Общественный организм (введение в теоретическое обществоведение)

Если мы принимаем павловское положение о единстве организма и среды, то должны обнаружить такое единство для любого образования, которое считаем организмом. Но единство отдельного человека с природным окружением относительно и ограничено. Только «общество есть законченное сущностное единство человека с природой»33, а потому именно общество выступает по отношению к ней в качестве целостного образования – организма.

Однако говоря об обществе как едином организме, необходимо четко определить это понятие как образование, обладающее качеством ступени в эволюции живого, как очередной организменный структурный уровень, отделив его от понятия общества как некоторого количества людей, объединенных по каким бы то ни было другим признакам (связанный общими целями коллектив, государство, экономическая система и т.д., и т.п.). Классики марксизма, дав замечательное общее определение общества как сущностного единства человека с природой, никогда не конкретизировали этого понятия применительно к определенной совокупности людей. В этом смысле речь здесь должна идти не о большем или меньшем количестве как-то связанных людей и даже не обо всем человечестве, но только о том органическом целом, которое в своем единстве противостоит окружающей среде, стремясь сохранить свою целостность. Соответственно этому и необходимо определять, что такое общество. Но, понятно, здесь дело не в той или иной дефиниции. Дефиниции вообще «всегда оказываются недостаточными. Единственно реальной дефиницией оказывается развитие самого существа дела»34. В дальнейшем как раз и будет предпринята попытка по существу рассмотреть данный вопрос, а даваемые ниже определения общества имеют предварительный характер.

Ясно, что общество, как оно до сих пор гам известно, не может быть отождествлено со всей совокупностью людей на Земле. Но если его отождествлять хотя бы с той или иной определенной группой людей, то что это за группа? В частном случае, на определенном историческом этапе, общество может совпадать с определенным коллективом – это как раз и имело место в первобытном обществе (если, конечно, под коллективом понимать все племя). Последнее и сформировалось-то из своих элементов именно как целостный организм, как «это имеет место в любой органической системе. Сама эта органическая система как совокупное целое имеет свои предпосылки, и ее развитие в направлении целостности состоит именно в том, чтобы подчинить себе все элементы общества или создать из них недостающие ей органы. Таким путем система в ходе исторического развития превращается в целостность. Становление системы такой целостностью образует момент ее, системы, процесса, ее развития»35. Становление общества как «органической системы» (социогенез) как раз и явилось результатом предшествующих, имевших место уже в животном мире, интеграционных тенденций.

Если принять гипотезу, согласно которой функциональное объединение многоклеточных организмов в конечном счете приводит к новому уровню эволюции – сверхорганизму (как и сам многоклеточный организм также в качестве уровня эволюции возник из организмов одноклеточных), то следует признать, что вообще биологические объединения различных уровней представляют собой некоторые ступени предшествующей этому этапу эволюции. Соответственно этим ступеням развились и механизмы, обеспечивающие достигнутый уровень целостности живой системы и успешность ее функционирования – как морфологические, так и, в особенности, поведенческие.

Видимо, не следует смотреть на путь, по которому шли в своем развитии наши предки, как на уникальный. Уникален не путь, а достигнутый результат. Что же касается пути, то это был общий для всего живого путь повышения структурной организации для лучшего приспособления к среде с вероятностно-статистическими свойствами. Мы уже отмечали, что этот путь успешно прошли много миллионов лет назад так называемые «общественные» насекомые. По этому же пути, когда внешние связи между организмами, составляющими некоторое (как иногда говорят, «пресоциальное») объединение, превращаются в конечном счете во внутренние связи между элементами сверхорганизма, в который превратилось данное объединение, шли и идут и другие виды. Другое дело, что они находятся только в начальной стадии процесса.

В этой начальной стадии имеют место сначала случайные, затем спорадические, временные объединения, которые можно было бы назвать стаей. Выдающийся этолог К.Лоренц писал: «Понятие стаи определяется тем, что отдельные особи некоторого вида реагируют друг на друга сближением, а значит, их удерживают вместе какие-то поведенческие акты, которые одно или несколько отдельных существ вызывают у других таких же»36. Здесь объединение позволяет входящим в него индивидам решать некоторые частные задачи своего существования. Воспроизводство в данном случае осуществляется на основе временного соединения для этой цели самца и самки в «семью». Уже такое объединение как стая с одной стороны дает определенные преимущества входящим в него животным (в частности, если животные объединены в стаю, то «хищники, охотящиеся на одиночную жертву, неспособны сконцентрироваться на одной цели»37, что уже само по себе повышает шансы выживания каждого отдельного животного), а с другой диктует некоторые «правила поведения», связанные именно с вхождением в объединение. Первоначально в стае «нет ничего похожего на структуру»38. Но со временем происходит определенное структурирование объединения. В частности, одним из важнейших механизмов, на сравнительно высокой степени развития обеспечивающих существование объединения как относительного целого, становится иерархическая организация и система доминирования.

Система доминирования развивалась и усиливалась в процессе перехода от стаи — временного объединения, способствующего в некоторых аспектах и условиях сохранению индивида и развитию вида, к стаду – постоянному объединению, становящемуся непременным условием выживания и развития. Образование стада — первый механизм разрешения противоречия между положительными моментами развития отражательного аппарата и отрицательными его следствиями. Для выживания «недостаток способности отдельной особи к самозащите надо было возместить объединенной силой и коллективными действиями стада»39. Пребывание в стаде дает преимущества всем входящим в него животным, а не только доминирующим. Скажем, известно, что даже животные низшего ранга в стаде орангутангов живут дольше, чем в одиночку. Выживание объединений такого рода обеспечивается также тем, что каждый его член защищает не только себя или стадо как целое, но и входящих в него других животных. Так, больше подпадающая уже под определение стада, «волчья стая добывает себе пропитание на огромных пространствах северных лесов как некая замкнутая, связанная круговой порукой банда, каждый член которой готов защищать другого до самой смерти»40. Более того, «у общественных животных одно только присутствие и активность сородича служит для другого животного стимулом, способным sui generis вызвать целую совокупность реакций, совершенно невозможных у одиночного животного»41.

Система доминирования обычно рассматривается как механизм, обращенный вовнутрь биологического объединения. Но это не в меньшей степени и механизм, обращенный вовне, определяющий характер связей данного объединения со средой. Если бы существование доминирующих животных было выгодно только им самим, а в стаде это ограничивалось бы только снижением интенсивности конфликтов (за счет системы подчиненности), то вряд ли бы оно сохранялось. Но доминирующие особи нужны и объединению как целому, обеспечивая в значительной степени его выживание за счет своих особых свойств. И передача этих их свойств по наследству также выгодна стаду с точки зрения выживания и развития. Именно эти особи находятся «на острие» отношений стада со средой – как в обеспечении питанием, выборе места обитания, так и в защите от опасностей.

Развитие элементов сверхорганизма – действие того же эволюционно-приспособительного механизма, что и в случае других изменений. При этом данные элементы, оставаясь именно отдельными элементами, не требуют еще слишком высокого уровня развития отражательного аппарата. Поэтому не существует прямой зависимости между стадной организацией и положением данного вида на эволюционной лестнице. Их нельзя рассматривать как последовательные ступени эволюции, ибо они — на разных ее ветвях, и выступают как всеобщая тенденция биологического развития, позволяющая достичь достаточно совершенного (в том числе и за счет уровня стадной организации) приспособления к данной окружающей среде, и, следовательно, ведущая в эволюционный тупик. Только одна ветвь млекопитающих избежала тупика, именно та, которая привела в конце концов к человеческому обществу.

Процесс становления общества и человека, как и характерные особенности сформировавшегося в его результате общества будут рассмотрены ниже. Здесь же следует подчеркнуть, что результатом социогенеза было не возникновение некоего «общества вообще», но общественного организма в его конкретной форме – в форме первобытного племени. Первобытное племя и стало первым общественным организмом, конкретным «сверхорганизмом», в своем единстве противостоящим окружающей природной среде. И становление человека (индивида) происходило как становление члена именно этого общества. Сформировавшись, общество стало между средой и индивидом, исключив его дальнейшую эволюцию как биологического существа, приняв на себя функцию приспособительной изменчивости. Те же качества, которые потребовались элементу общества для обеспечения целостности последнего, оказались настолько универсальными, что, оставаясь сами неизменными, обеспечили широкие возможности реализации этой изменчивости.

Хотя вообще по своей сути «общество не состоит из индивидов, а выражает сумму тех связей и отношений, в которых индивиды находятся друг к другу»42 как элементы общества, все эти связи тем не менее образуются только между элементами общества – людьми, и именно их характер определяет характер общества. Как раз благодаря особым, уникальным свойствам этих элементов, эволюция не заканчивается образованием общества как некоторой целостности на уровне племени. История с несомненностью показывает наличие реальных процессов дальнейшей общественной консолидации, вплоть до глобального масштаба. В результате этих процессов логично ожидать образования следующего структурного уровня общественного организма. Действительно, если экстраполировать в будущее ту же линию интеграции, то есть все основания полагать, что процессы в общественных образованиях и во взаимодействии последних неизбежно раньше или позже доведут ситуацию до образования глобального сверхорганизма, включающего в себя все человечество. В марксизме такое будущее состояние общества, когда оно представит собой всеобщую «ассоциацию индивидов», принято называть коммунизмом.

Но здесь именно специфика элементов приводит к различию в образовании системы следующего уровня в этих двух случаях – при образовании племени (рода) и при интеграции человечества в единое целое при коммунизме. Различие между ними состоит в том, что в первом случае «бывшее» целое (соответственно измененное и сохраняющее относительную целостность и самостоятельность) образует в качестве составляющего новую целостность более высокого уровня, а во втором – нет. Здесь предыдущее целое – племя – в конечном счете расторяется в человечестве, а не становится ни в каком виде его структурным элементом. Им является все тот же элемент – индивид. Именно его относительная самостоятельность позволяет «раздробить» одно целое и из тех же «кирпичиков» собрать другое, более высокого уровня.

Итак, при коммунизме общество как организм приобретет глобальный характер и совпадет со всем человечеством. Специфика же классового периода, как периода переходного от одной целостности к другой, породила такое особое положение, когда общество потеряло свою структурную определенность – по отношению к внешней среде, внутренне оно, наоборот, весьма сильно структурировалось. Соответственно общество как организм растворилось во внутренних частных структурных образованиях, в различных формах объединения людей, когда его функции опосредованы разнообразнейшими общественными связями – от любви до общественного разделения труда, и выражены иногда даже в полярных формах – от эгоизма до абстрактного гуманизма.

Что касается структурной организации общества, то на данном (переходном) этапе, как мы увидим ниже, она оформляется в некоторые социальные организмы, отличающиеся только относительной целостностью, поэтому эти организмы, в отличие от целостных общественных организмов первобытного племени с одной стороны, и коммунистического общества с другой, уже могут иметь иерархически образованную централизованную управляющую систему. Фактически здесь на более высоком витке спирали повторяется тот же цикл развития, который рассмотрен нами выше (клетка, многоклеточный организм, сверхорганизм), причем первый член этой «триады» (первобытное племя) совпадает с последним членом предыдущей («большой биологической триады»). Таким образом, в тот период развитии общества, социальные образования которого органицисты, как мы видели, используют в своих параллелях с организмом, общество как раз и не представляет собой «истинного» организма, и существующие в это время социальные образования являются таковыми не в прямом смысле (как общества первобытное и коммунистическое), а только относительно (в отличие от целостных общественных организмов мы будем называть такие образования социальными организмами). Что касается их характера, то его определение может иметь смысл лишь как следствие анализа процесса развития общества, а потому мы вернемся к этому вопросу в другом месте. Здесь же отметим только следующее.

Характер развития общества определяется тем, что по своему бытию оно является двойственным. Общество одновременно представляет собой и некоторое целостное образование, новый уровень в биологической эволюции, и в то же время, поскольку единство общества основывается на соответствующем поведении каждого его элемента-индивида, оно – содержание сознания человека, своего элемента. Его становление осуществлялось именно в этой двойственности, где одна сторона существует и выражается через другую. Со становлением классовой организации общество и исчезло, и сохранилось. Оно исчезло как некоторое целостное образование, как четко локализованный биологический организм, но сохранилось как внутреннее содержание человека, сохраняя тем самым также потенцию к воссозданию этой целостности. Но и его исчезновение в первом смысле не могло быть абсолютным, ибо при этом было бы потеряно диалектическое единство его сторон и, стало быть, его качественная определенность. Исчезнув как четко оформленная целостность, оно временно воплотилось в разнообразии более или менее определенных связей, создав самим их разнообразием и неопределенностью принципиальную возможность перехода от одной целостности к другой. Этот-то процесс фактически и составляет содержание всей до сих пор имевшей место истории человечества. А чтобы понять этот процесс, необходимо сначала посмотреть, каких же особых свойств потребовало общество как организм от своего элемента – человека.

2.2. Человек и общество

Когда Маркс говорил о человеке как совокупности общественных отношений (поскольку «сущность человека не есть абстракт, присущий отдельному индивиду. В своей действительности она есть совокупность всех общественных отношений»1), имелась в виду личность как индивидуальное, конкретное воплощение человека в его отношениях с другими людьми, поскольку «именно личное, индивидуальное отношение индивидов друг к другу, их взаимное отношение в качестве индивидов создало – и повседневно создает – существующие отношения»2. Речь шла о неповторимо своеобразном отражении и общего, и непосредственного человека в его индивидуальных характеристиках, а не о человеке как «родовом существе». Человек – любой конкретный человек – результат влияния определенной среды, и его личностные характеристики определяются этой средой. Но мы называем человеком и члена первобытного племени и нашего современника, ребенка и старика, мужчину и женщину, великого гуманиста и злобного человеконенавистника, гения и дебила, низкорослого пигмея и гиганта скандинава – при всех их огромных индивидуальных различиях. Мы делаем это потому, что «если человек есть некий особенный индивид и именно его особенность делает из него индивида и действительно индивидуальное существо, то он в такой же мере есть и тотальность как тотальность человеческих проявлений жизни»3. С другой стороны, нельзя согласиться и с тем, что «в человеке нет ничего константного, кроме анатомии и физиологии его тела (включая сюда, разумеется, и мозг), общего для всего вида на всем протяжении его существования»4. Все же родовое понятие «человек» – это нечто большее, чем идентичность анатомии и физиологии. А коль скоро это так, то «мы должны знать, какова человеческая природа вообще и как она модифицируется в каждую исторически данную эпоху»5. Природа же эта заключается в том, что человек – «клетка» общественного организма: «сущность “особой личности” составляет не ее борода, не ее кровь, не ее абстрактная физическая приролда, а ее социальное качество»6.

Роль общества для человека была замечена давно. Однако признание того, что человек – «животное общественное», еще не означало, что при характеристике его качественной определенности данному обстоятельству придавалось должное значение. Чаще поиски «сущности человека» происходили в несколько иных направлениях. Уже биологическое название вида – линнеевское Homo sapiens (человек разумный) – показывает, в каком направлении главным образом они велись. В определении человека как особого существа на первый план прежде всего выдвигались аналитические способности человеческого мозга, отличающие его от животного своим более высоким уровнем. Соответственно и был, скажем, для Ламарка «человек не центр мира, а улучшенное животное»7. Обычно считается, что это «улучшение» прежде всего касается именно возможностей переработки информации, что специфическую особенность человека составляет разум, связыва-ющийся, как правило, с высоким развитием мозга, что «все то, что связано с представлением о разумной деятельности, возникает лишь тогда, когда мозг начинает обладать достаточным количеством нейронов при резком усложнении связей между ними. Вот только тогда мозг приобретает все те атрибуты, которые отвечают нашим представлениям о мышлении»8. Однако такая, с позволения сказать, «вульгарная диалектика» разделяется далеко не всеми, и качественный переход здесь многими исследователями связывается не с уровнем развития отражательного аппарата самого по себе, но с обществом как с определяющим фактором.

Особый характер интеллектуальных способностей человека по отношению к животным обычно видят в том, что человек способен к мышлению. По словам Гегеля, «человек отличается от животного именно тем, что он мыслит»9. В противоположность этому, рассуждая об отличительных особенностях человека, Фейербах отмечал: «Человек отличается от животного вовсе не только одним мышлением. Скорее все его существо отлично от животного. Разумеется, тот кто не мыслит, не есть человек, однако не потому, что причина лежит в мышлении, но потому, что мышление есть неизбежный результат и свойство человеческого существа»10. Если уж продолжить сравнение человека с животным, то особенно наглядно оно в отношении отражательного аппарата, явившегося результатом эволюции в водной среде, где существенно меньше, чем на суше, влияние случайных факторов, и где, следовательно, среда более детерминирована по отношению к организму («наиболее стабильным местообитанием во многих отношениях является океан»11) и соответиственно большую роль играет собственно вычислительный аппарат. В этих условиях эволюция привела к такому высокоорганизованному аналитическому аппарату как мозг дельфина, способному к эффективной обработке информации, но без каких-либо призщнаков разума, поскольку здесь не потребовался переход к более высокой ступени организации. Недаром все попытки обнаружить у дельфинов речь или же научить их человеческому языку не дали результатов.

Несомненно, что появление специфически человеческого свойства – разума – потребовало весьма высокого уровня развития мозга, поскольку «действительно существенные и активные явления жизни и обучения начинаются лишь после того, как организм достигнет некоторой критической ступени сложности»12. Однако разум – это не просто степень сложности отражательного аппарата вообще и мозга в частности, а характер его функционирования. М.Шелер не без основания заявлял: «Я утверждаю: сущность человека и то, что можно назвать его особым положением, стоит высоко над тем, что называют умом и способностью выбора, ее не достигли бы даже и тогда, когда представили бы себе этот ум и способность выбора в количественном отношении как угодно возросшими, даже до бесконечности». И далее: «Между умным шимпанзе и Эдисоном, если рассматривать последнего лишь как техника, существует только различие в степени, конечно, очень большое»13. (Правда, при этом «особое место человека обосновывается только через принцип духа, который абсолютно превосходит весь интеллект и вообще находится вне всего того, что мы называем жизнью»14). Качественная же особенность функции человеческого мозга заключается в ее общественной направленности, в том, что каждый индивидуальный мыслящий мозг есть орган общества. Разум, мышление – явления общественные, и человеку они присущи не просто как существу с высокоразвитым «вычислительным устройством», а как существу общественному, как элементу (естественно, обладающему указанным высокоразвитым «устройством») единого целого – общества, а потому «по существу подлинным субъектом выступает человек не как отдельно взятый индивид, а как общество»15. Но и такой подход не решает задачи в целом, ибо «общество как субъект существует лишь в деятельности отдельных людей»16, хотя мышление каждому индивиду присуще именно как элементу общества. «Есть ли это мышление отдельного единичного человека? Нет. Но оно существует только как индивидуальное мышление многих миллиардов прошедших, настоящих и будущих людей»17.

Мышление в догегелевской философии считалось функцией мыслящего мозга человека как индивида. Гегель в этом отношении делает значительный шаг вперед (хотя и в несколько специфическом направлении). У него логические формы развития науки и техники противостоят сознанию как объективные для индивида, в качестве таковых определяющие все его действия, в том числе и мышление. «Согласно этим определениям мысли могут быть названы объективными мыслями, причем к таким объективным мыслям следует причислять также и формы, которые рассматриваются в обычной логике и считаются обыкновенно лишь формами сознательного мышления. Логика совпадает поэтому с метафизикой, с наукой о вещах, постигаемых в мыслях»18. Иными словами, действительность представляет собой реализацию деятельности людей, в том числе их мышления, на протяжении всей истории, и «этот мир есть опредмеченное – реализованное в продукте – мышление человечества, есть отчужденное мышление вообще. А индивиду надо его распредметить, присвоить те способы деятельности, которые там реализованы»19. Только тогда человек может мыслить, что он, однако, также выполняет именно как элемент общества как целого и в интересах последнего.

«Животное непосредственно тождественно со своей жизнедеятельностью. Оно не отличает себя от своей жизнедеятельности. Оно есть эта жизнедеятельность. Человек же делает самоё свою жизнедеятельность предметом своей воли и своего сознания. Его жизнедеятельность – сознательная. Это не есть такая определенность, с которой он непосредственно сливается воедино»20. Разумеется, каждый человек представляет собой некоторую отдельность как биологическое существо, но то, что делает его человеком как существом социальным, вносит в него общество. «Та сумма производительных сил, капиталов и социальных форм общения, которую каждый индивид и каждое поколение застают как нечто данное, есть реальная основа того, что философы представляли себе в виде “субстанции” и в виде “сущности человека”»21. Соответственно «очевидно, что мышление надо исследовать как коллективную, кооперативную деятельность, в ходе которой индивид с его схемами сознательного мышления исполняет лишь частичные функции. … Реально участвуя в общей работе, он все время подчиняется законам и формам всеобщего мышления, не осознавая их в этом качестве»22. Однако, опять же, справедливо подчеркивая общественный характер мышления, было бы совершенно неверно забывать, что оно в то же время конкретно осуществляется только индивидом, а потому может быть понято лишь в диалектическом единстве этих моментов.

Таким образом, можно утверждать, что конкретно отличие человека от животного выражается в его двойственной, биосоциальной природе. Представление о биосоциальной природе человека достаточно широко распространено. Однако обычно согласно этому представлению человек относится к биологическому как природное существо, имеющее биологические потребности (потребность в пище, комфортных условиях, половая потребность и т.п.), роднящие его с животными по своей сути, хотя удовлетворение этих потребностей уже носит не животный, а «очеловеченный» характер. Социальное же оказывается чем-то «привитым» к биологической основе, стоящим над ней и в необходимых случаях подавляющим ее в своих интересах. По сути дела именно такое «иерархическое» представление отражает и павловская теория двух сигнальных систем.

Как известно, согласно этой теории первая сигнальная система человека однородна с сигнальной системой животного; локализована она в основном в подкорке мозга. Вторая сигнальная система, основанная на «сигнале сигналов» – слове, локализуясь в коре головного мозга, представляет собой высшее, сугубо социальное образование. Выделение двух сигнальных систем является важным вкладом И.П.Павлова в изучение природы человека. Однако в его модели системы высшей нервной деятельности человека нет места сознанию – тому явлению, которое наряду с мышлением считается специфическим свойством человека, нет и необходимости в нем. Единственно мыслимая в этом случае для него роль – «выделять и усиливать одну мысль среди множества других, одновременно идущих в коре», что «осуществляется за счет механизма внимания»23. Тогда, как писал Павлов, «сознание представляется мне нервной деятельностью определенного участка больших полушарий, в данный момент, при данных условиях обладающего известной оптимальной (вероятно, это будет средняя) возбудимостью»24. На современном жаргоне это звучит так: «”Сознание” – обеспечение выделения и активизации наиболее значимых моделей, отражающих положение “Я” в пространстве, времени и в системе отношений»25 (при этом «Человек является продуктом эволюции мозга, обеспечившей его Разум удлинением памяти и программой творчества»26). Но вряд ли корректно связывать сознание человека только с локализацией зоны возбуждения («активизацией моделей»): ведь выделение одного нервного процесса отнюдь не специфично для человека, оно имеет место и у животных.

Но в том-то и дело, что попытка определить сознание просто как свойство высокоорганизованного мозга, заранее обречена на неудачу. Результатом оказывается только порочный логический круг в определениях. Вот некоторые примеры: «Сознание – высшая форма психической деятельности человека, относящегося к миру, к другим людям и к самому себе не только как существо, имеющее переживание, но и, что самое главное, как осознающее свою деятельность»27. «Понятие сознания характеризует социально детерминированное, идеальное отражение объективной реальности и вместе с тем высшую ступень в развитии психики. … Вместе с тем сознательными называют такие психические явления и поведенческие акты человека, которые проходят через его понимание и волю»28. Вряд ли стоит умножать примеры – дальше этого существующие определения не идут. Вполне справедливо Е.В.Шорохова (сама определяющая сознание не мудрствуя лукаво: «сознание – это высшая, связанная с речью функция мозга, представляющая собой специфически человеческую форму отражения объективного мира»29) пишет: «В некоторых учебниках и учебных пособиях понятие “сознание” не употребляется совсем, а иногда в определении сознания, кроме тавтологии, ничего не содержится»30. Воистину так. Только «иногда» – это слишком мягко сказано, хотя, разумеется, не все столь явно демонстрируют тавтологичность определения сознания. Но пусть и более длительным путем, все равно в конце концов приходят к тому же: человек обладает сознанием, ибо он осознает действительность, а осознает он ее потому, что обладает сознанием. Все признают, что сознание – весьма важная вещь, а вот приткнуть ее некуда. Недаром известный специалист в области психологии и кибернетики У.Росс Эшби не находил в своей модели мозга места сознанию и субъективным элементам, поскольку, по его словам, «ни разу не испытал необходимости вводить их в наш анализ»31.

Так чем же все-таки различаются психические процессы человека и животного? Как мы видели, сами по себе количественные различия не решают дела. Но не позволяет решить проблему и та точка зрения, согласно которой «не анатомия и физиология отдельного человеческого тела, а “анатомия и физиология” общественно производящего свою жизнь коллектива есть то “целое”, та “система”, частями и органами которой является человечески мыслящий мозг и человечески видящий глаз»32, – указанные органы непосредственно являются все же органами индивида, а не «коллектива», и что бы не представляли собой эти процессы, идут они в индивидуальной нервной системе, в частности, в конкретном мозгу каждого индивида, обслуживая также его индивидуальные нужды. Разумеется, здесь имеются весьма существенные количественные отличия, без которых об отличиях качественных не могло бы быть и речи. В качественном же отношении мышление как функционирование мозга человека от функционирования мозга животного безусловно отличается его общественным характером. Но что же создает сами эти качественные отличия, приводящие к возникновению мышления и сознания, благодаря чему, будучи индивидуальным по локализации, у человека данный процесс становится общественным? Одним из важнейших явлений, позволяющих разобраться в данном вопросе, является язык, вне которого ни мышление, ни сознание невозможны.

Сама по себе специфика сигналов второй сигнальной системы, связанная со слышимым или видимым словом, дела не решает – глухонемой, даже не овладевший специальным «языком» знаков, все же несомненно является человеком. И, тем не менее, здесь имеет место весьма важный момент. Действительно: «В развивающемся животном мире на фазе человека произошла чрезвычайная прибавка к механизмам нервной деятельности. Для животного действительность сигнализируется почти исключительно только раздражениями и следами их в больших полушариях, непосредственно приходящими в специальные клетки зрительных, слуховых и других рецепторов организма. Это то, что и мы имеем в себе как впечатления, ощущения и представления от окружающей внешней среды как общеприродной, так и от нашей социальной, исключая слово, слышимое и видимое. Это – первая сигнальная система действительности, общая у нас с животными. Но слово составило вторую, специально нашу, сигнальную систему действительности, будучи сигналом первых сигналов»33.

Так что слово как «сигнал сигналов» имеет к сознанию самое непосредственное отношение. Но здесь для нас важно не то, что в первой сигнальной системе сигналы приходят в мозг от явлений внешнего мира в своем «естественном» виде, а во второй они опосредуются «сигналом сигналов» – словом. И не то, что в цепь между рецептором и мозгом, в которой происходит передача и перекодировка информации, включается еще одно звено (слышимое или видимое слово), т.е. не то, что в цепи формирования условных рефлексов появился еще один промежуточный (высший, «надстроенный») элемент и что здесь образуется сложная система условных рефлексов с заменой одних сигналов другими. Существенным является то обстоятельство, что это дополнительное звено вводится в данную цепь обществом, т.е. что внесенный код не имеет генетически ничего общего с первичным сигналом (т.е. отсутствуют общие, «естественные», в самом организме заложенные «правила» автоматической перекодировки), зато обладает общезначимостью. Следовательно, теперь «восприемником» информации извне может быть уже и другой человек, равно как и другому могут быть переданы результаты ее переработки. Разумеется, в наиболее выраженном и завершенном виде указанный момент имеет вербальный характер, но аналогичную роль играют также любые другие знаковые (а не «естественные») сигналы. Слова (равно как и другие знаки) заменяют в качестве сигналов внешние воздействия именно потому, что только их посредством это воздействие социализируется, т.е. отвлекается от конкретного психического акта данного индивида и становится явлением общественным.

Информация, получаемая и перерабатываемая организмом, всегда будучи связанной с определенными материальными носителями, существует на каждом этапе получения и переработки в виде некоторых, специфических для каждого звена общей цепи сигналов, т.е. с изменением своей материальной основы на каждом этапе подвергается определенной трансформации по форме представления – перекодированию. Те «правила», согласно которым происходит такая трансформация (коды), частично заложены в составе безусловных рефлексов, но в основном вырабатываются организмом условно-рефлекторным путем в процессе накопления «жизненного опыта». В той мере, в которой они определяются наследственно и, следовательно, являются общими для животных данного вида, результаты переработки информации, отражающиеся в поведении животного, воспринимаются другими животными в виде особых сигналов, отражающих внутреннее состояние «отправителя сообщения» (например, брачное поведение, акты агрессии, реакция на опасность и т.п.). Но основная часть информации получается и проходит обработку по «правилам», сформировавшимся на основе индивидуального опыта данного животного и соответственно имеет строго индивидуальный характер. Поэтому и использоваться они могут только данным конкретным индивидом, и совершенно бесполезны (не несут смысловой нагрузки) для других. Да другим это и не требуется, ибо именно животный организм и есть то последнее неразложимое целое, которое взаимодействует с конкретными же (во времени и пространстве) условиями окружающей среды. Поэтому «животные не обладают языком в истинном смысле этого слова. …Все звуки и телодвижения животных выражают только их эмоциональное состояние и не зависят от того, есть ли поблизости другое существо того же вида. …Существуют также врожденные способы реакции на эти сигналы, причем реакция наступает всякий раз, когда животное видит или слышит другого представителя своего вида»34. А вот целенаправленно «сказать» друг другу животным просто нечего – поскольку незачем.

Человек-индивид в этом своем качестве также продолжает сохранять высокую степень самостоятельности и его система переработки информации (в частности, коды) также формируется в результате его неповторимого индивидуального опыта, а следовательно, имеющаяся у него информация также не может быть в своем непосредственном виде воспринята другим. Ее смысл не может быть воспринят не только посредством наблюдения со стороны как-то внешне выражаемых результатов работы мозга данного индивида, но даже в том случае, если бы имелась техническая возможность непосредственного восприятия сигналов, вырабатываемых мозгом, например, в виде каких-либо излучений, – любые результаты работы данного мозга для другого представляли бы собой не более чем бессмысленный набор импульсов (кстати именно поэтому, т.е. по причинам не технического, а принципиального характера, невозможна и телепатия). И уж конечно ни о каком общественном характере мышления не могло бы быть и речи. Но, с другой стороны, человек как элемент более высокой («надорганизменной») целостности для функционирования в данном качестве обязан принимать участие также и в получении и переработке необходимой для этой цели информации, в том числе совместно с другими индивидами.

Разрешение данное противоречие находит в том, что «последнее» перед получением результатов, пригодных для внутреннего использования (сознание) или передачи другим (речь) перекодирование некоторой части информации выполняется в общезначимых кодах, которые формируются уже посредством не только индивидуального, но и коллективного (а по сути общественного) опыта. В результате таким образом осуществляется связь индивидуального и общественного опыта, и агентом этой связи является естественный язык, по сути дела представляющий собой совокупность таких кодов в их «внешнем» выражении.

Язык у человека сформировался в основном в звуковой форме, но это результат эволюционной предыстории в конкретных земных условиях – в принципе он мог бы иметь и другой материальный носитель, и другую форму воплощения. Даже естественный язык только сейчас, вследствие длительного развития его письменного выражения, представляется как бы исключительно звуковым (или «видимым» на письме); на самом же деле, в своем реальном бытии (в том числе на первоначальном этапе индивидуального становления человека) он имеет в качестве органических составляющих ряд других элементов, в частности, специализированные жесты: указать на что-то или поманить пальцем, пожать плечами, покачать головой, нахмуриться – все это коммуникационные жесты, входящие в общественно-значимую систему перекодирования между «внутренней» и «внешней» информацией, всеобщую знаковую систему связи между людьми как элементами некоторой целостности (по некоторым оценкам в принципе можно четко различить до 700 тыс. жестов).

Поскольку локальные объединения дополнительно имеют еще и значительное количество частных знаков, то и, скажем, лишенный слуха человек хотя и при исключительно сильном обеднении его коммуникационных возможностей не выпадает все же полностью из общей системы коммуникации; специализированные же коммуникационные системы вообще компенсируют данный недостаток, заменяя слово слышимое «словом» видимым. Вообще человек становится человеком (т.е. элементом общества) еще до того, как получает возможность пользоваться собственно речью в узком смысле этого слова, в ее вербальном виде – но обязательно с использованием общественно значимых (пусть и в локальных рамках) знаков – начиная с первой улыбки ребенка. Ребенок осознает и тем или иным способом выражает нужду во взаимодействии с другими людьми раньше, чем освоит соответствующие словесные эквиваленты. «Можно привести пример, как происходит это развитие общественного человека. Ребенок в доречевом периоде хочет получить мяч, который от него спрятали на шкаф. Он тянет за руку мать или отца из другой комнаты, показывает пальцем и выражает этим, что ему нужен мяч. Вы видите, что до того как сформировалась речевая функция, как функция общественного взаимодействия, которую мы по праву считаем специфически человеческой и общественной, вся архитектура поведенческого акта в целом, отражающая сложные взаимодействия с окружающим, уже готова. Речь только пристает к этой архитектуре, как компонент, который облегчает, делает экономным общение и обеспечивает все абстракции»35.

Суть не в том, в каком именно виде осуществляется экстериоризация, т.е. введение «внешних» общезначимых кодов, а в самом этом факте. Причем раз процесс начался (произошел качественный скачок от «биологического» к «социальному»), то он пойдет и дальше – никогда не заканчиваясь и постоянно нуждаясь в «поддержании» через взаимодействие с другими людьми (не просто как другими индивидами, а как воплощающими в себе общество как особую целостность), необходимое человеку не только для того, чтобы стать, но и чтобы оставаться человеком. Возможность этого обусловлена наличием каких-то, пока неизвестных, нейродинамических церебральных структур, которые биологически отличают человека от животного и активизацию которых необходимо начать в раннем возрасте (нечто вроде импринтинга у животных). Если время упущено, актуализовать их уже невозможно. Но и без их наличия никакие воздействия также результатов не принесут (это хорошо показал опыт по совместному воспитанию ребенка и дитеныша шимпанзе36).

Только с добавлением таких общезначимых «внешних«» кодов (независимо от формы их выражения) мозг человека, оставаясь органом индивидуальным, становится органом общественным. Потому и сознание, появляющееся «на пересечении» индивидуального и общественного, неразрывно связано с языком, являясь как бы его субъективным воплощением, равно как язык (прежде всего в своем высшей, словесной форме, «обеспечивающей абстракции») – объективизацией сознания: «мысль и слово – общее»37. Общественный, а не личный опыт индивида, связывает слово и его значение. Слово делает информацию, «внешнюю» для индивида, «внутренней» для общества. Соответственно мозг, оперирующий «сигналами сигналов», не просто перерабатывает информацию (как мозг животного), но мыслит (т.е. перерабатывает информацию как орган не индивида, а общества). Поэтому «слово относится к сознанию как малый мир к большому, как живая клетка к организму, как атом к космосу. Оно и есть малый мир сознания»38.

Сказанное позволяет понять природу мышления как общественного процесса переработки информации, но еще не решает вопрос о том, что же собой представляет сознание человека как специфическое явление. Общественный характер сознания признается практически всеми. Другое дело, что под этим понимается. Обычно в таком признании отражается только то общее положение, что человек – существо общественное. Однако сознание все же связывается именно с индивидом как конкретным воплощением этого «общественного существа», несмотря на то, что «хотя сознание зародилось, существует и развивается как индивидуальная способность отражения объективного мира в головах бесчисленного количества прошедших, настоящих и будущих поколений людей, мы берем его как всеобщее человеческое качество, где отдельные индивиды выступают как простые его носители»39. Тем не менее, даже будучи связанной в своем реальном бытии с каждым конкретным мозгом, способность осознавать не есть свойство мозга самого по себе, как бы сложно он не был организован. Сознание есть специфическое свойство человеческого мозга, а «специфические человеческие способности и свойства отнюдь не передаются людям в порядке биологического наследования, но формируются у них прижизненно, в процессе усвоения ими культуры, созданной предшествующими поколениями»40.

Но и «распредмеченная» культура общества еще не есть сознание. Сознание может быть понято только исходя из наличия общества как некоторой особой целостности. «Обойти» необходимость в некоем новом целом пытаются за счет представлений о совместной, коллективной деятельности людей. Скольких: двух, десяти, миллиона, всего человечества? Судя по всему, на меньшее, чем человечество, да и еще в его развитии, не согласны: чтобы он мог стать человеком, индивидом должна быть усвоена «духовная культура человеческого рода, внутри которой и посредством приобщения к которой индивид просыпается к “самосознанию”», и которая «противостоит индивиду как мышление предшествующих поколений, осуществленное (“овеществленное”, “опредмеченное”, “отчужденное”) в чувственно воспринимаемых образах, в книгах и статуях, в дереве и бронзе, в формах храмов и орудий труда, в конструкциях машин и государственных учреждений, в схемах научных и нравственных систем и проч. и проч.»41. Должен ли человек чтобы стать человеком обязательно усвоить гегелевскую философию, или он с этой целью может ограничиться «»человеческим» правилами употребления ложки? И можно ли назвать человеком члена меленького затерянного племени, которое не только не пользуется результатами всеобщей деятельности человечества, но и не подозревает о его существовании? Или же в этих случаях мы имеем дело с «недоделанным», «частичным» человеком, человеком низшего сорта? Во всяком случае, в обоих примерах не видно того количественного порога, за которым появляется новая качественная определенность.

Общество несомненно является исходной причиной появления сознания. Но такое, верное в общем виде положение, столь же мало дает для понимания сущности сознания, как и представление (в общем виде также верное) его функцией развитого мозга. Взятый сам по себе, ни тот, ни другой подход проблемы не решает. Это чувствуют даже некоторые представители «философской антропологии», когда пытаются по-своему решить проблему человека: «Критика индивидуалистического метода берет свое начало обычно от коллективистской тенденции. Но если индивидуализм охватывает только часть человека, то коллективизм берет только человека как часть: ни тот, ни другой не постигают целостность человека, человека как целое. Индивидуализм видит человека только в связи с самим собой, а коллективизм же человека вообще не видит, он видит только “общество”. Там лик человека искажен, здесь он скрыт»42. Однако и они даже в поиске «не индивидуального, не социального, а чего-то третьего»43 не в состоянии осознать, что сущность человека именно как особого существа, наделенного сознанием, лежит не в каком-то там «третьем» а в характере взаимодействия индивида и общества. Если бы можно было гипотетически представить себе общество как совокупность элементов с единой управляющей нервной системой, в каковой совокупности как целостности эти самые элементы ничем иным, кроме как элементами, не являются, то ни о каком сознании ни при каком уровне развития нервных процессов и речи бы быть не могло – в нем просто не было бы необходимости. Только взаимодействие двух целостностей – человека как биологического существа и общества как сверхорганизма – вызывает необходимость в сознании. При этом необходимость в «субъективных элементах» и сознании становится понятной тогда, когда взаимоотношение биологического и социального в человеке (прежде всего в его высшей нервной деятельности) мы будем искать не в способе их осуществления, а в выполняемой функции. Именно здесь и находится сущность того, что представляет собой сознание.

Мы уже отмечали различие, которое существует между многоклеточным организмом и «сверхорганизмом», заключающееся в более высоком уровне относительной самостоятельности элементов последнего. Будучи несущественным для определения организма как целого, оно приобретает существенное значение при рассмотрении специфических особенностей составляющих его элементов. В данном отношении «сверхорганизм» как раз и отличается от многоклеточного организма тем, что он биологически не имеет центрального управляющего органа, как это имеет место в последнем, когда существует центральная нервная система, управляющая организмом. Это хорошо видно уже на таком сравнительно простом «сверхорганизме», как семья «общественных» насекомых. При наличии морфологической дифференциации особей, создающей подобие органов, иерархия управления отсутствует. И хотя каждое насекомое в конечном счете выполняет программу поведения, сформировавшуюся в интересах семьи как целого, однако эта программа является его собственной, заложенной в его инстинкте.

В человеческом обществе морфологическая дифференциация практически ограничена половым диморфизмом и биологически связана лишь с продолжением рода. Таким образом, в отличие от семьи насекомых общество как организм не имеет не только морфологически выделенного управляющего центра, но и органов. Каждый человек в известном смысле представляет собой и то, и другое. Второе отличие заключается в том, что общество возникло в результате интеграции организмов, уже имеющих высокоразвитый отражательный аппарат, который еще более развился в процессе антропосоциогенеза. Оба эти момента привели к весьма высокой степени относительной самостоятельности элемента общества – человека. Поэтому если в семье насекомых каждая особь только частично самостоятельный организм (только питается и передвигается самостоятельно, да и то не всегда), а в остальном – прежде всего с точки зрения компенсации вероятностно-статистических воздействий среды – орган семьи, то у человека его неразрывная связь с обществом как целым замаскирована весьма высоким уровнем самостоятельности. Человек как индивид – почти во всем отдельный организм, хотя характерным для него именно как для человека является то, что он – элемент (но не “орган”) системы более высокого уровня, т.е. другого организма – общества.

Вот здесь-то и создается то особое положение, которое выделяет человека из животного мира: с одной стороны он – целостная система, организм, имеющий собственные высокоразвитые адаптивные механизмы, а с другой – элемент иного целого (общества), которое для сохранения своей целостности в качестве организма также должно иметь соответствующие адаптивные механизмы, но не имеет для их формирования специального отдельного органа, а потому «пользуется» с этой целью тем же – мозгом каждого человека. У человека в одном мозгу одновременно существуют две разнонаправленные приспособительные системы – индивидуальная, направленная на сохранение и развитие многоклеточного организма (каждого отдельного индивида), и общественная, направленная на сохранение и развитие «сверхорганизма», элементом которого является этот индивид, – общества.

Наличие двух адаптивных систем должно приводить в каждом случае к двум принципиально различным двигательным реакциям, которые могут совпадать, а могут быть и диаметрально противоположными друг другу. Будучи же единым структурным целым, индивид может осуществлять только один вид реакции, и, следовательно, взаимодействие двух систем должно привести к выработке единой программы поведения. Такое положение совершенно уникально и не имеет прецедентов в животном мире44. Конечно, любому животному достаточно часто приходится решать задачу формирования программы поведения в противоречивых условиях (например, стремление к пище может противостоять стремлению избежать опасности), но тем не менее программа поведения здесь строится для достижения в конечном счете одной цели – самосохранения. В этом смысле данные стремления однопорядковые, и их можно соотнести между собой количественно. Человеку же действительно постоянно приходится выбирать между различными по природе стремлениями. И вот субъективное переживание этого выбора в процессе переработки получаемой извне информации и представляет собой то, что мы называем сознанием. Сознание оказывается той сценой, на которой разыгрывается драма двуединства человека.

Формально к пониманию общественной сущности сознания, оказывается, можно прийти и другим путем. Как уже отмечалось, первоначально кибернетики однозначно предпочитали «количественный» подход к проблеме сознания и мышления, а «постороннему» влиянию отводили в лучшем случае факультативную роль: «Спору нет, общение людей между собой сильно повлияло (!) на формирование мышления человека. Отсюда, однако, вовсе не следует, что у машины, имеющей достаточно высокую начальную организацию, мышление не может развиться в результате индивидуального решения все более сложных задач»45. Однако со временем такого рода энтузиазм поубавился. Препятствия, обнаруженные попытками создать полную кибернетическую модель мозга, заставляют некоторых исследователей уже по этой причине предполагать, что сознание (как и мышление) как таковое в принципе выходит за границы индивида, что в противоположность классическому представлению о сознании как «внутреннем» для мозга феномене, на самом деле сознание, являясь индивидуальным, возникает только во взаимосвязи с другими людьми46.

В связи с тем, что сознание есть субъективное переживание взаимодействия двух систем целенаправленной переработки информации в интересах двух целостностей, для человека в психологическом отношении одним из важных моментов является то, что одна из этих целостностей во времени бесконечна (по крайней мере, в обозримых пределах), а другая ограничена. Человек воспринимает общество, социальную среду как нечто относительно постоянное, неизменно сущее, не имеющее ни начала, ни конца. В то же время он знает, что его собственная жизнь имеет и то, и другое. И если первое (начало) сглаживается (не снимая, однако, всех связанных с этим проблем) постепенностью становления индивидуального сознания и «распредмеченной» «родовой памятью», и благодаря этому субъективно не имеет четких временных очертаний, то второе (конец) однозначно фиксируется моментом смерти, что и создает существенные психологические проблемы, на которых спекулирует масса религиозно-философских систем.

При прекращении индивидуального существования не только угасает, лишившись непосредственного носителя – функционирующего мозга – само сознание (что тоже принять нелегко как гибель целого особого мира), но, что субъективно оказывается еще более важным, оно уже заранее, в представлениях об этом, теряет саму свою двуединую основу, ибо сохраняется только одна из двух целостностей. То, что человек знает, что такой момент неизбежно наступит, но обычно заранее не знает когда, позволяет в определенной мере снять актуальность вопроса – в норме он является таковым либо в ранней юности, когда только что в полном объеме завершилось становление сознания индивида, и перед ним в полный рост встали так называемые «вечные» вопросы, либо к старости, когда этому способствует близость финала. Предвидимая смерть, тем не менее, просто не может быть принята сознанием в полном объеме (логическое признание ее неизбежности дела не меняет). Поэтому, с одной стороны, с древних времен существовали попытки разрешить проблему введением представления о бессмертии – если не индивида как такового (что все труднее было согласовать с расширяющимся рациональным знанием), то некоей существенной его субстанции (например, души), где спекулятивно вопрос решается легче. Поэтому многие религии в качестве идеологического элемента включали то или иное положительное решение проблемы бессмертия, снимая таким образом этот мучительный вопрос.

Следует отметить, что вопрос, связанный с исчезновением со смертью индивидуального сознания, существенно различно решался в родовом и классовом обществе, т.е. в случаях, когда человек ощущал свое единство с продолжающимся во времени родом, и когда он оставался один на один с данной проблемой. Хорошо видно это на двух частях христианского священного писания – Ветхом и Новом заветах. В первом случае еще нет и намека на загробное существование. Вся жизнь заключена в роде (библейские десять заповедей – нормы родовой жизни, которые их составителям и в голову не приходило применять за пределами рода). Укладывая завет с «избранным народом» бог за ненадлежащее его исполнение знает для индивида только одно наказание: «смертью умрешь». А в качестве поощрения – «умножая умножу тебя»: многочисленность потомства – это реальное бессмертие рода. Долгая жизнь индивида в известном смысле – лишь средство убедиться в бессмертии рода и насладиться этим обстоятельством. Вот судьба праведника: «Иов жил сто сорок лет, и видел сыновей своих и сыновей сыновних до четвертого рода; и умер Иов в старости, насыщенный днями»47. Во втором же случае интересы индивида сосредоточены на собственной личности. Ни о какой «насыщенности днями» и речи быть не может, и каждая личность вынуждена индивидуально решать вопрос своего бессмертия – уже в загробном мире, куда отнесено и воздаяние.

Когда с развитием культуры вообще и науки в частности логическая, рациональная линия превозмогает, и индивиду не удается спрятаться от немыслимого за веру в бессмертие, во весь рост встает философская проблема смерти (которая решалась бы элементарно, если бы речь шла всего лишь о прекращении функционирования того или иного биологического объекта) – великая загадка жизни, которую стремятся, но до сих пор не в состоянии разрешить поколения философов. Не в состоянии, ибо в рамках представлений об индивидуальной сущности человека она просто не имеет и не может иметь решения. С пониманием же общественной сущности человека, сознания (индивидуального сознания!) как принципиально общественного явления сама проблема объективно снимается (что не исключает, естественно, проблемы субъективной, психологической для каждого индивида).

Наличие у человека двухъ рядов адаптивных механизмов идеально соответствует объективному требованию направленности всего приспособительного поведения индивида в конечном счете на сохранение вида. Действительно, направленность на сохранение общества, соответствующая общей тенденции к усложнению (а значит, более совершенному приспособлению к среде), не отменяет необходимости индивидуального приспособительного механизма, так как сложность каждого элемента – индивида, возростание затрат на воспроизводство (включающих не только вскармливание и защиту, но и воспитание и обучение), а вместе с тем его ценность для всей системы исключительно высоки.

Необходимость в таком механизме как сознание возникает только со становлением общества, а потому «сознание с самого начала есть общественный продукт и остается им, пока вообще существуют люди»48. Но представляя собой по своей природе и направленности явление общественное, сознание в своем реальном бытии связано только и исключительно с индивидом. Поэтому выделение общественного и индивидуального сознания, как это зачастую делается, чрезвычайно относительно. Другое дело, что в известном смысле можно говорить об общественном сознании как общих чертах сознания той или иной группы людей49. Однако диалектический материализм как философская система под «общественным сознанием» понимает нечто совершенно иное. Для него «общественное сознание вовсе не есть просто многократно повторенное индивидуальное сознание…, а представляет собой исторически сложившуюся и исторически развивающуюся систему совершенно независимых от индивидуальных капризов сознания и воли “объективных представлений”, форм и схем “объективного духа”, “коллективного разума” человечества… Все эти структурные формы и схемы общественного сознания недвусмысленно противостоят индивидуальному сознанию и воле в качестве совершенно внешних форм его детерминации»50. Другими словами, то, что называется «общественным сознанием», сознанием вообще не является, а является «объективированным», «опредмеченным» во вне сознания находящихся вещах результатом функционирования предыдущих поколений, т.е. представляет собой культуру в ее различных проявлениях. Это положение – как и терминология – полностью заимствованы из гегелевской системы, и отличаются только тем, что здесь отсутствует «обожествление реального человеческого мышления»51.

Но это уже нечто иное, чем сам феномен сознания, связанный с конкретным мозгом, мозгом непосредственно функционирующим. При этом посредством сознания (в сознании) человек перерабатывает информацию как существо «двойной природы». Имея две стороны (диалектически взаимосвязанные и только в своем противоречивом единстве его составляющие), сознание перерабатывает информацию как «биологическую» (в интересах индивида как отдельного организма), так и «социальную» (в интересах другого целого более высокого уровня – общества). Роль сознания именно как механизма согласования действий разнонаправленных адаптивных механизмов приводит к сравнительной ограниченности его функций в переработке информации, получаемой индивидом, вследствие чего только несколько процентов ее проходит через сознание, остальная (хоть «биологическая», хоть «социальная») перерабатывается на подсознательном уровне.

Становление общества и его функционирование – процессы объективные, не зависящие от сознания, осознанных желаний и намерений отдельных личностей. «Из того, что люди, вступая в общение, вступают в него как сознательные существа, ни коим образом не следует, что общественное сознание было тождественно общественному бытию. Вступая в общение, люди во всех сколько-нибудь сложных общественных формациях …не осознают того, какие общественные отношения при этом складываются, по каким законам они развиваются и т.д.»52. Субъективно потребности общества для индивидов – внешняя сила, «о происхождении и тенденциях развития которой они ничего не знают»53. Поэтому поступая тем или иным образом, человек далеко не всегда может осознать общественный смысл своих поступков. Это же относится и к взаимодействию человека с природой. И здесь человек далеко не всегда осознает даже непосредственные (не говоря уж о более отдаленных) общественные последствия своих действий по отношению к естественной среде.

Существенное значение здесь имеет также следующее обстоятельство. Специфика общества как «сверхорганизма» заключается в функциональной, а не структурной целостности, что вызывает его рассредоточение в пространстве и протяженность во времени. Поэтому если животное, действуя «здесь и сейчас», в принципе может определить нужные действия на основе непосредственной оценки среды, и эта оценка действительно в конечном счете определяет прагматическое значение среды и действий для сохранения целостности, то у человека дело обстоит значительно сложнее. Ведь конкретная среда, в которой действует, и которую соответственно оценивает индивид, – это еще не та среда, в которой действует общество как «сверхорганизм», и от правильной оценки которой зависит его целостность и развитие.

Выполняя только часть необходимых для общества действий, человек как правило не представляет себе их совокупного характера, а тем более всего многообразия их последствий. Хорошо, если он хотя бы был в состоянии оценить место своих действий в общем процессе, однако и это в большинстве случаев недостижимо, в результате чего «действующие в истории многочисленные отдельные стремления в большинстве случаев вызывают не те последствия, которые были желательны, а совсем другие, часто прямо противоположные тому, что имелось в виду»54. Поэтому характер требуемых от человека действий, их место в общем процессе устанавливаются исторически под воздействием множества факторов.

Общество требует, таким образом, от человека действий, общественный смысл которых для него неочевиден. Эти действия, как правило, вообще дают только промежуточный результат, который сам по себе, без соотвесения (в пространстве и во времени) с действиями других людей, может и не иметь смысла. Смысл же их во взаимодействии может быть настолько сложно усмотреть, что он практически не поддается определению. Возникает противоречие: чтобы осуществлять целесообразные (в интересах общества) действия, человек должен видеть конечную их цель; и в то же время сложность общественных процессов не позволяет ему в каждом конкретном случае ее увидеть. В значительной степени указанный момент относится и к целям индивидуальным (опосредованных обществом). Выход из этого положения может быть только один: промежуточный результат должен восприниматься человеком как цель. В процессе общественного развития образуется сложная иерархическая система промежуточных целей, вследствие чего общественный смысл действий человека определяется уже не по отношению к действительной конечной цели – сохранению и развитию общества, – а по отношению к какой-либо из промежуточных, имеющих гораздо более непосредственную и более явно усматриваемую связь с действиями индивида.

Такое положение возникает сразу же с возникновением общества. Уже на самой ранней его ступени удовлетворение даже индивидуальных потребностей опосредуется обществом, в том числе принимает форму технологического (но не социального!) разделения труда. Для удовлетворения потребности в пище человек мог идти на охоту, а мог изготовлять охотничьи орудия. Изготовление орудия становится непосредственной целью, хотя достижение этой цели и не приводит прямо к удовлетворению первоначальной потребности. Конечная цель достигается путем выполнения действий, которые не сразу и не сами по себе, но лишь совместно с действиями других людей и со временем ведут к достижению цели. Поэтому практически по отношению к любому действию человека можно сказать, что общество исторически определяет систему целей, а человек выбирает в каждом конкретном случае последовательность действий для их достижения, только в конечном счете направленную на сохранение и развитие общества как целого.

Рассмотренные моменты представляют собой необходимые условия общественно-полезных действий индивида. Но остается вопрос, что же заставляет человека эффективно осуществлять свои функции элемента общества, чем обеспечивается в конечном счете общественная полезность его действий. Вопрос о согласовании общественных интересов с индивидуальными действиями по их обеспечению при рассмотрении общества как всего лишь некоторого объединения людей очень часто решается следующим образом: «Общество есть фиктивное тело, состоящее из индивидуальных лиц, которые рассматриваются как составляющие его члены. Что же такое есть в данном случае интерес общества? – сумма интересов отдельных членов, составляющих его»55. Выходит, что преследуя свой собственный, отдельный интерес, каждый человек тем самым удовлетворяет и интересы общества. Это типичная философия, дальше которой фактически не продвинулись и до сих пор буржуазные исследователи, исходящая из представлений о человеке как отдельном, «суверенном» существе, которое только по собственному желанию и для своего удобства входит в объединение людей – общество, а также из представлений о «естественности» существующих в буржуазном обществе отношений. По этому поводу Маркс писал: «Сфера обращения, или обмена товаров, в рамках которой осуществляется купля или продажа рабочей силы, есть настоящий эдем прирожденных прав человека. Здесь господствуют только свобода, равенство и Бентам. … Бентам! Ибо каждый заботится лишь о самом себе. Единственная сила, связывающая их вместе, это – стремление каждого к своей собственной выгоде, своекорыстие, личный интерес. Но именно потому, что каждый заботится только о себе и никто не заботится о другом, все они в силу предустановленной гармонии вещей или благодаря всехитрейшему провидению осуществляют дело лишь взаимной выгоды, общей пользы, общего интереса»56.

Конечно, с такой интерпретацией стимулов к действию трудно согласиться. Но если идти в обратном направлении и рассматривать интересы индивида (по крайней мере в значительной их части) как отражение интересов общества, являющихся первичными, то необходимо выяснить, каким образом общественные потребности становятся личными, ибо «у отдельного человека для того, чтобы он стал действовать, все побудительные силы, вызывающие его действия, неизбежно должны пройти через его голову, должны превратиться в побуждения его воли»57. Чтобы общество как определенная целостность сохранялось и развивалось, человек должен как минимум знать, что нужно обществу, и хотеть поступать соответствующим образом.

Оценку обстановки человек осуществляет на основе рационально-логической обработки поступающей информации. Эта обработка позволяет установить более или менее однозначную связь между условиями, характером действий и их результатами. Высшей формой рационально-логического мышления является мышление научное. Наука не является чем-то принципиально отличным от повседневной познавательной деятельности человека, она является только специализированным инструментом познания (т.е. в принципе «вся наука является не чем иным, как усовершенствованием повседневного мышления»58). Однако будучи принципиально специализированной на познании, наука, как область деятельности человека, опирающаяся на научное мышление, создает развернутую систему логически связанных сведений о природе, обществе, человеке. Наука позволяет охватить анализом не только конкретные условия жизни того или иного человека или группы людей, но всю действительность, т.е. совокупную среду, в которой существует общество. Сведения об объективной действительности, добытые совместными усилиями множества людей, используются обществом через отдельных же, в общем случае уже других, людей для обеспечения его функционирования, сохранения и развития. Объем информации, перерабатываемой наукой, расширяется по мере развития общества. Однако всегда остается огромный массив жизненно важной информации, которая в данный момент не может быть обработана рационально-логическим способом.

Если сказанное справедливо по отношению ко всему обществу, то тем более это касается каждого отдельного индивида. Здесь в силу более ограниченных возможностей гораздо большая часть информации не может быть использована для переработки посредством рационально-логического (формального) мышления, т.е. как семантическая информация. Это обстоятельство определенным образом ограничивает значение и роль аппарата формального мышления (ума) у человека. Не говоря уж о том, что вообще «ум остается бездействующим, пока страсти не приведут его в движение»59.

Что же касается критериев полезности, то существовали различные точки зрения на то, как может быть определена общественная полезность действий индивида. Например, полагали, что в качестве критерия общественной полезности следовало бы принять наибольшую суммарную пользу для людей, затрагиваемых данным поступком. Казалось бы, определив эту пользу при помощи рационального анализа, можно дать и адекватную оценку поступку. Такой наивный рационализм в свое время нашел воплощение в теории «разумного эгоизма», согласно которой человек должен делать то, что ему выгодно – но уже, однако, не в «бентамовском» смысле, а с учетом того, что ему выгоден и собственный душевный комфорт как результат его действий, полезных окружающим. Тогда «надобно бывает только всмотреться попристальнее в поступок или чувство, представляющееся бескорыстным, и мы увидим, что в основе их все-таки лежит та же мысль о собственной личной пользе, личном удовольствии, личном благе, … лежит чувство, называемое эгоизмом»60. Но относительная прогрессивность для своего времени этой теории не отменяла ее беспомощности в объяснении побудительных мотивов действий человека. Возражая сторонникам теории «разумного эгоизма», Ф.М.Достоевский говорил: «Господи, какой плохой расчет с вашей стороны: да когда же человек делал то, что ему выгодно? Да, не всегда ли, напротив, он делал то, что ему нравилось, нередко сам видя во все глаза, что ему это невыгодно»”61.

Рационально-логическая обработка даже всех сведений, необходимых для оценки поступка с точки зрения его общественной полезности (если бы она была возможной, а это, повторим, не так), еще не гарантировала бы сама по себе, что человек будет поступать согласно этой оценке, а не так, «как ему нравится», согласно своему «хотению». Да и нельзя смешивать два различных момента: познаваемость, т.е. принципиальную возможность осознания явлений природы и общества (и даже наличный общественный уровень знаний о них), с осознанием данным конкретным индивидом (как, впрочем, и их группой) мотивов своего непосредственного поведения. Если характер самих действий (их программа) более или менее адекватно определяется на основе рационально-логической оценки обстановки, то выбор программы из числа возможных не может быть осуществлен таким образом. Как и у животных, это осуществляется посредством эмоций, но эмоций «социальных». При этом, естественно, у человека есть и «биологические» эмоции, аналогичные в известном смысле (по выполняемой функции) тем, которые имеются у животных, и которые обеспечивают выбор индивидуально-полезных действий.

Отражение человеком общественного значения свойств действительности (как и их индивидуального значения) осуществляется на основе аксиологической информации. Не теряя механизма, обеспечивающего сохранение в вероятностно-статистической среде отдельного индивида, человек, как составляющий элемент общества, как общественное существо, приобретает особые «социальные» эмоции, обеспечивающие направленность индивидуальных действий на сохранение общества как целого (общественно-значимые действия) и, стало быть, обеспечивающих существование общества как единого организма. Они представляют собой дальнейшее развитие аппарата ценностного (теперь уже в собственном смысле ценностного) отношения к действительности. В условиях, когда функционирование общества невозможно иначе, чем через поступки отдельных людей – с одной стороны, а с другой когда так же невозможно для каждого человека однозначно оценить общественное значение своих поступков, и возник механизм «социальных» эмоций, позволяющий формировать отношение к предметам и явлениям соответственно их общественной ценности. Они-то и направляют действия человека на общественно-значимые цели.

Мы видим, таким образом, что действия человека направляются сложной системой целей, что приводит к тому, что они определяются не одним, а целым рядом стремлений различной силы и направленности, причем между ними есть такие, которые направляют деятельность на достижение целей различных уровней. При этом чем ближе данная цель к конечной, тем меньше она может стать непосредственной целью индивида, но в то же время тем большее обшественное значение имеет ее достижение. Поэтому и социальная ценность человека тем выше, чем более высокими (в этом смысле) целями определяются его поступки. Деятельность по достижению различных целей требует весьма различных затрат сил и времени, и приносит существенно различное удовлетворение имеющихся потребностей при их достижении. Испытывая соответствующие потребности, человек будет стремиться к достижению всех стоящих перед ним целей, но чаще всего это невозможно сделать одновременно и в одинаковом объеме, что заставляет тем или иным образом ранжировать имеющиеся цели. Разумеется, чем сильнее потребность, тем больше стремление к ее удовлетворению и тем более высокий ранг она займет при определении очередности и возможной затраты сил. Но, как правило, более близкие цели требуют меньших усилий для их достижения, а побудительные мотивы, благодаря большей конкретности и непосредственности, более ярки и действенны. И нередко они, вследствие своеобразной эмоциональной перспективы, заслоняют более фундаментальные жизненно важные цели, достижение которых в результате может оказаться под сомнением. Чтобы не допустить этого, у человека развился специальный психический механизм преодоления отдаленными, но более важными в конечном счете стремлениями, действия непосредственных, хотя и менее важных, но сильных своей близостью – воля.

Волю достаточно часто представляют себе как некий имеющийся в человеке внутренний стимул, понуждающий шевелиться его строптивое, упирающееся и действовать не желающее естество62. Но человек действует, если имеет потребность и возможность ее удовлетворения. Правда, при этом действия по удовлетворению одной потребности могут усугублять другую, и тогда действие является результатом определенного их баланса. Так, например, «степень напряжения труда в семейном хозяйстве обычно устанавливается своего рода подвижным равновесием между тягостностью труда и тягостностью отказа от дальнейшего удовлетворения потребностей»63. Однако никаких других стимулов, кроме потребностей, человеку для того, чтобы он действовал (когда имеется такая возможность) не требуется. Есть потребность – человек действует, нет – значит, не действует.

Все было бы так просто, если бы действующая потребность была единственной, или если бы несколько потребностей появлялись поочередно. Однако это не так. Обычно одновременно существует целый ряд потребностей, и действия, которых они требуют для своего удовлетворения, могут быть не только разными, но и противоречивыми, причем действия, направленные на удовлетворение одной потребности, могут усугублять другие. Конечно, можно исходить из того, что когда «известная потребность развилась в человеке так сильно, что удовлетворять ей приятно для него даже с пожертвованием другими, очень сильными потребностями»64, более сильная потребность будут иметь приоритет перед теми, которые послабее. Проблемы, однако, появляются в связи с временным фактором. Как быть, если действия, требуемые для удовлетворения той или иной потребности, ведут к ее удовлетворению только в отдаленной перспективе, зато немедленно усугубляют другую потребность? В этом случае ведь более слабая потребность может получить приоритет перед более сильной. Однако если это случится, то потребность, более важная и сильная, но требующая продолжительных усилий с отдаленными результатами, останется неудовлетворенной – со всеми вытекающими последствиями. Вот тут-то и вступает в действие упомянутый выше специальный механизм – воля. Следовательно, «то явление, которое мы называем волею, само является звеном в ряду явлений и фактов, соединенных причинною связью»65.

С этой точки зрения «воля вообще есть, повидимому, просто-напросто способность удерживать цель, т.е. неуклонно строить свои действия в направлении цели. Безвольный человек как раз этого-то делать и не умеет: он идет вперед под влиянием ежеминутно меняющихся обстоятельств – как внешних, так и “внутренних” – и при этом способен проявлять огромную витальную силу – “эффект”, напористость”. Соответственно “свобода воли” представляет “способность осуществлять всю совокупность действий вопреки отклоняющим воздействиям ближайших обстоятельств, т.е. “свободно” по отношению к ним, сообразуя действия с универсальной зависимостью (необходимостью), идеально выраженной в форме цели”, а следовательно, “несвободная воля … есть нонсенс, иллюзия, скрывающая реальную рабскую зависимость от ближайших обстоятельств»66.

Это, разумеется, не значит, что нарушается принцип, согласно которому человек делает то, что приносит ему наибольшее удовлетворение. «Собственно говоря, прямым предметом желания всегда является удовлетворение известной потребности и связанное с тем удовольствие или освобождение от страдания. Но эта основная цель может в процессе волевого развития создать и прямую желательность того, что первоначально являлось лишь средством для достижения этой основной цели … в котором первоначальная цель – прямого удовлетворения потребностей – вполне отступала на задний план»67. Очень важно то, что и само по себе волевое усилие в данный настоящий момент в состоянии обеспечить то удовлетворение, которое может превысить отрицательные следствия данного действия – в этом и состоит компенсаторная функция рассматриваемого механизма.

Наконец, следует также иметь в виду и еще одно обстоятельство. Мы уже неоднократно отмечали, что организм – это не просто элементы, из которых он построен, это еще и организация, характер связи и взаимодействия между элементами, обеспечивающие единство, целостность организма. Без организации нет организма. В биологических объектах, где существует перманентная сменяемость эжлементов, именно передаваемый характер их взаимодействия, т.е. организация, придает организму качественную определенность и сохраняет его во времени. Именно организация передается во времени, обеспечивая непрерывность существования организма в данном качестве. Изменение характера данного организма – это изменение характера его организации. Это особенно существенно для «сверхорганизма», где отсутствует морфологическая специализация и «естественное» структурное единство. Важность организации в обеспечении целостности общественного организма с одной стороны, и невозможность изолированного существования индивида с другой закреплялись в сознании человека как ценность социальной организации самой по себе, как внутренняя необходимость входить в организованную структуру. В первобытном обществе-организме каждый элемент общества практически сам без какого бы то ни было внешнего влияния определял характер своих действий. Конечно, поведение человека первобытного общества определялось родом, но не в том смысле, что его действия направлялись теми или иными институтами и установлениями рода. Последние только создавали для этих действий определенную технологическую канву. Каждый же человек выполнял то, что нужно роду, только потому, что он сам этого хотел, потому, что таким образом он удовлетворял свои собственные потребности, т.е. он был при этом полностью свободен. Только после начала разложения родового строя появляются те или иные формы принуждения (первоначально морального характера), возникают какие-то ограничения свободы (например, такие как табу).

Соответственно этому возникают и определенные общественные институты, предназначенные для этой цели. На тех этапах общественного развития, когда происходит социальная дифференциация, когда функциональная структура общества приобретает иерархический характер, поддержание определенной его организации в значительной степени оказывается функцией некоего управляющего центра, который стремится поддерживать данную организацию и осуществляет это при помощи особого общественного механизма – власти.

Воздействия центрального управляющего органа не могут здесь гарантированно вызывать неизменно адекватные «автоматические» реакции исполнения у физически отдельных элементов (являющихся относительно самостоятельными организмами по отношению к внешней среде) или их групп, оказавшихся в положении периферийных (как это происходит у органов многоклеточных организмов при воздействиях центральной нервной системы). Поэтому осуществление власти центральным управляющим органом предполагает – по крайней мере в принципе – возможность применения им с этой целью насилия, т.е. направленного воздействия на доступные ему процессы удовлетворения некоторых собственных потребностей этих элементов-индивидов для управления их деятельностью, связанной с удовлетворением других потребностей, управления таким образом, который наиболее соответствует достижению целей данного управляющего органа, в конечном счете детерминированных целью сохранения и развития общества в его конкретной реализации. В социальном смысле насилие по отношению к человеку есть организация выполнения им действий, не соответствующих тем, которые он выполнял бы в данный момент под действием собственной «свободной воли». Осуществляется оно посредством воздействия на процесс удовлетворения человеком тех или иных потребностей, переориентирующего волевые импульсы индивида. Другими словами, насилие есть внешний контрагент внутреннего агента – воли в определении приоритетов потребностей. Если воля ведет к внутреннему «подавлению» одних потребностей ради удовлетворения других, то при насилии воздействие на удовлетворение потребностей осуществляется по отношению к данному человеку другим человеком как органом общества, но через ту же индивидуальную волю.

С другой стороны, выполнение задач по обеспечению сохранения и развития общественного организма в условиях отмеченной выше значительной их неопределенности, при которой ни один человек, ни одна группа людей не может иметь монополии на истину, требует от каждого индивида в его общественно-значимых действиях все же руководствоваться прежде всего собственными представлениями о должном. Это обстоятельство делает такую возможность – свободу – субъективно одной из высших ценностей для человека, а объективно – важным условием эффективного развития общества. Противоречивая необходимость входить в организованное целое, в чем-то детерминирующее действия человека (т.е. подвергаться хотя бы потенциальному насилию), и в то же время иметь возможность самостоятельно определять характер своих общественно-значимых действий, становясь сущностной характеристикой человека, в значительной степени определяет его поступки на всем протяжении существования общества, когда оно не является целостным образованием. И только достижение новой целостности, на этот раз в общечеловеческом масштабе, т.е. в коммунистическом обществе, опять вернет человеку полную и неограниченную свободу – возможность руководствоваться в своих действиях только и исключительно собственными потребностями.

Таким образом, выше мы попытались вкратце рассмотреть как те особенности, которые характерны для человека как элемента общества, так и основные моменты взаимосвязи этих двух целостностей. Однако все эти факторы, совместно определяющие поведение индивида как самостоятельного образования и как элемента общества, должны рассматриваться не абстрактно, а применительно к конкретному характеру развития общественного организма, и осуществляться в процессе конкретной деятельности индивида.. Причиной же этой деятельности является упомянутая выше движущая сила любых поступков живого существа вообще, и человека в частности, которая вызывает необходимость «включения» в работу аппаратов формально-логической и эмоциональной обработки информации и создает изначальный стимул любого поведения – потребности. От понимания их природы и характера в значительной мере зависит понимание функционирования и человека, и общества.



2.3. Потребности человека

Представляя собой необходимую предпосылку общественно-значимого действия, «социальные» эмоции, как и эмоции «индивидуальные», «биологические», ведут к этому действию в соответствии с программой, определенной условными рефлексами на относительно детерминированные воздействия среды, и посредством рационально-логического мышления. Но движущей силой, внутренним стимулом любого действия, его так сказать «энергетической базой» является потребность: «Лишенный потребностей человек не имел бы действенного начала»1.

Любое действие – результат потребности и средство ее удовлетворения. Еще Гегель писал: «Действия людей вытекают из их потребностей, их страстей, их интересов и способностей и притом таким образом, что побудительными мотивами в этой драме являются лишь эти потребности, страсти, интересы и лишь они играют главную роль»2. Классики марксизма в этом отношении были не менее категоричны: «Никто не может сделать что-нибудь, не делая этого вместе с тем ради какой­либо из своих потребностей и ради органа этой потребности»3. Что же представляют собой потребности человека?

Человек, как биологический организм, как и любая «замкнутая вещественная система … может существовать до тех пор, пока он каждый данный момент уравновешивается с окружающими условиями»4. Для нормального функционирования система нуждается в постоянной корректировке своей деятельности в соответствии с внешними воздействиями; в организме такая возможность заложена как важнейшее условие его существования. Организм вынужден постоянно принимать меры к восстановлению равновесия, нарушаемого воздействием среды.

Мы уже неоднократно отмечали, что общество, сохраняя функциональное единство, действует не иначе, чем через своих членов – индивидов. Следовательно, и общественные потребности, потребности общества как некоторого целого, в качестве психологического феномена существуют также исключительно в виде потребностей отдельного индивида. Поэтому и об общественных потребностях человека можно говорить только как о соответствующих его собственных потребностях, в которых, однако, опосредуются и выражаются нужды общества, а не отдельного индивида. Субъективно же потребности (нужды) общества для индивидов – внешняя сила, «о происхождении и тенденциях развития которой они ничего не знают»5.

Для обеспечения равновесия организма со средой существенным является то обстоятельство, что никакие изменения в самом организме в конечном счете не в состоянии компенсировать внешние воздействия, как никакие внутренние силы не могут изменить положение центра тяжести механической системы. Чтобы компенсировать неблагоприятные внешние воздействия, организм должен организовать с этой целью другие, но опять же внешние силы. Причем к нужному результату часто невозможно прийти, просто устранив нарушающие указанное равновесие внешние воздействия. Во-первых, некоторые воздействия вообще могут оказаться неустранимыми либо по своей природе, либо по возможностям организма; во-вторых, их может быть значительное число и они могут выступать в неявном виде; и, наконец, в-третьих, за время от начала воздействия до его устранения равновесие уже может быть существенным образом нарушено, так что одно лишь его устранение проблему не решает. Поэтому во всех этих случаях необходима не ликвидация (или не только ликвидация) воздействий, но их компенсация, т.е. восстановление равновесного состояния системы воздействием посредством факторов, в общем случае отличных от тех, которые вызвали нарушение равновесия. Необходимость в компенсации воспринимается системой как необходимость в этих факторах (или их носителях), т.е. как потребность. Так что, говоря словами Гераклита, «природа потребностей суть не только выражение внутренних, естественных процессов, она в то же время и результат воздействия на живой организм среды существования»6.

Понятно, что для успешного решения задачи при прочих равных условиях компенсирующее (регулирующее) воздействие должно быть тем большим, чем больше отклонение, вызванное вредным (возмущающим) воздействием. В технических системах такой характер организации регулирующих воздействий называется регулированием по пропорциональному закону. Это наиболее простой, но не очень эффективный закон регулирования. Чтобы избежать значительных отклонений, и в то же время не допустить (вледствие излишнего воздействия) отклонения регулируемого параметра в противоположную сторону, применяют другие, более сложные законы регулирования, в частности, такую организацию регулирующего воздействия, при которой величина последнего зависит не только от величины отклонения параметра, но и от скорости и направления его изменения (пропорционально-дифференциальный закон регулирования). Это позволяет усилить регулирующее воздействие до того, как отклонение регулируемого параметра достигнет значительной величины, и прекратить или уменьшить его (чтобы избежать перерегулирования) еще до полной ликвидации отклонения. Аналогичный характер регулирования имеет место и при поддержании гомеостазиса организма.

Возникшее нарушение вызывает ощущение неудовлетворенности – тем более сильное, чем больше данное нарушение. Ощущение это негативное, что вызывает стремление от него избавиться, а еще лучше приобрести позитивные ощущения. Но устранение возникшего нарушения еще не достаточно для получения ощущений позитивных. Последние являются следствием самого процесса удовлетворения возникшей потребности. Это прекрасно выразил Джордано Бруно: «…Что дает нам наслажнение, так это движение от одного состояния к другому. Состояние любовного пыла мучит нас, состяние удовлетворенной страсти угнетает, но что дарит нам удовольствие, так это переход от одного состояния в другое. Ни в одном настоящем положении нельзя было бы найти наслаждения, если бы нам прошлое не стало в тяжесть»7. Удовлетворение потребности в результате вызывает чувства удовлетворенности (в чем-то аналогичное чувству от сброшенного груза) и наслаждения. При этом удовлетворенность определяется степенью, а наслаждение – скоростью удовлетворения потребности. Полная компенсация приводит к полной удовлетворенности (своеобразной расслабленности), но наслаждение исчезает. В процессе удовлетворения потребности его скорость, а следовательно, наслаждение, не остается постоянным. Скорость удовлетворения определяется прежде всего двумя факторами: движущей силой, т.е. степенью неудовлетворенности потребности, и сопротивлением воздействию. Последнее, в свою очередь, зависит от величины компенсирующего фактора и тех препятствий, которые ему приходится преодолевать.

Удовлетворенность – не только следствие равновесного состяния самого по себе, она определяется величиной компенсированной потребности, являясь результатом пережитого наслаждения, а потому простое уменьшение потребности к ней не приводит, как не доставляет удовольствия пропавший аппетит, даже если это избавляет от гнета чувства голода. Рассматривая аналогичные вопросы Э.Бёрк писал: «чувство, проистекающее из прекращения или уменьшения страдания, не имеет достаточного сходства с положительным наслаждением, чтобы мы могли признать в нем ту же природу и обозначить его тем же наименованием»8. Повидимому, такой характер чувства удовольствия связан с его регулятивной функцией. В случае уменьшения потребности нет необходимости корректировать действия, как это необходимо при ее удовлетворении (компенсации).

Что же лежит в основе потребностей человека? Как мы видели, в свое время рассматривая те силы, которые движут поступками человека, Н.Г.Чернышевский приходил к заключению, что «эгоизм – единственное побуждение, управляющее действиями каждого». «Но вот именно в том и состояло затруднение, что гипотеза о бескорыстном стремлении человека служить чужому благу, … повидимому, подтверждалась довольно многочисленными фактами бескорыстия, самопожертвования и т.д.». Однако это его не смущало: «Камень падает на землю, пар летит вверх … оба эти движения, происходящие по противоположным направлениям … происходят от одной причины, по одному закону»; «надобно бывает только всмотреться попристальнее в поступок или чувство, представляющееся бескорыстным, и мы увидим, что в основе их все-таки лежит та же мысль о собственной личной пользе, личном удовольствии, личном благе, лежит чувство, называемое эгоизмом». Другими словами, в основе данных представлений лежал своеобразный монизм: «В побуждениях человека, как и во всех сторонах его жизни, нет двух различных натур, двух основных законов, различных или противоположных между собою, и все разновидности явлений в сфере человеческих побуждений к действованию, как и во всей человеческой жизни, происходит из одной и той же натуры, по одному и тому же закону»9. Однако в том-то и дело, что двойственная природа человека накладывает отпечаток как на его потребности, так и на характер их удовлетворения, и не позволяет в определении исходных оснований потребностей базироваться на одном и том же «законе».

Исследование любого явления предполагает рассмотрение не только его функциональных, но и структурных особенностей. Это относится и к потребностям. Потребности человека чрезвычайно разнообразны и не менее изменчивы. Однако это, конечно, не значит, что нельзя найти такие их черты, которые позволили бы определенным образом свести в систему и классифицировать эти потребности.

Попыток классифицировать потребности человека существует чрезвычайно много и их рассмотрение потребовало бы специального исследования10. Однако все они, как правило, имеют «внешний» характер, когда классификации подлежит тот или иной достаточно произвольный их набор, который пытаются сгруппировать по некоторым не менее произвольно определенным разделам. Поэтому «для существующих классификаций характерны произвольность и отсутствие четко сформулированного принципа их построения. Стоит ли удивляться, что каждый автор называет свое число потребностей: американский психолог А.Маслоу – 15, его соотечественник Мак-Дугалл – 18, французы Меррей и Пьерон – 20. Польский психолог Обуховский насчитал свыше 120 классификаций потребностей человека, ни одна из которых не стала сколько-нибудь общепринятой»11.

Так что группирование существующих потребностей, как правило, имеет эмпирический и достаточно произвольный характер. Вот, например, в американском учебнике «Экономика потребления» потребности человека группируются следующим образом. Основная часть потребностей – это «индивидуальные физиологические потребности и врожденные инстинкты, которые принимают форму нужды в: а) пище, б) защите от внешней среды (кров, одежда), в) половых связях и семье и г) общественной деятельности. Эта часть потребностей удовлетворяется и в “примитивных обществах”. Другая часть потребностей, созданных общественным или групповым развитием, состоит из: а) желаний, порождаемых обычаями; б) желания выделиться среди окружающих накопленным богатством; в) желаний, порождаемых модой, и г) желаний, внушенных предпринимателями, т.е. рекламой и технологическими успехами»12. Здесь, как видим, все же делается попытка выделить коренные, «естественные» потребности человека и те, которые характерны для определенного общества. С самой идеей такого разделения нельзя не согласиться, однако характер разделения вызывает существенные возражения. Здесь мы имеем дело с «открытой системой», т.е. перечень конкретных потребностей достаточно произвольный, и может быть продолжен без какого-либо ограничения. Не говоря уж о том, что здесь в потребностях коренных учитываются преимущественно нужды организма человека, следует отметить, что, как мы постараемся показать ниже, речь должна идти не о появлении в процессе исторического развития новых потребностей, отличных от «естественных» или надстроенных над ними, а о проявлении последних в разных условиях в различных, иногда даже диаметрально противоположных формах, но неизменных по своей сути, как неизменна сама биологическая и социальная сущность человека как такового независимо от условий его существования (противоположная точка зрения приводит к совсем уж абсурдному выводу, что в наше время «сама физиологическая природа человека имеет иные запросы, чем естественные потребности первобытного человека»13).

В марксистской литературе принято первичное деление потребностей на материальные и духовные. Несмотря на множество вариаций, сущность этого деления в принципе почти не меняется. Поэтому ограничимся его представлением в Большой советской энциклопедии, из которого видно, что «у человека … потребности подразделяются на тесно связанные между собой материальные и духовные. Исторически более ранними являются материальные потребности людей: потребности в пище, одежде, жилище и т.п. Материальные потребности людей имеют не только биологический, но и прежде всего социально-исторический характер; они существенным образом отличаются как по способу их удовлетворения, так и по своей осознанности от аналогичных потребностей у животных14. У человека в ходе его общественно-исторического развития «сложились и усовершенствовались не только материальные, но и духовные потребности: потребность в эстетическом нслаждении, например, в музыке, живописи, художественной литературе и т.п.; моральные потребности, например в заботе о человеке, взаимопомощи, дружбе и т.п.»15. Другими словами, здесь мы также имеем некоторый «открытый», ничем не ограниченный набор отдельных потребностей, которые пытаются возможно полнее перечислить. Ну, а чем же все-таки различаются между собой материальные и духовные потребности?

Может ли здесь служить критерием предметность удовлетворения потребности? Иногда утверждают, что «потребности человека опосредованы процессом его воспитания в широком смысле, т.е. приобщением к миру человеческой культуры, представленной как предметно (материальные потребности), так и функционально (духовные потребности)»16. Но и для поддержания биологического существования индивида, и для развития общественного человека используются материальные предметы. Чем в этом смысле отличается, скажем, украшение от одежды? Ведь любой предмет используется человеком ради его функции, хотя функции при этом могут весьма существенно различаться. Поэтому «все потребности характеризуются прежде всего предметным содержанием, т.е. направленностью на определенный объект»17, и «удовлетворение потребностей человека есть в сущности процесс присвоения им определяемой общественным развитием формы деятельности, представленной предметно»18. Ясно, что это отличие нельзя искать также в необходимости (или отсутствии такой необходимости) значительных затрат на удовлетворение потребности. Нередки случаи, когда как со стороны общества, так и со стороны индивида материальные затраты на удовлетворение духовных потребностей существенно превышают таковые на удовлетворение потребностей материальных. Более того, «чем выше развиты духовные потребности, тем больше материальных затрат должно иметь общество для их удовлетворения»19.

Неубедительность деления потребностей на материальные и духовные нередко вызывала в марксистской литературе попытки найти другие основания для классификации. Так, например, отмечалось, что «деление потребностей на материальные и культурные (?) и в терминологическом отношении нельзя считать точным», поскольку «всякая “материальная” потребность (т.е. потребность в материальных благах) заключает в себе существенную долю культурных запросов», а «духовные потребности удовлетворяются с помощью вещей», и со ссылкой на Маркса предлагалось различать «физические, духовные и социальные потребности»20. Хотя в таком разделении и есть рациональное зерно, полностью с ним согласиться нельзя. Если «физические» потребности определяют условия физического существования человека – даже кроме непосредственного «обмена веществ» он должен «отдыхать, спать, … удовлетворять другие физические потребности, поддерживать чистоту, одеваться и т.д.», то и духовные, и социальные потребности уже отражают его общественное бытие, и различие между ними – в том числе то, входят они в сферу индивидуального потребления или нет – с этой точки зрения несущественно. Так что о различии «материальных» и «духовных» потребностей человека никто пока ничего вразумительного не сказал: ведь и то, и другое – психологический, «духовный» феномен, а затраты на их удовлетворение всегда «материальны». Дело раньше или позже сводится к перечислению двух достаточно произвольных наборов потребностей.

Это обстоятельство иногда заставляет приходить к выводу, что вообще «повидимому, перечисление и классификация всех потребностей человека – дело совершенно бесплодное, потому что исходные (первичные) потребности (коль скоро их наличие признается) трансформируются во множество производных и производных от производных, которые швейцарский психолог Курт Левин назвал квазипотребностями. Например, биологическая потребность сохранения определенной температуры тела порождает потребность в одежде; та в свою очередь формирует потребность в производстве материалов для изготовления этой одежды, в создании соответствующей технологии, в организации производства и т.п. Значит, классифицируя потребности, мы должны ограничиться только теми из них, которые не выводятся друг из друга и не заменяют друг друга, т.е. любая степень удовлетворения одной группы потребностей не означает автоматического удовлетворения других»21. То, что попытки как-то организовать в некое структурное целое достаточно произвольно выбранный набор потребностей, не могут дать положительного результата, совершенно справедливо. Это же относится и к положению о существовании разных уровней потребностей. Но в то же время данный отрывок достаточно явно демонстрирует саму суть неверного подхода к рассмотрению потребностей.

Во-первых, здесь достаточно явственно смешиваются два различных явления – нужда человека в чем-то как объективная необходимость организма, и его потребность, как отражающее данную нужду субъективное состояние. Организм действительно нуждается в поддержании температурного гомеостазиса, а вот потребности человека в «сохранении определенной температуры тела» не существует – обычно эту температуру человек вообще не ощущает как таковую. В виде потребности, отражающей эту необходимость, он ощущает необходимость в определенных внешних условиях, что заставляет его избегать повышения сверх допустимого подвода или отвода тепла, т.е. жары или холода как неких комплексных показателей нарушения теплообмена со средой, и стремиться к комфортным условиям. А потому, во-вторых, «потребность в соответствующей технологии» на самом деле не является не только «исходной», но и вообще потребностью конкретного человека. И если какой-то человек стремится все же создавать эту самую «соответствующую технологию» производства одежды, то можно с полной уверенностью утверждать, что уж для него-то эта «потребность» никоим образом не является производной от потребности сохранить определенную температуру своего тела – он, может быть, и одежды, производимой по этой технологии, носить не собирается. И все же его действия по достижению данной цели, как и любые другие действия, несомненно будут направляться именно его собственными потребностями, но уже совершенно другими, имеющими к поддержанию температуры его тела, как, впрочем, и вообще к защите от холода кого бы то ни было как нельзя более отдаленное отношение. Так что «потребность в соответствующей технологии», отражающая определенную общественную необходимость, не существуют непосредственно в виде соответствующего психологического феномена, только опосредованно отражаясь в потребностях отдельного человека, поскольку «потребности социальных групп и общества в целом, представляя собой особые “системы”, тем не менее не существуют вне потребностей конкретных людей»22.

Поэтому не дает положительных результатов и классификация потребностей, в которой к их объектам добавляется еще и субъект, т.е. разделяются потребности личностные, групповые, общественные – с одной стороны, материальные, нематериальные (духовные), в деятельности – с другой23. В этом случае исходят из того, что «основу потребности составляет определенное объективное отношение между субъектом (будь то биологический организм, личность, социальная группа или общество в целом) и средой, образующей условия его существования, – такое отношение, которое возбуждает активность субъекта, направленную на среду или на самого себя»24. Вроде бы все правильно, но игнорирование вопроса целостности как выхолащивает понятие субъекта потребности (вводится «коллективный» субъект: группа, общество), так и лишает определенности цель активности субъекта. В том-то и дело, что субъектом человеческих потребностей может быть только личность, отражающая нужды индивида, группы людей или общества, противостоящая в этом качестве окружающей среде в стремлении к сохранению индивида или общества как соответствующих целостностей.

Представление о возможности иного субъекта потребностей, кроме индивида, достаточно широко распространено. И тогда «субъектом потребностей выступают: отдельная личность, та или иная человеческая общность (семья, производственный коллектив, класс, нация и т.д.), исторически определенное общество. В результате можно говорить о личных, групповых и общественных потребностях»25. Рядоположенными оказываются «потребности индивида и потребности общества, к которому он принадлежит». При этом, правда, признается, что «общественные потребности независимо от того, каков их субъективный носитель (общество, рабочий коллектив, иная человеческая общность), всегда находят свое непосредственное выражение в потребностях отдельных личностей, образующих этот коллективный субъект»26, но тут же добавляется: «Иначе – коллективные потребности только тогда могут быть удовлетворены, когда они преломляются (!) через личные потребности, т.е. когда необходимость их удовлетворения осознается если не всеми, то по крайней мере большинством членов данной общности, и они совпадают (!) с личностными потребностями индивидов, составляющих это большинство»27. Но то, что нужно коллективу, не «преломляется», а выражается в потребностях индивида; «преломляться» же попросту нечему, поскольку «коллективных потребностей» какой бы то ни было «человеческой общности» как качественно определенного явления попросту не существует. А предположение о его наличии неизбежно вытекает из исходных положений, согласно которым потребность – «это нужда, надобность субъекта в чем-либо»28. Здесь опять же происходит онтологизация потребностей, т.е. отождествляется «нужда» (объективная необходимость «в чем-либо» некоторого «субъекта») с «потребностью» (психическим отражением этой необходимости субъектом, которым, следовательно, может быть только индивид).

Действия человека действительно направляются огромным количеством потребностей, внешне вроде бы мало связанных между собой, а иногда вообще противоречащих друг другу. Тем не менее нередко признают, что сфера человеческих потребностей обладает внутренним единством29. Вообще единство человека как личности настоятельно требует рассматривать имеющиеся потребности не как случайный набор, а как определенную систему, обладающую внутренней структурой с органически необходимыми элементами30. Без внутренне целостной системы здесь, как, впрочем, и в других областях науки, не обойтись: «Философствование без системы не может иметь в себе ничего научного; помимо того, что такое философствование само по себе выражает скорее субъективное умонастроение, оно еще и случайно по своему содержанию. Всякое содержание получает оправдание лишь как момент целого, вне которого оно есть необоснованное предположение, или субъективная уверенность»31. В соответствии с изложенными выше соображениями первым структурообразующим фактором системы потребностей следует считать их направленность. Другими словами, классификация потребностей должна основываться не на том или ином внешнем упорядочивании того или иного их достаточно произвольного эмпирического набора, а на различении тех необходимых функций, которые ими выполняются.