Очерки, рассказы, статьи, дневники, письма

Страна зверей

Поднимается, встаёт волна-небоскрёб и падает, дальше встаёт и дальше падает. Идёт дни, идёт недели, месяцы: от южных полярных вод через горячий пояс тропиков в ледяные широты севера. Тысячи, тысячи километров воды, нигде ни краю, ни конца — Великий океан.

И вдруг впереди торчит из пучины чёрная спина камня. Волна не замедляет и не прибавляет ходу. Тяжкой водяной грудью спокойно нацелилась в чёрную спину: смахнуть и двинуться дальше, дальше, дальше.

Пала, ударила в камень и разбилась. И бегут потоки, бегут струи, огибают неподвижную каменную спину.

Другая, новая волна бьёт в чёрный камень и разбивается.

Волна за волной бьёт в камень. Его без устали грызут бешеные буруны.

Камень стоит.

Проходят лета и зимы. Проходят столетия.

Проходят сотни тысяч лет.

А камень стоит.

Медленно-медленно выпирают его из глубины океана подземные силы. Иногда толчками. Тогда по камню пробегает судорога, он вздрагивает, как живой.

На нём целая страна — горы и долины. Зимой их заваливает снегом. Летом низкая тундра долин обрастает, как шерстью, травой. Трава выше леса: деревья тут чуть поднимаются над землёй.

Летом в речки и озёра из океана идёт рыба. Она так густо набивается в реки, что вода выходит из берегов.

Миллиарды морских птиц покрывают прибрежные скалы.

Но главное в этой стране — звери.

Сухопутный зверек — голубой, остромордый, пушистый. С лису ростом. Он роет норы в сухой тундре, многотысячными стаями шатается по берегам.

Длинный, узкий, как обрывок громадной змеи, ныряет в волнах толстомордый зверёк. Стадами играет в воде. Карабкается на скалы короткими перепончатыми лапками, к груди прижимает детёныша.

Летом выползают из воды бурые звери ростом с человека, с ушами, свёрнутыми трубочкой, с плоскими культяпочками вместо ног. Ковыляют по суше с трудом. Их миллионы. Они необозримыми стадами лежат на прибрежном песке и камнях, выводят гладких чёрных детёнышей. Осенью с ними уходят в воду — исчезают до весны.

Иногда в воде замелькают вдруг косые чёрные плавники, чёрные спины зверей, похожих на громадных акул, и тогда все другие морские звери спешат выбраться на берег.

А в мелкой воде под берегами, в подводных лугах спокойно пасутся стада огромных неповоротливых животных беловатого цвета. Их безногие тучные детёныши лениво сосут под водой молоко матерей.

Днём и ночью, зимой и летом гремит океан. И на радость голубым сухопутным зверькам волны с разбегу вываливают на берег богатую поживу: трупы огромных морских чудовищ, груды рыб, всякую мелкую подводную живность и съедобные водоросли.

Давно уже кипит людская жизнь по берегам океана. Воды его по всем направлениям бороздят лодки и корабли, Мореплаватели составляют карту океана; каждой части его, каждому месту на нём, каждому животному в нём дают свои имена.

Но долго ещё они не подозревают об одиноком зверином камне.

Он скрыт зимой снежными вьюгами, летом — дождями и туманами, Редко-редко выглянет солнце, осветит неподвижную чёрную спину среди сверкающей воды.

У камня нет имени.

Нет имени и у его зверей.

И звери живут хорошо.

В 1741 году судно командора Беринга заблудилось в Великом океане, потеряло в тумане другое судно и сослепу наткнулось на неизвестный остров.

Командор Витус Беринг — в России звали его попросту Иван Иваныч — вёл экспедицию, задуманную ещё Петром Первым. Задача была — выяснить, отделена ли проливом на севере Азия от Америки. Выполнить эту задачу командору Берингу не пришлось.

Страшная буря долго валяла корабль по волнам. Больные моряки совсем выбились из сил. Когда увидели чёрный камень впереди, решили, что погибли.

Волна-небоскрёб подняла беспомощный корабль и швырнула его через подводные скалы в спокойную заводь. Люди перебрались на берег. Они были рады даже этой дикой земле.

А звери были удивлены. Они никогда не видали людей и не умели бояться их.

Ленивые беловатые животные, что паслись на подводных лугах, позволяли трогать себя руками.

Толстомордые звери, похожие на обрывки змей, подплывали к самому берегу, короткими перепончатыми лапками поднимали детёнышей.

С командором Берингом был зоолог Стеллер. Он определил всех зверей острова, назвал их всех по имени.

Сухопутные пушистые зверьки, близкие родственники лисицы — голубые песцы. Перепончатолапые толстомордые зверьки, похожие на бобров, — морские выдры. Стадами выходившие на берег бурые звери с ушами трубочкой — родственники морских львов, морские коты. А огромные беловатые подводные животные, ещё никогда не виданные людьми, оказались родственниками слонов. Они получили от Стеллера имя морских коров.

Тяжело пришлось мореплавателям в стране зверей. Корабль их скоро разбило о скалы. Пришлось зимовать на острове.

Убивали зверей. Питались мясом тучных морских коров, огромных китов, выброшенных на берег, морскими ужами, морской капустой — водорослью. Отбивались от голубых песцов; это была серьёзная опасность: песцы нападали тысячами. Их пушистыми шкурками моряки крыли крыши ям, где жили. Болели и мёрзли.

Умер командор Беринг. Умирали матросы.

К весне из семидесяти семи человек команды осталось сорок шесть.

Оставшиеся в живых из обломков корабля сбили небольшое судно и на нём добрались до материка. Попали на Камчатку.

Чёрный камень был нанесён на карту и получил имя несчастного командора Беринга.

Слух об открытом острове, о дикой стране, набитой зверями, побежал по берегам океана. Смелые охотники, богатые купцы снаряжают корабли в опасный путь за лёгкой наживой.

Скоро они открывают неподалёку от первого второй остров, поменьше. На нём такие же звери и такое же множество. В скалах выломали несколько кусков меди.

Новый остров назвали Медным, а оба вместе — Командорскими островами.

Человек хозяйничает в стране зверей жестоко, как волк, ворвавшийся в овечью закуту. Безрассудно, без счёту и толку избивает зверей.

До прихода людей в стране зверей не было ни одной мыши. Рыжие куцехвостые мыши прибыли в трюмах кораблей и быстро расплодились на островах.

Ни один хищник не может погубить столько песцов, сколько их губят мыши. Песцы едят мышей, заражаются от них страшной кишечной звериной болезнью и мрут.

Каждый корабль, побывав на островах, увозит с них тысячи шкур морских котиков, бобров и песцов. Бьют без разбору молодых и старых зверей, самцов и самок. Морских коров бьют на мясо и кожу.

Нет, не хозяевами пришли люди, а ворами.

Что же сталось?

Через двадцать лет после появления первых людей зимовавшие на острове Беринга промышленники уже не видели на нём ни одного бобра.

Исчезли и морские котики. Промышленники совсем перестали туда ездить.

Но как только люди прекращают свои набеги, звери опять возвращаются на острова, и с удивительной быстротой разрастается там звериное население.

В 1786 году охотники снова посетили острова и вывезли оттуда восемнадцать тысяч котиковых шкурок.

В этом же году была убита последняя морская корова. С ней навсегда исчезла с лица земли целая порода этих беззащитных подводных животных. Нигде больше на земном шаре они не водились.

В 1799 году русское правительство сдало промысел на островах Российско-американской компании. Уже через четыре года в руках компании скопилось семьсот тысяч котиковых шкур. Компании невыгодно выкинуть на рынок такую массу шкур: это надолго обесценит котика. Компания выбрасывает в море все семьсот тысяч шкур…

В 1826 году американцы с Алеутских островов перевозят на Командорские острова охотников. Алеуты поселяются здесь и становятся замечательными промышленниками. Они знают жизнь зверей, как свою. Теперь уже их руками торговцы продолжают истреблять зверей.

В 1871 году русское правительство сдало промысел на островах американскому торговому дому «Гутчинсон, Кооль и Кº».

Американцы дали зверям свободно размножаться, промышляли с расчётом.

И через двадцать лет стадо котиков на островах выросло до миллиона голов.

Но американские торговцы старались только для себя. Когда срок их хозяйничания на островах окончился и Россия отказалась сдать им промысел на новый срок, они перебили половину всего звериного населения.

С этого времени американские, английские, японские, даже гавайские шхуны делали налёты на острова. Русские сторожевые суда не могли угнаться за лёгкими, крылатыми шхунами хищников.

Больше всего досталось зверям во время японской войны. Японские суда захватили русские сторожевые и отдали острова на разгром хищникам.

Совершенно отрезанное от мира население островов Беринга и Медного вооружилось до последнего человека и защищалось, как могло. Дрались алеуты хорошо и не раз отбивали нападения шхун.

Но хищники, чтобы отвадить котиков от островов, выливали на воду смолу и керосин. Котики не терпят их резкого запаха и уходят.

И война кончилась, а хищничество всё продолжалось.

В эти годы впервые основательно были обследованы русским учёным жизнь зверей и промысел их на Командорах. Учёный — его фамилия Суворов — прожил на островах два года и написал о них большой труд.

В 1911 году в американском городе Вашингтоне Россия, Англия, Америка и Япония согласились на пятнадцать лет прекратить морское хищничество.

Это помогло, и звери снова понемногу начали возвращаться в свою страну.

1917 год. В России начались революция и гражданская война. Четыре года — с 1917 по 1922 — власть на Дальнем Востоке переходила из рук в руки. Хищники не дремали. И когда наконец пришла Советская власть на Командоры, на обоих островах осталось всего пятнадцать тысяч котиков и тысячи две песцов, а бобров было так мало, что за год их добывали не больше двадцати штук.

Новые люди по-своему взялись за дело, и новая жизнь началась в стране зверей.

Новые хозяева наладили правильный промысел и приставили к диким зверям пастуха. Пасти диких зверей хитрó, не то что домашнюю скотину. Простой пастух пересчитал, сколько голов у него в стаде, выгнал стадо на травку, смотрит, чтобы вволю ел скот, и его охраняет. То же делает и звериный пастух, только скотина-то у него похитрей.

Учёный пастух у диких зверей — профессор Иогансен. Называется он помощником начальника Командор по промыслу.

1 октября 1931 года профессор Иогансен делал свой отчётный доклад на заседании дирекции АКО, АКО — это Акционерное камчатское общество, руководитель хозяйства Командорских островов.

Профессору Иогансену — звериному пастуху — пришлось отвечать на множество разнообразных вопросов. Некоторые из них совсем не касались зверей.

— Много ли меди на острове Медном? — спрашивали профессора.

— Нет, меди немного. Геологическая разведка показала, что медь залегает там тонкими прожилками в очень твердых горных породах.

И вопрос о меди сразу перестает интересовать собрание: нет расчёта добывать медь там, где её так мало и на разработку её потребуется много сил.

По вот профессор поминает водоросль морскую капусту, и собрание сразу настораживается.

Много ли там морской капусты?

Много. Особенно на восточном берегу острова Беринга. Там, бывает, штормами её выбрасывает на берега бухт целые валы толщиною в метр, даже полтора, длиной в пятьдесят метров и больше.

Такое количество водорослей — это богатство.

Мало того, что от морской капусты отлично жиреют свиньи. Морская капуста ещё содержит в себе йод. Прежде Россия ввозила йод из-за границы. Теперь СССР добывает его у себя из морских водорослей.

Профессор Иогансен предлагает на месте сжигать кучи водорослей: йод добывается из их золы. Лёгкую золу будут увозить с собой пароходы.

Собрание принимает это предложение.

И вот из отбросов моря, из куч водорослей, прежде без всякой пользы сгнивавших на островах, новые хозяева создают новую полезную статью хозяйства.

А как обстоят дела с жильём?

Жилища были плохие на островах. Люди жили в плохоньких «фаршированных» домишках из досок. Юрташки промышленников были маленькие, тёмные, неудобные.

За последние годы отстроены новые юрташки — просторные, светлые, тёплые, крепкие. Совсем иначе чувствуют себя в них промышленники.

Перестраиваются и дома в селениях.

Но вот беда: своего леса на островах нет. Выкидняка мало бывает. Значит, и стройматериал и топливо — всё надо возить на пароходе.

Найти бы на месте такое, из чего можно дома строить…

— Позвольте, профессор. Говоря о геологическом строении островов, вы, кажется, помянули туфы^[12].

— Да, туфов много на островах.

— Так вот нам и замена леса.

И следует постановление: использовать местные туфы для стройки.

Теперь вопрос о стройке будет разрешён. Надо разрешить вопрос и о топливе.

— Однако вы сказали, профессор, что на острове Беринга есть торф. Нельзя ли разрабатывать его кустарным способом и обеспечить острова своим топливом?

— Нет, кустарным способом тут ничего не сделаешь. Тундра у нас молодая: сравнительно недавно заросшие травой озёра. Во многих местах торф ещё не успел образоваться. В некоторых местах он лежит незначительным слоем — в тридцать — сорок сантиметров. Надо послать на остров специалиста по торфу. Он произведёт розыски при помощи бурения. Может быть, найдёт толстый слой торфа под песком. И травяные болота придётся осушить, чтобы начать настоящую разработку торфа.

Что ж, возьмёмся и за торф.

Новые хозяева не отступают перед трудностями.

Трудностей много впереди.

Защищённые бухты имеются на западном и на восточном берегах острова.

Надо построить там пристани. Тогда в любой шторм пароходы будут останавливаться в безопасном месте и могут не прерывать погрузки и выгрузки.

Гавани с селением надо соединить дорогами. Дорог нет на острове. Но их можно провести, если доставить на остров тракторы.

Тракторы будут привезены, решает собрание, дороги будут проложены.

Надо лучше обеспечить население молоком, свежим мясом, свежими овощами. На островах родится картофель, репа, редька, редиска, салат. Огурцы, лук, горох не успевают созревать. Значит, надо произвести опыты: ведь за последние годы мы научились подбирать такие семена овощей, что вырастают даже за Полярным кругом.

На Командорах трава в рост человека. А сушить сено трудно: очень сыро. Без запасов корма нельзя увеличивать количество скота.

А если применить силосование?

И на острове Беринга уже вырастают силосные башни, знакомые каждому колхознику в наших краях.

Стадо свиней уже в 1931 году было на Медном в сто голов, на острове Беринга — в полтораста.

Стадо оленей выросло за пять лет в три раза.

Культурное обслуживание населения улучшается с каждым годом.

На каждом острове имеется по школе-трехлетке и параллельные классы для переростков.

На острове Беринга только что отстроена больница. Вся молодежь на этом острове — комсомольцы.

Есть на островах радио. Есть и кинопередвижки. Острова меняются друг с другом картинами, и раз в год пароход привозит им новые фильмы.

Всё лучше становится жить человеку в стране зверей.

А как обстоит дело со зверями?

Из записок профессора видно, как внимательно, расчётливо и дальнозорко поставлено Советской властью дикое звериное хозяйство. И вот результаты.

Морской бобёр, чуть-чуть было совсем не стёртый с лица земли, взят под охрану и спасён. Стадо каланов на острове Медном увеличивается с каждым годом. В 1929 году в один день их насчитывали до ста пятидесяти голов. Через два года — уже до двухсот пятидесяти. Общее количество их в стаде в 1931 году считалось уже восемьсот голов. А ведь в 1922 году было их не больше двухсот!

Командорское стадо голубых песцов к моменту прихода Советской власти насчитывало всего около двух тысяч голов. Промысел песцов все эти годы продолжался. И всё-таки стадо росло и к 1931 году выросло до трёх тысяч двухсот голов.

Стадо котиков выросло с 15 тысяч голов в 1922 году до 24 тысяч голов в 1931 году. Промысел продолжается, но не мешает стаду расти. Ежегодно на каждую тысячу котиков прибывает сто. По приблизительным подсчётам учёных к 1946 году у нас будет около ста тысяч котиков, а ещё через двадцать пять лет стадо достигнет миллиона голов.

К тому времени воздушное сообщение будет так хорошо налажено, что поездка с крайнего запада нашего Союза на крайний восток будет считаться пустяком. И мы тогда — или наши дети — сядем где-нибудь в Ленинграде в аэроплан или дирижабль, пересечём всю страну и опустимся на Командорских островах.

Цветущая это будет страна, и жить в ней будет человеку так же хорошо и удобно, как сейчас в лучших европейских центрах. И всё же она останется страной зверей.

Сотни тысяч морских котиков на лежбище будут спокойно разглядывать приезжих, и ни одна пугливая матка не подумает бежать от них в воду.

Морские бобры будут играть в волнах со своими детёнышами, не обращая на нас никакого внимания.

Любопытные песцы стадами будут бегать за нами и умильно, как собачонки, вилять пышными голубыми хвостами, выпрашивая вкусный кусочек.

Звериные острова превратятся в парк. Звери забудут страх перед человеком, как забывают они его всюду, где человек их не тревожит зря, не пугает выстрелами.

Только косой чёрный плавник косатки, мелькнув далеко в волнах, напомнит нам, что мирное житьё зверей на островах не отгорожено от мира высокой железной решёткой, как в парке.

Мы своими глазами увидим ту картину, какую видели участники экспедиции командора Беринга, выкинутые штормом на неизвестный остров.

Не придётся уж нам только потрогать своими руками стеллерову морскую корову.

Зато, наверно, увидим мы на островах зверей новых, человеком выведенных пород: каких-нибудь необычайных, серебряных или золотистых, песцов, потомков теперешних.

Но много труда надо положить, чтобы из страны зверей, страны прошлого, сделать страну будущего.

Учёный пастух Иогансен в течение круглого года записывал всё, что происходило у зверей и людей на Командорских островах.

Вот его записки.

Вот когда для нас наступил новый год. Промысел кончился. Усталые охотники один за другим возвращаются из пустынных ухожей (охотничьих участков) в селение. Два дня даётся на полный отдых. Праздник растягивается на неделю. Последними прибывают промышленники с дальних ухожей на южном берегу острова.

Селение у нас одно, и сейчас собрались в нём все 45 алеутов-промышленников и 115 человек — их жён и детей. Если к этому прибавить два десятка нас, русских, то вот и всё население острова. Куда меньше, чем в среднем столичном доме! А остров громадный — километров 90 длиной, площадью в 1665 квадратных километров — целая маленькая страна. Всю зиму мы были отрезаны от мира. Зимой были такие штормы, что ни один пароход не решился зайти в наши воды. Всю зиму мы не видались даже с нашими соседями — медновцами. Океан ревел страшно.

Ревёт и сейчас. Только что прибежал к нам в селение первый гость с Медного. Говорят, шлюпка высадила его в бухте Перегребной и пошла в обход, а он побежал через горы и тундру сообщить: едут, везут. Везут они драгоценный груз: за целый год наблюдения над жизнью медновских зверей.

Смелые люди! В лёгкой парусной шлюпчонке пройти 26 миль по громадным волнам океана и без передышки — опять в путь! 26 морских миль — это самое короткое расстояние между островами: от северной оконечности Медного до бухты Перегребной. Перегребная находится на юго-восточном берегу острова Беринга, а наше село Никольское — на северо-западном его берегу. Шлюпке ещё идти миль шестьдесят в обход острова. Ветер сейчас — норд-ост (северо-восточный). Шлюпка пошла прямо на юг. Ей нужно обогнуть южную оконечность нашего острова — мыс Манати — и подняться за ветром вдоль западного берега.

Тяжёлые буруны беспрерывно бьют в борт, кидают шлюпку на скалы. Дошла ли она до мыса Манати? Миновала ли его каменистый риф? Укрылась ли от сильного ветра за высокими горами нашего острова?

Это мы узнаем скоро — через сутки, если всё благополучно.

Но долго-долго будем ждать пловцов, если что-нибудь с ними случилось. И никогда не узнаем, где и как они погибли.

Сутки тоже немалое время, когда знаешь, что жизнь людей в опасности. Сейчас небо тёмное, в сердитых тучах. Каждую минуту на нём может показаться страшное белое облачко, похожее на тряпку с рваными краями. Шторм грянет — и шлюпки нет.

Вот почему я поминутно хожу смотреть на барометр. Барометр стоит низко. На хорошую погоду надежды нет.

Стучат в дверь. Это Пётр Березин, старшина промысла, по-здешнему — старшинка. Я показываю ему на барометр, делюсь своей тревогой. Но старшинка нисколько не верит барометру — машинке для предугадывания погоды.

Старшинка спокоен. Он улыбается.

Прошло два часа.

Барометр падает. Ветер заметно усиливается.

Мне это очень, очень не нравится.

Вечер.

С барометром что-то невероятное. В жизни своей не видал, чтобы так низко падало давление. Каждую секунду может разразиться ураган неслыханной силы. Конечно, шлюпка погибла.

Старшинке не втолкуешь. Он по-прежнему спокоен. Говорит: «Порга ничего не будет: рога луны устрые».

Алеуты во многих русских словах выговаривают «о» вместо «у» и наоборот.

К ночи барометр ещё упал. Будет что-то невообразимое.

Мы со старшинкой пили чай. Вдруг стаканы зазвенели на столе. Я подумал: «Вот оно! Начинается».

Но это был просто подземный толчок, лёгкое землетрясение. Они тут частенько бывают; алеуты на них не обращают внимания.

Прилягу пока.

Под утро старшинка меня разбудил. Я был уверен, что кругом тихо и в окно спокойно глядит луна. Погода прекрасная.

А он говорит:

— Плохо. Порга будет.

Я посмотрел на барометр. Он значительно поднялся. Опасность, видимо, миновала.

Я спросил старшинку, почему он ждёт пурги.

Он серьёзно ответил:

— Луна крен дала.

Вот в такие приметы он верит всерьёз, и его не разубедишь.

Поговорили о том, где теперь наши пловцы. Решили, что, наверное, уже половину расстояния до нас прошли. Миновали самые опасные места; они у нас на юге острова. И я лег совсем успокоенный.

А через два часа старшинка снова меня поднял и молча показал в окно.

Было уже светло, но ничего нельзя было разглядеть за окном: пурга, снег крутит, крутит… В стены дома глухо ударяет ветер.

Барометр стоял высоко.

Алеуты правы. В этой удивительной стране понимать барометр нужно не по-нашему. Здесь сталкиваются и переплетаются все воздушные течения океана. Здесь место, где зарождаются циклоны. И никогда не знаешь, что выкинет погода через час. О медновцах никто из нас ни слова. К чему?

Вот уже вторые сутки никто из нас не выходил из дому: шторм. За стенами дома невероятный грохот и гром. Дом качается. Такое ощущение, что его сорвало с земли и мчит куда-то по воздуху.

От шлюпки теперь не соберёшь и щепочек. Больно думать о погибших.

В шлюпке их было человек пять. Все алеуты. Были среди них старики, очень опытные мореходы. Они не раз уже совершали такие весенние поездки с острова на остров и за это пользовались почётом и уважением. Здесь особенно чтят людей отважных и вместе осторожных. Только таким и удается проскочить весной с острова между двумя штормами.

Четвёртые сутки. Вчера шторм кончился. Мы с Андрианом снаряжаемся в объезд ухожей. Моя обязанность — проверить, все ли юрташки в порядке. Юрташка — это домик промышленника.

Андриан — по-настоящему Андриан Пафнутьевич Невзоров — промышленник первой руки. Он, как все алеуты, лицом смугл, волосами чёрен, одет в робу — синюю американскую спецодежду. Чертами похож не то на эскимоса, не то на индейца. Он самый сильный человек на острове и один из первых промышленников. Дружба у нас с ним большая, испытанная в разных трудностях. Мне всё хочется поговорить с ним о медновцах, но он молчалив.

Всё население опять за работой. Чинят шлюпки и рыболовные снасти. Сегодня с утра несколько шлюпок вышло в море за треской.

Трески тут так густо, что таскают её из воды голыми крючьями, без всякой наживы. Крючья привязываются к поводку с грузилом. Поводок кидают за борт и дёргают. Бывает, сразу садится на крючья по две, по три рыбины, каждая весом в несколько килограммов. Вдвоём-втроём за два часа можно накидать полную шлюпку рыбы.

Впрочем, алеуты треску и за рыбу не признают; ловят и едят её только весной, когда выходят все их запасы более вкусной рыбы.

Что-то кричат с берега. Надо пойти посмотреть.

Медновцы прибыли, те самые; оказывается, шлюпка цела, и никто не погиб. Они тоже заметили в ту ночь, что луна крен дала. Сейчас же зашли в бухту, вытащили лодку на берег и сами спрятались в пещере. В этой пещере они и переждали шторм. Трое суток сидели почти без пищи, и всё-таки хватило сил столкнуть лодку в море и добраться до нас.

На следующий день мы с Андрианом выехали в ухожи.

Поездка по острову в это время года почти что удовольствие. Тундра ещё мерзлая. Сидишь верхом на узких санках — нартах, и быстро мчат тебя без дороги по твёрдому ровному насту лихие рысаки: если нет гор по пути, километров двадцать в час делают.

Рысаки у нас известно какие: клыкастые, в лохматой шерсти и лают. Пять пар здоровых псов в упряжке, одиннадцатый — самый главный передовой — ведёт всю упряжку.

Нашего передового зовут Тулупах: тулуп — значит пёс, и вправду шерстью похож на бараний тулуп.

Андриан каюром — кучером. Я сижу позади него и совершенно спокоен: с таким каюром — как дома на печке. Собаки слушаются его замечательно, особенно Тулупах. Андриан не то что не ударит, никогда даже не прикрикнет на него.

Едем. Я держусь за нарту, поглядываю по сторонам. Андриан посвистывает собакам, командует.

— Ака! — скажет тихо, и Тулупах поворачивает вправо, и вся упряжка за ним.

— Хуге! — Тулупах идёт налево.

— Прямо! — Тулупах прямо.

Впереди поднимается тундра, надо разогнать нарту. Андриан тихонько, таинственно шепчет:

— Ванька… Пшечь, пшечь! — Песец, значит.

Псы ушки поставят и — ух! — рванут, залают, понесут со всех ног.

А песца никакого и нет впереди.

Песец — ванька по-нашему — от собаки без оглядки бежит. Собаки, конечно, за ним. Вот каюр и обманывает псов, чтобы дружней взялись.

Ехали так, ехали — и заехали в скалы. Андриан слез: пошёл поглядеть пасущееся стадо наших полудиких оленей.

Сначала всё шло хорошо: я посвистывал, командовал, собаки слушались. Но, на мою беду, попался нам ванька. Сидит в стороне на высокой скале и глядит на нас спокойно.

Только я это подумал — ванька как тявкнет! Собаки увидали его и понеслись прямо на скалу.

Кричу им, ору — куда там! Никакого внимания.

Ну, думаю, сами всмятку, и от меня ничего не останется.

Сам уж только за нарту держусь крепче. И голос перехватило.

Ванька, видно, бывалый: и не думает бежать, сидит себе, тявкает, собак дразнит. Отлично знает, хитряга, что им не взлететь к нему по воздуху.

Ух, несёмся! Вижу, средство спастись одно: надо валиться с нарт. Всё-таки меньше расшибёшься.

И как раз тут Тулупах стал заворачивать. Упряжные псы в свою было сторону — к песцу. Тулупах на них как рявкнет! Забыли и ваньку. Здорово его боятся и слушаются.

Благополучно обогнули скалу, и Тулупах сам, без команды, опять взял прежнее направление: дорогу знает не хуже каюра.

Андриана дожидались, где уговорились.

Скоро и до юрташки добрались.

Андриан крикнул по-морскому:

— Майна!

Собаки встали.

— Вира.

Тулупах подошёл к нарте, остальные псы за ним, образовали полукруг и легли.

Мы слезли с нарт.

Юрташки промышленников стоят теперь занесенные снегом, пустые до осени.

Кончив промысел, каждый промышленник обязан привести в порядок свое жилище: печурку смазать жиром, чтобы не ржавело железо, трубу снять и спрятать, отверстие в крыше заложить дощечкой.

Вся посуда моется и тоже смазывается жиром от сырости. Алеуты-промышленники — народ аккуратный. Я объехал все девятнадцать юрташек и везде нашёл образцовый порядок. В одной только юрташке полный разгром; разбросана вся посуда, жир с неё слизан, от свечек остались только крохи. Бесстыдники воры съели свечи.

Это всё ваньки. И как только они сумели пробраться в юрташку?

Ещё в каждом ухоже я проверял ванек: как живут, не надо ли им какой помощи.

Смешно смотреть, во что превратились пушистые наши лисички, красавцы наши голубые.

Линяют: шерсть подтёрлась, побурела, пожелтела, свалялась вся в комья. Грязные ходят. Стыд и срам.

Парочками ходят сейчас: самец и самка. Каждая пара выбирает себе участок, где будет выводить детёнышей.

Лучшие участки берутся с бою. Дерутся не только самцы с самцами, а и самки с самками — только шерсть летит.

Уже начали норы устраивать. Кто старую подновляет, кто новую роет.

Ничего живут ваньки, в порядке.

Погода как раз простояла тихая, снежных вьюг не было. Весь остров мы с Андрианом объехали в шесть дней.

Сегодня утром вышел на берег. Что такое? Вся лайда^[13] завалена дохлой рыбой. И странные рыбины: круглые и надутые, как футбольный мяч, на груди присоска, как резиновое блюдечко: присасывается к плоским камням.

Зовут рыбу эту здесь — мяконькая. Сейчас она стадами приходит к нашим берегам метать икру. Вымечет, обессилеет, и её выхлёстывает буруном на песок. Другая рыба как-нибудь справилась бы, ушла бы назад в море, а эта нет: наглотается воздуху — её и вспучит. Выпустить воздух она не может — и дохнет.

Иду по лайде, дивлюсь невиданной рыбе. В некоторых местах как возами её навалено. И тут ваньки. Со всего острова собрались пировать.

А бурун ходит здоровый.

Вдруг мелькнуло что-то тёмное. Я успел заметить: голова. Здоровенная, круглая, как бочонок, звериная башка.

Она исчезла, мелькнула широкая серо-бурая спина, ушла под воду, опять показалась. Похоже было, что там ныряет здоровый бычина.

Я живо скинул с плеча ружьё. Тут я никогда не расстаюсь со своей сильной американской винтовкой саведж.

Я принялся корчиться и приседать; мычать и реветь, как бык. Если бы кто-нибудь увидел меня в эту минуту, наверно, подумал бы, что я с ума сошёл.

Зверь вынырнул близко от берега и сразу заметил меня. Он выставил из воды только голову и уставился на меня круглыми подслеповатыми глазами. Наверное, он услышал моё мычанье и принял меня за своего родственника.

Зевать нельзя было: в один миг он мог скрыться и вынырнуть очень далеко.

Я быстро прицелился ему позади глаза и выстрелил.

Чудовище исчезло мгновенно. Вода взбурлила над ним и порозовела.

Попал!

До селения было недалеко. Я побежал за алеутами. Общими силами мы с трудом нащупали зверя баграми, накинули петлю из поводка и выволокли из воды.

Этого морского зверя называют сивучом. Он похож на тюленя и на моржа. Мой — старый самец, секач — вытянул 640 килограммов — 40 пудов. Это ещё не самый большой: бывают в 50 пудов и больше.

Последние дни сивучи часто показываются близ острова. Они преследуют мяконькую и подвигаются за ней вдоль берегов.

Алеуты бьют их из винтовок на мясо, из кожи делают подошвы, а из кишок — камлеек — непромокаемые рубашки.

Сейчас получено радио: 10 апреля к нам вышел пароход из Владивостока.

Писать больше некогда: к приходу парохода надо составить отчёт за весь минувший год.

Скоро и апрелю конец, а у нас всё зима, глубокий снег. Но тише вьюги и штормы, тише гудит океан.

Починили и спустили на воду катер, единственное наше моторное судёнышко.

Парохода ещё нет.

Каждый день океан выбрасывает на берег возы мяконькой. Но сивучей стало меньше: они уходят от нас на запад, к берегам Камчатки. Там их лежбище, там они будут выводить детёнышей.

Ваньки бродят по лайде, поедают выброшенную рыбу. Удивительно, до чего они осмелели: нисколько не боятся людей. Лежит себе прямо на дороге и ждёт, чтобы человек его обошёл. Шугнёшь его — он нехотя поднимется, отойдёт несколько шагов и опять ляжет.

Точно знают, что время не промысловое и трогать их нельзя.

В начале мая в норах у них закопошатся первые щенята.

Вот и май.

На лайдах уже другая рыба, не мяконькая, а мойва: мелкая, длиной до 18 сантиметров, из лососевых.

Рабочие, алеуты и алеутки, человек десять, перебрались из Никольского в летнее село Саранное, в глубь страны.

Из большого озера Саранного вытекает в океан речка. Скоро из океана пойдёт по ней в озеро метать икру нерка. У нас её зовут красной рыбой. Видом, величиной и вкусом она походит на кету и сёмгу. Только мясо у нее красней — как кумач. Алеуты готовятся к ловле её, перегораживают речку Саранную каменным забором.

10 мая у северной оконечности острова замечены первые морские котики.

Как в далёком Ленинграде ждут прилёта первого грача, так мы на острове Беринга ждём котиков. Они зимуют на юге за тысячи километров от нас и своим появлением возвещают начало весны.

Первыми прибыли старики самцы — секачи. Им лет по 8–12. Это крупные, пудов на 8–10, бурые звери с гривой на спине.

Прибыв из далёкого путешествия, они выходят на берег и влезают на камни. Лежат, величественно поглядывая по сторонам.

Тут их лежбище.

Каждый день прибывают новые и без ошибок выбирают себе те же камни, на которых лежали в прошлом году.

Пришёл наконец долгожданный пароход.

Едва показался вдали его дымок, как всем народом мы высыпали на берег. Дали знать в Саранное, прибежали и оттуда.

В двух километрах от берега пароход остановился и бросил якорь. Алеуты кинулись к шлюпкам.

Но раньше чем мы успели добраться до борта, пароход выбрал якоря и повернул в море.

Шлюпки вернулись на берег.

Семь долгих, тяжёлых месяцев вдали от мира, двести дней надежд, тоски, пять тысяч часов ожидания. Наконец вот он здесь, пароход, и… нет его.

А ничего не поделаешь: ветер начал менять направление, начал загибать в берег. Того и гляди, перейдёт в шторм.

Нельзя пароходу в шторм у берега оставаться: с любых якорей сорвёт и шваркнет о скалы.

Пароход не уйдёт, будет выжидать невдалеке.

Но нам-то каково! Ведь бывает и так: угонит его шторм далеко от острова; запас угля в трюме ограниченный; если на много дней завернет шторм, уходит пароход совсем, так и не побывав у нас.

Скверную провели мы ночь.

К счастью, наутро ветер улёгся. Пароход приблизился, шлюпки подошли к нему.

Закипела работа: живей выгружать. Никто не знает, какая погода будет через час. С утра до ночи и с ночи до утра катер таскает кунгасы — маленькие баржи. Пароход привёз строительные материалы, уголь, охотничьи припасы, продукты: муку, жиры, консервы, овощи, привёз журналы, газеты, письма за десять месяцев. Кунгасы его разгружают, разгружают, разгружают…

Чуть ветер — и стоп. Работа стала. Пароход отошёл в море. Шлюпка на берегу.

Ждут сутки, другие, третьи…

Улёгся ветер. Опять подходит пароход, мчится к нему катер. Разгружают, грузят, разгружают и грузят.

Грузят мешки с драгоценной жатвой обоих островов — пушистые шкурки голубых песцов.

Вот уже полмесяца, как подошёл пароход, а погрузка и выгрузка всё ещё не кончена. Кипит работа.

Писать некогда. Кончаю.

Как я попал сюда, на Медный, — это целая история. Расскажу всё по порядку.

Погрузку наконец кончили. Пароход ушёл. Вздохнули мы ему вслед и опять принялись за свои дела.

В речку Саранную пошла из океана нерка. Пошла, пошла, гуще и гуще — успевай только выгребать её из воды неводом.

Я опять побывал в тундре — ванек проведать. В каждой норе родились, где только пара, где пяток, а где и десяток маленьких, голых, слепых щенят. Мать греет их и кормит, и лижет. Отец стережёт нору и бегает на охоту.

Ходил я ещё на северное лежбище котиков. Там у нас устроена высокая наблюдательная вышка. В домике за берегом живёт наблюдатель, в другом — караул.

Наблюдатель каждый день в бинокль подсчитывает с вышки всех котиков, записывает всё, что у них происходит. Они его и не видят, и не чуют. У нас дело поставлено так, чтобы зря ничем не потревожить котиков. Бывает, ветер задует от домиков к лежбищу. Тогда караульные и наблюдатель не топят печей, не варят, не жарят — запах дыма беспокоит зверей.

Я тоже влез на вышку. На лежбище уже заметное оживление. Среди секачей появились полусекачи — четырёх- и пятилетние самцы. Начинают прибывать и холостяки — самцы до трёх лет. Они гораздо меньше секачей, и гривы у них нет.

Вернувшись в селение, я сел на катер, чтобы ехать на Медный. Небольшое судёнышко было сильно загружено, да и народу нас собралось порядочно: команда катера, две семьи с ребятами, трое караульных, русский старик один — всего человек пятнадцать. Весь переход по океану до Медного длится часов четырнадцать, и провизии мы с собой взяли на полсуток.

Из Никольского мы вышли утром, обогнули наш остров с севера и пошли в океан. Машина работала исправно, и старшина катера, пожилой алеут, рассчитывал быть на Медном ещё до темноты.

Часа два уже шли мы по открытому океану. Лёгкое мокрое облачко мазнуло меня по лицу и сейчас же пронеслось, растаяло вдали. Я стоял на палубе, спокойно наблюдал, как начинается туман. В рубке старшины есть компас, и туман катеру не страшен. Что ни случись, стрелка компаса неизменно будет указывать север и юг.

Мутные облачка налетали всё чаще, сбегались со всех сторон. Через какие-нибудь пять минут мы точно сквозь простоквашу продирались: белёсый туман уже окружал нас.

Туман густел и густел.

Час проходил за часом. Старшина ежеминутно справлялся по компасу и уверенно вёл катер вперёд. Туман стал ещё гуще. Казалось, катер с трудом разламывает его своими деревянными боками.

Начало темнеть. Никаких признаков Медного не появлялось. Старшина недоуменно пожимал плечами. Женщины уложили детей, сидели молча, не смыкая глаз.

Полночь настала. Никто и не думал о сне.

Старшина дал малый ход, и всю ночь качались мы на громадных волнах. Медный должен быть где-то близко. Идти вперёд нельзя: того и гляди, разобьёшься о подводные скалы.

Ночь длилась необыкновенно долго. Наконец темнота начала желтеть. Солнца мы не увидали: нас окружал плотный туман.

Старшина повёл катер вперёд, но без прежней уверенности в себе.

К полудню неожиданно подул ветер и быстро разогнал туман. Ждали увидеть Медный, но во все стороны открылся океан.

И нигде ни полоски, ни точечки. В какой стороне от нас Медный, никто не знал, даже старшина.

Катер хлёстко трепало ветром. Он скрипел и трещал — того гляди, развалится. Дети давно проснулись и требовали еды. Но вся провизия была съедена ещё вчера. Женщины безутешно плакали.

Старик уговаривал их, как мог. Я пошёл в рубку переговорить со старшиной.

Старшина-алеут только недоуменно крутил головой. По его расчёту выходило, что катер давно пересек Медный.

Я взглянул на компас. Всё в порядке, только… только к компасу прислонены винтовки.

Выяснилось, что караульные поставили сюда свои винтовки ещё вчера днём, когда мы вышли в открытый океан, и магнитная стрелка компаса отклонилась. Мы целые сутки шли по неизвестному направлению и не могли уже определить, где находится сейчас наш катер. Мы заблудились в океане, как заблудился в нём когда-то несчастный командор Беринг. Мы не знали, куда держим курс: в Америку, в Японию, к Чукотскому Носу?

Выяснилось, что на катере нет никакого запаса провианта, запас горючего для мотора на исходе и всё машинное масло израсходовано.

Кругом на тысячи вёрст качается океан. Без запаса еды и горючего мы не могли его переплыть даже при тихой погоде. А ветер креп. Спасения ждать было не от кого: в эту часть океана почти не заходят суда.

Я убрал винтовки. Стрелка компаса прыгнула и показала настоящий север. После короткого совещания старшина повернул катер и повёл его почти в обратном направлении.

Ветер креп, грозил перейти в шторм. Волны перед нами вырастали до неба. Ветхий корпус судёнышка трещал и стонал отчаянно.

Вахтенные стали к машине и поминутно плескали на подшипники воду из вёдер.

Старшина уже не смотрел на компас — только на воду и на облака — и всё проверял ветер.

Старик стоял у борта лицом к морю. Он ещё не знал, как отчаянно наше положение. Я подошёл к нему. Старик обернулся. По лицу его бежали слёзы.

— Они пришли за нашими трупами, — сказал он дрожащим голосом. — Мы погибли. Они никогда не ошибаются.

— Кто?

Старик молча махнул рукой в океан, за корму катера.

Я увидел: там прорезал волну косой черный треугольник, исчезал и опять показывался. Он быстро нагонял нас. Справа и слева от него показались такие же изогнутые чёрные треугольники. Я считал: пять, шесть, семь.

Иногда под косым плавником показывалась гладкая чёрная спина.

Страшные животные шутя догнали катер, пронеслись далеко вперёд, вернулись, плыли за нами, играя. Откуда-то к ним присоединились ещё четыре таких же.

За нами гнались самые страшные из океанских зверей — зубатые киты — косатки.

Появление косаток привело старика в ужас. Косатки — признак скорой гибели. Косатки чуют кровь, думал суеверный человек.

Сколько я ни толковал старику, что косатки не могли ни видеть, ни чуять нашей беды, он твердил своё: косатки-де знают, что настал наш смертный час.

А катер шёл и шёл. Косатки не отставали. Надежды на спасение не оставалось никакой.

Я отошёл от старика.

— Земля! — крикнул вдруг штурман.

Я поднял бинокль и стал смотреть, куда он показал.

Не сразу отыскал узенькую зубчатую полоску.

Невероятное зрение у алеутов. Какими-то неуловимыми, им одним известными приметами на воде и на небе руководствуются эти люди океана, отыскивают верный путь среди волн.

Все сразу повеселели. Смеялись над стариком и его верой в непогрешимость косаток. Старик уже и сам улыбался сквозь слёзы.

Мы вышли прямо назад на остров Беринг.

Косатки отстали от нас за несколько километров до берега. Топлива хватило как раз.

Через день мы все опять собрались на катере и совершили путешествие на Медный быстро и без всяких приключений. Косатки опять носились, играя, вокруг нас. Теперь даже старик их не боялся.

Остров Медный гораздо меньше острова Беринга: всего пятьдесят километров длиной, от трёх до шести километров шириной. Населения здесь 150 человек, из них 35 промышленников. Здесь песцы голубей наших беринговских и больше котиковых лежбищ. И ещё живёт морской зверь, какого нигде не увидишь. Он-то меня больше всего и привлекал.

Зверь этот держится у северо-западной оконечности острова, и увидеть его можно только при северо-западном ветре — норд-весте.

Я дожидался норд-веста, сел с алеутами в шлюпку и поехал вдоль берега.

Берега Медного — в недоступных, грозных скалах. Из глубоких падей между горами вечно дуют сильнейшие ветры. Его мысы опоясаны далеко уходящими в море рифами, и на них, ни на минуту не смолкая, ревут гривастые буруны.

На протяжении многих километров берег непроходим: каменные кручи обрываются прямо в море. Алеуты, как кошки, карабкаются по ним, но непривычный человек пусть лучше и не пробует: сейчас же закружится голова — и гибель.

Мы долго в шлюпке подымались на север от селения Преображенского вдоль восточного берега острова. Я не мог оторвать глаз от причудливых очертаний изгрызенных водой скал. Алеуты рассказывали, что к югу от селения берег ещё интересней.

Там вечно падающая высокая скала — Тизиков камень. Буруны выбили в нём большое углубление, и когда проезжаешь там в шлюпке, кажется: вот-вот на тебя рухнет громадный камень.

Там в скалах большая Говорушечья пещера. В ней человека оглушает хор тысячи крикливых чаек-говорушек. А рядом в скале щель — Говорящая пещера. Нахлынет волна, сожмёт в пещере воздух, отхлынет, и из щели с выстрелом вырывается воздух. В шторм не подходи близко — беспрерывно грохочет гром.

У северо-западной оконечности острова шлюпка причалила к берегу. Я прошёл вперёд, взобрался на скалу и в подзорную трубу стал внимательно осматривать море.

Остров кончается высоким разорванным мысом — тремя громадными острыми камнями. Поблизости от камня в волнах я заметил первого зверя.

Из воды высунулась толстомордая голова, похожая на тюленя, поглядела во все стороны, понюхала воздух.

Ветер дул с моря на берег, и зверь не мог меня зачуять. Показалась длинная гибкая спина. Зверь высунулся из воды по пояс. Стоял по-человечьи на задних лапах. Ростом он был с большого тюленя, но вытянутым телом напоминал резиновую кишку.

В коротеньких передних лапах он держал детёныша, бережно прижимая его к груди. Мать с ребёнком. Поплавала взад и вперёд, положила ребёнка на волну, как на постель, и скрылась. Лежит маленький на воде, трепыхается, барахтается. Верно, боится, не умеет ещё плавать.

Гоп! — мать вынырнула рядом и легла на спину. Малыш сейчас же поймал её за шею и уселся у неё на животе. Покачивается на волнах, как в лодке.

Мать лежит на спине. В лапах у неё охапка каких-то шариков, вроде серых яблок. Чуть разглядел в трубу — репка — ежи морские. Мать выбрала одну, попробовала на зуб — и швырк в воду. Видно, плох, не понравился: без икры. Попробовала вторую репку — и её туда же.

Третья хорошая оказалась, икряная. Мать раскусила и дала детёнышу. Тот взял лапками, как обезьяна, сунул в рот и быстро-быстро с ней расправился. А мать уж новую ему даёт.

Когда все репки вышли и малыш наелся, мать принялась играть с ним.

Гоп! — как руками подкинула его передними лапами. Малыш перевернулся в воздухе и упал к ней на грудь.

Гоп! — подбросила опять. Так и кажется, заливаются оба смехом, шалят, как люди.

Подальше ещё такой же зверь вынырнул, дальше ещё и ещё.

Мне повезло. Мало кто из учёных своими глазами видел живой редкостную морскую выдру — камчатского бобра. Я видел их полсотни сразу и долго любовался их играми с детёнышами.

Недаром алеуты считают морского бобра человеком. Очень уж, говорят, детей своих любит. Плачет тоже слезами. С палкой к нему не подходи: лапами ухватится за неё и не даст ударить…

С 1925 года на морских бобров объявлен запуск — полный запрет охоты. До 1935 года они будут жить под охраной закона, и никто не смеет их тревожить.

Когда-то их были тысячи здесь, на Медном и на острове Беринга. Их всех перебили поголовно. Ещё немножко, и они исчезли бы с лица земли, как исчезла морская корова.

На острове Беринга так до сих пор и нет ни одного. Сюда, на Медный, они приплыли с мыса Лопатка на Камчатке: там как-то случайно сохранилось их голов триста. Но здесь, на Медном, по нашим тщательным подсчётам, их штук семьсот. Это значит: семьсот штук во всём свете. Я пожил на Медном с неделю. Проверил котиковые лежбища, посмотрел, как ваньки тут живут. Всё то же, что и у нас, только ванек здесь всего голов восемьсот, а котиков богато: тысяч двенадцать.

Завтра отправляюсь назад на остров Беринга.

Вот когда настало трудное время для ванек. В каждой норе полно детей. Мать от них ни шагу, и, значит, корми её, да посытней, чтобы молока хватило сосункам. А через три недели после рождения щенятам мало становится материнского молока, надо их всех мясом подкармливать.

Вот и бегает ванька на охоту, с ног сбился.

Штормов, как назло, нет, бурун не сильный, и мало выносит поживы на лайду. Где напастись мяса на всю ораву? Здорово приходится ловчиться ваньке, чтобы заткнуть голодные рты: где птенцов переловить, где яйца у чаек украсть, а то и к котикам на лежбище забежать.

А на лежбище сейчас страшновато: на камнях лежат сильные, сердитые секачи и зорко сторожат, чтобы никто не заходил в их владения. Сунется сосед — хозяин сразу в драку.

Дело в том, что вот уже несколько дней, как появились матки. Вокруг каждого секача их где одна, где две, где десять, а где и семьдесят, и у каждой по маленькому, беспомощному чёрному котику.

Новорождённые котики плавать не умеют, да и на суше без ног не больно ловко ползать. Матери не очень-то о них заботятся: покормят и уж глядят, как бы улизнуть в воду. Потихоньку от секача удирают: увидит — беда. Цап зубами и швырнет через себя, как щенка, — лежи смирно! Строгие очень папаши. Зато уж если матка доберётся незаметно до воды — прощай суток на двое, на трое. Махнёт за треской в океан километров за триста, там и кормится.

Секачи никуда не уходят и совсем ничего не едят, пока малыши не научатся плавать. Секачи охраняют малышей и маток. И тут к ним небезопасно приближаться даже человеку: зверь подвернёт задние ласты под себя, да как взметнётся — метра два пролетит по воздуху тяжёлое тело и так ударит, что не встанешь. Ведь весу в секаче — пудов восемь, а то и десять.

А зубами рванёт — здоровый кусок мяса вырвет.

Среди самих секачей закон «не лезь на чужую площадь» соблюдается строго. Достанется тому, кто вздумает его нарушить. На слишком задиристого соседа набрасываются вдруг все секачи сразу, и тогда задира должен быть счастлив, если ему удастся чуть живым уползти в воду: страшные клыки у секачей.

Маленький ванька это хорошо знает. Но голод не тётка, а новорождённый чёрный котик — богатая добыча.

И вот ванька тихонько крадётся по лежбищу, прячется за камнями.

Секач на такого мелкого воришку и внимания не обращает. Чёрные котики ещё ничего не понимают, лежат смирно. Матки сердито фыркают на ваньку: «Куда лезешь? Пшёл!»

Ванька не то чтобы так уж смел, скорей нахален. Он отлично знает, что на плоских культяпочках вместо ног никак его не догнать, и преспокойно подбирается к чёрному котику.

Но чёрный котик, будь ему всего три дня от рождения, не так прост — зубастый. Ванька к нему с хвоста, а он мордой; ванька с другой стороны, а котик опять к нему мордой, и зубы наготове.

Ванька и пляшет вокруг него: как бы подступиться половчей.

Глядишь кругом, все матки заволновались, и та, что поближе к секачу, уже тычет его мордой в бок: дескать, смотри же, что нахальный ванька делает. Ведь прозеваешь родного малыша, сторож нерадивый! Обернётся секач, поглядит спокойно, как ванька старается, да как фыркнет!

Ванька с перепугу через голову да по камням, как по воздуху, — только бы ноги унести.

Это всё можно видеть с высокой вышки над северным лежбищем. Вышку мы построили, чтобы, не беспокоя зверя, наблюдать с неё за жизнью котиков и подсчитывать как можно точней, сколько на лежбище секачей, сколько маток и сколько народилось чёрных котиков.

Холостяков на лежбище нет ни одного. Секачи прогнали всех прочь, как только начали появляться матки. Они теперь лежат в другом месте, дальше по берегу, на так называемой холостяковой площадке.

Легко подсчитать секачей и маток. Секач гораздо крупнее, у него грива; матка перед ним маленькая, тоненькая, и на груди у неё желтоватое пятно. Особенно заметны взрослые звери в сухую погоду. Они привыкли жить в воде. На берегу жарко, душно. Изогнув спину, они, как веером, опахивают себе лицо широкими задними ластами.

Но очень трудно даже в трубу с вышки найти лежащего между чёрными камнями чёрного, маленького и почти неподвижного новорождённого котика. И, увы, в рождении первого котика мы убедились не с вышки, а около ванькиной квартиры: у входа в его нору нашли свежеобглоданные косточки чёрного котика и его маленькие плоские культяпочки-ножки, такие жесткие, что они не поддались даже острым ванькиным зубам.

Для алеутов сейчас время трудное: в речку Саранную из океана валит и валит красная рыба. Тут каждый день год кормит: сразу в одной тоне вытягивают от тысячи до трёх тысяч рыбин.

Мужчины вываливают тоню, женщины пластают рыбу. На вешала подымать крупную рыбу тяжело, — это опять дело мужчин.

Надо спешить: красная рыба — это главная пища алеутов, красная рыба — это круглый год единственная пища их лохматых рысаков, красная рыба — это спасение для ванек в голодные зимние месяцы.

Надо очень спешить: в половине июля внезапно тучами появится мясная муха, и тогда прощай не успевший высохнуть запас. Мухи отложат в сырую рыбу свои яички, и через несколько дней от рыбины останется одна чешуя, кишащая тысячами червей.

Найдётся дело и нашему катеру. На нём развозят в эти дни уголь по ухожам. К началу промысла в каждой юрташке должен быть полный запас угля на всю осень и зиму.

Ванькам полегчало: малыши-норники подросли и ходят уже с родителями на лайду, обучаются охоте на птенцов.

А мы ловим их. Прямо руками. Малыши не очень-то боятся нас. Подпускают близко. Кинешься за одним, он, конечно, наутёк, да такой шустрый — не догонишь. Только слабенький ещё, устаёт скоро. Тогда схитрить норовит: припадёт к земле, голову за камушек. Сам весь наружу торчит, а глаза зажмурил — спрятался. Тут подходишь и хочешь взять его руками.

Ой, нет! Ведь он серенький, мышастой масти. А камушек серый. Очень трудно его заметить, когда он так припадёт и лежит неподвижно.

Маленьких ванек мы ловим для питомников, отправляем потом на материк, чтобы и там разводились красивые голубые лисички.

Если большой заказ с материка, ставим на лайде коричневые, незаметные крепкие сети и загоняем в них сразу по нескольку ванек.

Чёрные котики уже все родились, больше не будет. Теперь надо сделать поголовный подсчёт, сколько их народилось в этом году на каждом лежбище.

Мы окружили главное лежбище.

Матки-то, конечно, сразу ускользнули в море — они робкие.

Мы их не задерживали и старались не пугать. Было три молодых сивуча ростом с кота-секача. Эти тоже бежали без боя: они ведь без малышей.

А вот секачи-коты — с этими пришлось повоевать. Фыркают грозно, рюхают хрипатым голосом — не подходи. Мы, разумеется, не обращаем внимания на их угрозы, потихоньку их оттесняем от берега. Очень-то близко не подходим — всё-таки опасно.

Они ведь глупые, увальни: прыгнет и как раз шмякнется на своего же малыша, чёрного котика. И, конечно, раздавит в лепёшку. Поэтому необходимо их удалить. Сейчас-то они не такие уже страшные, как были: ведь уже два месяца без еды сидят, да ещё линяют как раз, истощились, ослабли.

Пока с ними возились, часть чёрных котиков тоже удрала в море: это те, что постарше и уже плавать научились. Плавать они учатся в лужах на лежбище.

Первым делом этих плавунов пересчитали. От берега они далеко не отходят, тут все вертятся. Их немного: сотни две. Остальные все в куче в самой середине лежбища. Их кольцом обступили промышленники и не дают разбредаться.

Два счётчика с карандашами и книжками стали с одной стороны, два — с другой. И котиков стали пропускать в обе стороны между счётчиками, как в ворота.

Заторопились малыши, заковыляли к выходам. Некоторые валятся на бок, другие через них вверх тормашками, задние напирают, переваливаются. Счётчики считают и записывают. Насчитали 2800 голов. А в кольце ещё больше двухсот осталось, на глаз, конечно.

Тогда — стоп! Ворота закрываются. Счётчики входят в круг, кольцо за ними замыкается.

Теперь действуем так: двое ловят котика и держат его, чтобы не мог кусаться. Счётчик записывает и вставляет малышу в ухо серебряную пластинку с буквой и цифрой. На одном конце пластинки шипик, на другом — вдавлинка.

Шипиком прокалывается ухо, и концы пластинки соединяются плоскогубцами в кольцо. Малышу при этом не очень больно: не больней, чем серёжку вставить в ухо.

Раньше чёрных котиков клеймили калёным железом — это было очень больно. Чтобы не мучить их, я и завёл серебряные колечки. Они и в воде не ржавеют и держатся в ухе очень прочно.

Буква на колечке обозначает, на каком острове котик родился. Потом, когда он вырастет и попадётся нам в руки, мы будем знать, откуда он родом.

У нас, на острове Беринга, колечки с буквой «Б», на Медном — с «М».

На Медном серьга вставляется в левое ухо, а у нас — в правое.

Цифра обозначает год рождения котика, например: 0 — это 1930 год, 3 — 1933 год. Потом будем точно знать, сколько коту лет, можем ловить его каждый год и следить, как он растёт из года в год.

Нас было много, мы работали быстро.

Прошло часа два с нашего прихода на лежбище; мы окольцевали уже 138 самцов, 60 самок и так увлеклись делом, что не сразу заметили, какая тревога поднялась за нашими спинами.

Тысячи, тысячи чёрных голов почти сплошной массой колыхались в воде. Их стало втрое, вчетверо больше, чем было, когда мы согнали котиков с лежбища.

Малыши, секачи, даже робкие матки кучками поспешно вылезали на песок, и вся эта чёрная живая волна двигалась на нас.

Казалось, что всем скопом хотят броситься на нас.

Но это один только миг. Сейчас же кто-то из алеутов крикнул:

— Косатки!

Это страшное слово объяснило мне всё. Я взглянул на море.

Далеко на волнах сверкали косые чёрные треугольники. То появляясь над водой, то исчезая, они приближались с быстротой миноносок.

Многотысячное стадо котиков в панике бежало от них.

Косаток было несколько десятков. Они шли широко развёрнутым фронтом. Окружали стадо. Это была настоящая, по всем правилам, атака миноносцев.

Перед этой новой опасностью котики потеряли всякий страх к нам, людям. Все, сколько их было в округе, молодые и старые, бросились к лежбищу.

Против косатки — громадного зверя в несколько тонн весом — котики беззащитны. Даже старый сильный секач перед ней — как лёгкая вёсельная шлюпка перед подводной лодкой. Что же говорить о малышах? В брюхе одной убитой косатки учёные нашли двадцать четыре чёрных котика.

Перепуганные котики выбрасывались на берег. Чтобы не мешать им, мы поспешно убрались с лежбища.

С высокого берега я стал наблюдать, как развёртываются военные действия.

На лежбище всё смешалось. Старые секачи сбились в кучу с холостяками, матками и малышами.

Тут же теснились четыре рыжеватых сивуча.

На воде всё ещё мелькали тысячи гладких чёрных голов. Я с удивлением и тревогой заметил, что они колышутся на месте, не приближаются к берегу. Не видят, не понимают опасности?

Хотелось крикнуть им с берега: «Спасайтесь! Бегите!»

Косатки были совсем близко.

«Котикам уже не спастись», — подумал я.

И тут неожиданно случилось что-то странное: косатки разом остановились, их фронт смешался. Чёрные треугольники пошли сновать вправо и влево, точно перед ними неожиданно выросла невидимая стеклянная стена, и они заметались перед ней, тыкаясь носом, как рыбки в аквариуме.

Котики спокойно плавали у берега.

Я вопросительно посмотрел на алеутов. Они улыбались.

— Мель, — сказал старшинка Пётр Березин. — Косатки не могут.

Прошло несколько часов.

Косатки по-прежнему держались в море, не приближаясь и не отдаляясь от острова.

Котики лежали на лежбище, плавали у берега.

— Так будет долго, — говорили алеуты. — Косатки не уйдут, будут караулить несколько дней.

Я спокойный человек, но такое положение дел меня возмутило.

Что же, в самом деле, хищники обложили стадо, наши котики должны отсиживаться на лежбище, как в крепости, и будут голодать, пока враг не вздумает снять блокаду? А мы-то на что? Разве не первая наша обязанность охранять стадо от всяких бед и напастей, заботиться о нём?

И я придумал: надо перестрелять из винтовок косаток. С берега далеко — не попадёшь, да и котикам беспокойно. Надо с лодки.

— Идём, — сказал я алеутам, — возьмём лодку. У караула есть винтовки, у меня — мой саведж. Мы им покажем.

Алеуты только переглянулись и не тронулись с места.

Как ни убеждал я их, они не соглашались на мой план, Говорили, что с лодки они в косатку стрелять не станут, говорили, если ранишь, разъяришь косатку, крепкое, как ядро, двухсотпудовое тело с разгону с быстротой летящего с высоты камня ударит в борт. Какая лодка выдержит?

Не знаю, станет ли раненая косатка таранить лодку, но знаю, что алеуты не трусы, и никто лучше их, островитян, извечных жителей океана, не знает его опасностей.

Мне пришлось отказаться от моего плана, но в своём докладе правлению я указал на необходимость иметь на Командорах мореходный сильный катер с доброй гарпунной пушкой против косаток.

Бригады алеутов отправились по ухожам для ремонта юрташек. Катер развозит запасы вяленой рыбы по дальним ухожам.

В этом году мы заготовили красной рыбы 40 тысяч штук для себя и 10 тысяч для Медного.

Своей рыбы на Медном мало. Там алеуты заготовляли для себя только мясо упромышленных котиков.

Сейчас катер привёз плохую весть с дальнего ухожа Бобрового: кто-то чужой побывал в юрташке.

Дверь найдена открытой. В печурке обгорелые поленья, посуда в беспорядке. Это уж не ваньки, а люди, и не наши.

Алеут честен и никогда не трогает чужого. С хозяйством юрташки он хорошо знаком, а эти люди не нашли дымовой трубы, спрятанной, как обычно, между печкой и стеной, пытались так разжечь дрова. Они не догадались вымыть чисто смазанной жиром посуды. Наверно, потому и бросили её, что на огне от неё пошёл ужасный чад, вонь.

Кто эти неизвестные люди? Откуда? Зачем высадились на нашем безлюдном острове?

Ответить нетрудно: ведь в этом месяце молодых песцов-норников можно ловить голыми руками.

Пушистое золото приманивает охотников до лёгкой наживы.

Ухож Бобровый лежит на южном конце острова. Там легко незаметно высадиться, можно жить много времени и остаться никем не замеченным.

Назначил туда постоянный караул с винтовками.

С Северного лежбища дали знать, что косатки сняли осаду и скрылись с глаз.

Осада длилась пять дней.

Недели две я не был на лежбище. Пришёл вчера и еле узнал его.

Там нет уже разделения на главное лежбище и площадку холостяков: секачи, холостяки, матки — всё смешалось в одно мирное стадо. А чёрных котиков не узнать: они выросли, превратились в серых и плавают вместе со взрослыми.

Старики и молодые всё дальше отплывают от берега. Частенько бывает, наши отправляются в гости на Медный, а медновские гостят у нас. Скоро всем им трогаться в далёкий путь. Перед отвалом медновские и наши собьются в одно стадо.

Я долго стоял на вышке и разглядывал котиков в сильный бинокль. Глаза устали. Я положил бинокль и стал глядеть на море. Гладкие чёрные головы зверей то появлялись, то исчезали в воде.

Вдруг странное зрелище привлекло моё внимание: вдали от берега мчалось что-то длинное, тёмное. Оно змеёй извивалось на поверхности моря и, как иглой, прошивало волны.

Издали это «что-то» очень напоминало спину какого-то быстроходного морского животного, но гигантских размеров: в длину оно было метров тридцать.

Я опять взял бинокль.

Разгадка оказалась проста. То, что невооружённому глазу казалось гигантской спиной, было — как бы это сказать? — было чем-то вроде чехарды или пятнашек.

Молодые котики играли. Длинной вереницей они гнались друг за другом, то выбрасываясь из воды, то ныряя. Их было много, и их спины образовали почти сплошную, быстро двигающуюся ленту.

На обратном пути с лежбища я видал молодых ванек.

Теперь уж их не догонишь: здорово научились бегать.

В селении ждут парохода. Он должен был прийти в августе, но вот уже скоро половина сентября, а парохода нет и нет.

Разом пропала надоедливая мясная муха. Алеуты заканчивают заготовку юколы (вяленой рыбы). Прекратился ход нерки в реке. Но без перерыва пошла другая рыба — кижуч. Он тоже из лососевых, но крупнее, не такой красный, как нерка, и — на мой вкус — гораздо вкуснее её.

Кижуча заготовляем только для себя, собак им не кормим и песцов не подкармливаем.

У алеутов главная забота сейчас — сенокос.

На острове штук до сорока коров, две козы и одна лошадь, и всем им надо заготовить на зиму сена. Вот свиньи, с теми просто: посадил в шлюпку, отвёз в закрытую скалами бухту и пустил гулять на воле. Через скалы им не удрать, а съедобных морских водорослей, морских огурцов, ежей на лайде хватит на целое стадо. Быстро жиреют свиньи на берегу, во всякое время года там для них корм.

А сена накосить да высушить тут — дело трудное.

Хорошей травы мало. Есть заросли трав — пучки, лабазника — выше человеческого роста. Но эти травы не годятся в корм. Добрая трава растёт только в долинах рек. Тут алеуты и косят. Верней сказать, рубят траву сплеча: косы у них — не русские литовки, а особенные, американские. Но накосить не так трудно, трудно высушить. Редко, очень редко выдаётся у нас солнечный денёк. Всё туманы, туманы и бус — мелкий дождичек, водяная пыль с неба. Как тут сушить сено? Нужно перейти на силос.

Пока мужчины косят да сушат, женщины собирают ягоды. Ягода у нас разная: морошка, княженика, рябина, шикша. Шикша — ягода чёрная, растёт вроде вереска. Сухими её кустиками хорошо разжигать костры и топить печи; на вкус она ни сладкая, ни горькая, ни кислая.

Самая вкусная у нас ягода — рябина. Можно из неё варенье варить, можно и так есть: здесь она без горечи. А деревья — смотреть жалко: по колено рябина.

Катер закончил развозку юколы по ухожам. Возит теперь бригады плотников-алеутов, идёт ремонт и чинка юрташек.

А парохода всё нет. Придёт ли в этом году?

Показался наконец пароход! Шлюпки полетели ему навстречу.

Опять разгружают кунгасы муку, сухие овощи, консервы, чай, сахар, конфеты, мануфактуру, уголь. Разгрузка идёт медленно: чуть ветер, пароход снимается с якорей и отходит в море.

Наконец выгрузка закончена. Но тут ударил шторм. Пароход скрылся из глаз.

Три дня гремел ветер. Три дня мы жили между надеждой и отчаянием: вернётся пароход или уйдёт совсем?

На четвёртый день ветер спал. Пароход вернулся.

Началась погрузка. Кунгасы повезли бочки.

В этом году отправляем тридцать бочек с засоленными котиковыми шкурками, даём государству четыреста драгоценных шкурок с одного нашего острова да с Медного пятьсот.

Есть у нас груз и похитрей: живые ваньки.

Хлопотно с ними и трудно.

Давно уже алеутки наготовили им подорожничков — галет. Галеты для ванек делаются так: третья часть муки простой, третья часть тука — муки из сушёной рыбы — и третья часть риса и сушёных овощей.

Ещё выдаётся на каждого ваньку юкола из расчёта полрыбины в день на всё долгое путешествие. А путешествие может продлиться очень долго, смотря какая погода. Ехать ванькам на пароходе до самого Владивостока. Даём для них сена на подстилки да песку — чистить клетки.

Клетки стоят в трюме. Их привёз пароход с собой. Привёз он ещё и пищу для ванек, кроме той, что полагается от нас: компот, молоко консервированное.

Словом, поедут наши ваньки барами.

Теперь надо их на борт доставить. Схватишь такого барина за шиворот — и в мешок. Завяжешь. Потом другого, третьего, мешков десять надо на шлюпку.

А не лежат на полу мешки, скачут! Четвёртый, пятый мешок завязал, а первый уж пустой лежит: ванька в нём дырку прогрыз и — поминай, как звали! Пока за ним гоняешься, другой удерёт.

Наконец все десять весёлых мешков погрузили в шлюпку, отчалили. И тут покою нет: то из одного мешка, то из другого высунется острая мордочка и глядит с любопытством: «Куда это меня везут?»

Того и гляди, выскочит — и в воду.

На денёк отлучился я проведать котиков.

По дороге видал ванек. Молодые уже ушли от родителей, живут сами по себе. У стариков незаметно отрастает голубоватый, пушистый, густой зимний волос.

Пошли грибы. Леса у нас нет, а грибов много. Множество красных, или, как зовут их в русских деревнях, подосиновиков. Здесь их так не назовёшь — осины здесь и в глаза не видали. Много и берёзовиков; берёзки же крошечные, выше четверти от земли не поднимаются; от травы их с первого взгляда и не отличишь.

И вот замечательная особенность: грибы у нас без порчи, ни червя в них не найдёшь, ни улитки. Любой годится в пищу. Алеутки много их набирают и сушат.

На котиковом лежбище ничего нового. Только секачей почти не видно. Они впервые отправляются в путешествие.

Пароход простоял у наших берегов две недели и ушёл.

Теперь до весны не увидим. Девять долгих зимних месяцев будем одни. Идёт снег. И сразу тает. Стая за стаей отлетают от нас ары, розовые чайки-говорушки, бакланы-урилы.

Стая за стаей прибывают к нам зимние гости: утки-морянки, с острыми, как шило, хвостами и пёстрые каменушки.

Исчезли с лежбища холостяки. Скоро начнётся отвал и маток с молодыми.

Наши и медновские котики собираются в большие стада, уходят к югу. Зимовать они будут за тысячу километров — около японского острова Хондо. Много опасностей ждёт их в пути: хищные шхуны, страшные косатки.

Люди-хищники бьют котиков издали картечью. От быстроходных косаток котикам не спастись в открытом море.

Только бы добраться до зимовки. У острова Хондо есть мели — спасение от косаток. Там наши котики зимуют вместе с японскими.

А весной тот же опасный путь назад.

Сколько-то наших котиков вернётся к нам на будущий год?

А у южных берегов нашего острова появляются уже другие звери: громадные сивучи прибывают к нам на зимовку от берегов Камчатки.

Катер развёз по всем ухожам алеутов — заведующих ловушками-кормушками — начинается песцовый сезон. До промысла ещё далеко, но надо заранее к нему приготовиться.

Вечер. Пусто в тундре. Торчит только одинокая юрташка — домик зава ловушкой-кормушкой.

Выходит зав из юрташки. Через плечо у него верёвка, на верёвке болтается пучок юколы: пять — шесть больших рыбин. Зав направляется на лайду. Там сбрасывает свою ношу на землю, волочит её за верёвку по камням и песку. Пахучий след оставляет за собой юкола.

Пройдя по лайде, зав сворачивает в тундру. Юкола, подпрыгивая, тащится за ним.

Странная постройка стоит в тундре. Похожа на городскую купальню: маленький красный домик и крытый дворик с низеньким выходом. Только крыша и стены дворика как решето: столбы обтянуты проволочной сеткой.

Проволочная дверка поднята: вход свободен. Но зав не входит. Он поворачивает и опять идёт на лайду, направляется теперь по ней в другую сторону. Пучок юколы тащится за ним, оставляет пахучий след на земле. Темнеет. Зав вскидывает юколу на спину и поспешно через тундру и горы напрямик возвращается домой — в юрташку. И ложится спать.

Ночь настаёт. Снег блестит под луной. Голубые тени движутся по снегу, крадутся по тундре, пробираются на лайду: ваньки вышли на промысел.

Ванька идёт по лайде, каждый камушек осматривает, обнюхивает. Вот лежит маленький морской ёжик — репка. Ванька его на зуб — и нет ежа. Вот выбежал из-под камня крабик. Ванька прыг — и на зуб. Вот целая дохлая рыбина.

Только хотел её ванька схватить, да не тут-то было: откуда ни возьмись, набежали другие ваньки, разорвали рыбину — по маленькому кусочку досталось каждому. Отбежал ванька в сторону, дальше идёт. Вдруг вкусным запахло. Ванька нос по ветру. Ага, вон откуда! Дорожка по снегу — чудно пахнет! Ванька нос в землю — и пошёл, пошёл, побежал по дорожке. Долго бежал, вдруг впереди дом. Ванька — стоп! Надо бы сразу назад, да уж очень вкусно пахнет.

На крыше дома висит юкола, и ветер далеко разносит её запах. Ничего не шевелится ни в доме, ни во дворе. Зачем же бежать? Можно даже подвинуться ближе немножко. Чуть-чуть, и очень осторожно…

Пахучая дорожка ведёт прямо во двор.

Прямо посреди двора на снегу куча юколы. Вот удача!

Ванька первый попавшийся кусок цоп в зубы и скорей за ворота.

Нет, никто не гонится. Значит, можно присесть и уничтожить добычу.

Съел. Всё спокойно. Ещё раз попробовать?..

И ванька опять крадётся во двор.

Луна высоко взошла. Светло.

Зав ловушкой-кормушкой проснулся у себя в юрташке. Оделся, пошёл прямо к красному домику.

Сзади в домике двери. Зав открыл их и вошёл в небольшую комнатку. Из этой комнатки слева дверь, в другую, справа — в третью. В третьей комнатке крошечное окошечко, прямо на двор.

Зав стал у окошечка и смотрит. Натоптано во дворе здорово. Юкола вся разбросана, и заметно её поубавилось. А песцов ни одного.

Ну, дело простое: заслышали человеческие шаги, разбежались. Зав ждёт у окошечка.

Вот голубая тень мелькнула за решёткой. Замерла. Метнулась в дверцу.

Ванька!

Через пять минут пожаловал второй. Потом ещё два. Пять ванек побывало за ночь в сетном дворе ловушки-кормушки. Зав доволен: для первого раза очень хорошо.

Потихоньку выходит из красного домика, идёт в юрташку сон досыпать.

Так каждый вечер ловушкой-кормушкой делает подтаску к сетному дворику: волочит по лайде и тундре через ванькины тропы пахучую юколу. Ещё разбрасывает за собой кусочки юколы. Кусочки тоже ведут к сетному дворику. Через каждые двадцать — тридцать шагов — кусочек. Следит, чтобы ветром не сорвало юколу с крыши красного домика.

Это всё делается, чтобы привлечь ванек к ловушке-кормушке. Только в красный цвет домики у нас выкрашены случайно: просто не было другой краски.

В сетном дворике каждую ночь свежий запас юколы. И скоро ваньки со всей округи привыкнут посещать ловушку-кормушку. Настолько привыкнут, что перестанут даже бояться зава.

Зав всё записывает в свой журнал. Сколько кусочков юколы разбросал для прикормки, сколько съедено, сколько осталось.

Он должен подсчитать, сколько ванек живёт в его ухоже, сколько приходит в ловушку-кормушку, и послать эти сведения мне, заведующему промыслом. И подкормку должен производить с расчётом: по пол-юколы полагается в сутки на каждого ваньку.

Совсем не просто подсчитать, сколько ванек живёт в ухоже. Сегодня их тут сотня, а завтра десяток. Сегодня ветер с моря — все ваньки здесь, на лайде. Завтра ветер с берега — все ваньки перебежали на другой берег острова; там волны выкидывают пищу, тут волны приходят пустыми.

Три недели прошло с начала прикормки ванек. Страха перед ловушкой-кормушкой у них и в помине нет.

Ранним вечером они собираются у сетного дворика и с нетерпением ждут зава. Если он задерживается, идут к его юрташке, усаживаются против двери и вызывают хозяина лаем и тявканьем.

Зав выходит с юколой и топором. Рыбины большие, сухие. Каждую надо разрубить на восемь частей.

Ваньки сидят кругом, ждут.

Отскочит из-под топора мёрзлый кусочек, ванька подпрыгнет и — цоп! — словит его на лету.

Отрубленные куски зав зажимает под мышку: положишь на снег — ваньки сейчас же утащат.

Даже из-под мышки у зава утащить умудряются: подкрадутся сзади и тихонько вытянут.

Смелей всех старые ваньки. Те, что живут поблизости от юрташки и ловушки-кормушки.

Эти считают себя хозяевами сетного дворика и гонят прочь от него молодых и дальних.

Бывает такой, что всех разгонит и сам один так налопается юколы, что больше в него никак не лезет.

Тогда жадный ванька хватает оставшуюся юколу в зубы и бежит прятать её себе про запас — зарывает её в снег.

Только редко достаются ваньке эти запасы: чёрный враг сумеет разыскать их и уничтожить. Чёрный враг ваньки — это ворон. Он днём по следам находит запрятанную ванькой юколу, откапывает её и съедает.

Есть у ваньки и белый враг — большая снежная сова.

Обе эти птицы сильно досаждают песцам и промышленникам. Летом они таскают глупых маленьких щенят-норников. Зимой ворон растаскивает юколу, разбросанную для приманки песцов. Снежная сова, кроме того, поедает множество белых куропаток, а куропатки — пища песцов.

И всё-таки снежная сова полезная птица в нашем песцовом хозяйстве. Главная её добыча — рыжая полёвка, этот яд для песцов: от полёвок ваньки заражаются смертельной кишечной болезнью.

Прежде алеутам выдавали премию за каждого убитого ворона и каждую сову. Я отменил премию за сову.

Пусть этот сильный и ловкий ночной вор утащит несколько десятков белых куропаток, пусть унесёт несколько слабых, неосторожных норников. Зато он уничтожит целую гору песцового яда — тысячи и тысячи вредных маленьких грызунов.

С Северного лежбища отвалили последние матки с молодыми.

Сивучи большими стадами собрались у южных берегов острова. Катер вытащен на берег, машина разобрана. Мы отрезаны даже от Медного.

Штормы по нескольку дней не дают выйти из дому.

Алеуты обшивают лыжи скользкой кожей небольшого тюленя — нерпы. Шьют торбаза (высокие непромокаемые и мягкие сапоги из нерпы), подбивают подошвами из сивучьей кожи. Готовятся к зимнему промыслу.

Из всех юрташек ко мне летят жалобы на обнаглевших ванек. Сильные песцы, живущие поблизости от ловушек-кормушек, становятся полными хозяевами сетных двориков. Никак не подпускают к юколе молодых и дальних.

Молодые и дальние ваньки голодают, тощают, а старики пухнут с жиру.

Плохо, если ванька тощий: шерсть у него слабая, жидкая.

Ожиревший ванька ещё хуже: шерсть на нём сваливается, становится вялой и мягкой, как вата. Такой мех ничего не стоит.

Надо что-то спешно придумать против стариков, а то какой же будет промысел: одни бракованные шкурки.

Я отправился по ухожам посмотреть, чем можно помочь беде. Остановился в юрташке моего друга Андриана Невзорова, в ухоже Толстый мыс.

Первая же ночь выпала ясная, лунная. Забрался в красный домик и стал у окошечка наблюдательной комнаты.

Вот подоспел толстый-претолстый ванька. Он сразу кинулся к кормушке и начал торопливо рвать юколу.

Скоро один за другим вошли во двор ещё пять ванек, тоже довольно толстые. Первый на них огрызался, но они не очень-то испугались, и все пятеро подошли к кормушке.

Пришли ещё трое. Упитанные.

Эти с трудом добились места у кормушки. За ними скользнули во двор четверо тощих. Тут началась драка.

Самый толстый ванька бросился на них, другие помогли, и тощих живо выперли со двора.

Они расселись за решёткой и голодными глазами смотрели, как пируют толстые.

Ещё и ещё подходили ваньки, все с подтянутыми животами и провалившимися боками. Толстые их не пускали во двор.

Девять тощих собрались за решёткой. И все щёлкали зубами, дожидались, пока наедятся толстые.

Один только молоденький ванька, из тощих, никак не мог успокоиться. Он то и дело заскакивал во двор, подкрадывался к кормушке и старался незаметно затесаться между толстяками. Но толстяки не зевали, и ему здорово каждый раз доставалось от них.

Наконец после хорошей трёпки он уселся за решёткой, зализал свои раны и стал внимательно смотреть на толстяков, слегка наклонив голову.

Я с нетерпением ждал, что будет дальше.

Вдруг он залаял, коротко, отрывисто.

Что тут сделалось с толстяками! Вмиг они очутились у решётки, друг через друга поскакали в дверцы и так быстро скрылись с глаз, точно у них выросли крылья.

Исчезли куда-то и восемь тощих.

А девятый, тот, что тявкнул, шмыгнул во двор, подошёл к кормушке и принялся спокойно уплетать юколу.

Я чуть было громко не расхохотался в своей засаде. Ведь этот короткий отрывистый лай у песцов — сигнал: тревога.

И конечно, все ваньки сломя голову бросились врассыпную. А хитрецу только того и надо было.

Прошло с полчаса, пока вернулись перепуганные толстяки. Тощий хитрец успел за это время плотно набить брюшко и убрался от них подобру-поздорову за решётку.

Я просидел в засаде всю ночь. Тощий ванька ещё два раза повторил свою хитрость. И каждый раз толстяки пулей вылетали из сетного дворика. Ловкий приём действовал без промаха. Как только раздавался тревожный сигнал, безотчётное чувство заставляло ванек бежать.

Назавтра я стал думать, как помочь тощим. Ведь если один из них и сумел надуть толстяков, то это ещё не выход. Он станет жирным, а десять тощих по-прежнему будут сидеть за решёткой и щёлкать зубами.

Надо придумать такое, чтобы все тощие были сыты, а все толстые похудели.

Не раз мне приходилось примечать, что ожиревший ванька не может подпрыгнуть так высоко, как худенький. Худенький легко прыгает на целый метр от земли. Толстый тяжёл для такого прыжка.

Я придумал вот что: надо юколу класть не на землю, надо её подвешивать на метр от земли, чтобы толстым не допрыгнуть.

Андриан смастерил деревянную раму, натянул на неё проволочную сетку и рассовал по ячейкам сетки куски юколы. Решётку с юколой подвесили на верёвке к потолку на метр от земли.

Ночью я опять пошёл дежурить в наблюдательный.

Ночь была тёмная. Ветер раскачивал решётку с юколой, проволока поскрипывала.

За дверцами несколько раз показывались ваньки.

Но ни один не решился войти во двор.

Эта неудача меня не обескуражила — привыкнут.

На вторую ночь самый толстый ванька пошёл во двор. Но сколько он ни скакал, не мог вскочить на решётку. Пришло ещё несколько толстяков. Попрыгали, и тоже напрасно.

Первый же тощий, может быть, тот, что поднимал ложную тревогу, легко вспрыгнул на решётку. Он сейчас же принялся за обед.

Толстяки в ярости плясали и прыгали под ним на снегу. Он раскачивался у них над головами и спокойно уплетал рыбку.

Другие тощие тоже скоро привыкли к решётке и наелись досыта.

Я уже считал свою задачу выполненной. Оставалось только во всех ухожах ввести такие кормовые решётки. Но никогда нельзя знать наперёд, как схитрит ванька.

К счастью, я остался у Андриана ещё на одну ночь и опять пошёл в наблюдательную.

И в эту ночь первым пришёл самый толстый ванька. Попрыгал у решётки — ничего не вышло. Подошёл к сетчатой стене дворика и задрал голову вверх.

Тут я сразу понял, что мой расчёт всё-таки неверен: прыгать высоко жирный ванька не может, но лазает он отлично.

И правда: толстяк ловко вскарабкался по сетке на проволочную крышу дворика и в один миг перегрыз одну из четырёх верёвок, на которых висела кормовая решётка. Решётка накренилась.

Толстяк перегрыз вторую верёвку.

Решётка упала одним концом на землю, куски юколы посыпались на снег.

Надо было видеть, с какой быстротой толстяк очутился внизу.

В эту ночь тощим ванькам опять пришлось сидеть за воротами и щёлкать зубами.

На этот раз исправить ошибку в расчёте было нетрудно: просто мы стали подвешивать решётку с юколой на толстой проволоке. Против толстой проволоки ванькины зубы бессильны.

Теперь такие решётки заведены у нас по всем ухожам, и ваньки не жиреют чрезмерно.

Тощие легко вскакивают на решётку и досыта наедаются на ней. Толстые сидят внизу. Им достаются только крохи со стола тощих.

Толстые скоро становятся тощими и получают возможность хорошо пообедать. А тощие, если жиреют, остаются без обеда.

От времени до времени заведующие ловушками-кормушками ловят по нескольку ванек и сейчас же выпускают: надо только посмотреть, как идёт у них линька.

С каждым разом волос всё полней, длинней и гуще. Скоро мех дойдёт. Тогда начнём промысел.

Разосланы уже по ухожам ящичные ловушки. Каюры развозят их по четыре штуки на нарте.

И вот наконец отправились по ухожам алеуты-промышленники — по одному в помощь каждому заведующему ловушкой-кормушкой.

Каждый промышленник получает от меня стандартный пакет: еда и мыло на полтора месяца. Охотничьи припасы — полкило пороху и два кило дроби на ружьё — развезены уже по юрташкам.

Все алеуты — хорошие стрелки. Как никто из материковых охотников-промышленников, они бьют птицу даже влёт.

Морской птицы на острове зимой много. К нам на зиму прилетают громадные стаи пёстрых морских уток — каменушек. Каменушки и чайки — любимая дичь алеутов.

Все промышленники на местах. Промысел начался.

Летят простые и спешные письма из ухожей в штаб, из штаба в ухожи. Простые письма доставляются заведующими ловушками-кормушками пешей эстафетой — от юрташки к юрташке и от ближней юрташки в селение.

Спешные письма — бегом. В письмах заведующих — всевозможные сведения: сколько старых, сколько молодых приходит в ловушку-кормушку, дошла ли шерсть, сколько поймано, сколько выпущено, сколько упромышлено песцов.

Штаб у меня.

Мчатся по всему острову гонцы-каюры.

Каждый заведующий ловушкой-кормушкой получает пакет из штаба. В пакете — приказ. В приказе сказано, сколько песцов должно быть упромышлено в сезон в каждом ухоже.

Каюров четверо. У каждого — нарта и добрая упряжка лихих лохматых рысаков.

Самый интересный из каюров — Дотра. Его настоящая фамилия Мякишев. Дотра — это прозвище, значит — доктор.

В дальний путь Дотра никогда не берёт с собой еды; привяжет на нарту полмешка табаку — и понёс. За щекой у него всегда с кулак табаку. Мчится Дотра по снежной тундре.

Вот впереди показалась юрташка.

Заведующий уже давно ждёт его. Скорей вытаскивает приготовленную золу, ставит на печку ведро воды.

Дотру надо угостить на славу: без угощения от Дотры не добьёшься интересных новостей.

Дотра подкатил, вошёл в юрташку. Тут ему первым делом надо золы предложить. Дотра табак размочит и смешает его с золой — приготовит себе жвачку. Золу зав загодя нажёг из выкидняка: из тех громадных, иногда в несколько обхватов толщиной, деревьев, что выкидывает волнами на лайду. Эти деревья приносит к нам от берегов Америки и Камчатки.

Потом обед. Самые вкусные блюда: суп из пареных чаек, жареное нерпичье мясо, свежее нерпичье сало. Потом чай. Чаю Дотра выпивает целое ведро. Хозяин томится, ждёт.

Наконец Дотра кончил. Он достаёт приказ и отдаёт его хозяину. Сам опять принимается за угощение.

Хорошо угостится и тут вдруг вспомнит, что в сумке у него ещё письмо есть от жены хозяина. Вытащит и долго вертит в руках, сверяется с адресом: дескать, как бы не перепутать писем, дело это важное, не всякий может понимать.

Но вот адрес точно сверен, и письмо передано хозяину.

И что же оказывается: никакого адреса на конверте нет, только одна цифра ухожа. Это маленькая тайна письмоносца: он неграмотный. Он знает только цифры.

За первым письмом появляется второе. И снова неграмотный письмоносец долго разбирает несуществующий адрес на конверте. И опять томится, угощает хозяин.

Когда все письма вручены, Дотра начинает выкладывать свежие новости. Так от юрташки к юрташке переезжает каюр Дотра только с запасом табаку и с сумкой письмоносца. И всегда бывает сыт.

Каюры — это самый быстрый способ сообщения с разбросанными по всему острову промышленниками, наша телеграмма-молния.

Но вот по всем юрташкам развезены приказы.

Теперь держись ваньки! Они давно привыкли каждую ночь приходить в сетный дворик за юколой. Штук по двадцать набивается их в ловушку-кормушку.

Зав поглядывает за ними из окошечка наблюдательной.

В одну прекрасную ночь зав дёргает за верёвочку. Дверца дворика падает, и все ваньки попались. Теперь им предстоит экзамен. Зав выходит во двор и загоняет их в первую комнату домика — в тёмную приёмную, или ожидалку.

Промышленник ждёт в задней комнате — экзаменационной. Когда все ваньки загнаны в приёмную, он идёт туда, а зав проходит в экзаменационную и зажигает в ней свечку.

Промышленник схватывает первого попавшегося ваньку за хвост, другой рукой перехватывает его за шею и подаёт заву через окошечко в экзаменационную.

Брать ваньку в руки надо умеючи. Он вьётся в руках, как змея. А вцепится в руку — не отпустит. Разжать ему зубы можно только топором.

Зав учиняет ваньке экзамен: подносит к свету и разглядывает шерсть.

Полноволосый. Нигде ни плешинки, шерсть ровная, вся серо-голубого цвета. Нигде не покалечен.

Зав разжимает ваньке рот. Возраст средний: три — четыре года. Возраст ваньки узнаётся по зубам, как у лошади.

Зав ловко накидывает на ванькин хвост тряпичную петлю и взвешивает его на весах-безмене.

Вес — четыре с половиной килограмма. Полный вес для взрослого самца. Годен.

Зав вырезает колечком шерсть у самого конца пушистого хвоста. Если бы это была самка, он вырезал бы колечко подальше от конца.

И это ещё не всё: зав клеймит ваньку щипцами в оба уха. В левое ухо клеймо «Б», то есть остров Беринга, и «33», то есть 1933 год.

В правое ухо клеймо: литер (латинская буква) ухожа и текущий номер.

Ваньке немножко больно — он злится.

Ему опять разжимают рот, суют за язык большой капсюль с лекарством и заставляют проглотить.

Это против страшных эхинококков, которыми ваньки заражаются от рыжих полёвок.

Наконец напуганного, сбитого с толку ваньку суют в тёмную деревянную трубу.

Ванька в ужасе мчится вперёд и… вылетает на волю.

Теперь он меченый, и если попадётся в другой раз, его только взвесят и опять выпустят.

Во второй раз он не испугается, только удивится.

А если и попадётся в третий раз, он будет держать себя нагло. И как только выпустят его в трубу, он — верть хвостом и скорей к дверцам сетного дворика: ждёт, когда опять впустят.

Зав и промышленники продолжают работу. Один за другим поступают ваньки из приёмной в экзаменационную. Каждого внимательно осматривают, взвешивают и записывают в промысловый журнал: производитель номер такой-то.

Молодых ванек не клеймят. Их только запишут в журнал, завяжут на хвосте петельку из шнура, дадут две маленькие пилюльки с лекарством и отпустят.

Петельку привязывают, чтобы узнать молодого, если ещё раз попадётся, не отметить во второй раз в журнале одного и того же. К лету шнур на хвосте истлеет и сам собой спадёт.

В промысел берутся в первую очередь больные песцы, калеки, у кого шерсть плохого окраса и престарелые, которым всё равно недолго осталось жить. Лучших всегда оставляют на племя.

Не все ваньки ходят в ловушки-кормушки. Есть такие, что живут в отдалённых углах ухожей и не попадают в сетный дворик.

Для них промышленники расставляют ящичные ловушки.

Ящичные ловушки похожи на мышеловки, только, конечно, гораздо больше. Это ящик, с боков и сверху обтянутый проволочной сеткой. Приманка — кусок юколы — нацепляется на крючок в самой глубине ящика. От крючка тонкая проволочка к дверце. Чуть тронь приманку — поднятая дверца падает, и ловушка захлопывается.

Как ни плотно захлопывается дверца, а всё-таки ванька умудряется поднять её и ускользнуть из западни. Пришлось приделывать наверху железный болт. Когда дверца падает, болт скользит по пазу и наглухо запирает дверцу. Болта ванька, казалось бы, уж никак не может выцарапать. Но попадаются и такие, что удирают даже из ловушки с болтом.

Много хлопот промышленнику с ящичными ловушками: надо расставить их по всей лайде, другой раз вёрст на пятнадцать, надо каждое утро обойти их все, вытащить попавшихся ванек.

А ваньки хитры.

В первый раз попадёт ванька в ловушку, он бьётся в ней, как птица в клетке.

Но вот его вынули, записали, заклеймили и выпустили.

Ванька сразу смекает, в чём дело: ящик с юколой ему не страшен — это только угощенье.

И вот только промышленник выпустит его, нацепит новый кусочек юколы и насторожит ловушку, ванька уж тут как тут. Не успеет человек отойти — ванька уже в ловушке и хвать за юколу. И даже не обернётся на стук дверцы. Съест юколу и ляжет отдыхать. Свернётся калачиком, спит себе.

Попробуй пройти мимо ловушки, где спит такой ванька. Он так на тебя затявкает, что поневоле обернёшся: ты что, мол, не знаешь, что обязан меня выпустить отсюда?

Беда промышленникам с такими ваньками. Нет средств их отвадить, и ловушка пропадает без пользы, превращается в кормушку для ваньки.

Ещё есть у нас на острове три самолова. Это хитрое сооружение. В землю врыт большой ящик с покатой крышей. На крыше дощатая труба крестом. Вход в трубу снизу. В верхней, глухой части кладётся приманка. Ванька чует запах юколы и лезет в трубу. Съедает угощенье и благополучно выходит назад.

Пожалуйста! Ведь это его только прикармливают, приучают не бояться ловушки.

Через некоторое время ванька привычной дорогой шагает к приманке: вдруг пол под ним проваливается, и ванька вверх тормашками летит в тёмный погреб.

В полу ловушки, посредине входной трубы, — опрокидывающийся люк. До сих пор он был закреплён, и ванька свободно проходил по нему. Теперь задвижку отодвинули. Ванька ступил на люк и провалился. Люк захлопнулся над ним. Ванька погребён в тёмном погребе до прихода промышленника.

Отсюда уж никак не выберешься, как ни хитри.

Зато уж ванька, раз побывав в таком погребе, в другой раз без спросу не сунется в самолов. Встанет у начала трубы и пробует лапкой, крепок ли пол. Не выкинет ли опять такой штуки, как в прошлый раз?

Промышленнику это и на руку: один и тот же ванька два раза не пойдёт в самолов, не станет надоедать, как с ящичной ловушкой.

Много надо хитрости, чтобы переловить всех ванек на острове. На каждую нашу выдумку они отвечают своей.

Недаром ванька сродни лисе патрикеевне.

Помначкомпром обязан сам проверять промысел.

21 января выехал я с одноруким каюром Григорьевым в объезд по ухожам.

В это время года путешествие по нашему острову совсем не так приятно, как весной. Много опасностей ждёт в пути, и часто даже не знаешь, как близко был от смерти.

Пришлось и мне попасть в такое положение.

Вот выписка из моего походного дневника.

Погода неважная, с утра ветер ост (восточный), и несёт мелкий снег.

Сижу в юрташке на ухоже Лисенково. Надо мне скорей на Бобровый, а идти невозможно: путь туда очень опасный.

Каюр уверяет, что к обеду будет пурга.

Чтобы не задержаться долго, решили на собаках вернуться к Андриану, в Толстый мыс, где мы уже были вчера, и сегодня же выйти оттуда на лыжах в Перегребную.

Выехали в половине десятого при среднем ветре и малом снеге. Около часа поднимались благополучно в гору. Временами я слезал с нарт и шёл пешком.

Наконец взобрались на перевал.

Намотали цепи на полозья нарт, как на колеса телеги, и всё-таки понеслись с большой скоростью вниз.

Через десять минут достигли пологого места. Сняли цепи и косогором вдоль левого берега долины быстро, в один час, спустились до юрташки Толстый мыс.

Андриан нас встретил.

Как с утра предсказал каюр, после обеда разыгралась пурга. Мы поели, отдохнули и решили с Андрианом попытаться всё-таки сходить в Перегребную. Надеялись, что в перерыве между шквалами сумеем выбрать правильное направление.

Предстояло идти через горы.

Мы вышли в два часа дня с лыжами и сумкой.

Благополучно прошли берегом первую бухту. Из второй взяли на юг. Начали подниматься в гору.

Всё шло хорошо. Добрались до вершины первой горы, немного скатились, поднялись на вторую, повыше. Опять скатились, опять полезли вверх.

Пурга всё сильнее, и — самое неприятное — всё кругом заволокло густым туманом, ничего не видно.

Сначала Андриан шёл уверенно. Потом начал часто останавливаться, проклинал туман.

Туман не рассеивался.

Брели уже наугад, по ветру, хотя оба знали, что поблизости есть опасные снежные навесы. Ступишь — и рухнет в пропасть висящая в воздухе глыба снега.

Я шёл осторожно, то и дело тыкал лыжами вперёд: нет ли провала.

Попали на ровное место. Андриан и говорит:

— Теперь я знаю, куда идти. Это озеро.

Пошёл вперёд.

Направление показалось мне подозрительным. Ветер дул теперь сзади и немножко справа. Значит, мы повернули в глубь острова.

От тумана и пурги стало совсем темно.

Разом пошло круто вниз.

Выдвигались из темноты снежные завесы, тяжелели над головой.

Спустились осторожно в узкую долинку, но она уходила круто куда-то совсем не по нашему направлению.

Поднялись опять на гору.

Шли долго. Всё гора. Выше и выше.

Пошли косогором.

Вдруг Андриан разом остановился.

Обернулся — глаза чёрные, большие. Смуглое лицо посерело.

Я различил впереди глубокое ущелье. На другой стороне смутно виднелся крутой подъём и громадный навес.

Точно запомнились мне очертания страшного ущелья. Ступи Андриан ещё шаг — и он сорвался бы в пропасть, а за ним и я.

Мы быстро повернули и пошли назад.

Отошли несколько шагов и стали. Андриан сознался, что запутался безнадёжно.

Сняли лыжи.

Пошли в обратную сторону, против ветра.

Шли долго и утомительно, глубоко проваливались в снег. То и дело возникали впереди белые навесы, чёрные щели, дыры, и мы поспешно сворачивали в сторону.

Мокрый снег давно промочил нашу одежду; брюки, насквозь мокрые, пристали к телу. Силы выходят. Оба шатаемся, держимся друг за друга.

Вьюга в лицо, слепит и запирает дыхание. Лыжи в руках, как паруса, не дают идти. Бросить нельзя: только на них удержаться, если провалишься в щель.

Сил нет передвигать ноги.

Предлагаю Андриану выкопать лыжами яму и как-нибудь переночевать, пересидеть ночь в снегу.

Андриан не соглашается: одежды мало. Я — в одном дождевике, он — в фуфайке и робе. В сумке только тонкое одеяло.

— Маленько, — говорит Андриан, — ещё попробуем.

Дальше бредём.

На миг вдруг прорвало туман, и сквозь пургу в темноте встали: слева гора, справа гора и что-то чёрное в ней. Должно быть, долина к морю.

Опять всё скрылось. Но мы твёрдо запомнили направление по ветру.

Пошли. Вдруг круча вниз.

Осторожно пробуем лыжами: спуск и дно.

Спускаемся. Андриан впереди, я сзади.

Неожиданно Андриан исчезает.

Не успев понять, что случилось, и сам стремглав лечу вниз, пролетаю метра четыре и падаю прямо на Андриана. Больно треснуло лыжиной.

Поднимаемся, кости как будто бы целы. Всё на месте.

Находимся в узком ущелье речки.

Пошли по нему. Вдруг впереди снежная стена. Речка падает в чёрную дыру под ней.

Пробовали царапаться по левому крутому берегу — не влезть.

Андриан вырубает ступеньки лыжей, я — своими крепкими солдатскими сапогами. На счастье, надел их утром вместо мягких торбасов.

Вылезаем на пологое место. Шарим дальше в темноте — уступ. Такая крутизна вверх, что опять приходится спускаться.

Бредём по дну ущелья.

Андриан опять проваливается, к счастью, неглубоко.

Оказывается, проломил лёд и попал в воду.

Опять пробуем подняться. Ползём по стене. Выше и выше.

У Андриана из рук выскальзывает лыжина, со свистом укатывается вниз.

Нет сил вернуться за ней. Пусть пропадает.

Наконец вылезли на берег. Впереди гремит море.

Сразу как будто и сил прибавилось.

Через полчаса спустились на лайду. Здесь туман меньше. Светлее. Огляделись: мы в замкнутой скалами бухте. В одну и в другую сторону — скалы. Мы в каменном колодце.

Пошли наугад в правую сторону.

Гора обрывается в море. Бурун с бешеной силой бьёт в неё. Ударит — и откатится. Ударит — и назад. И нам надо проскользнуть по узенькой кромке каменного карниза, точно рассчитав время между двумя ударами буруна.

Мы с Андрианом посмотрели друг другу в глаза. Всё равно замёрзнем здесь в бухте.

Я подошёл к узкому карнизу вплотную.

Бурун ударил в скалу, взвился к небу и с шипением пошёл назад.

Я ступил на карниз, распластал руки, чтобы плотней прижаться грудью к скале.

Так, с повёрнутой вбок головой, быстро стал переставлять ноги. Левую отставил, правую к ней придвинул, и опять, и опять, чтобы не думать о другом, считал про себя шаги:

— Четыре, пять… восемь, девять…

На десятом услышал за собой рёв набегающего буруна, всей спиной почувствовал его тяжёлую силу: шваркнет о скалу и слизнёт, как спичку. Меня ударило в спину, обдало с головы да ног холодной водой и повалило лицом в песок, но я уже был по ту сторону скалы.

Холодный водяной язык тянул в море. Я ухватился за первый попавшийся камень.

Камень выдержал. Бурун схлынул. Я вскочил на ноги.

Теперь Андриан.

Он подхватил брошенные мною лыжи и ловко, как кошка, проскочил опасное место.

Бурун не успел слизнуть его.

Мы стояли в той самой бухте, откуда начали свой подъём в горы.

Легко и радостно стало. Присели отдохнуть.

Километра три ещё пришлось тащиться по лайде, по сыпучему песку против пурги. Мокрая одежда обмёрзла, стала как железные латы.

Добрались до юрташки мокрые от пота, без сил; руки и ноги дрожат.

Достал заветные — на самый крайний случай — полбутылки спирту. Ожили.

Хорошо, что не остались ночевать в снегу, — пропали бы.

С утра — норд-ост.

Пурга всё сильней, гор даже не видать. Идти — и думать нечегó.

Взялись за чистку песцовых шкурок. Андриан наточил мне нож, как бритву.

Начинается чистка с хвоста. Потом задние лапы, потом кругом по туловищу.

Навык нужен большой. Я через четыре с половиной часа дошёл только до передних лап, сделал два пореза больших и несколько маленьких.

А каюр Григорьев привязал нож к обрубку своей правой руки и так ловко им орудует, что очистил уже всю шкурку, даже ушки и лапки кармашками кончил, и ни одного пореза.

Обедали в два часа. Суп из нерпы с макаронами и рисом, к нему пироги с рисом, на второе — чайки пареные.

Всё очень вкусно.

Пурга, кажется, никогда не кончится.

Ветер переменился вест (западный). В девять утра стало проясняться.

Выехали с каюром Григорьевым на собаках в Перегребную.

Ехали тем же путём, что проделали третьего дня с Андрианом.

Только теперь я понял, как счастливо мы с ним избегли тогда погибели.

От второй бухты начинается ряд некрутых гор. Справа остаётся долина речки, по которой мы вернулись к морю.

С горы мы с каюром спустились к озеру, где Андриан сказал, что знает дорогу. Пересекли его. Тут перевал и длинный пологий спуск. Опять перевал, и скоро начались крутые обрывы в долину бухты Перегребной. Удивительно, как мы с Андрианом не сорвались с них в темноте.

Осторожно подошли к крутому спуску в пропасть.

Напротив совершенно отвесная стена метров в пятьдесят высоты. От верхушки стены простёрт в воздухе громадный снежный навес. И на навесе ясные следы двух пар ног. Один след резкий — от солдатских ботинок. Другой мягкий, округлённый — от Андриановых торбасов.

Чётко встали в памяти очертания страшного ущелья и та минута, когда Андриан вдруг остановился и обернул ко мне посеревшее лицо с громадными чёрными глазами.

Я различил впереди очертания глубокого ущелья.

Мы быстро отошли на несколько шагов. Но мы и не подозревали тогда, что стоим в пустоте над пропастью.

Как не обрушилась под нашей тяжестью висящая в воздухе глыба снега, до сих пор для меня загадка.

Мы впрягли собак и обмотали полозья цепью.

Сначала осторожно спустили нарту. Нарта укатила далеко в бухту.

Собак спустили так: спереди их держал каюр, а я сзади тянул за верёвку вместо якоря. Шипами сапог я изо всей силы упирался в твёрдый снег, и всё-таки меня быстро волокло вниз. Ущельем мы с Григорьевым быстро домчались до юрташки Перегребной.

До половины февраля продолжался промысел песцов.

К этому времени мы уже собрали положенное число голубых шкурок.

Февраль у нас тоже бурный месяц. Штормы такие, что по три, по четыре дня не высунешь носа из дому.

Голубые ваньки начали желтеть, буреть. Промысел кончен. Промышленники вернулись в селение. Но заведующие ловушками-кормушками продолжают ещё подкармливать ванек, ловить их и отмечать производителей.

Снегом заносит юрташки по самую крышу. Долго потом хозяин разгребает снег, чтобы выбиться наружу. Выползает, как ванька из норы! А что творится на берегу! Рёв и вой. И чего-чего только не выкидывается штормом на лайду!

В последние дни, одного за другим, выкинуло двух китов.

Первый — пловун, длиной около восьми метров, больше двух слонов, поставленных один за другим. Но перед вторым — синим полосатиком — он кажется малышом.

Выкинуло синего полосатика двадцати метров длиной.

Во рту у него свободно разляжется человек большого роста. Череп два метра длины, метр высоты.

У обоих китов распороты животы и внутренности выедены.

Это работа страшных косаток. Что перед ними самые крупные акулы. Одна акула не может вспороть брюхо киту, а нападая целой стаей, они справляются и с этим гигантом.

Как гора мяса, лежит громадный труп кита на лайде. К нему со всего острова собираются сотни ванек, слетаются тысячи птиц: чайки, вороны. Людям с трудом удаётся отбить у них дневную добычу.

Алеуты большими кусками режут китовый жир и увозят в селение — себе про запас. Китовым мясом кормятся ваньки зимой: оно здесь не портится.

Главная наша работа в этом месяце — дома, в селении. Работа ответственная: приёмка песцовых шкур.

Надо видеть, с каким усердием готовятся к сдаче промышленники и заведующие ухожами. Расправляют каждую шкурку, подчищают последние остатки жира на мездре, замывают каждое пятнышко на меху, расчёсывают шкурку гребешком волосок к волоску. Приёмка шкур — это экзамен для промышленников и заведующих ухожами. Лучшие работники получают премии деньгами и такими ценными вещами, как ружья, будильники, одеяла.

Председателем приёмочной комиссии — я, помначкомпром. Но едва ли не главный член её — старшинка Пётр Березин.

Вся комиссия тщательно осматривает каждую шкурку: нет ли порезов, подрезов, хорошо ли обезжирена мездра, хороша ли правка или посадка — не растянута ли шкурка, не осажена ли она. Измеряем каждую шкурку, определяем окрас меха: тёмный, тёмно-голубой, голубой, светло-голубой, светлый.

И вот надо определить сорт меха. Это уж дело опытного глаза старшинки.

Все затихают, когда старшинка бережно берёт шкурку в обе руки, поднимает её против света на уровень своих глаз. Вот он встряхнул шкурку раз и два, прищурился, нахмурился, встряхнул ещё. Голубой блеск волной пробежал по длинной ости.

Но старшинка хмурится, качает головой: наверно, не очень густ подшёрсток, или пух, или, может быть, недостаточно пышен мех.

Старшинка снова смотрит шкурку против света и вдруг пренебрежительно швыряет её на стол перед нами.

— Третьим сортом, — говорит он тоном судьи, выносящего обвинительный приговор преступнику.

И, не глядя больше на провинившуюся шкурку, берёт другую, опять теми же жестами поднимает к глазам, встряхивает, поворачивает к свету. Вдруг суровое лицо его распускается в улыбку, он удовлетворённо кивает головой. Ещё и ещё раз так и этак поворачивает шкурку к свету, опускает её, любовно оглаживает пышный мех и осторожно, как тончайший хрусталь, опускает шкурку на стол.

— Первым сортом! — объявляет старшинка торжественным голосом.

И все мы — вся комиссия и промышленники — тоже невольно улыбаемся, довольные и гордые.

После приёмки шкурка записывается под очередным номером, штампуется, к ней привязывается полотняный ярлык. Потом шкурки связываются попарно и вешаются на крючки в складе. Время от времени их проветривают. Затем их связывают по пяти штук в пачки, опять проветривают и в конце концов увязывают в большие мешки, шкурок по сто в каждом. Теперь наше пушистое золото готово для сдачи на пароход. И время: последние заведующие ловушками-кормушками возвращаются с дальних ухожей.

Океан ревёт и ревёт, но мы уже начинаем поджидать первую лодку с Медного. Удастся ли ей проскочить в этот раз между двумя штормами?

Промысловый год кончился.

Скоро весна.

Скоро, может быть, покажется на далёком горизонте дымок приближающегося парохода.