Общественный организм (введение в теоретическое обществоведение)

Итак, начало разложения первобытного строя связано с появлением избыточного продукта. Однако, если природные условия не способствовали взаимодействию (определенным формам его) между отдельными общественными образованиями, внутренние процессы переходили в стадию загнивания, характеризующуюся распадом родовых институтов, усложнением (а не развитием с появлением нового качества) социальных институтов и замедлением, а то и полным прекращением развития производительных сил.

Под влиянием методологических установок гегелевской теории развития, предполагающей развитие единичного объекта на основе самодвижения, Маркс и Энгельс и становление классового общества представляли себе преимущественно как результат саморазвития отдельных социальных организмов. Отвергая теорию насильственного установления отношений эксплуатации, они вполне справедливо считали нужным именно в механизмах функционирования общества «найти объяснение для отношений господства и порабощения»31, однако фактически полностью сводили их к механизмам внутриобщинным. Взаимодействие общин при этом преимущественно представлялось в виде простой агрегации, образующий новый, больший по размеру и более сложный по структуре и функционированию, объект развития, но опять же с сугубо внутренними источниками движения.

Указанные процессы действительно имели место, но вели они не к классообразованию, а только лишь к стратификации внутри общины. При этом происходил количественный рост и внутреннее усложнение данного образования, в котором община становилась уже только лишь структурным элементом более крупной социальной единицы – этноса. Не приводя непосредственно к образованию классового общества, данные процессы, ликвидируя первобытный эгалитаризм и создавая представление о возможности далеко заходящего социального неравенства, создавали тем самым социально-психологическую базу, на которой только и могло возникнуть классовое общество (в основе которого, однако, как мы увидим ниже, лежит социальная дифференциация не индивидов, а больших общественных групп). Что же касается самих общин (или этносов), то для них без особого рода внешних взаимосвязей результатом этих процессов являлось прекращение дальнейшего развития, и даже загнивание общества, консервация общественных установлений в целом с развитием их «вширь» без качественных изменений. Классовая же организация как таковая, как качественно новый этап общественного развития, возникала в результате не только внутренних процессов в тех или иных социальных образованиях, но и в результате определенного рода взаимодействия между ними. Соответственно вне такого рода взаимодействий даже при существенном количественном росте и усложнении внутренней организации этноса еще не приходится говорить о государстве в полном смысле этого слова (в этнографии в этом случае говорят не о политической, а о потестарной организации общественного образования).

Всегда, когда дело касается развития той или иной реальной системы, оно определяется не только внутренними ее свойствами, но и внешними условиями. При отсутствии соответствующих условий не будет и соответствующего результата. Это касается и развития общества. Общество как развивающаяся система характерно тем, что количественные изменения в нем идут не только «изнутри» (пусть и за счет роста на основе поставляемого окружающей средой материала), но и «извне», за счет взаимодействия с другими аналогичными системами, также приводящего к существенным изменениям. И этот последний момент играет весьма важную роль в развитии, ибо само это развитие идет по-разному в зависимости от такого рода взаимодействия.

Община до своего разрушения все еще сохраняла ряд важнейших характеристик, позволяющих воспринимать ее как некое относительно целостное образование. Однако по сравнению с первобытным обществом (племенем), являющимся подлинным биологическим организмом, община представляла собой уже совсем иной тип целостности. Внутренние процессы в самом этом общественном образовании, равно и одновременно как и контакты с другими образованиями привели к двум существенным отличиям: замена в качестве системообразующего фактора реального или воображаемого кровного родства на другие факторы (экономический, идеологический, территориальный и др.) и внутренняя стратификация. Следствием оказалось не только определенное изменение характера функционирования данного образования, но и существенная модификация поведения его членов на личностном уровне, в том числе существенная его дифференциация.

Люди всегда имели достаточно важные индивидуальные различия, усугубляющиеся различием конкретных фактов личной биографии. Однако первобытное общество-племя благодаря социальному равенству находило возможность адекватного использования в своей системе такого рода различий для общих целей. Наличие стратификационных различий с одной стороны, равно как и некоторого «социального пространства» вне основного социального образования, к которому принадлежал индивид, с другой, создавало совершенно новую ситуацию. Вследствие указанных факторов начинают возникать определенные флуктуации в характере связи индивида и общества. Эта связь в определенном смысле перестает быть всеобъемлющей, точнее, непосредственная связь индивида с обществом из жесткой превращается в гибкую, причем степень этой гибкости зависит от степени развития упомянутых факторов. Теперь вследствие индивидуальных отличий физиологических характеристик и личного опыта возникают своего рода «колебания» положения индивида в обществе, усиливающиеся по мере роста влияния указанных факторов, – как растут колебания атомов в решетке вещества с повышением температуры. При достижении определенной величины таких «колебаний» происходит как бы «выбивание» такого социального «атома» с разрывом большей или меньшей части связей и соответствующей модификацией поведения.

«Выбивание» отдельных «атомов» из общинной целостности, когда их число достигает заметной величины, начинает существенным образом сказываться на характере общественного развития. В общественном пространстве создается своеобразное «облако свободных электронов», которое приходит в движение при возникновении в этом пространстве какого-либо «перепада потенциалов», оказывая на данное пространство важное влияние. Можно сказать, что такие люди становились «как бы свободными атомами, вырвавшимися из своих этносистем благодаря повышенной пассионарности»32. Их действиями закладывались основы других общинных объединений различного уровня, в том числе и тех, которые Л.Гумилев называл «этносами» и которые считал основным структурным элементом человечества.

Несмотря на их действительно важное значение, мы не будем здесь подробно рассматривать процессы становления такого рода «догосударственых» образований, вобравших в себя в виде структурных объединений общины, поскольку их рассмотрение прекрасно выполнено Л.Гумилевым в целом ряде работ, и прежде всего в его главном теоретическом исследовании33. Основную роль в становлении этноса, по Гумилеву, играет характер хозяйственного взаимодействия социальных образований с вмещающим (кормящим) ландшафтом. Именно он в конкретных условиях реализуется «пассионариями» – наиболее активными индивидами, увлекающими за собой остальных – с объективной целью становления нового целого. Дальше возникший этнос растет, внутренне структурируется на «субэтносы», включается в «суперэтнос». Сам процесс этногенеза имеет начало, проходит этап бурного роста, в определенный момент в нем наступает состояние «перегрева», затем – период спокойного развития, и наконец упадок, завершающийся ликвидацией этноса как определенного образования с элиминацией или ассимиляцией его элементов другими этносами. Но если то, что касается собственно процессов этногенеза, не вызывает существенных возражений, то ряд других положений теории их несомненно вызывают.

Прежде всего это касается фундаментального представления об этногенезе как явлении не социальном, а природном. По Гумилеву социальное (формационное) и этническое развитие происходят в различных, хотя и пересекающихся плоскостях. Само начало этногенеза как процесса биологического осуществляется благодаря «этническому толчку» – соответствующим массовым мутациям, результатом которых и становится появление «пассионариев». Здесь, к сожалению, Гумилев уходит от строго научного метода, ибо современная наука вообще не предполагает возможности направленных мутаций, что соответственно делает невозможным сколько-нибудь массовое появление вполне определенных изменений на генетическом уровне, в том числе и проявляющихся в поведении. На самом деле действительно имевшее место в разные времена и в различных местах массовое возникновение «пассионариев» происходило не вследствие этой мифической причины, а благодаря вполне определенным социальным процессам на вполне определенном этапе общественного развития. Речь идет об упомянутых выше процессах, которые сопровождали разложение родового строя, и были связаны с переходом от общинной психологии к индивидуалистической, с изменением характера удовлетворения общественных потребностей индивида (характерные примеры – викинги у скандинавов, «люди длинной воли» у монголов и т.п.).

Продолжение развития в этом направлении не приводит к качественному скачку в общественной организации, хотя вызывает весьма существенные количественные изменения. Они касаются не только роста (иногда очень значительного) размеров общественного образования, но и углубления внутренней социальной стратификации, создающей подобие начала классообразования, но на самом деле таковым еще не являющегося (в так называемых «раннеклассовых государствах»). Характерная форма организации такого рода – «вождество» в его различных модификациях. Однако такая потестарная система еще не является государством в собственном смысле слова даже при наличии властных институтов и больших размеров социального образования. Наиболее характерный пример здесь – монгольская «империя».

Вот что писал по этому поводу Л.Гумилев. В то время как на Евразийском континенте «формация всюду была феодальной»34, «в отличие от аристократических королевств Западной Европы и бюрократических империй Китая степные улусы существовали как военная демократия»35. Завоевания, начатые Чингис-ханом, фактически не изменили ситуации. «Грандиозный поход Батыя в 1237-1242 гг. произвел на современников ошеломляющее впечатление. Но ведь это был всего лишь большой набег, а не планомерное завоевание, для которого у всей Монгольской империи не хватило бы людей. В самом деле, монголы ни на Руси, ни в Польше, ни в Венгрии не оставляли гарнизонов, не облагали население постоянным налогом, не заключали с князьями неравноправных договоров. … Завоевание не состоялось, потому что оно и не замышлялось»36. Несколько иначе развивались события в империи Юань, где, однако, «монголы были ничтожным меньшинством, ибо они (вместе с собственно Монголией) составляли меньше 2 % населения империи»37. Но дело было не в количественном составе. Дело в том, что завоеватели «не понимали, что такое экономика земледельческой страны и мелиорация долины такой грозной реки, как Хуанхэ. В 1334 г. от голода умерло около 13 млн. душ, и такой же голод повторился в 1342 г. В 1344 г. воды Хуанхэ прорвали дамбу и затопили земли трех провинций»38. Попытки исправить положение привели только к длительной смуте. А в целом же с распадом «монголосферы» в бывших улусах монгольской империи «произошла реставрация дочингисовских социальных форм с сохранением прежних этических норм … восторжествовали традиции родоплеменного строя»39. Несмотря на грандиозность исторических событий, становления нового социального качества не произошло, ибо для этого не оказалось соответствующих условий – как внешних, так и внутренних.

Прежде всего, чтобы внешнее взаимодействие качественно меняло характер развития, необходимо, чтобы количество взаимосвязей взаимодействующих элементов-образований достигло некоторой «критической массы». В зависимости от уровня этой «массы» возможны (и неоднократно реализовались в действительности) три достаточно различных пути развития с различными результатами. И зависит «выбор пути» в значительной мере от внешних, природных условий, определяющих возможности указанных контактов. Здесь также имеется зависимость от уровня производства, поскольку в известной мере характер этих контактов определяется возможностью получения избыточного (а затем и прибавочного) продукта. Это оказывает влияние и на то, какой уровень разнообразия и какое количество связей следует считать «достаточным» для того или иного пути развития.

Первый путь соответствует случаю, когда контакты между социальными образованиями по тем или иным причинам сведены до минимума или крайне ограничены (прежде всего природными условиями, либо физически препятствующими самим контактам, либо существенно ограничивающими их ввиду недостаточности сил и времени, почти полностью затрачиваемых на выживание). Указанные случаи имеют место в таких условиях как пустыня, джунгли, крайний Север и т.п. В таких случаях, как сказано выше, в племени как единице развития консервировались определенные социальные установления, являющиеся результатом более раннего развития, и такое состояние оставалось практически неизменным на протяжении весьма значительного времени. Почти до нашего времени дошел в таком состоянии ряд «затерянных» племен. Какие-либо возможности дальнейшего самостоятельного развития для таких общественных образований полностью исключены. Внутренние изменения не идут далее самых начал социальной стратификации.

В случае большего наличия возможностей контактов процесс идет несколько иначе. Однако и здесь природные ограничения играют огромную роль, соответствующим образом влияя на характер внутренних социальных процессов. Здесь стратификация развивается весьма существенно. Но разложение первобытного строя приводит не к классообразованию, а только к гипертрофированному развитию – в соответствии с «законами Паркинсона» – тех институтов, которые как раз и явились результатом этого разложения. Их развитие, таким образом, достигает «потолка», всякий прогресс (как социальный, так и технический) исключается. Опять же происходит консервация общественной жизни на давно достигнутой ступени без всяких дальнейших перспектив качественных изменений. Характерным примером в этом отношении являются аборигены Австралии. Хотя «первые поселенцы – австралийские аборигены проникли сюда уже 30-35 тыс. лет назад»40, ограниченность ареала, этническое единообразие и ряд других факторов привели к тому, что не сформировались достаточно обособленные группы со своими особенностями, взаимодействие которых могло бы привести к дальнейшим стимулам в развитии. Зато общественные установления этапа разложения первобытного строя приобрели исключительно высокий уровень сложности (например, система социальной стратификации и социальных групп, разветвленная система «брачных классов», многоступенчатая система инициации и т.п.). Это, так сказать, классический случай «среднего пути», также тупикового.

В качестве второго случая, но уже не в столь чистом виде вследствие неполной изоляции, может быть назван Китай. Благодаря, с одной стороны, достаточно обширному пространству, а с другой – высокой степени этнической однородности и крайней ограниченности внешних контактов, в Китае на протяжении весьма длительного времени ингибировались процессы, ведущие к классообразованию, и общественное развитие имело явно выраженное превалирование количественных изменений. Здесь, однако, ввиду того, что внешние контакты (спорадические, но иногда весьма интенсивные) все же наличествовали, не было все-таки такого полного прекращения «социального роста» и остановки развития как в предыдущем случае. Однако и не было классообразования в его классическом виде межэтнического взаимодействия – со всеми вытекающими последствиями. Поэтому в Китае отсутствовали известные нам общественно-экономические формации в их достаточно чистом виде (всегда имела место весьма существенная «китайская специфика»), в частности, не было классического рабовладения или «азиатского способа производства» (в которых первоначально один этнос превращает другой в «средство производства»). И здесь на определенном этапе развитие резко и надолго тормозится.

Таким образом, Австралия и Китай представляют собой как бы два крайних случая «второго пути» развития.

И, наконец, третий путь – это такой идеальный случай, когда имеет место диалектический баланс противоречивых условий: при наличии достаточных препятствий, обеспечивающих существование этнического разнообразия, эти препятствия не доходили до такой степени, чтобы в принципе ограничить самым минимальным уровнем взаимодействие между отдельными разрастающимися социальными образованиями, т.е. когда в принципе сохраняются потенциальные коммуникационные возможности, ограниченные только степенью развития соответствующих средств коммуникации (такие возможности чаще всего обеспечивают открытые пространства – прежде всего море и степь: «и степь, и море дают широкий простор для передвижения в отличие от тех мест, где люди вели оседлый образ жизни»41).

В этом случае при теоретически неограниченных возможностях контактов, они все же реально всегда имели исторически ограниченный характер, определяемый, с одной стороны, возможностями коммуникации, а с другой – развитием производительных сил и производственных процессов (определяющих в том числе и возможности коммуникации). Взаимодействие различных этнических образований, имеющее для некоторых из них главным стимулом приобретение дополнительных «жизненных благ» за счет других, в определенных условиях было направлено на включение других (сначала спорадически) в ту среду, которая представляет средства существования, т.е. на «изъятие» добытых ими необходимых для себя «жизненных средств», а в конечном счете на порабощение других образований с целью извлечения прибавочного продукта (иными словами, на добывание средств к жизни не непосредственно во взаимодействии с окружающей природой, но частично или полностью путем расположения между собой и ею особого социального «производящего слоя»). Это был путь образования особого и особым образом структурированного социального организма – путь классообразования. Рассмотрим, как он реализовался в действительности.



3.3. Становление классового общества

Переходя к рассмотрению возникновения и развития классового общества, мы тем самым переходим от исследования развития общества преимущественно на основе внутренних стимулов (хотя и являющихся следствием развития отношений с окружающей природной средой), к необходимости учета в качестве существенного фактора взаимодействия между собой отдельных общественных образований, т.е. среды социальной. Как мы видели, уже процессы рассмотренного выше переходного периода не могут быть поняты вне такого рода взаимодействия. Но при переходе к классовой организации этот момент в известном смысле становится определяющим фактором ее становления и развития.

Как уже отмечалось, только влиянием определенных методологических установок можно объяснить стремление классиков марксизма объяснить все процессы в общественных образованиях внутренними причинами, ибо факты противоположного рода были им прекрасно известны. Например, Энгельс пишет: «Возникновение государства у афинян является в высшей степени типичным примером образования государства вообще, потому что оно, с одной стороны, происходит в чистом виде, без всякого насильственного вмешательства, внешнего или внутреннего … – с другой стороны, потому, что в данном случае весьма высокоразвитая форма государства, демократическая республика, возникает непосредственно из родового общества»1. И это несмотря на то, что выше он указывает: «ко времени высшего расцвета Афин» в них было «свободных граждан (считая детей) – 90 тыс., рабов обоего пола – 365 тыс., чужеземцев и вольноотпущенников – 45 тыс.». Но откуда же брались эти «рабы и вольноотпущенники», в несколько раз по численности превышающие свободных граждан – потомков тех, кто вышел «непосредственно из родового общества»? Они были пленниками (или потомками пленников), которые появились в результате именно «насильственного вмешательства» – правда, уже самих афинян, – в жизнь соседей. Таким образом, становление государства – рабовладельческого государства – в силу самой своей природы не могло происходить только как следствие развития данной общности под влиянием внутренних причин, без внешних взаимодействий, поскольку именно последние и создавали базу для той социальной структуры из двух классов, которая была характерна для первоначальной организации классового общества. Только совместное действие достаточно редкого сочетания внутренних процессов, природных условий и социального окружения обусловило особый характер классового общества и в античном мире2.

Другой вариант (представляющий действительно типичный случай становления первой классовой формации) характерен для тех условий, в которых применение поливного земледелия создало условия для повышения производительности труда и получения гарантированного избыточного продукта в результате совместных действий значительных масс людей. Возможность получения уже прибавочного продукта и целесообразность совместных производственных операций в свою очередь создали объективные условия для классовой организации общества, для порабощения уже целых групп общин другими с присвоением последними создаваемого первыми прибавочного продукта.

Будучи по своему глубинному смыслу процессом интеграционным, «нормальное» общественное развитие шло закономерным путем только там, где существовали условия реализации этого процесса за счет расширения и углубления связей, т.е. там, где обеспечивалось все расширяющееся взаимодействие социальных образований3. Североамериканские индейцы жили в достаточно благоприятных климатических условиях. Условия жизни здесь обеспечивали необходимую пищу (как и другие жизненные блага) в некотором минимальном количестве, но, во-первых, не обеспечивали ее гарантированно, а во-вторых, они не создавали возможности интенсификации производства простым сложением усилий, условий для получения гарантированного избытка, являющегося предпосылкой получения прибавочного продукта. Это и определило их общественное положение, положение где-то в середине процесса разложения родового общества. «Дальше объединения в племя подавляющее большинство американских индейцев не пошло. Немногочисленные племена, отделенные друг от друга обширными пограничными полосами, ослабляемые вечными войнами, занимали небольшим числом людей громадное пространство»4.

Иначе дело обстояло с племенами, расселившимися дальше на Юг американского континента. Здесь раньше пройден этап разрушения родового общества, что явилось основой для классовой организации. Произошло это благодаря поливному земледелию, позволявшему, с одной стороны, получить устойчивый прибавочный продукт, а с другой требующему общественной стабильности и совместных действий больших масс людей. Это стало возможным, поскольку, в противоположность жителям северной части континента, «мексиканцы, обитатели Центральной Америки и перуанцы … выращивали в искусственно орошаемых огородах маис и другие … съедобные растения, служившие им главными источниками питания»5. Это обеспечило не имевшие ранее места необходимость и возможность объединения усилий больших масс людей: «До возникновения полеводства должны были сложиться совершенно исключительные условия, чтобы полмиллиона людей позволило объединить себя под единым центральным руководством; этого, вероятно, и никогда не случалось»6.

Итак, переходный период от первобытного к классовому обществу начинается с появлением избыточного продукта, т. е. с началом использования части самостоятельно полученных материальных благ для индивидуального, в противоположность остальным членам общества (но через них) удовлетворения общественных потребностей; кончается он с появлением прибавочного продукта, т. е. с использованием для той же цели (равно как и для удовлетворения индивидуальных потребностей) труда других людей, с разделением общества на тех, кто этот прибавочный продукт создает, и тех, кто его использует. Возникают условия для эксплуатации человека человеком7 как системы, которая в социальном смысле как раз и представляет присвоение результатов труда других людей, воплощенных в прибавочном продукте, для удовлетворения собственных потребностей.

Начало же такого рода взаимодействиям кладет определенный уровень развития производительных сил, определяющий саму возможность получения таким путем одними за счет других созданного последними прибавочного продукта. Этот же уровень обеспечивает и средства коммуникации. Процессы же взаимодействия двух (или более) различных этнических образований и дают начало классообразованию. Развитие такого рода было различным для различных природных и социальных условий, что вызывает весьма существенные различия в течении указанных процессов, которые, однако, были сходными своей неизменной направленностью на использование одним этническим образованием (или его частью) другого этноса (или нескольких различных этносов) с целью извлечения прибавочного продукта. А уж конкретные условия коммуникаций и производства определяли, как это происходило – в виде ли образования огромных империй с «азиатским способом производства» в районах поливного земледелия, где эффективным оказывалось использование совместной работы больших масс, – с одной стороны, в виде ли «полюдья» варяжских дружин на Руси с ее лесами, где «прокормиться» легче было небольшими разрозненными общинами, – с другой, суть была та же: один этнос (или его часть) ставил другой (другие) между собой и окружающей средой в качестве проводника во взаимодействии с ней. Это и давало начало развитию классовых формаций, которое дальше идет уже по своим законам, движимое внутренними противоречиями. Дальнейшие процессы при этом являлись следствием предыдущей дифференциации. «Неравенство, без сомнения, существовало там уже в доисторическое время и в той или другой степени как внутри племен, вошедших в состав государств, – и часто совершенно различных по своему этнографическому происхождению, – так и между племенами»8.

Даже будучи связанными общеметодологическими соображениями о самодвижении как главной пружине общественного развития, классики марксизма не могли не учитывать реальных процессов образования классовых государств, имевших место в различных регионах мира, тех процессов, когда в результате взаимодействия двух социальных образований одно из них, соответствующим образом подготовленное своим собственным внутренним развитием, уже насильственным путем превращает другое (также прошедшее соответствующую предварительную «подготовку») в промежуточное (между собой и окружающей средой) средство получения жизненных благ. Имея в виду такого рода взаимоотношения, Маркс приводит весьма точный образ перехода к классовому обществу: «Конечно, очень просто вообразить себе, что некий богатырь, физической силой превосходящий других людей, поймав сперва зверя, ловит затем человека для того, чтобы заставить его ловить зверей; словом, использует человека в качестве одного из имеющихся в природе условий для своего воспроизводства, как и всякое другое природное существо (при этом его собственный труд сводится к властвованию). Но, – добавляет Маркс, – подобный взгляд является пошлым (как бы он ни был правилен с точки зрения данного племени или данной общины), так как он исходит из развития обособленных людей»9.

Таким образом, важным уточнением в данный образ (которое сделало бы его верным не только «с точки зрения данного племени или данной общины»), должно войти представление о взаимоотношениях не лично «некого богатыря» и некоего «человека», а определенных социальных образований. И еще: человек использует другого человека «для своего воспроизводства» вовсе не как «всякое другое природное существо», а как существо особое, ближайшее к нему в цепи опосредований его взаимоотношений с миром. Человек не может прямо использовать физические факторы (например, солнечную радиацию) «для своего воспроизводства». Не может этого сделать и потребляемое им животное. А вот растение – может. Растения располагаются между природными факторами и животным миром, как бы окружая последний некоей «оболочкой»; животные в известном смысле образуют такую же «оболочку» между природой и человеком. А на определенном этапе развития общества в нем происходит важный качественный скачок: одна группа людей окружает себя еще одной – дополнительной – «оболочкой» из другой группы людей, поставленной ею «ловить зверей» для себя. Такое низведение людей фактически к части природной среды для себя другими людьми, т.е. невероятной глубины снижение социального статуса другого человека, первоначально было возможно исключительно по отношению к «чужакам», которые и людьми-то считались весьма условно. Только в дальнейшем, в результате длительных и сложных процессов это стало возможным по отношению к «своим».

Вот такое социальное образование, состоящее из двух разнородных (а первоначально и разноэтнических) групп, одна из которых образует себе из другой дополнительную «оболочку», расположенную между ней и природой, и представляет собой классовое общество. Другими словами, «в отношениях рабства и крепостной зависимости … одна часть общества обращается с другой его частью просто как с неорганическим и природным условием своего собственного воспроизводства … работник, и в форме раба и в форме крепостного, ставится в качестве неорганического условия производства в один ряд с прочими существами природы, рядом (как мы уже говорили, не «в один ряд» и не «рядом», а «между») – Л.Г.) со скотом, или является придатком к земле»10. «Если вместе с землей завоевывают самого человека как органическую принадлежность земли, то его завоевывают как одно из условий производства, и таким путем (!) возникают рабство и крепостная зависимость»11; «племя, завоеванное, покоренное другим племенем, лишается собственности и становится одним из тех неорганических условий (только не «одним из», а особым условием! – Л.Г.) воспроизводства племени-завоевателя, к которым община (!) относится как к своим собственным»12. Ниже мы увидим, что в этом отношении буржуазное, капиталистическое общество принципиально не отличается от рабовладельческого и феодального, разве что «оболочки» эти образуются другим способом и при том их система существенно усложняется.

Происходящее вследствие подчинения одного общественного образования (или ряда образований) другим столь существенное изменение общественной структуры, как раз и осуществляемое победителями с целью извлечения жизненных благ, добываемых побежденными в процессе производства, естественно не может не сказаться самым существенным образом на отношениях занятых в нем людей, т.е. не привести к изменению способа производства. Какому именно? Здесь, по Марксу, возможны различные варианты: «Народ-завоеватель навязывает побежденным собственный способ производства (например, англичане в этом столетии в Ирландии, отчасти в Индии); или он оставляет старый способ производства и довольствуется данью (например, турки и римляне); или происходит взаимодействие, из которого возникает новое, синтез (отчасти при германских завоеваниях)»13.

Действительно, все три эти способа взаимодействия победителей (в дальнейшем – эксплуататоров) с побежденными (в дальнейшем – эксплуатируемыми) создают условия для изъятия прибавочного продукта. Наименьшие изменения осуществляются в случае данничества, внешне представляющего собой простое насильственное изъятие прибавочного (а иногда и части необходимого) продукта у побежденных. Это происходит тогда, когда способ ведения хозяйства у побежденных не требует организации совместной деятельности больших производственных групп, и прибавочный продукт легче извлекать, особо не нарушая существующих производственных отношений. Но, однако, и здесь дополнительно появляются отношения эксплуатации одной социальной группы (угнетенной) другой (господствующей), ставящей между собой и окружающей средой первую, хотя господствующая группа вроде бы не принимает участия в организации процесса производства, и следовательно, в полном смысле о господствующей социальной группе и классовом обществе (как обществе с разделением труда) здесь говорить вроде бы не приходится. Однако даже в таком случае победившая социальная группа все же оказывает существенное влияние на процесс производства, так как уже само взимание дани сказывается на объемах, номенклатуре, сроках и других моментах производства, причем не непосредственно, а через определенную социальную прослойку в группе побежденных, тем самым в чем-то меняя ее социальные функции (например, на Руси «малочисленные варяжские дружины не могли бы держаться в чужой стране без поддержки каких-то групп местного населения. Эти проваряжские “гостомыслы” … жертвовали своей родиной и жизнью своих соплеменников ради своих корыстных интересов»14). Следовательно, определенное «вмешательство» в производственные отношения здесь все же имеет место. Это влияние, постепенно усиливаясь, определенным образом модифицирует производственные отношения, в результате чего на данной основе в дальнейшем формируются уже в полном смысле слова отношения классовые (как это, в частности, имело место на Руси).

Что же касается непосредственного образования классового общества в его так сказать «классической форме», то к нему приводит только последний из названных Марксом способов формирования нового способа производства – взаимодействие способов производства победителей и побежденных. Но это не значит, что в результате такого взаимодействия получается нечто «среднее»; нет, результатом становится принципиально новая, до тех пор в природе не существовавшая, классовая организация общества. Если до тех пор классового общества вообще еще не существовало, то ни одно из участвующих в столкновении различных социальных образований не обладает соответствующим способом производства, и возникает он именно в результате такого столкновения – если оба участвующих в нем образования были уже соответствующим образом подготовлены. Два участвующих в конфликте разноэтнических социальных образования в результате образовывали некоторое новое целое – государство, превращаясь при этом в антагонистические классы рабовладельческого общества: победители – в рабовладельцев, побежденные – в рабов.

Но чтобы создать успешно функционирующую «оболочку», для нее недостаточно «материала» в том количестве, которое составляет само «ядро». Поэтому такого рода процесс никогда не был однократным. Опираясь на приобретенный опыт и возросшие экономические возможности, победители продолжали действовать в том же направлении. Процесс приобретал лавинообразный характер, и распространение его ограничивалось только наличными возможностями организации и коммуникации. Вот теперь уже в каждом последующем случае «народ-завоеватель навязывает побежденным собственный способ производства», за счет новых приобретений все расширяя ареал эксплуатации. Так создавались великие рабовладельческие империи древности. Действительно, каждая из них (по крайней мере, первоначально) возникала сравнительно быстро и в социальном окружении, еще далеко не достигшем уровня классового общества. Конечно, всегда существовала возможность более быстрого развития того или иного локального образования. Но откуда же в данном регионе одновременно могло появиться множество таких социальных образований, локализованных так, чтобы совместно создать огромную державу? Это могло происходить только путем постепенных (но в историческом смысле достаточно быстрых) завоеваний одним племенем (или союзом племен) множества других, превращаемых в эксплуатируемую массу, с одновременным структурированием победителей в «коллективный» класс-рабовладелец.

Рассматривая этот вопрос, К.Каутский писал: «Племя победителей подчиняет себе племя побежденных, присваивая себе и всю их землю и затем принуждает побежденное племя систематически работать на победителей, платить им дань или подати. История, как известно, знает бесчисленное количество примеров такого рода. При всяком случае такого завоевания возникает деление на классы, но не вследствие деления общины на различные подразделения, но вследствие соединения в одно двух общин, из которых одна делается господствующим и эксплуатирующим, а другая эксплуатируемым и угнетенным классом; принудительный же аппарат, который создают победители для управления побежденными, превращается в государство. … Та же самая причина, которая порождает первые классы, ведет также и к образованию первых государств. И государство, и классы начинают свое существование одновременно»15.

Такая ситуация в корне отлична как от эксплуатации отдельных индивидов, например, в форме патриархального рабства, так и от завоевания одного племени другим с аналогичным видом производства. В первом случае раб – только вспомогательная «рабочая сила», не освобождающая свободных от необходимости непосредственного производительного труда в той же области производства, во втором – завоеватели как бы соединяются с завоеванными и в том или ином виде продолжают сами вести хозяйство. Ни в первом, ни во втором случае не происходит общественного разделения труда. «Совсем иначе обстоит дело, когда племя номадов-завоевателей (пастухов-кочевников – Л.Г.) закрепляется в области какого-либо племени (земледельческого – Л.Г.). Заранее исключено, чтобы номады могли продолжить здесь свое прежнее занятие. … Организация государства осуществляется лишь там, где вторгшееся племя не превращается совсем или отчасти в земледельцев, живущих своим трудом, а превращается в эксплуататоров, которые берут на себя функции управления и объединения эксплуатируемых»16. При этом в связи с низкой производительностью труда «только в том случае, если победившему племени номадов удалось покорить целый ряд оседлых племен и объединить их в единое общество под своим господством, только тогда победители могли бы полностью посвятить себя функции управления на основе насилия и объединения побежденных, полностью существовать на доход от их эксплуатации и отказаться от своего прошлого промысла. Только в этом случае было бы создано настоящее государство»17.

В отличие от этого исходя из представлений о развитии общества исключительно в виде саморазвития, становление классовых отношений в отдельных (или объединенных в союзы) общинах Энгельс представлял следующим образом: «В каждой такой общине существуют с самого начала известные общие интересы, охрану которых приходится возлагать на отдельных лиц, хотя и под надзором всего общества… Они облечены, понятно, известными полномочиями и представляют собой зачатки государственной власти. …Все возрастающая самостоятельность общественных функций по отношению к обществу могла со временем вырасти в господство над обществом; … первоначальный слуга общества, при благоприятных условиях, постепенно превращался в господина над ним… наконец, отдельные господствующие лица сплотились в господствующий класс»18.

Возражая Энгельсу, Каутский справедливо указывает, что «выдающийся индивидуум внутри племени не мог бы добиться похвалы и отличия, власти и уважения среди своих товарищей, если бы дело шло о том, чтобы их закабалять и эксплуатировать… В условиях догосударственного существования выдающаяся личность знает очень хорошо, что для завоевания влияния и уважения со стороны племени есть лишь один способ, а именно более энергично и более успешно, чем другие, защищать интересы племени»19. Действительно, попытка установить господство над общиной, опираясь на саму же общину, подобна попытке барона Мюнхгаузена вытащить самого себя из болота за волосы. Выделение «господствующего лица» здесь несколько похоже на то, как «отдельно взятый» богатырь из примера Маркса заставляет других людей ловить для себя зверей. Но он хотя бы опирается при этом на что-то конкретное – на то, что он «физической силой превосходит других людей». А на что, кроме уважения своих соплеменников, мог бы опереться желающий эксплуатировать тех же соплеменников бигмен в потестарной системе доклассового общества? Да «если бы кто-либо стал обижать соплеменников, то его бы либо выгнали, либо убили, как выродка»20.

Отметим, что, как и во многих других, в этом случае совершенно бесполезны аналогии с «чисто биологическими» процессами. Если предполагать, что начало формирования отношений господства и частной собственности есть «дело рук» отдельных личностей, тогда действительно можно было бы согласиться, что «сохранение остатков стадных отношений (имеется в виду система доминирования – Л.Г.) сыграло немаловажную роль в период возникновения и развития частной собственности»21. На самом же деле выделение «руководящих лиц» в роде ни коим образом не есть возрождение биологической системы доминирования, имевшей место в животном надорганизменном образовании – даже на новом, более высоком уровне. Это генетически принципиально различные явления, пусть даже в чем-то сходные и по форме, и по функционированию (как плавники акулы и дельфина). Дело в том, что хотя наличие ведущего индивида в определенных условиях выгодно надорганизменному образованию в обоих случаях, внутренний механизм явлений различен: положение доминирующего животного в стаде завоевывается им самим в противопоставлении остальным его членам, с непосредственной опорой на свои личные качества, в то время как положение бигмена в общине создается через ее членов, с опосредованием его личных качеств их отношением, т.е. через общество. Так что проводить здесь какие бы то ни было параллели совершенно неправомерно. Соответственно нет оснований полагать, что «частная собственность … первоначально возникает в недрах родоплеменного строя»22. Частная собственность и родоплеменной строй на любом этапе своего развития – вещи абсолютно несовместимые.

Как мы уже отмечали в последней главе предыдущего раздела, установить господство над большинством меньшинство может только опираясь на свою сплоченность (организацию) как определенной социальной группы с общими интересами. А потому отдельное лицо никак не может стать «господствующим» по отношению к большинству, опираясь непосредственно на это большинство, т.е. прежде, чем оно совместно с другими «сплотилось в господствующий класс». Иными словами, реальная последовательность событий всегда имеет противоположный характер: сначала происходит консолидация определенной социальной группы с общими интересами, а затем эта группа (при благоприятных условиях) превращается в господствующий класс – по отношению к другим социальным группам. И лишь потом, спустя весьма длительное время, в результате продолжительного развития классового общества господствующий класс, оставаясь все той же социальной группой с общими интересами, по самому характеру отношений эксплуатации (когда они для представителей господствующего класса индивидуализируются) распадается (и то весьма относительно) на отдельные «господствующие лица». Но в полной мере этот процесс становится характерным уже только для следующей классовой общественно-экономической формации – феодализма (что и является особенностью последнего), достигая завершенности лишь при классическом капитализме. А что касается рабовладельческого общества, то при любых его формах «рабство возникает не из разделения труда в обществе, но из войны с чужими племенами, следовательно, из насилия, хотя и насилия экономически фундируемого»23, – когда все племя как целое становится господствующей социальной группой в новом социальном образовании. При этом есть все основания предполагать, что подобное взаимодействие первоначально происходило между социальными образованиями с различным типом производящего хозяйства (скотоводство и земледелие).

Разумеется, сказанное вовсе не означает, что столкновение пастухов-кочевников с оседлыми земледельцами неизменно приводило к образованию классового общества. Наоборот, в огромном большинстве случаев кочевники либо ограбив земледельцев возвращались к прежнему образу жизни, либо, меняя образ жизни, так или иначе ассимилировались последними. Но ведь классовые образования (государства) и рождались не только не каждый год, но и не каждое столетие (а рождаясь, не всегда выживали). Среди тысяч и тысяч такого рода столкновений только при определенных условиях указанное взаимодействие приводило к возникновению нового качества. Таких условий было немало, но во всех случаях самыми необходимыми из них являлись два: возможность создания прибавочного продукта и социально-психологическая готовность к такому развитию событий и победителей, и побежденных.

Провозглашая образование классов и государства в результате взаимодействия племен и полемизируя с «гипотезой Энгельса» (разделяемой, однако, и Марксом) о становлении классового общества в результате внутренних процессов на основе разделения труда, Каутский утверждает: «Попытки объяснить возникновение классового государства из факторов, действующих внутри первобытной общины, не дают удовлетворительных результатов»24. Это верно. Но и сам он не в достаточной мере учитывает тот факт, что и без указанных внутренних процессов этого также произойти не могло. Только благодаря именно внутреннему длительному общественному развитию (хотя также не без влияния внешних факторов), результатом которого явилась внутренняя стратификация общины, стало возможным использование одним социальным образованием другого в качестве того, что Маркс называл для первого «неорганическим и природным условием своего собственного воспроизводства». Так что вопрос о том, что важнее для классообразования и образования государства – внутренние процессы в общине или межобщинное взаимодействие, похож на выяснение того, что важнее для добывания огня – кремень или кресало: указанные явления в принципе возможны только в результате совместного действия обоих факторов. Первоначальное становление классового общества – следствие «хлопка двух рук»; но трудно себе представить, как бы мог выглядеть «хлопок одной руки».

Итак, повторим: переходный период от первобытного общества к классовому начинается с появлением избыточного продукта, т.е. с началом использования части самостоятельно полученных материальных благ для индивидуального, в противоположность остальным членам общества, удовлетворения общественных потребностей; заканчивается же он с появлением прибавочного продукта, т.е. с использованием для той же цели труда других людей, с разделением социального организма на группы тех, кто этот прибавочный продукт непосредственно производит, и тех, кто его использует.

Как мы видели, в большинстве случаев, так сказать «естественным» образом, переход к классовому обществу осуществляется в форме образования рабовладельческих государств, население которых составляло два антагонистических, противостоящих друг другу класса – рабовладельцев и рабов. Рабовладельцы как организованная сила осуществляли внеэкономическое принуждение рабов к производительному труду. На первом этапе классового общества в определенном смысле происходит возврат к утраченной целостности отношений собственности, но уже как собственности частной. Здесь она первоначально принимает групповую форму. Средства производства (прежде всего земля и те, кто ее обрабатывает, – превращенные в средство производства эксплуатируемые социальные группы) принадлежали всему классу рабовладельцев как целому, т.е. рабовладельческому государству (как правило, персонифицированному в лице верховного владыки).

Здесь следует отметить, что объединением множества общин в государство интеграционные процессы на данном этапе развития вовсе не заканчиваются. Классики марксизма исследовали смену общественно-экономических формаций, но никогда не определяли, применительно к какому конкретному социальному объекту это относится. Ведь не ко всему же человечеству – в его различных частях указанные процессы были существенно несинхронны, а часто и практически не связаны между собой. Тогда чем же ограничивался круг участников указанных процессов? История показывает, что огромную роль в развитии общества играют определенные, иногда достаточно аморфные, иногда основательно структурированные надгосударственные образования, которые на том или ином этапе общественного развития выполняют роль некоторых относительно самодостаточных целостностей, в пределах которых – с учетом некоторого социального окружения, с которым указанная целостность взаимодействует именно в этом качестве, – в основном и происходят социальные преобразования. К сожалению, как историки, так и обществоведы (в узком понимании этого термина), увлеченные идеей линейного поступательного общественного развития, не уделяли достаточного внимания данному моменту.

Одним из первых, кто еще в XIX веке обратил внимание на существование подобных образований, был Н.Я.Данилевский, введший понятие культурно-исторических типов общества и выделивший тринадцать таких типов25. Более широко такой подход был использован О.Шпенглером, категорически отвергавшим существовавшую «невероятно скудную и лишенную смысла» схему построения истории: «Древний мир – Средние века – Новое время»26. «Вместо монотонной картины линейнообразной всемирной истории, держаться за которую можно только закрывая глаза на подавляющее количество противоречащих ей фактов, – писал он, – я вижу феномен множества мощных культур, с первобытной силой вырастающих из недр породивших их страны, к которой они строго привязаны на всем протяжении своего существования, и каждая из них налагает на свой материал – человечество – свою собственную форму и у каждой своя собственная идея, собственные страсти, собственная жизнь, желания и чувствования и, наконец, собственная смерть»27. Эти образования Шпенглер считал некоторыми социальными организмами: «Культура есть организм. История культуры – их биография. … Феноменами отдельных, следующих друг за другом, рядом вырастающих, соприкасающихся, затеняющих и подавляющих одна другую культур исчерпывается все содержание истории. … Задача … заключается в том, чтобы вскрыть структуру исторических организмов, отделить морфологически необходимое от случайного, разгадать выражение всех исторических черт и отыскать подлинный смысл этого немого языка»28.

Но фактически Шпенглер только поставил указанную задачу. Под его влиянием аналогичный подход использовали также другие исследователи (например, А.Вебер, деливший историю на ряд всемирно-исторических культур). Однако тем, кто достаточно последовательно решил данную задачу, рассмотрев структуру этих «организмов», указав при этом на их чрезвычайно важную роль и место в общественном развитии, был А.Тойнби29. Он показал, что характер и особенности развития той или иной страны не только не могут быть определены исключительно из ее собственной истории, но и не объясняются также полностью идеей «линейного прогресса». Они достаточно полно определяются развитием некоторого образования более высокого (надгосударственного) уровня, которому А.Тойнби дал наименование «цивилизации»30. Позже роль такого рода образований, преимущественно на этнической основе, рассматривал Л.Гумилев, называя достигшее вершины развития социальное образование «суперэтносом». При всем различии в подходах, точки зрения Тойнби и Гумилева сходятся в выделении именно такого, хотя и не всегда обладающего четко определенными границами, но имеющего важнейшее значение для общественного развития, образования в виде определенной целостности, имеющей внутреннюю структуру, определенный характер развития, начало и конец существования в данном качестве. В этом огромная заслуга названных исследователей.

Все же наибольшая заслуга в развитии «цивилизационного» подхода в «философии истории» принадлежит А.Тойнби. Однако если в области исторической науки он выступает как оригинальный мыслитель, чей сравнительный анализ зарождения, развития и гибели тех социальных организмов, которые он называет «цивилизациями», несмотря на наличие ряда фактических ошибок, представляет значительный научный интерес, то в других областях исследования общества, начиная с морали, искусства, религии, и кончая проблемами экономики, неизбежно затрагиваемых им в процессе исследования «цивилизаций», его высказывания отличаются удручающей банальностью. Поэтому его чрезвычайно интересная историческая теория стоит на «глиняных ногах», поражая сочетанием точности структурных исследований с одной стороны, и беспомощностью в определении причин и движущих сил описываемых им процессов с другой.

Причиной зарождения и развития «цивилизаций» Тойнби считает «вызов», брошенный обществу (которое до тех пор в качестве «примитивного общества» пребывало в некоем стационарном состоянии) его либо естественной, либо социальной средой, на который общество, чтобы выжить, вынуждено было давать свой «ответ». Вот этот «Вызов-и-Ответ» и являлся причиной зарождения и развития «цивилизаций». Но тут сразу же возникают неувязки. По Тойнби цивилизация для человечества – сравнительно недавнее явление: «наш род, добравшись до “карниза” первобытного человека 300 тысяч лет тому назад, отдыхал там на протяжении девяносто восьми процентов этого временного периода, прежде чем перейти в … активное состояние цивилизации»31. Дальше последовал какой-то толчок-«вызов», который и дал начало развитию первой цивилизации. Естественно возникает вопрос: что же, за столь длительный срок «отдыха» при практически неизменном состоянии те или иные общественные образования не получали раньше никаких «вызовов», способных нарушить стабильность? Еще как получали: начиная от той же смены климата и до «эффекта новой земли», когда человечество распространялось по планете. Почему же «цивилизации» не начали возникать значительно раньше? Рассматривая этот момент, Л.Гумилев задает вполне закономерный вопрос: «Если море, омывающее Грецию и Скандинавию, – “вызов”, то почему греки “дали на него ответ ” только в VIII – VI вв. до н.э., а скандинавы – в IX – XII вв. н.э.?»32. Тойнби не только не отвечает на подобные вопросы, он их даже и не ставит.

Далее. Последовавший «вызов» воспринимается не всем обществом как целым, но только некоторым его творческим меньшинством, которое и становится движущей силой развития, делая свою реакцию на «вызов» всеобщей посредством механизма «мимезиса» (подражания). Именно переключение инертным большинством своего «мимезиса» со старейшин, поддерживавших обычай, на творческое меньшинство, формирующее ответ на полученный вызов, и являлось причиной возникновения и развития цивилизаций. И пока данное меньшинство остается творческим, указанный механизм действует безотказно, «откликами» на последовательные «вызовы» обеспечивая развитие цивилизации. Но в какой-то момент ведущее меньшинство вдруг утрачивает свой творческий потенциал, продолжая, однако, оставаться господствующим. Тогда данный механизм разлаживается и поступающие «вызовы» (в том числе и являющиеся реакцией на предыдущие «ответы») адекватных ответов не получают; происходит надлом цивилизации, после которого начинается ее упадок с последующим распадом. Но почему вдруг исчезает творческий потенциал активного меньшинства? Ответа опять же нет.

Ответы на указанные вопросы попытался дать Л.Гумилев в своей теории этногенеза, завершающегося образованием «суперэтноса», в чем-то схожего с «цивилизацией» Тойнби. Он считает, что как и возникновение нового биологического вида, «начало этногенеза мы также можем гипотетически связать с механизмом мутации, в результате которой возникает этнический “толчок”, ведущий затем к образованию новых этносов. Процесс этногенеза связан с вполне определенным генетическим признаком. …Пассионарность — это признак, возникающий вследствие мутации (пассионарного толчка) и образующий внутри популяции некоторое количество людей, обладающих повышенной тягой к действию. Мы назовем таких людей пассионариями»33. В собственной аннотации на книгу «Этногенез и биосфера Земли» он объясняет, что пассионарность «выражается в непреоборимом стремлении к деятельности во имя своего идеала, но вопреки инстинкту самосохранения, как личному, так и видовому»34. Характер развития под влиянием пассионарности «получается в результате инерции, возникающей время от времени вследствие “толчков” – мутаций, вернее, микромутаций, отражающихся на стереотипе поведения, но не влияющих на фенотип. Как правило, мутация почти никогда не затрагивает всей популяции в определенном ареале. Мутируют только отдельные относительно немногочисленные особи, но этого может оказаться достаточно для того, чтобы возник новый тип людей, в нашем случае консорция, которая при благоприятном стечении обстоятельств вырастает в этнос. Пассионарность членов консорции – обязательное условие такого перерастания»35.

Л.Гумилев иронизирует по поводу того, что у А.Тойнби «гении и герои появляются тогда, когда возникают какие-нибудь неприятности»36. Но, может быть, использовать такой подход (кстати, неоднократно находивший подтверждение в истории) все же предпочтительнее, чем класть в основу общественных процессов мутации, особенно в довольно произвольной интерпретации данного понятия. Создается впечатление, что для Гумилева мутации – нечто вроде изменений под некоторым воздействием среды, определенным образом влияющим на характеристики организма человека и при одинаковых условиях дающим примерно аналогичный результат (вроде загара под действием ультрафиолетового излучения). Мутации же, как мы отмечали выше, в любой момент имеют строго случайный характер, и не приходится ожидать, что они окажутся одинаковыми (или повторяющимися) для сколько-нибудь значительного числа случаев37. Более того, как правило, существенно выраженные мутации как раз и дают тех самых «явных уродов», которые «быстро устраняются естественным отбором»38, и уж во всяком случае весьма редки, и ни о какой достаточно значительной группе особей, подверженных одинаковым (да еще и вполне определенным – «пассионарным») изменениям не может быть и речи. Что касается влияния «полезных» мутаций, то они вообще чаще всего весьма незначительны и накапливаются из поколения в поколение за счет отбора. «Приспособительные признаки вида быстро бы претерпели распад, были бы сметены штормом мутаций, если бы естественный отбор не ставил непреодолимых препятствий на пути роста концентрации любой вредной мутации»39. Но мало того, что это относится только к чисто биологическому виду; Л.Гумилев из двух «великих конструкторов эволюции» (изменчивости и отбора) фактически произвольно оставляет только один – изменчивость, который в одиночку, без длительного отбора полезных признаков, вообще обеспечить какую бы то ни было эволюцию попросту не в состоянии. Более того, вследствие постулируемой направленности пассионарности против инстинкта самосохранения («мы можем рассматривать пассионарность как “антиинстинкт”, т.е. импульс, имеющий знак, противоположный инстинкту самосохранения»40), если и должен был бы происходить отбор, то должен был бы происходить весьма интенсивный «отрицательный отбор» – хотя по Гумилеву почему-то «для устранения мутантов-пассионариев необходимо около 1200 лет»41. И все это, если не считать того, что человек в данном отношении вообще как раз тем и отличается от животных, что общество оградило его как биологическое существо от действия изменчивости, приняв эту функцию на себя.

Таким образом, в обоих случаях попытки найти какой-то совсем уж «внешний толчок», приведший к революционным преобразованиям «примитивных обществ», давшим начало писанной истории человечества, не приносят положительного результата. А причина здесь в том, что в действительности основы такого рода преобразования заложили не «внешние», а «внутренние» процессы – но внутренние по отношению не только к отдельным социальным образованиям, но и определенной их совокупности, определяемой конкретными условиями (представляющей своего рода «популяцию», но не отдельных индивидов, а общин, находящихся на поздней стадии разложения родового строя). И А.Тойнби, и Л.Гумилев, представляли себе (хотя и с оговорками) «примитивные общества» как нечто статичное, что совершенно не соответствует действительности. Как мы видели выше, главным здесь было то, что во взаимодействии с окружающей средой первобытное общество во все время существования развивало свои производительные силы – медленно, но неуклонно. Общественная же организация «находится в неустойчивом равновесии всюду, где растут общественные производительные силы»42. Как раз это развитие и привело в конечном счете к потенциальной возможности производить прибавочный продукт, тем самым обеспечивая исходные условия для разделения труда на труд непосредственно производительный и труд управленческий, что соответственно предполагало потенциальную возможность организации совместной работы больших масс людей под общим управлением.

Но такая организация предполагала существенное возрастание размеров социального организма. Рост же при повышении производительности труда первоначально сравнительно небольших социальных организмов не мог привести к такому результату вследствие специфических общественных отношений. Этот рост сопровождался вызванной тем же повышением производительности труда внутренней дифференциацией, противостоящей в своей основе этим отношениям, что вследствие такой противоречивости начиная с определенного момента тормозило развитие, действительно вызывая застой в развитии как общественных отношений, так и производительных сил, и уж во всяком случае не способствовало межобщинному объединению сил в производственной сфере. Только внешняя (по отношению к совокупности таких общин) сила могла объединить эти общины в единое производственное целое с единым императивным управлением – государство. Такую функцию по отношению к вышедшим на определенный уровень производительности труда общинам могли выполнить только внешние общины завоевателей.

Насильственное объединение прежде разрозненных производителей в единое целое, несмотря на существенное ухудшение их собственного социального положения, в смысле общечеловеческого развития составляло гигантский прогресс, ибо такое объединение усилий под единым руководством (когда «процесс труда расширяет свои размеры и доставляет продукт в большем количестве»43) обеспечивало возможность существования организованной социальной группы, профессионально занятой управлением, что, в свою очередь, способствовало повышению общественной производительности труда. Здесь происходило (в другой форме и на другом уровне) то же, что гораздо позже имело место в начальный период становления капиталистического общества при организации мануфактур, когда к повышению производительности труда приводило уже одно только объединение усилий при технологическом разделении труда даже без существенных технических усовершенствований средств производства. Другими словами, здесь, как и при мануфактуре, «исходной точкой переворота в способе производства служит рабочая сила»44. Только повышение производительности труда в масштабах всего социального образования делает его прочным и устойчивым и обеспечивает победу новых общественных отношений.

А это условие обеспечивалось далеко не всегда. Повидимому, покорение оседлого земледельческого населения кочевниками представляло собой на заре истории довольно распространенное явление, что подтверждается множественностью аналогичных случаев и в более позднее время. Но, как мы отмечали, такой акт сам по себе еще не означал формирования классового общества – для этого должны были иметь место особые условия, вызывающие органичное объединение покорителей и покоренных в единое целое. Без выполнения этих условий, если кочевники становились так сказать «пастырями человеческого стада», паразитирующими на нем без внесения собственного вклада в общее функционирование, т.е. без образования нового социального целого, «с экономической точки зрения новые пастыри скоро превращались в трутней… Если номадический пастырь деградирует, не отвечая экономическим целям общества, то паства восстанавливается, поскольку она осталась на прежней почве и по-прежнему экономически продуктивной … незаконные пастыри либо изгоняются, либо ассимилируются»45. И только там, где введение нового механизма (внешнего принудительного управления) дает новое экономическое качество – разделение труда, приводящее к повышению его производительности, завоеватели и завоеванные сливаются в некоторое целое, функционирующее далее уже в этом качестве, происходит образование нового социального организма – классового государства. В этом случае его устойчивость обеспечивается тем, что в конечном счете не только завоеватели, но и завоеванные могут получить определенные преимущества. Например, есть основания полагать, что именно установление владычества инков над рядом индейских племен имело для последних следствием улучшение питания и увеличение продолжительности жизни46. Таково первое («объективное») условие образования классового общества.

Вернемся теперь ко второму («субъективному») условию его образования. На первых порах принудить человека к созданию прибавочного продукта, используемого другим, можно было только непосредственным насилием. Поэтому классовое общество возникает в виде рабовладельческого строя, в котором осуществляется вооруженное господство одной соответственно организованной социальной группы над другой, такой организации не имеющей. Такое положение становится возможным только при далеко зашедшем разложении родового строя. Господство человека первобытного общества над другим представить себе нельзя. Кроме низкой производительности труда, делающей нереальным извлечение прибавочного продукта, тому были и другие важные причины. Во-первых, это было не нужно, ибо потребности индивидуальные ограничены, а свои общественные потребности человек более эффективно удовлетворял адекватным их природе образом – непосредственным функционированием в качестве элемента общества (в том числе и добывая необходимый для его существования продукт), а не в извращенном виде посредством использования вещей, произвести которые в возможно большем объеме можно только принудив к этому других людей; во-вторых же, у потенциально господствующей социальной группы в целом еще не было необходимой именно для этой цели (т.е. для установления общественного неравенства) организации, которая также возникает на основе стратификации первоначально единого производственного коллектива в связи с формирующимся различным отношением его членов к избыточному продукту.

Только далеко зашедшее разложение родового строя давало человеческий материал для формирования как эксплуатирующего, так и эксплуатируемого классов. Если указанное разложение еще не зашло достаточно далеко, формирование классовых отношений невозможно – они не согласуются с социально-психологической атмосферой общества. Классики марксизма вполне справедливо считали, что при родовом строе «нет места для господства и порабощения»47: с одной стороны свободный человек первобытного общества не мог быть господином – «господство над покоренными несовместимо с родовым строем»48, а с другой он столь же не мог смириться с положением раба – «война может кончиться уничтожением племени, но никак не порабощением его»49.

Если при соприкосновении двух общественных образований хотя бы одно из них еще не достигло необходимого уровня внутренней социальной стратификации, обеспечивающей готовые социально-психологические условия для принятия идеи «господства-подчинен-ности», то столкновение просто кончается гибелью слабейшего. Соединенные Штаты почти полностью уничтожили североамериканских индейцев, но превратить их в рабочий скот не смогли – пришлось рабов для плантаций ввозить из Черной Африки, где необходимые условия уже были налицо. Безуспешными оказались попытки порабощения местного населения в Бразилии и на Карибах, а вот потомки подданных империй инков и ацтеков с использованием имевшихся уже форм эксплуатации поработить удалось (хотя потери «человеческого материала» также были огромны).

И наоборот: согласно Библии «избранный народ», социально-психологически еще не готовый к формированию классового общества, придя в «землю обетованную» не порабощал местное население, а уничтожал: «например, при завоевании Ханаана Исусом Навином запрещалось брать в плен женщин и детей и оставлять им тем самым жизнь»50. Точно так же «в Китае, когда туда в III в. переселились хунны и сяньбийцы, вытесненные из родной степи вековой засухой … три века шла жуткая резня. В этой постоянной войне погибли 27 этносов, в том числе древнекитайский (ханьский)»51.

Условия для соответствующих преобразований прежде всего появились там, где существовала потенциальная возможность широкого развития земледелия – в долинах великих рек (дельта Нила, Междуречье и др.), пригодных для такого земледелия, окруженных тем, что Тойнби называет «Афразийской степью», в которой кочевали пастушеские племена. Земледелие в долинах этих рек первоначально развивалось отдельными общинами оседлых земледельцев. Их свободу и независимость погубил рост собственной производительности труда – при потенциальной возможности ее дальнейшего возрастания в случае объединения. Они и были насильственно объединены для совместного производства прибавочного продукта захватчиками-кочевниками. Но, кроме эффекта совместности, в специфических условиях поливного земледелия такого рода объединение позволяло использовать недоступные отдельным общинам сложные технологические процессы, также обеспечивающие рост производимого продукта при совместных усилиях больших масс, организуемых государством. Начался новый этап общественного развития – этап классового общества с государством в качестве социального псевдоорганизма, а вместе с тем и тех, в общем случае надгосударственных, социальных образований, которые А.Тойнби называет «цивилизациями», в рамках которых и происходило их развитие и взаимодействие с другими социальными образованиями.

3.4. Деструктивная фаза классового общества

Таким образом, уже при первоначальном становлении классового общества был обеспечен значительный рост производительности труда, прежде всего за счет изменения характера использования главной производительной силы – самих производителей, которые, в связи с изменением характера целостности социального организма, в производственной деятельности переводятся из состояния координации в состояние субординации. Конечно, в дальнейшем имел место рост также и технических средств, но происходило это крайне медленно, в связи с чем и первый этап классового общества, средства производства которого мало были подвержены развитию, растянулся на огромный временной промежуток. Когда же со временем этот рост все же дал существенные результаты, на смену первой классовой формации пришла последующая.

Следовательно, «первый толчок» в становлении «цивилизаций» явился следствием развития производительных сил. Те, кто не желает становиться на материалистическую точку зрения, практически вынуждены отказаться от формационных представлений, а в результате не умеют найти причин начала процессов создания исследуемых ими социальных образований в том, в чем они действительно заключались – в уровне развития производительных сил, а вынуждены, как мы видели, конструировать некие искусственные причины (такие, как «Вызов-и-Ответ» у Тойнби, мутагенная «пассионарность» у Гумилева и др.). Но это обстоятельство никак не меняет того, что ими были обнаружены реально существовавшие и существующие общественные процессы, происходящие в особых, в общем случае не совпадающих с государством, социальных организмах, которые ранее в расчет практически не принимались. Исключительно важно то, что теоретические построения А.Тойнби базировались на предположении, что эти социальные организмы, «цивилизации представляют собой не статические формации, а динамические образования эволюционного типа»1, и им предпринимались небезуспешные попытки найти структуру и элементы их эволюционного процесса. Соответственно смотрел на свой «этногенез» и Л.Гумилев. Поэтому их методологические ошибки не должны служить препятствием для использования положительных результатов их исследований.

Распространившиеся сегодня попытки «дополнить» марксистский формационный подход при анализе общественного развития «цивилизационным» подходом, в частности, в том его виде, который представлен в работах А.Тойнби, – это попытки с негодными средствами. Марксистский исторический материализм и философия истории Тойнби – различные научные организмы с различным «метаболизмом». Если марксизм основывается на строго материалистической основе, то «цивилизационный» подход в своей основе является идеалистическим, хотя идеализм в нем последовательно и не проводится. Да он и не может быть проведен последовательно, коль скоро мы в работах Тойнби имеем дело с научным исследованием. Как ученый А.Тойнби в своих конкретных исследованиях и полученных научных результатах по обыкновению во многом является стихийным материалистом. И в этом качестве он имеет ряд реальных научных достижений, которые безусловно могут и должны быть использованы марксистами – не для того, разумеется, чтобы «подправить» марксизм или «дополнить» его тем или иным способом, а чтобы применить конкретные положительные результаты указанных исследований для его дельнейшего развития. Ведь для развития марксизма – единственно научной обществоведческой теории – не столь уж важно, на каких позициях стоял получивший новые научные результаты исследователь, лишь бы они давали новое положительное знание об объективной действительности. Таким качеством работы А.Тойнби безусловно обладают.

Рассматривая генезис, развитие и распад «цивилизаций», Тойнби выделяет в них группу независимых социальных образований, которым не предшествовала никакая другая цивилизация. Таковыми для него являлись цивилизации Нового Света, а также ряд цивилизаций в Старом Свете, такие как шумеро-аккадская, египетская, минойская (эгейская). Эти социальные образования представляли для него цивилизации «первого поколения», которые затем (самостоятельно или совместно) породили цивилизации «второго поколения», а те, в свою очередь, – ныне сущие цивилизации «третьего поколения». Особую роль в этом отношении для Тойнби играет минойская (эгейская) цивилизация, ибо она, по его мнению, представляет собой в конечном счете прародительницу едва ли не всех нынешних еще «живых» цивилизаций (прежде всего тех, которые Тойнби называет православной, западной и исламской). Однако он приводит слишком мало доказательств для того, чтобы признать, что именно влияние минойской цивилизации, несомненно имевшее место, было решающим в генезисе эллинской или сирийской цивилизаций – по крайней мере сопоставимое с влиянием последних на зарождение и развитие следующих цивилизаций.

Но для Тойнби, рассматривающего свои цивилизации практически без учета господствующих в них социально-экономических отношений, это не имело особого значения. Как мы уже отмечали, он не считал «цивилизации» определенными общественными организмами, в качестве таковых имеющими свои собственные законы развития, не могущими быть сведенными просто к результатам совокупности действий составляющих их отдельных людей. Впрочем, для него вообще «общество представляет собой систему взаимоотношений между людьми»2 – и только. «Общество не является и не может быть ничем иным, кроме как посредником, с помощью которого отдельные люди взаимодействуют между собой. Личности, а не общества создают человеческую историю»3. Поэтому-то, по мнению Тойнби, «общества не являются организмами, с какой бы стороны их ни рассматривали. В субъективных понятиях это умопостигаемые поля исследования; а в объективных понятиях они представляют собой основу пересечения полей активности отдельных индивидуумов, энергия которых и есть та жизненная сила, которая творит историю»4. Соответственно, по определению Питирима Сорокина, «цивилизации Тойнби являются не интегральной системой, а простым конгломератом различных цивилизационных объектов, объединенных только своего рода соседством, а не причинными или существенными связями»5. Вот почему, признавая значение работ Тойнби, «фактически никто из современных ученых и практических аналитиков его концепций не использует» – «предложенное Тойнби определение термина цивилизация (на котором зиждется вся его концепция) не позволяет сделать вывод о реальном существовании самого феномена»6. Если уж и можно было рассматривать цивилизации в каком-то аспекте как определенные социальные образования, то они представлялись ему базирующимися только лишь на определенном культурном единстве.

Однако в целом «парадигма», разработанная А.Тойнби, безусловно оказывает влияние на взгляды современных исследователей. Так, например, С.Хантингтон также признает существование «цивилизаций» как некоторых социальных образований (хотя и более целостных, чем это представлялось Тойнби). Более того, он считает, что роль этих образований возрастает, и в недалеком будущем, «в нарождающемся мире основным источником конфликтов будет уже не идеология и не экономика. Важнейшие границы, разделяющие человечество и преобладающие конфликты будут определяться культурой. … Столкновение цивилизаций станет доминирующим фактором мировой политики»7. Однако в целом его представления оказались даже более ограниченными, чем у Тойнби. Во-первых, потому, что у него речь идет только о перспективе, но не о ретроспективе: раньше, по его мнению, конфликты, определяющие ход истории, вызывались столкновениями между королями (до 1793 года), затем между нациями (до первой мировой войны), а после 1917 года «конфликт наций уступил место конфликту идеологий». Во-вторых, в его построениях исключено то, что составляет одну из наиболее сильных сторон концепции Тойнби, а именно, принципиальная зависимость развития «цивилизаций» от внешнего окружения (как взаимодействия с ним, так и использования в качестве «строительного материала»), а также идея их зарождения, развития и гибели. Главный же недостаток его концепции – тот же, что и у Тойнби: фактическое исключение из рассмотрения экономического момента. Хантингтон, как и Тойнби, считает уместным «группировать страны, основываясь не на их политических или экономических системах, не по уровню экономического развития, а исходя из культурных и цивилизационных критериев»8. Но исторический опыт показывает, что в том, что касается серьезных конфликтов, дело явно не в ксенофобии (лишний раз об этом говорит отмечаемая Хантингтоном нынешняя «позиция ассоциированного члена западного мира» для Японии при колоссальных «цивилизационных отличиях»). Экономические интересы (в частности, заинтересованность в «строительном материале») вызывали раньше и вызывают теперь столкновение и королей, и «наций-государств», и «идеологий», и «цивилизаций» (в том числе объясняют и наличие противоречий не только между США и Японией, но и между США и Западной Европой).

Конечно, Тойнби понимал культуру в весьма широком смысле слова (хотя наибольшее значение придавал ее религиозному компоненту – что, кстати, относится и к Хантингтону); но для него «культурный элемент является сущностью цивилизации, а экономический и политический элементы – относительно малозначащими проявлениями ее внутренней жизни»9. В противоположность этому с марксистской точки зрения общество как раз и представляет собой некоторую целостность, несводимую к сумме индивидов, т.е. определенный «социальный организм». И для этого организма особую, решающую роль играет то, что Маркс называл «общественным обменом веществ», т.е. способ производства, обмена и распределения средств к жизни. Если принять во внимание этот решающий фактор, положение существенным образом меняется, и «цивилизации» как раз и оказываются теми социальными организмами, в пределах которых происходит становление, развитие и гибель тех или иных общественно-экономических формаций. Причем то, что определяет общественно-экономическую формацию, определяет характер производства средств к жизни, а цивилизационные особенности – воспроизводство самой жизни общественных индивидов.

В этом плане действительно можно говорить о «поколениях» цивилизаций, которые порождают друг друга как следующий этап общественного развития. Первичную общественно-экономическую формацию обычно называют рабовладельческой (здесь мы также будем пользоваться этим названием, хотя в своих различных модификациях данная общественно-экономическая формация нередко оказывалась мало похожей на классическое рабство). Она формировалась самостоятельно на базе «примитивных обществ», т.е. на основе взаимодействия племенных образований, находившихся в своем развитии на стадии далеко зашедшего разложения родового строя. Последующие «цивилизации» представляли уже следующую общественно-экономическую формацию – феодальную, которая в большинстве случаев формировалась под воздействием распадающейся предыдущей.

Не следует, однако, думать, что каждая такая «цивилизация» всегда формировалась и развивалась как та или иная четко определенная общественно-экономическая формация в ее чистом, «классическом» виде. Конкретные социальные условия формирования и развития, предшествующие, последующие и внешние влияния, и даже природные особенности самым причудливым образом сказывались на конкретном характере таких «цивилизаций»10. В ряде случаев они сочетали в себе некоторые элементы различных формаций, – в рабовладельческих формациях, особенно на стадии распада, можно было обнаружить элементы феодальных отношений, а формации феодальные нередко содержали достаточно значительные рудименты рабовладения; и в той, и в другой в разные моменты имели место элементы своеобразного «протокапитализма». Но, тем не менее, всегда существовал доминирующий уклад, позволяющий отнести данную «цивилизацию» к рабовладельческой или феодальной формации (явное несоответствие этому представляет так называемая «западная цивилизация», развившаяся от становления феодализма до современного империализма, но этот вопрос мы ниже рассмотрим отдельно).

Вот применительно к «цивилизациям» как определенным относительно целостным общественным образованиям различных общественно-экономических формаций действительно можно отнести положение о том, что предыдущая из них является предшественницей и родительницей последующих – но с весьма существенными добавлениями. Например, весьма важно, что последующая «цивилизация», как правило, далеко не полностью совпадала географически с последующей, одной из причин чего было то, что в ее становлении не менее значительную роль, чем цивилизация-родительница, играло окружение, относящееся к другому формационному уровню развития.

Сама по себе «цивилизация» как особый социальный организм, как некий объект развития, проходит стадии, соответствующие классической гегелевской «триаде». Сначала это некоторое отдельное, относительно бесструктурное (в смысле наличия отдельных составляющих частей, но не в смысле «вертикального» строения) образование. Затем, вследствие неизбежного структурирования взаимодействующих частей, постепенно приобретающих все больше собственных функций, происходит разрушение первоначального целого – с сохранением, однако, социально-культурной первоосновы. Эта первооснова на последующем этапе становится базой нового единства, но уже единства на основе взаимодействия элементов сложной структуры. Этот цикл и отмечает Тойнби в своей схеме развития «цивилизации», включающий ее генезис в виде некоторого целого, «смутное время» конфронтации частей, на которые «цивилизация» распадается, сохраняя, тем не менее определенное единство, после «надлома», и ее распад как некоторой качественной определенности, происходящий при существовании «цивилизации» в виде внутренне структурированного «универсального государства».

Такой цикл развития данного социального образования вполне поддается материалистической интерпретации. Если стать на материалистическую точку зрения, то не только возникновение цивилизации как социального организма теряет мистическую окраску, но и выявленные закономерности развития приобретают внутренне логичный характер. При возникновении нового качественного образования – классового общества («цивилизации») – вначале следует его экстенсивный рост за счет ассимиляции племенных (общинных) образований внешней среды (учет влияния внешней социальной среды при анализе развития «цивилизаций» – несомненная заслуга А.Тойнби). Раньше или позже количественный рост приходит в противоречие с наличной организацией данного образования и имеющимися средствами коммуникации, что вызывает кризис роста, а в результате – распад данного образования на отдельные соперничающие между собой части (период «смуты»). Однако вместо полной дезинтеграции, которой, казалось бы, можно было ожидать, в дальнейшем происходит новое объединение, теперь уже на основе образовавшихся новых структурных элементов (по Тойнби происходит образование «универсального государства»). Причиной этого является то обстоятельство, что произошедший распад имел относительный характер, ибо при нарушении в процессе распада политических связей общественно-экономическая и культурная основа сохраняются в качестве более или мене общих для всех частей «цивилизации» – вновь образованных государств. Это единство и служит основой новой интеграции. Особую роль играют надстроечные образования, прежде всего идеологический фактор (по Тойнби – образование «вселенской церкви»). Результатом дальнейшего экстенсивного роста «цивилизации», вступающего в противоречие с характером «общественного обмена веществ», становится уже окончательный ее распад как некоторого единого целого с включением ее бывших элементов и частей (соответственно преобразованных) в другие «цивилизации».

Тойнби лучше, чем кто-либо другой, показывает процессы внутри этих особых социальных образований в классовый период развития общества, делая упор на их циклическом, повторяющемся характере. Этот момент, с одной стороны, существенным образом определяет если не механизм указанных процессов, то по крайней мере те формы, в которые выливаются результаты его действия. Но, с другой стороны, увлеченный этими циклами, Тойнби упускает из виду ту поступательную составляющую, которая в конечном счете и является результатом данных процессов в целом. Как мы пытаемся здесь показать, таким результатом в конечном счете являются процессы неуклонного разрушения «ближних», «генетических» связей между людьми, составлявших основу первобытного общества, и столь же неуклонного расширения «дальних», т.е. в конечном счете предполагающие глобализацию взаимосвязей между людьми «вообще» при их «атомизации» как членов конкретного общественного организма «в частности». Естественно, на фоне циклических процессов развития «цивилизаций» эта составляющая просматривается относительно слабо, но именно она в конечном счете и приводит к наиболее существенным изменениям в общественном развитии – смене общественно-экономических формаций.

Игнорирование реальной поступательной составляющей (хотя она, однако, все же признается Тойнби в виде прогресса религиозного: ему «религия представляется цельной и единонаправленной в сравнении с многовариантной и повторяющейся историей цивилизаций»11) и приводит к фактическому отказу от материалистического понимания истории. В общественном развитии Тойнби соответственно превалирующее внимание обращает на духовный аспект, именно на его основе определяя фазы роста, надлома, распада «цивилизаций» (хотя начало формирования кладут вполне материальные процессы «вызова»). «Внешние» факторы представляются как бы материальным отражением духовного процесса. Отказ от материалистического подхода к истории приводит не только к необоснованности «первого толчка», но и к достаточно странной оценке фаз развития (например, практически вся многовековая история Римской империи в этом случае относится к периоду распада эллинской цивилизации).

Таким образом, А.Тойнби была найдена некоторая всеобщая схема развития тех особых социальных организмов, которые представляют собой структурные единицы «атомизирующегося» человечества на этапе классового общества. Следует, однако, учитывать, что будучи всеобщей, эта схема является в высшей степени абстрактной, ибо никогда в истории человечества не реализовалась в чистом, незамутненном виде, всегда будучи соответствующим образом модифицированной конкретными (как природными, так и социальными) условиями своей реализации. Но это – общая судьба вообще всех теоретических «схем» общественного развития.

Кроме того, абсолютизация циклической повторяемости процессов в «цивилизациях», как и упор на «духовном» факторе их развития, оставляет в стороне тот важнейший момент, что циклы развития различных «цивилизаций» своей основой имеют различные общественно-экономические формации. Как мы видели, первоначально толчок развитию общества на новой основе дает вызванное вполне определенными материальными причинами образование классового (чаще всего рабовладельческого) государства. Именно с таких рабовладельческих государств начинались первые «цивилизации» – в дельте Нила, в Междуречье, минойская (эгейская), эллинская и др. Они просуществовали много лет. А их распад был вызван не мифической потерей по непонятным причинам правящим меньшинством творческих потенций, а тем, что возросшие производительные силы пришли в непримиримое противоречие с рабовладельческими производственными отношениями, полностью исчерпавшими свой потенциал в повышении общественной производительности труда.

Естественно, непосредственные причины распада каждый раз коренились в конкретных процессах, в том числе и имевших внешний характер, хотя и при непременном наличии важных внутренних причин, в известном смысле игравших определяющую роль. «Рим был разбит германцами не потому, что германцы были сверхсильными врагами. Они погибли от собственной слабости. И эта слабость и разложение общества были следствием прекращения развития производительных сил. Вмороженность общества в жесткую и устаревшую структуру производственных отношений прекратила рост производительных сил. Вот это-то и была причина, породившая апатию, слабость и безволие»12. Но привести не к загниванию, а к рождению нового общества эта причина могла только во взаимодействии с внешними факторами. А потому крушение этих «цивилизаций» и падение рабовладельческого строя, на котором они базировались, – один и тот же процесс13. Становление новых «цивилизаций», пришедших им на смену, уже происходило как становление новой общественно-экономической формации – феодальной. И становление это по преимуществу происходило не как характерное для предыдущего этапа взаимодействие между племенными (общинными) образованиями, не имевшими еще классовой организации, а как взаимодействие остатков рабовладельческого, классового общества с «варварскими» племенами, находящимися на стадии далеко зашедшего разложения родового строя.

Вторым существенным различием между «цивилизациями» различного уровня являлось различие в надстроечных образованиях, прежде всего различная роль религии. В первом (рабовладельческом) обществе религия выполняла все еще ту же функцию, что и на предшествующем этапе общественного развития. А в то время она играла роль «посредника» между человеком и некими высшими силами, управляющими его жизнью. В таком случае «бог – это духовное существо, связанное взаимными услугами с данным племенем или народностью»14. По мнению О.Шпенглера, у римлян «существовало сакральное право, регулирующее отношения между богами и людьми, словно между частными лицами»15 (такая «коммерческая» ситуация называлась Pax deorum – люди ублажают богов, боги им покровительствуют). Хотя и весьма усложнившаяся, с глубокой институционализацией, такая религия все так же играла скорее «техническую», чем определяющую идеологическую роль. Поэтому, например, в этом смысле можно говорить о «сугубо деловой римской религии», в ритуалах которой и «происходила эта сделка между людьми и богами»16.

В рабовладельческом обществе, основанном на тотальном насилии, религия еще не имела того важнейшего значения в общественной консолидации, которое она приобрела при феодализме. А в той мере, в какой она его все же имела, она отражала все еще существующие остатки «трайбалистской» идеологии. Именно феодализм как общественно-экономический строй с максимальной экономической «атомизацией» индивидов потребовал такой «вселенской церкви», которая могла бы стать его идеологическим стержнем «в качестве наиболее общего синтеза и наиболее общей санкции существующего феодального строя»17. А на эту роль могла претендовать далеко не всякая религия. Для этого было желательно, чтобы она возможно полнее соответствовала некоторым важным требованиям.

Поскольку речь шла об идеологическом обеспечении именно феодализма, в котором деструктивные процессы по отношению к первоначальной целостности в определенном смысле достигают максимума, идеология такой религии, чтобы соответствовать объективной роли данной формации, должна была основываться на принципиальном индивидуализме. Взаимодействие человека с высшими силами было желательно свести к интимному процессу отношений отдельного индивида с индивидуальным же божеством. Поэтому большинство так называемых мировых религий, получивших наибольшее распространение в эпоху феодализма, монотеистичны. Конечно, поскольку «вселенские церкви» создавались не на пустом месте, не с нуля, выполнить данное объективное требование оказывалось не так просто, и оно далеко не всегда было проведено достаточно последовательно. Даже в христианстве, унаследовавшем монотеизм от иудаизма (представлявшего собой в то время в этом отношении явление достаточно уникальное), не могли не сказаться религиозные традиции других культур (прежде всего эллинизма), и принцип единобожия не был проведен строго последовательно (достаточно указать на тринитарные представления). Гораздо более четко этот принцип выдержан в основывающемся на том же первоисточнике исламе. Другим религиям эпохи феодализма пришлось соответствовать этому требованию только в меру возможности. Но даже буддизм в качестве религии феодального общества в махаяне (в противоположность хинаяне) соответствующим образом модифицировался: «согласно ранней философии примитивного буддизма, воздаяние есть обретение самого себя…, выход из Колеса Существования и вход в забвение нирваны. Махаяна, дитя философии буддизма, отказалась от атеизма своей матери и ввела представление о бодхисатве, в совершенстве своем достигающем бессмертия и всемогущества. Таким образом, буддизм как в философском, так и в религиозном плане предложил человеку выход»18 – опять же в конечном счете в потустороннем мире, соответственно чему «в махаяне развивается учение о религиозном воздаянии, об аде и рае»19.

Совсем иначе дело обстояло с индивидуализацией верующих. В религиях предшествующей формации взаимодействие с высшими силами осуществлялось в интересах функционирующего человека, и выполнение определенных требований должно было приносить ему также вполне определенные реально осязаемые результаты – коррекцию жизненных обстоятельств, в которых он связан с другими людьми. При феодализме воздаяние переносится в другой мир (нирвана буддистов, христианский и мусульманский рай и т.п.) и целью религиозных отношений человека к богу становится его личное спасение как воздаяние за полную покорность данного индивида, как бы выключенного из общественных связей, божественной воле. Только такая религия могла обеспечить идеологическое обслуживание феодализма – пусть иногда и суровый, но справедливый бог становился последним прибежищем человека, говоря приводившимися выше словами Ленина, «задавленного вечной работой на других, нуждою и одиночеством».

Несмотря на максимальную раздробленность общества, а в известном смысле именно вследствие этой раздробленности, феодализм как общественная формация вообще требовал особых средств общественной консолидации. Она достигалась организационно – на уровне господствующего класса, и идеологически – в масштабе всего общества. В соответствии с этим два момента характерны для политической организации в эпоху феодализма: иерархическая структура господствующего класса и сквозная «идеологизация» общества посредством религии (это вторая важная функция религии в феодальном обществе). Именно такая пирамидальная, устойчивая форма организации публичной власти с наследственным определением единственно возможного места в этой пирамиде каждого члена господствующего класса, с одной стороны, и освящающая такое состояние религия – с другой, могли совместно на протяжении длительного времени обеспечивать устойчивое существование данного общественного строя.

Религия, которая в предыдущей общественно-экономической формации играла достаточно второстепенную и вспомогательную (по отношению к политическим и экономическим рычагам эксплуатации) роль, при феодализме среди социальных институтов выдвигается на одно из ведущих мест. Это происходит, поскольку в условиях разрушения прежних (этнических) интеграционных структур именно на нее падает задача социальной интеграции, именно она осуществляет объединение общества, разъединенного и по классовым признакам, и по условиям производства, в относительно целостный социальный организм – «цивилизацию». Действенность религии в этом качестве определяется ее первой важной функцией в феодальном обществе – ролью в удовлетворении основных общественных потребностей человека (точнее, их социальной компенсации) в условиях максимальной раздробленности, максимальной экономической «атомизации» индивидов. Как мы отмечали, в отличие от предыдущих религий религии феодального общества (которые Тойнби называет «высшими религиями») переносят воздаяние из беспросветности раздробленного реального мира в мир загробный: «Языческая душа в не меньшей степени, чем мусульманская, христианская или индуистская, ищет и находит высшее спасение в сфере своего вероисповедания. Однако душа, озаренная светом высшей религии, в большей мере и более остро ощущает существование иного мира, иной реальности, сознавая бренность своей быстротекущей земной жизни»20.

На первых порах именно религия создавала идеологическую основу и для будущей национальной консолидации. Там, где не существовало религиозного единства эксплуататоров и эксплуатируемых, не происходило и сплавления населения того или иного государства в единый этнос. Характерный пример – империя турок-османов. Господствующий класс этого социального образования исповедовал ислам, в то время как подавляющее большинство подданных составляли православные, в основном славяне. Устойчивость Османской империи на протяжении довольно длительного времени основывалась на ее особой социальной структуре, представляющей собой как бы сплав рабовладения с феодализмом, при котором важную роль в управлении играл деклассированный слой иноземных рабов, религиозно интегрированных с господствующим классом.

Внутреннюю устойчивость феодальные образования приобретали только там, где религия становилась средством идеологического объединения эксплуататоров и эксплуатируемых, с одной стороны освящая существующую социальную структуру, а с другой обеспечивая эффективность сопротивления при внешних воздействиях. «Именем бога церковь благословляла связь господина со слугой-вассалом, обеспечивая покровительство со стороны первого и безусловную верность второго. Единство веры, принадлежность к одной церкви обеспечивала необходимую прочность и надежность такой связи»21. Такое единство достигалось внутри «цивилизаций» с одной религиозной основой. На их «стыках» в экстремальных ситуациях этот идеологический фактор иногда играл решающую роль в политической жизни. Так, в «великой освободительной войне под руководством Богдана Хмельницкого … целые полки и хоругви польской армии разбегались или без боя переходили на сторону восставших… Православные воины без колебаний покидали своих «естественных» господ … уже поголовно принявших католичество. Достаточно было пошатнуться вере в могущество польского государства, чтобы сразу обнаружились катастрофические последствия отсутствия идейной (религиозной) связи между высшими командирами-католиками и их православными солдатами»22. Недаром католическая церковь придавала такое значение миссионерской деятельности в разных видах (в том числе «крестом и мечом»), в частности, в упомянутом выше случае внедрению унии между католической и православной церковью (греко-католической церкви).

Давая идеологическую основу феодальному обществу, религия в то же время играла идентификационную роль в цивилизационном отношении (что и заставило Тойнби придать в этом отношении религии универсальное значение как фактору в образовании цивилизаций). Потеряв этническую основу для цивилизационной идентификации, игравшую столь важную роль в первичной классовой формации, общество вынуждено было искать другую, и вполне естественно, что в этом качестве наиболее успешным оказался тот социальный институт, который имел важнейшее значение также в качестве идеологической основы нового общественно-экономического строя – монотеистическая религия.

Но дело было не только в этом. Если бы роль религии ограничивалась только вышеуказанной, то не было бы необходимости в ее модификациях. Они, тем не менее, имели место. Иудаизм – первая монотеистическая религия, давшая начало другим, вследствие своего генотеистического характера еще не обладал характеристиками, необходимыми для роли идеологической «скрепы» феодального общества. Но родившееся на его основе христианство – развитие учения иудейской секты ессеев, приспособленное своими адептами (особую роль здесь сыграл Павел из Тарса) к эллинистическому полиэтническому обществу, – всеми необходимыми качествами уже обладало. Однако не разделение в дальнейшем христианства на две ветви привело к разделению эллинского мира (и его наследников). Наоборот, именно объективная необходимость в самостоятельном цивилизационном развитии различных регионов потребовала и различной идентификационной основы, а соответственно и религиозной дифференциации, вследствие чего Западная Европа, наследовавшая Западной Римской империи, приняла католицизм, наследовавшие же Восточной Римской империи Малая Азия, Закавказье, а затем Восточная Европа – православие. Да и конфликт между католицизмом и православием был вызван различием не догматов, а цивилизационных путей исповедовавших их регионов. В противоположность этому интересно отметить, что несмотря на опустошительный характер позднейших религиозных конфликтов в Западной Европе, не они в конечном счете привели к цивилизационной дифференциации, ибо именно она является первичной, а религия, несмотря на ее активную роль, – только та форма, в которую она выливается в определенном отношении. Более того, как мы увидим ниже, сами эти религиозные столкновения в конечном счете как раз и были вызваны назревшей необходимостью идеологического обеспечения становления цивилизации «третьего поколения». Религия никогда не была первопричиной, но только инструментом и индикатором «цивилизационных» процессов.

Вследствие этой же причины тогда, когда наступило время становления феодальной общественно-экономической формации на Востоке, и соответственно потребовалась новая религия, весьма существенные культурные отличия (гораздо более существенные, чем между Восточной и Западной Римскими империями) сделали безуспешными попытки приспособить для этой цели христианство (например, в виде несторианства). Более удачливым оказался зороастризм как религия «местная», однако он не отвечал другим необходимым требованиям. Эту роль в конечном счете сыграл ислам, также получивший заряд монотеизма от иудаизма и много взявший от христианства, но сформировавшийся, однако, как самостоятельная оригинальная религия, отвечающая потребности формирования феодального общества именно в данном регионе. Более тысячелетия ислам с успехом выполнял функции и идеологического обеспечения феодального общества, и основы для цивилизационной идентификации на обширных территориях данного региона. Но с первой его ролью закончилась и вторая. Попытки мусульманского фундаментализма в настоящее время возродить общественную роль ислама, хотя и имеют религиозную форму, по сути дела являются результатом лихорадочных поисков основы цивилизационной идентификации в том регионе, где явно ощущается необходимость в ней вследствие реального «цивилизационного» противостояния последнего буржуазной «западной цивилизации» (навязывающей в том числе и свою идеологию).

Упомянутая «атомизация» общества при феодализме своей экономической основой имела определенные отношения собственности на средства производства, существенно отличающиеся от отношений собственности рабовладельческого строя. Рабовладельческий строй просуществовал несколько тысяч лет, что много дольше времени существования остальных классовых общественно-экономических формаций вместе взятых. Этой долговечностью он в значительной мере обязан своему консерватизму, вызванному столь тотальным, без оттенков и промежуточных слоев, противостоянием двух полярных социальных групп. Однако и он, хотя и в очень малой степени, был подвержен развитию. Развитие это медленно шло по пути от всеобъемлющей групповой формы частной собственности к индивидуальной ее форме. Первая наиболее ярко была выражена в древних рабовладельческих государствах Египта и Месопотамии, в которых господствовал способ производства, называвшийся Марксом «азиатским»; при этом «в большинстве основных азиатских форм объединяющее единое начало … выступает как высший собственник или единственный собственник»23. Вторая нашла свое воплощение в античном рабстве, в котором уже в определенном смысле существуют индивидуальные собственники. Взятые сами по себе «азиатский способ производства» и античное рабство различаются весьма существенно. Но по своей классовой сути они представляют последовательные формы одной и той же общественно-экономической формации – рабовладельческого общества, с различными модификациями одной и той же формы собственности24. Закабаление рабов усиливалось по мере формирования индивидуальной частной собственности; одновременно шло снижение экономической эффективности рабства как социального института, что не могло в конечном счете не привести к его ликвидации. А с другой стороны, становление индивидуальной формы частной собственности, ведя к формированию класса индивидуальных владельцев средств производства, в долговременной перспективе определило развитие общества, а непосредственно создало необходимые предпосылки для перехода к феодализму.

Сказанное, однако, не значит, что феодализм развился как прямой наследник классического рабовладельческого строя, хотя последний был его историческим предшественником и создал предпосылки для его становления. Формирование феодального строя осуществлялось не как прямое следствие внутренних процессов, свойственных рабовладельческому строю, а в результате взаимодействия последнего с окружающей социальной средой. Когда внутренние противоречия в рабовладельческом государстве достигают такой степени, что приводят к его загниванию, они разрешаются «в большинстве случаев путем насильственного порабощения гибнущего общества другим, более сильным»; это может происходить неоднократно, пока «не происходит завоевание таким народом, который вместо рабства вводит новый способ производства»25. Вопрос заключается только в том, откуда этот новый способ производства вообще берется.

Рассматривая социальные процессы как результат взаимодействия внутренних и внешних факторов на примере Англии, А.Тойнби писал, что даже если ростки феодализма взошли на английской почве, их «рост был стимулирован внешним фактором – датскими вторжениями, представляющими собой часть движения скандинавских племен и имевших аналогичное воздействие также на Францию. А норманнское завоевание, хотя, возможно, и не оно бросило семя, несомненно, привело ниву к быстрому колошению. Таким образом, справедливо утверждение, что любая схема установления феодальной системы в Англии выглядит непонятной, или неумопостигаемой, до тех пор пока в общую картину не включаются по крайней мере Франция и Скандинавия»26. Причем существенно, что до этого взаимодействия феодальных отношений (по крайней мере в сколько-нибудь развитом виде) не было ни у победителей, ни у побежденных.

Пути становления феодализма в различных регионах значительно отличаются. В своем классическом виде в Западной Европе феодализм в основном сложился в результате воздействия античных общественно-экономических отношений на общественный строй завоевавших эту территорию германцев. «Все жизнеспособное и плодотворное, что германцы привили римскому миру, принадлежало варварству. Действительно, только варвары способны были омолодить дряхлый мир гибнущей цивилизации. И высшая степень варварства, до которой и на которую поднялись германцы перед переселением народов, была как раз наиболее благоприятной для этого процесса. Этим объясняется все»27. А происходит это опять же в связи с разрушением предшествующего общественно-экономического строя. «В I тысячелетии н.э. значительная часть Старого Света, и прежде всего степные и лесостепные районы Евразии, переживают эпоху великого переселения народов, знаменовавшую крушение рабовладельческого общества в цивилизованных странах и сыгравшую значительную роль в переходе многих племен и народов Азии и Европы от первобытнообщинного строя к классовому обществу»28. Наличие стратификации в племенах варваров обеспечило возможность формирования из аристократии родоплеменной аристократии землевладельческой, феодальной, господствующей как над местным, завоеванным населением, так и впоследствии над разорившимися соплеменниками.