Очерки, рассказы, статьи, дневники, письма

…Да, брат, Данькоша — это «класс» и клад. Елена Яковлевна — мыслитель. Великолепная голова и по эрудиции и — что всегда особенно ценно — по способностям. Кроме того, Е. Як. — художник. Комбинация, возносящая её на огромную высоту.

Я безмерно рад, что ты приобщился к работе этой прекрасной головы (и души тоже). Ты сам человек хороших способностей, и бывать в лабораториях первоклассных мастеров — как раз то, что тебе необходимо. От этого повысится, конечно, и твой педагогический класс, ты станешь «педагогом сверхмастером». Потому что творчество человеческое (по секрету скажу тебе) едино во всех его проявлениях, в сущности своей едино… Талант (=способность творить) един, а хирургия, литература, педагогика, живопись — лишь разные точки его опоры, приложения.

«С хорошей прямотой, без оскорбительного снисхождения» — вот что и необходимо. Ел. Як., А. Гавр., Бор. Степ. — все это вершины…

…Оптимизм мешает людям предъявлять к себе, к своей работе, к литературе настоящие строгие беспощадные требования и этим снижает работу, душу человека. Я бы так определил человека: это животное, которое может прыгать выше своих ушей. Человек может (и должен!) создавать большее, чем он сам из себя представляет. В этом его сущность и бессмертие…

Но — сознайся! — ведь то, что казалось тебе удовлетворительным в твоей статье до разбора Ел. Як., после него кажется тебе невыносимым, а то, что казалось блестящим, — кажется теперь только-только удовлетворительным.

Требования твои после одного только вечера «беседы» (односторонней несколько…) с Ел. Як. повысились на 40°. Следующую свою статью ты уже начнёшь на той ступени, которая была в разобранной статье наивысшей…

27/VIII-40 г.

Михеево.

Льёт ливмя дождь четвёртые сутки. Первый день я проходил под дождём с мокрыми ногами, кусты и деревья скисли, раздражённо брызгали в лицо и за шиворот. Не понравилось — и вот уже трое суток безвыходно сижу дома.

Моих нет. Один Малыга. Этому дождь нипочём, и днём его только за едой вижу, а в десять вечера он без разговоров — в постельку.

Радио чуть хрипит, — и всё не шлют из района новую батарею.

Холодно; сижу в валенках и тёплой куртке.

Кажется, довольно поводов для самой лиловой хандры?

А вот поди ж ты, пойми свою душу: прекрасное настроение у меня!

Конечно, это делает работа.

Завтра 1-ое; — сажусь — Господи благослови! — за «Сто радостей». А пока писал, что Бог на душу пошлёт. Сейчас кончил работу над летом набросанным рассказом, — помнишь? — тогда он назывался «Радость», — теперь, кажется, назову его «Мать». Рассказ без птиц и зверей — с одним жуком, да и то навозником, — про мнимого утопленника.

На днях получил письмо из московского комсомольского журнала «Смена» (помнишь, на какой чудной бумаге выходит?); пишут, что им очень понравился мой рассказ «Розовое и оливковое» в «Пионере», что они соревнуются с «Пионером»; что их читатель — 9-е и 10-е классы; — и очень просят прислать им соответственный рассказ. Вот я и вытащил «Радость», которая скорее «горе» или «недомыслие»…

30/IX-40 г.

Михеево.

Вот радио опять действует (был монтер из Мошенского, привёз батарею), изба полна музыки, а душа… мрака. Ты ведь в радио ничего не понимаешь? Так слушай.

В Ленинграде сунул вилку в выключатель — и запело. А тут у приёмника две батареи: анодная — это так называемое «питание» — и батарея накала. «Питание» у меня в порядке, а «накал» иссяк. Сегодня переменили батарею — и опять «пошла рвать».

Боюсь, что в связи с «Чижом» [ЦК Комсомола гарантировал В. Бианки хорошие условия работы в редколлегии «Чижа». — Ел. Б.] мне скоро придётся переехать в Ленинград. А это значит: анодная моя батарея — «батарея питания» — будет выключена. Останется одна «батарея накала». Природа — вот «батарея питания», вечная и неиссякаемая. В городе душе нечем питаться. Город — «батарея накала». Город очень быстро перекаливает душу.

I/X-40 г.

Писатель связан с миллионами тысячью в обычное время неощутимых нитей. Даже если он месяцами сидит, запершись в своей комнате. В эпоху резких общенародных событий он внезапно ощущает, что эти нити привязаны к тончайшим концам его нервов и что ими опутано всё его сердце и весь его мозг. В такие времена никакая «башня из слоновой кости» не создаёт для него условий, в которых он мог бы писать. Можно писать вальс «Шепот цветов» под грохот орудий, но невозможно писать в тиши, прислушиваясь к отдалённой канонаде. Это дело безнадёжное. И надо спешить туда, где люди умирают, побеждая или терпя поражение. Нити, натянувшись, влекут писателя туда…

Михеево.

3/Х-41 г.

…Последние три дня меня вдруг опять позвала работа — да так непреодолимо властно, что хоть вчера трахнуло так, что вся избёнка затряслась, — я не бросил пера. Третий день пишу такое, что никак не реализуешь ни на деньги, ни на продукты, — своего рода ответ на «Возмездие» (в прозе, конечно, но проза музыкальная). Трудно адски, — и я чувствую себя героем, написав пол-осьмушки за день (десятки, сотни вариантов!), но как это непреодолимо, когда требует «к священной лире Аполлон»!

Начинается так:

«Распахнулось окно во вселенную. Мы спали».

Уже по этому можешь судить о размахе вещи. Если удастся написать, — пошлю тебе — на далёкую твою звезду.

Идиотство, конечно, заниматься такими вещами в такое время, но — хоть небо упади на голову, — самое главное остаться самим собой.

Ещё одной мыслью влечёт меня поделиться с тобой.

Во Франции, как известно, есть «могила неизвестного солдата» (1914–18 гг.). Француз ли, англичанин ли, американец подойдёт, — все снимают перед ним шапку. Легенда утверждает, что похоронен там русский солдат.

Хочу писать: какую же священную могилу должны будут воздвигнуть оба полушария неизвестному русскому солдату после нынешней войны?..

12/XI-41 г.

Михеево.