Очерки, рассказы, статьи, дневники, письма

Васька-Ойка-Суд — Кожаный Чулок ^{Предыстория одного заповедника}

В детстве я любил книжки Фенимора Купера «Кожаный Чулок», «Последний из могикан». Главный герой их — траппер по прозвищу Кожаный Чулок, или Соколиный Глаз, — был в моё время кумиром всех мальчишек с рогаткой за пазухой.

Траппер — североамериканский следопыт, зверолов, охотник. В военное время трапперы служили в армии разведчиками и проводниками.

Кожаный Чулок — сын леса, человек благороднейшей души и, судя по его цветистым речам, тонкий ценитель красот природы.

Стрелок без промаха. Друг мирных могикан — последних представителей когда-то славного индейского племени.

Городская жизнь чужда ему, в городе он теряется, тоскует. Зато под открытым небом, в девственных лесах и прериях, чувствует себя как дома.

Бьёт там зверя и птицу без счёта.

Я подумал:

«Тип Кожаного Чулка бессмертен. Кожаные Чулки не переведутся, пока на земле есть большие леса, обильно населённые зверем и птицей. Кожаные Чулки всегда, во все времена будут кумиром, образцом для подражания всем мальчишкам с рогатками. И это хорошо, потому что они отважны, предприимчивы, благородны, отлично знают лес и в случае надобности первые защитники родины».

Но для нашего времени в тип куперовского Кожаного Чулка необходимо внести существенные поправки. И первая из них: наш советский Кожаный Чулок не станет легкомысленно бить зверя и птицу без счёта.

Во времена Купера по лесным речкам и речушкам Северной Америки жило множество бобров; в прериях кочевали бесчисленные стада бизонов.

Где теперь бизоны?

Их начисто выбили трапперы.

Где бобры?

С ними тоже покончили трапперы.

Метис Серая Сова^[14] — североамериканский траппер, наш современник — долго тщетно разыскивал по всей стране девственный лес, населённый бобрами. Нет больше в Америке девственных лесов. Нет и дикоживущих бобров.

Жилище одной из последних пар находит Серая Сова; ловит и увозит с собой бобрят. Бобры разводятся теперь в Америке в специальных питомниках: бобры «играют» в голливудских кинофильмах.

Не лучше обстояло дело и у нас в России до революции^[15].

Отечественные «трапперы» истребили наших «бизонов» — зубров. Последних вывезли немцы, захватив в 1916 году Беловежскую Пущу.

Выбили наши «трапперы» и бобра.

В 1925 году был учреждён Белорусский государственный бобровый заповедник. В нём тогда насчитывалось десять бобровых семейств.

В 1927 году был учреждён Воронежский государственный бобровый заповедник. И в нём не больше было бобров, чем в Белорусском.

И уже в начале нашего столетия было твёрдо установлено, что, кроме этих двух мест, нигде в России дикоживущих бобров нет.

Время от времени возникали, правда, слухи, что где-то в Западной или Восточной Сибири кто-то нашёл неизвестные колонии бобров.

Привозили даже оттуда бобровые шкурки. Но каждый раз учёные легко опровергали такие слухи, доказывали, что это ошибка или обман. Шкурку-то, конечно, можно привезти из любого места, если предварительно она была туда завезена.

И вдруг в 1928 году попалась мне в журнале «Охрана природы» коротенькая заметка профессора Кожевникова: «Новое месторождение бобров».

Вот, что называется, сногсшибательная новость!

Оказывается, некто В. В. Васильев зимой 1926/27 года нашёл между Уральским хребтом и рекой Обью целых тридцать шесть речек, населённых бобрами. Более подробные исследования Васильева в следующем, 1928 году позволили увеличить эту цифру ещё на 9: всего оказалось 45 речек с бобрами.

Я подумал:

«Вот мой Кожаный Чулок! Нашёл последних на земном шаре неизвестных науке бобров — никому до него не дававшийся в руки живой клад. Какой подарок Родине!»

Очень мне захотелось узнать во всех подробностях, как ему удалось это сделать. Познакомиться с ним. И потом написать о нём книжку — книжку о нашем Кожаном Чулке для мальчишек с рогатками.

Года не прошло, возвращается из Свердловска один мой знакомый охотник. И, захлёбываясь от восторга, начинает мне рассказывать о своей встрече там, на Урале, с замечательным человеком:

— Орёл! В лесу как дома. Нырка на воде без промаха бьёт. Следопыт. Зверолов. Исследователь — нашёл бобров за Уралом!

— Постой! Не Васильев?

— Васильев. Василий Владимирович. Внук известного русского математика. В детстве, понимаешь, жил на Волге. С малых лет пристрастился к рыбной ловле и охоте. Целые месяцы на рыбалке за Волгой — индейцем, дикарём. Что промыслит, то и ест. Осенью надо в школу — ни одни ботинки не лезут, куртка не застёгивается.

«Синий журнал» знаешь? Дореволюционный развлекательный журналишко. Там снимок: стоит мальчик рядом с огромным сомом-людоедем. Сам поймал. Это он, Васильев. Мы в его годы пескарей ловили, уклейку.

Слово за слово, из сбивчивых рассказов знакомого возникло краткое жизнеописание Васильева.

Человек неукротимого темперамента и большой воли. Страсть, охватившая такого человека в детстве, живёт в нём до смерти.

Война и революция на долгие годы оторвали Васильева от милой его сердцу рыбной ловли и охоты. В тяжёлых испытаниях вырастали и крепли убеждения — убеждения коммуниста, строителя новой жизни.

Во время гражданской войны ему доверяют заведовать всеми складами Совета народного хозяйства. Он встречается с Лениным, делает ему доклады.

Но личная жизнь складывалась неудачно, грозила катастрофа. Город давил душу. Тоска по вольной жизни под открытым небом, довела до тяжёлой болезни.

И ему было разрешено выбрать себе поле деятельности по душе.

После окончания гражданской войны Васильев отправляется с одной из дальних экспедиций, им самим снаряжённой.

На реке Демьянке — притоке Иртыша — севернее Тобольска он сходит с парохода сам-друг с женой и всем своим багажом. А багажа у него — несколько охотничьих ружей да рыболовные снасти.

Лесные люди — ханты, или, по-тогдашнему, остяки, — принимают его в свою охотничью промысловую артель. Дали юрту: «Живи, промышляй с нами».

Под их руководством он проходит суровую лесную школу — школу следопыта, зверолова, охотника-промышленника. Осенью и зимой учится тонкому искусству расставлять капканы и плашки на мелких пушных зверей. Бьет дичь и белку. Выходит против грозных лесных великанов — сохатых, медведей.

Летом в артели ловит рыбу.

Известно, в какой темноте царское правительство держало малые народы, как спаивали и грабили их купцы, скупщики пушнины.

Ханты не имели оснований доверять русским, любить их.

Но Ваську — так запросто стали они называть Васильева, — Ваську они полюбили. Васька — свой брат, делит с ними все беды и радости их трудной жизни. Васька всегда готов помочь и часто выручает товарищей из беды. Васька видел и знает много такого, чего не знают ханты. Он всегда держит своё слово и честен, как сами ханты.

Русские прогнали царя. Новые люди строят новую жизнь. Васька один из них. Васька рассказывает про новую жизнь, учит, наставляет. И ханты ему верят: Васька свой.

Много надо было терпения и выдержки, чтобы заслужить это доверие. Труднее всего было бороться с суевериями и предрассудками — с тьмой тысячелетий, в которой насильно держало лесные народы царское правительство.

Много тайн леса открыли друзья-ханты Ваське-Шайтану. И главной из них была тщательно скрываемая от всех чужих тайна местонахождения живого клада — бобров.

Клад находился далеко от Демьянки, где жил Васильев. Пробраться туда было очень трудно. Одному не под силу снарядиться для такого путешествия. Но надо спешить: бобров там бьют, их могут истребить совсем.

И в голове Васильева созрел план.

Он переезжает в Тобольск. Путеец по образованию, он проходит там охотоведческие курсы. Поступает на службу в земельное управление охотоведом. И в то же время не теряет связи со своими лесными друзьями.

Тобольское земельное управление горячо заинтересовалось вопросом о неизвестных бобрах. И вот осенью 1926 года охотоведа Васильева отправляют в экспедицию для исследования глухого угла области — верховьев рек Большой Сосьвы, Малой Сосьвы и Конды. Маршрут путешествия выработан им самим.

На этом сведения моего знакомого о Васильеве кончались. Как был найден драгоценный клад, он не знал.

Но у него был записан адрес Васильева.

На следующий год я отправился в город Берёзов на Большой Сосьве, чтобы там лично встретиться с Васильевым и расспросить его самого о его замечательном открытии.

В кепках, с портфелями снуют по площади люди…

Вдруг трое, как магнитом, притянули мой взгляд. Точнее, один из трёх, шедших рядом.

Человек этот тоже нёс портфель, тоже был в кепке и на первый взгляд отличался от других разве тем, что был не в чёрных, а в жёлтых ботинках. Но что-то резко выделяло его из общей массы горожан.

Я понял что — его походка.

Что же это? Ведь такая походка мне хорошо знакома. У кого я её видел? Где?

Закрываю на минутку глаза, и сразу — степь. И, мерно качаясь, идёт караван, идут «корабли пустыни». Мерная, плавная поступь, неторопливый, на долгий срок рассчитанный шаг, такт, ритм.

Рядом с верблюдами идут люди. Та же поступь у них, тот же шаг, ритм. Так же слегка подгибаются ноги в коленях, когда ступня плотно и уверенно ступает на землю.

Не раз я замечал: такая походка у всех людей, привыкших долго, упорно, расчётливо шагать. У всех путешественников, странников, охотников, не в городе живущих.

Открыл глаза: да, ошибки нет. На ногах — франтовские жёлтые ботинки, а кажется — высокие охотничьи сапоги!

Тогда встаю и уверенно иду навстречу этому человеку.

— Простите, вы не Васька?..

Орлиная бровь резко взлетает кверху. Глаза тяжело упираются в мои глаза — два дула в упор.

— …не Василий Владимирович Васильев?

— Васильев. С кем имею?..

Называю себя.

— А! — Орлиная бровь плавно слетает на место. Лицо сразу становится мягче. Он протягивает большую, сильную руку.

— Ваше письмо получил. Знакомьтесь.

Он представляет мне своих спутников — сослуживцев по заповеднику.

Выясняется, что до вечера нам толком поговорить не удастся. К заходу солнца он приглашает меня к себе на лодку — в своё походное жилище.

Лодка будет стоять за городом, на реке Вогулке.

Солнце близко к закату. Косая тень легла от леса на сонную воду Вогулки. Под берегом сереет каяк — большая крытая лодка, что-то вроде речной арбы. В мачту впились обрубленные лапы, над ними прибито широкое орлиное крыло. На самом верху — флаг. Он кумачовый, красный, но сейчас в сумерках кажется чёрным.

Чёрный флаг — пиратский?

На корме у чёрной дыры под палубой — ружья, прислонённые к стенке. На верхней палубе под мачтой — бочонок.

Бочонок пороху?

И закопчённая железная печурка на носу судна с лежащей на ней трубой так соблазнительно смахивает на небольшую пушку.

С берега окликаю хозяина.

Из чёрной дыры под палубой возникает высокая фигура. Голова повязана зелёным платком вместо шапки. Крупные, решительные черты лица. У пояса охотничий нож. На ногах высокие, с раструбами сапоги.

Вот с кого писать корсара!

Он спускает с борта доску — сходни.

— Заходите.

В каюте под палубой две широкие койки. Одна застелена медвежьей, другая — сохатиной шкурой. На сводчатых стенах каюты — двустволка, призматический бинокль, острога на длинном древке.

На столике между койками в беспорядке навалены сделанные от руки топографические карты, карманный компас, блокноты, патроны, карандаши.

На более романтическую обстановку в своём походном жилище не мог бы рассчитывать ни корсар, ни Кожаный Чулок.

Но хозяин, кажется, так привык к ней, что совсем её не замечает.

— Садитесь, — говорит он просто, указывая на койку, крытую сохатиной шкурой.

Сам усаживается на медвежью.

— Есть хотите?

— Сыт, благодарю.

Так прозаически начался наш первый разговор.

По пути моему сюда, в Берёзов, — в Свердловске, в Тобольске, на пароходе — я встречал многих, знавших Васильева. И все охотно, с увлечением рассказывали мне о нём, о его открытии. Так ко времени встречи с ним я уже составил себе довольно ясную картину «поисков живого клада».

Осенью 1926 года Васька-Шайтан выехал из Берёзова в лодчонке и по реке Большой Сосьве поднялся до её притока — Малой Сосьвы.

Он вконец потратился на приобретение необходимого снаряжения. От денег, выданных на экспедицию, остался у него двугривенный.

Но в деньгах нет необходимости там, где население не покупает пищу и одежду в магазинах, а добывает себе всё необходимое для жизни прямо из леса, воды и земли.

С ним был помощник-гребец и лайка Язва — верная спутница его охотничьих скитаний.

Жизнь, полная лишений, а часто и риска, не по силам оказалась помощнику-гребцу. Скоро пришлось его отпустить восвояси.

Язва продолжала самоотверженно служить хозяину. Но и она не выдержала сурового испытания: зимой протянула ноги.

С осени 1926 до весны 1927 года Васька-Шайтан исследовал весь район верховьев Большой Сосьвы, Малой Сосьвы и Конды.

Это один из самых безлюдных и малоисследованных углов Зауралья. В глубь его отваживались забираться только самые смелые звероловы. Здесь, на площади примерно в триста тысяч квадратных километров, исследователь насчитал всего тридцать две жилых юрты.

Здесь лучшие охотничьи угодья всего Зауралья.

Урман, никогда не слыхавший визга пилы, первобытный урман: леса хвойные — кедр, ель, сосна — и лиственные — берёза, осина, ольха, ива — вперемежку с громадными моховыми болотами, глухими озёрами.

Летом человеку не пробраться сквозь урман.

Передвигаться можно только по некоторым из его бесчисленных рек и речушек в лёгком, переносном челне.

Сосьвинские и кондинские ханты и манси не знают ни оленьих, ни собачьих упряжек. Зимой единственный их способ передвижения — лыжи.

На лыжах, один, сам таща за собой нагружённые едой и снаряжением нарты, и проделал большую часть своего путешествия Васька-Шайтан. Его ноги выдержали это испытание.

Он видел сотенные стада диких северных оленей. Они паслись на моховых болотах, разгребая себе копытами мох из-под снега. Трудами их пользовались белые куропатки.

В лесах он слышал глухой и яростный рёв сохатых, встречал медведей, прослеживал по следам рысей и росомах. Убедился, что здесь ещё много таких ценных пушных зверьков, как соболь, лесная куница и замечательная помесь их — кидас. Что тут без числа белки, зайцы, рябчики, глухари.

Озёра, реки и речушки богаты разной ценной рыбой и выдрой.

И в самой глуши, по речкам, стал испытывать: тут ли желанный клад?

Срезал осиновую ветку. Сделал дырку во льду. Сунул в неё ветку.

Долгое ожидание. И вдруг веточка задрожала, зашевелилась!

За нижний конец подо льдом дёрнуло. Дёрнуло ещё раз. Потянуло к себе под лёд. Сомнений быть не могло: дёргал бобёр!

Живой клад дался наконец в руки.

В сорока пяти речках — притоках Конды и Малой Сосьвы — оказались бобры.

Правда, живут они тут не густо, не собираются в большие колонии. Они здесь разошлись «на хутора» — не для того ли, чтобы верней спасти свои шубы? И даже почти не строят приметных хаток, а роют себе в берегах подземные жилища.

Всё же, по самому скромному подсчёту, их здесь сотни. И это в то время, когда считалось, что во всём нашем Союзе бобров можно пересчитать по пальцам.

Какой подарок Родине!

Победа! Победа!

И вот победитель — один из миллиона, быть может, русских, носящих фамилию Васильев, — превратился сперва в простого Ваську-зверолова, потом в грозного Ваську-Шайтана — получил наконец своё третье и последнее имя: Васька-Ойка-Суд: Васька — Главный Судья.

Такое почётное прозвище ему дали сосьвинские и кондинские ханты и манси.

Он явился к ним первым представителем тех, кто устраивал во всей стране новую жизнь, уничтожал вековые несправедливости старых порядков. Он делил с ними пищу и раскуривал трубку мира. Он выдержал все жесткие испытания их суровой лесной жизни. Он, наконец, узнал их тайну и не стал их преследовать за то, что они так долго скрывали её для себя одних.

И лесные люди поверили этому человеку. Они сами поставили его Главным Судьёй над своими маленькими междоусобными распрями, доверили ему устройство их жизни на новых началах, сами выдали ему свою сокровенную тайну.

А ведь хранили они её веками.

Только идейная сила могла разрушить этот великий заговор молчания.

В прежней, дикарской своей жизни ханты и манси поклонялись природе. У них были священные звери, птицы, рыбы, деревья, камни.

Речной бобёр был одним из их священных зверей. Они находили в нём сходство с человеком. Ещё бы! Разве бобры не строят хитроумных плотин, расчётливо не поддерживают воду в реках на нужном им уровне, не строят себе маленьких юрт с тайным выходом под воду, не ухаживают за своими бобрятами, как люди за детьми?

А когда бобёр свалит дерево, распилит его зубами на брёвнышки и, взвалив брёвнышко себе на плечо, шагает с ним к речке, поддерживая его одной «рукой», — разве тогда бобёр не похож как две капли воды на охотника, который тащит себе лес для костра?! Трубки в зубах нет — только и разницы.

Однако хоть и священное животное бобёр, но не бить их лесным людям было никак невозможно. Только у бобра есть «бобровая струя» — мускус, а пахучий, возбуждающий силы мускус необходим людям в их трудной лесной жизни. Воскури мускус — ароматный дым его прогонит злых духов из твоего больного тела, прогонит их из твоего жилища. Зашей кусочек бурой, высохшей «бобровой струи» в полу своей одежды — и будет везти тебе на охоте, потому что это талисман. Воскури мускус перед идолом — это угодно богам.

Так говорили шаманы. А они-то уж знают!

Бобры стали редки, стали пугливы, осторожны. Добывать их всё труднее и труднее. «Бобровая струя» ценилась всё дороже и дороже.

В 1927 году один добытый бобёр давал охотнику дохода — если перевести на деньги — рублей до восьмисот. И это один мешочек «бобровой струи», не считая шкурки.

Впрочем, шкурки бобровые ханты и манси никак не оценивали: бобровые шкурки шли у них в приклад (приношение, жертву) их главному богу — Торыму. И драгоценные пушные шкурки без пользы истлевали в лесу, развешанные у деревянных идолов.

Как же было не молчать про бобров?

Ханты и манси знали: проведают царские власти или купцы о бобрах — и очень скоро во всём краю не останется ни одного бобра. И лесные люди лишатся своего талисмана — «бобровой струи».

Крепко молчали ханты и манси, не выдали своей тайны русским властям.

Но от предприимчивых русских охотников, звероловов скрыть её не удалось им.

Васька-Ойка-Суд обнаружил в верховьях Конды двенадцать юрт русских промышленников, переселившихся туда ещё в 1914 году. Только один из этих охотников за двенадцать лет успел убить больше сотни бобров.

Неизвестно, сколько перебили остальные.

Русским охотникам отлично был известен давнишний закон, запрещающий бить бобров.

Но большой доход от каждого добытого бобра толкал на риск: игра стоила свеч.

Ханты и манси тут же на месте выменивали у русских «бобровую струю». А выделанные, выщипанные и раскроенные на воротники и шапки бобровые шкурки русские промышленники зимой контрабандой переправляли через Уральский хребет и сбывали спекулянтам.

В урмане не шумят. Люди, занимающиеся незаконными делами, всегда готовы убрать всякого, кто станет им поперёк дороги или может их выдать.

И мне было понятно, какому риску подвергался человек, взявший на себя смелость «выкопать» для государства живой клад драгоценной пушнины. Он мог погибнуть не только от холода, голода, от страшного физического истощения — мог и заблудиться, и пасть в схватке с опасными зверями, и утонуть в бурю в глухих, бездонных озерах. И ещё: рисковал получить пулю в спину из тёмной чащи леса.

В безлюдном урмане закон не страшен: пропал человек — поди разбери, как!

Васильев знал это. Но мужественно довёл своё дело до конца.

Собранных мною сведений о нём до моего прихода к нему в каяк вполне хватило бы на большой очерк о его открытии. Но для рассказа или повести мне необходимы были подробности — те мелкие, но точные подробности, которые делают рассказ живым и неповторимо своеобразным, описание ярким, увлекательным и достоверным.

Сообщить мне эти подробности мог только сам Васильев — мой Кожаный Чулок, герой моей будущей книжки.

За ними-то я и пришёл к нему в его походное речное жилище.

Сидя на койке, покрытой сохатиной шкурой, я пристал к Кожаному Чулку, к корсару, повязанному зелёным платком, с расспросами о его путешествии.

И ждал услышать в ответ цветистую речь всех корсаров и следопытов из прочитанных в детстве книг.

— Но ведь вы уже всё это слышали, — ответил мне мой Кожаный Чулок. И в голосе его послышалась неподдельная скука. — Лучше я вам расскажу, как сейчас обстоят дела с бобрами и заповедником. И что предполагается сделать в дальнейшем.

И вот он, постепенно оживляясь, начал развивать передо мною свои мысли о замечательном будущем этого богатейшего края.

Бобры уже взяты под охрану. Декретом Москвы в верховьях Конды и Малой Сосьвы площадь в 8 тысяч квадратных километров объявлена государственным заповедником. Вокруг него предполагается устроить огромный — в 40 тысяч квадратных километров — охотничий совхоз.

Излишек зверя и птицы, которым предоставлено спокойно размножаться в заповеднике, будет постоянно переливаться на площадь охотсовхоза. Тут будет ежегодно производиться отстрел дичи и ценного пушного зверя. Конечно, в разумном, строго определённом количестве.

Разумно хозяйничая, мы в ближайшие же годы увеличим поголовье не только бобров и соболя, но и всех нужных нам зверей, всей дичи.

Мы разведём здесь ондатру — так называемую американскую выхухоль, ещё американскую норку. Места для них подходящие.

Будем поставлять отсюда по всему Союзу расплодившихся бобров, соболей, лесную куницу — живое пушистое золото.

Один увлекательнее другого развёртывались передо мной смелые проекты. Мы обсуждали их, спорили — и тут же придумывали новые.

Только когда побледнела висячая лампочка и в открытую дверь каюты вошёл свет вставшего где-то за лесом солнца, я опомнился.

И увидел, что не узнал ни одной из нужных мне подробностей.

— Мне пора, — сказал я, поднимаясь. — Но скажите мне всё-таки: почему же ханты и манси не сердятся на вас за то, что вы лишили их талисмана?

Он улыбнулся.

— Очень просто: два «а».

— То есть?

— Агитация и аптека. Антишаманская агитация — и вся молодёжь и многие пожилые легко отказываются от всех подобных суеверий и предрассудков. Можно быть уверенным, что молодое поколение, пошедшее уже в нашу школу, даже не вспомнит о талисманах.

— А старики?

— Ну, для закоренелых язычников я держу купленную в аптеке «канадскую бобровую струю». Это обходится государству куда дешевле.

— Так. Ну и напоследок: хоть одно ваше приключение во время первого путешествия сюда. Встречу с опасным зверем. Бурю на озере. Счастливую карту в борьбе со смертью.

Мой Кожаный Чулок растерянно проводит рукой по лбу.

— Затрудняюсь, право…

— Ну, — помог я ещё, — что из всех трудностей этого путешествия вам больше всего запомнилось? Что было трудней всего перенести?

Он молчит, добросовестно, видно, стараясь вспомнить что-нибудь такое, что мне бы понравилось.

И вдруг светлеет лицом, как человек, нашедший правильный ответ на трудную загадку.

— Вот, знаете… Насекомые всех родов оружия. Уж очень их много в урмане и в юртах.

Через несколько дней я поехал с Василием Владимировичем в его каяке в глубь заново открытой им страны и пробыл с ним около месяца в юртах Шухтунгуртских — на базе заповедника.

Рассказ об этой поездке выходит, как говорится, «из пределов настоящего скромного очерка».

Скажу только, что, пожив с Василием Владимировичем, я понял: человек этот действительно один из наших Кожаных Чулков — настоящий.

Такие люди — сама романтика. Всем своим видом, существом, всей своей жизнью.

Так нельзя же требовать от них цветистой, романтической речи книжных, выдуманных писателями героев!

Не знаю, существовал ли куперовский Кожаный Чулок. Но настоящих Кожаных Чулков я видел своими глазами.

Они не похожи на куперовского: тот смотрит назад и славит прошлое, а наши смотрят вперёд, всё вперёд, в будущее — и крепко верят в него.