребностей составляющих его индивидов; какое-либо использование ее результатов для удовлетворения общественных потребностей исключалось. Да этого и не требовалось – в замкнутом микрокосме племени само функционирование его члена в качестве такового удовлетворяло эти потребности. Положение начало меняться только с появлением по мере роста производительности труда статистически устойчивого избыточного продукта, избыточного по сравнению с самым необходимым минимумом, что создавало материальную базу для изменений. У индивида возникает принципиальная возможность присваивать (в общественном смысле) объекты для удовлетворения своих потребностей в противовес остальным членам общества, а не в единении (хотя и обязательно во взаимодействии) с ними, тех потребностей, которые по своей природе не требуют для своего удовлетворения обязательного уничтожения индивидом материальных объектов, – потребностей общественных.

Однако произошло это уже не только вследствие внутренних процессов в самом первобытном племени, но и – благодаря им – вследствие взаимодействия различных социальных образований. Постепенно устанавливались контакты между общинами, повидимому главным образом имеющие в своей основе либо прежние родственные связи, не обрывающиеся уже теперь столь резко из-за меньших возможностей расселения – с одной стороны, либо, наоборот, военные столкновения с «чужими», также учащающиеся по той же причине, – с другой. Усиливающиеся контакты привели к возникновению и развитию такого вида связи как межобщинный обмен.

В своем первоначальном виде межобщинный обмен как явление отнюдь не был результатом зарождающегося общественного разделения труда, как это нередко представляется, – даже уже на гораздо более поздней стадии «обращавшиеся предметы лишь в незначительной мере входили в производственное потребление»7, и уж тем более не могли иметь сколько-нибудь существенного значения в общем объеме потребления племени. Гораздо большую роль данный процесс как взаимная демонстрация добрых намерений играл в нормализации контактов, предотвращении тех видов противостояния общин, которых можно было избежать. В связи с жизненно важным значением такого рода контактов для общины, участие в них придавало особый статус непосредственно осуществляющим их людям. В дальнейшем (на гораздо более позднем этапе) установившиеся каналы связей, конечно, были использованы также и для ведения собственно обмена, что не только еще больше укрепило указанный особый статус занимающихся им членов общины, но и поставило их в особое отношение к до тех пор еще строго общественным средствам производства, выделив часть из них на эти цели, – в так называемой «престижной экономике», в функционировании которой уже не все члены общины играли равную социальную роль, способствуя тем самым расщеплению первоначально целостных отношений собственности.

Таким образом, начавшиеся процессы социальной дифференциации имели своей материальной основой повышение производительности труда в каждом отдельном социальном образовании, но причиной их появления оно стало не непосредственно, а через возникновение и развитие материальных контактов между различными общественными образованиями. Но раз возникнув, указанные моменты приобретают определенную самостоятельность и начинают самым существенным образом сказываться и на внутриобщинных процессах, играя все более важную роль в удовлетворении общественных потребностей человека.

Уже в начале межобщинного обмена появилась «тенденция к неэквивалентному обмену, возникшая в связи с тем, что некоторые бигмены (особо авторитетные члены племени, которые и осуществляли обмен – Л.Г.) предпочитали отдавать больше и более ценное, чем получали, чтобы таким образом еще больше повысить свой престиж и влияние»8. Таким образом, здесь уже возникают зачатки использования материальных ценностей для удовлетворения общественных («духовных») потребностей отдельных индивидов. И здесь межплеменной (межобщинный) обмен совершенно определенно не служил целям ни интенсификации производства, ни повышения уровня потребления как племени в целом, так и отдельных его членов9. В обоих случаях основная польза от материальных контактов имела «нематериальный» характер: налаживание необходимых межобщинных контактов в первом случае, и повышение престижа некоторых членов племени – во втором. Соответственно этому возникает и начинает развиваться упомянутая выше «престижная экономика», которая со временем превращается в «особую сферу экономической и социальной жизни позднего первобытного общества, характеризуемую развитым церемониальным обменом между общинами. Обменивались, как правило, особо ценные “престижные” предметы … Кроме того, этими предметами обменивались только в некоторых, особенно важных областях социальной жизни (например, при установлении или укреплении отношений между общинами)»10.

Соответствующие процессы шли и внутри племени. При наличии избыточного продукта появилась также возможность дополнительного «стимулирования» при помощи его части тех членов сообщества, которые вносили наиболее весомый вклад в общее дело. Вопрос заключался в том, как именно должен был и мог распорядиться «стимулированный» член общины полученной «премией», на удовлетворение каких своих потребностей ее направить. Не забудем при этом два обстоятельства. Во-первых, давно установилось правило распределения предметов потребления на основе строгого равенства (точнее, строго равного жизнеобеспечения), причем, например, первоначально форма распределения пищи вообще «не предполагала раздела пищи между членами коллектива. Ни одному члену коллектива никем – никакими другими его членами и не коллективом в целом – не выделялась определенная доля. Каждый просто сам брал ее из массы продукта, находящегося в собственности и распоряжении коллектива в целом, причем с таким расчетом, чтобы не лишить остальных членов коллектива возможности взять свою долю»11. Но и позже просто не могло быть и речи, чтобы, скажем, член первобытного племени мог отдельно от других потреблять пищу в избыточных – по отношению к причитающейся ему доле из общего продукта – количествах. Во-вторых же, само наличие избыточного продукта говорит, что на самом необходимом (хотя, повидимому, и ниже желательного) уровне эти потребности у всех членов общины уже удовлетворены. В этих условиях не только вполне естественным, но и единственно возможным образом действий для «стимулированного» члена общины оказывается предоставление указанного избытка для пусть и незначительного, но увеличения общего совместного потребления, обеспечивающее таким образом удовлетворение его собственных потребностей в общении (в указанном процессе) и общественном самоутверждении (являющемся в этом случае следствием такого альтруистического поступка), в том числе для завоевания позиций лидерства (ибо «лидерство возникает от отдачи, а подчинение – от получения»12), т.е. для удовлетворения своих же, но не индивидуальных, а общественных (согласно проведенной ранее классификации) потребностей. И насколько нам сегодня известно, именно это и имело место в реальности.

Еще раз подчеркнем: «избыточный продукт» – вовсе не значит «лишний». Сущность его заключается в том, что в дополнение к прямой функции удовлетворения индивидуальных («материальных») потребностей у этой части продукта появляется новая социальная функция, связанная с удовлетворением потребностей общественных («духовных»), что возможно только на определенном уровне развития производства. Парадокс здесь состоит в следующем: удовлетворение индивидуальных потребностей как необходимое условие существования элементов общества, а следовательно, и общества вообще, было заботой всего общества, тогда как удовлетворение потребностей общественных, связанных с личными взаимоотношениями индивида с обществом, составляет задачу данного конкретного индивида как такого элемента. Поэтому использование с последней целью необходимых для достижения первой цели объектов можно было допустить только в том случае, когда в основном эта первая цель уже была достигнута.

В связи с указанной функцией удовлетворения общественных потребностей конкретного человека сущность избыточного продукта как такового (а не вообще продукта) проявлялась именно в отношениях между людьми: «В избыточном продукте следует видеть прежде всего те вещи, в частности ту пищу, которая не являлась жизненно необходимой и, следовательно, могла свободно отчуждаться … Избыточный продукт выявляется лишь в отношениях между людьми, принимает форму дара, брачного выкупа, штрафа, пищи, приготовленной для устройства праздника и т.д.». Поэтому «под богатством стали понимать именно тот излишек материальной продукции, который мог использоваться для налаживания социальных связей», в связи с чем «повсюду сознание такого рода богатства создавало один из наиболее эффективных и, что важно, вполне осознанных стимулов развития производства»13.

Особенно выпукло прослеживается этот момент в так называемых потлачах, сохранившихся у индейцев северо-западного побережья Северной Америки. Тот, кто хотел повысить свой общественный статус, должен был периодически устраивать особые пиры (потлачи) с раздачей подарков, на которые уходили огромные материальные средства. «Устройство потлачей обходилось индейцам дорого, учитывая громадные количества пищи, которая съедалась и раздавалась во время праздников»14. Еще больше средств уходило на раздачу подарков, и чтобы иметь для этого возможности «честолюбивый индеец отказывал себе во всем, лишь бы скопить состояние побольше»15. Но понесенные материальные затраты себя окупали «морально»: «Раздавая свои богатства, индеец кичился ими и своим пренебрежением к ним. Только отказавшись от богатства, он признавался богатым и, следовательно, имеющим право на занятие определенных должностей, на владение определенными угодьями, на те или иные общественные привилегии. Накапливая богатства, а затем раздавая их, индеец преследовал определенную цель поднять или закрепить за собой или своими наследниками новое общественное положение, те или иные права и привилегии»16.

Таким образом, общественный смысл данного обычая как раз и заключался в том, что он представлял собой механизм удовлетворения общественных потребностей отдельного индивида. Но, например, Ю.П.Аверкиева, работа которой цитировалась выше, считает, что институт потлача «на первых порах был способом выравнивания имущественного неравенства»17. Однако такой вывод прямо противоречит ее же сообщениям, что раздаваемое во время потлача имущество далеко не всегда предполагало его использования в целях потребления. Например, «характерно, что посуда, раздаваемая на потлачах, в хозяйстве не употреблялась, а накапливалась к следующим потлачам»18. Более того, вообще «вследствие церемониального характера обмена значительное количество продукта и тем самым вложенного в него труда использовалось непродуктивно»19, вплоть до того, что позже с той же целью вожди «не только раздавали, но и уничтожали ценное имущество»20. Вряд ли можно предположить существование такого крайне нерационального «выравнивания имущественного неравенства». Столь же мало подтверждает идею «выравнивания» материального положения и то, что раздача богатств шла не своим же бедствующим родичам, а «представителям другого рода или родов противоположной фратрии. Идея раздачи сокровищ в пределах своего рода или своей фратрии была чужда представлениям индейцев»21. Таким образом, здесь основная и непосредственная цель всех усилий лично для того, кто их прилагает – «нематериальная» выгода в виде повышения общественного статуса, вполне оправдывающая материальные затраты (в том числе и кажущиеся нерациональными).

Однако, как видим, тут уже имеет место и новый момент – в круговорот накопления и раздачи богатств включаются возникновение и закрепление особых отношений к средствам производства, способствующих накоплению этих богатств (например, «владение определенными угодьями»), что закладывает основы будущих общественных изменений. Важность этого момента подтверждается тем, что «потлач не является случайной особенностью северо-западного побережья, это закономерная форма развития частной собственности на определенном историческом этапе»22. Аналогичные явления в той или иной форме вообще свойственны определенным моментам переходного периода между первобытным и классовым обществом во время существования общества в форме общины, в институте потлача принявшие уже крайние формы.

Итак, на определенном этапе развития целью производственной деятельности может стать (и становится) не только удовлетворение индивидуальных «жизненных потребностей», но и возможность соответствующего общения и самоутверждения с использованием материальных благ, удовлетворение через их посредство своих общественных потребностей. С этой целью развивается определенный характер пользования средствами производства. Другими словами, возникает принципиальная возможность парцеллизации отношений собственности (сначала только по функции пользования), что становится началом разложения первобытного коллектива. Основой же этого процесса явилось стремление к возможно более полному удовлетворению человеком не индивидуальных, а общественных («нематериальных», «социальных», «духовных», «моральных») потребностей.

Таким образом, процесс разрушения первобытно-родовой организации и становление классовой одновременно также является процессом разрушения общественной собственности и образования частной. Другими словами, «земледельческая община … является … переходом от общества, основанного на общей собственности, к обществу, основанному на частной собственности»23 (19, 419). Мы уже отмечали несовместимость этих форм собственности. Ведь даже сами понятия общего и частного противоположны друг другу и друг друга взаимно отрицают. Соответственно и собственность как целостное отношение может быть либо общественной, либо частной – третьего не дано. Это определяется действием социально-психологических факторов, имеющих противоположную направленность при господстве общественной и частной собственности – общественная психология не может обеспечивать одновременного функционирования двух диаметрально противоположных общественных отношений. Поэтому особой проблемой становится период перехода от одного вида фундаментального отношения собственности к другому. Вот как раз процесс парцеллизации собственности, начавшийся одновременно с началом разложения родового общества, и приводит к частной собственности, но только на своем завершающем этапе, одновременно с образованием классового общества. Весь же переходный период отличается расщепленными отношениями собственности.

Начавшееся расщепление отношений собственности, относящееся к началу разложения первобытного племени, привело к формированию многочисленных отношений собственности, базирующихся на различных вариантах сочетания владения, распоряжения и пользования. Такое разнообразие форм собственности, рассматриваемое обычно с точки зрения собственности частной, привычной для современных исследователей, вызывает у них значительные затруднения при попытках ее классификации. Однако качественное отличие этих отношений собственности от современных ему отмечалась еще Энгельсом, который, говоря о главе семейной общины или наследственном старейшине рода, предупреждал: «Мы не должны представлять его себе собственником в современном смысле слова»24. Вполне естественно, что попытки связать бесспорно установленное во всех общественных образованиях доклассового периода разделение форм собственности на различные объекты с самими объектами, с такими, скажем, моментами, как движимость и недвижимость имущества, его происхождение (создано своим трудом или досталось от предков), количественно с характером этих отношений (индивидуальная или групповая собственность) и аналогичными другими, будучи основанными на неверных посылках, не приводят к удовлетворительному объяснению характера отношений собственности в этих условиях. Понять их можно только исходя из учета проявления расщепленных отношений собственности, из анализа того, какие из составляющих частей отношения собственности к данному времени стали индивидуальными (или групповыми, или коллективными), а какие остались общественными. Весьма сложное, определяемое конкретными условиями существования, переплетение отношений владения, распоряжения и пользования по объектам и субъектам и создает всю гамму форм собственности в этот период.

Итак, «внедрение» частной собственности на место общественной – трудный и длительный процесс, составивший огромную эпоху в развитии человечества, эпоху распада родового общества и подготовки к формированию общества классового, эпоху постепенного выделения производства в самостоятельную, относительно оторванную от других (и определяющую другие) область общественной жизнедеятельности, эпоху, создающую основу для дробления первоначально единого, но локального, общественного организма на его составляющие – индивидов (с сохранением, однако, общественной сущности последних) при развитии и укреплении связей между прежде разделенными общественными образованиями, эпоху завершения первого фундаментального этапа развития – первый переходный период в развитии человечества. И всю эту эпоху господствовали различные формы расщепленной по субъектам и объектам собственности на средства производства, последовательно сменявшие друг друга таким образом, что в результате происходила их все большая «приватизация» – до тех пор, пока со становлением классового общества частная собственность (собственность на средства производства отдельных индивидов или их групп) не победила окончательно (кстати, первоначально именно в групповой форме). Дальнейшая эволюция собственности, вплоть до социалистической революции и начала второго переходного периода, продолжалась уже как смена различных форм частной собственности.

Вопрос об изменениях форм собственности в период разложения родового общества заслуживает самого пристального внимания и специального изучения. Здесь же прежде всего отметим, что при расщеплении по видам реализации наиболее обобществленной на протяжении длительного времени оставалась функция владения – сначала реально, а затем номинально; первой же, как мы видели, «приватизации» подвергалась функция пользования. В частности, это положение касалось собственности на землю. Так, Энгельс отмечал, что в роде американских индейцев «земля является собственностью всего племени, только мелкие огороды предоставлены во временное пользование отдельным хозяйствам»25. Иерархичность прав собственности в позднепервобытной общине признается большинством современных исследователей. Обычно право владения землей закреплялось за общиной как целым; распоряжаться ею мог только род в лице своих органов управления; отдельным же семьям передавалось лишь право пользования земельными участками26. «Индеец мог сделаться владельцем никем не занятого участка земли, если он его обрабатывал, и в этом случае он укреплял за собой право пользования землей, признаваемое и охраняемое обычаем племени»27. Традиция общинного владения была настолько глубока, что номинально владение иногда признавалось за древними обитателями данной территории, даже когда никто из них на ней уже не жил, хотя такое «владение» не давало никаких реальных прав28.

В качестве примера расчлененных отношений собственности в более позднюю эпоху, непосредственно предшествующую образованию классового государства, когда и функция владения теряет свой общественный характер, можно привести так называемое «условное владение землей» в Китае эпохи Чжоу. Чжоуское общество уже подверглось далеко зашедшей стратификации, образовалась многоуровневая иерархическая система. Земля, раньше бывшая в общественной собственности, теперь считалась принадлежащей верховному правителю («вану»), как бы олицетворяющему общество в целом. Находящуюся в его владении землю он передавал в распоряжение (условное владение) членов следующей иерархической ступени и в пользование (обработку) простолюдинам; то же происходило и на каждой последующей ступени иерархии; и только простолюдины, непосредственно пользующиеся землей, не владели и не распоряжались ею. Передача земли в условное владение давала право передающему на подношения со стороны получающего, а передача в обработку – на получение ренты-налога29.

Мы уже отмечали ту роль, которую в развитии общества сыграл переход от присваивающей к производящей экономике. Особенно существенным в этом отношении оказалось земледелие. Если уже в период формирования человека продукты охоты имели важное значение в питании, то это значение еще больше возросло на первом этапе развития сформировавшегося общества благодаря коллективным действиям при достаточно высоком уровне орудий и технологии. Но в конце плейстоцена и начале голоцена вследствие климатических изменений уменьшается численность и разнообразие животных, что приводит к постепенному возрастанию доли растительной пищи. Теперь уже собирательство начинает давать более высокую производительность труда, чем охота, что повышает роль растительной пищи. В дальнейшем процесс идет в том же направлении, причем особенно существенно производительность труда возрастает с появлением земледелия. Со временем этот процесс повышения производительности труда на определенном этапе опять достигает уровня, начиная с которого он становится важным фактором, определяющим социальные процессы, в конце концов приводящие к установлению классового общества, ибо «пока производительность труда не достигла определенного уровня, в распоряжении рабочего нет времени для безвозмездного труда, а пока у него нет такого времени, невозможен прибавочный труд, невозможны, следовательно, и капиталисты; но в таких условиях невозможны также рабовладельцы, феодальные бароны, одним словом – какой бы то ни было класс крупных собственников»30.

Но, как мы видели, первоначально возрастание производительности труда привело только к тому, что начала возрастать численность населения, следствием чего стала географическая экспансия и количественный рост социальных образований. Последний же неизбежно требовал усложнения социальной организации, что, в свою очередь, вело к усложнению идеологической надстройки, обеспечивающей целостность общественного образования и его эффективное функционирование. В это время возникает и укрепляется культ предков, появляются другие религиозные атрибуты, тотемизм, расширяется стратификация внутри общественного организма. Сложность общественных институтов начинает приходить в противоречие с той целью, ради которой она и развилась – с целью обеспечения целостности социального образования, что соответственно начинает тормозить общественное развитие.

Уровень сложности, при котором начинается застой в общественном развитии, различен в зависимости от конкретных условий, в частности, он связан со степенью изолированности. Отдельные социальные образования были сравнительно невелики в Океании или Северной Америке, гораздо больше в Африке, и достигали весьма значительных размеров в доклассовую эпоху в Азии. Однако невозможность при существовавшем тогда уровне развития производительных сил и соответствующем ему характере производства получить прибавочный продукт, не создавала условий для классообразования, без которого дальнейший общественный прогресс был невозможен. Поэтому указанное состояние застоя в ряде регионов длилось весьма продолжительный период, исчисляемый тысячелетиями – при гораздо более быстром поступательном развитии в других. Сформировались, просуществовали тысячелетия и пали великие державы, основанные на рабском труде, прошла эпоха феодализма, а в некоторых регионах все еще сохранялись общественные отношения периода разложения родового строя, иногда в достаточно ранних своих стадиях. В таком положении цивилизация эпохи капитализма застала практически все сохранившиеся отсталые общества. Их характеризовали многовековой застой и отсутствие перспектив (что, кстати, и является одной из важных причин их существеннейшего отличия от давно исчезнувшего первобытного общества). Избыточный продукт приводил только к определенной (в конечном счете зависящей от его размера) стратификации общества. И только капитализм, имеющий по самой своей сути глобальный характер, нарушил устойчивое состояние этих общественных образований.