Одиночество в Вавилоне и другие рассказы

Испорченное начало

— Он у нас с придурью, — сказала хозяйка и, приставив палец ко лбу, описала им невидимую лиру. После этого она пожала плечами, и буфы на рукавах ее национального баварского платья вздрогнули.

— Не беда, — сказал Бертольт. — Входит в программу.

«И в самом деле, придурковатый лесоруб входит в программу как местная достопримечательность. Коль скоро я надумал совершить свадебную поездку в баварский лес — чтоб там был и крестьянский двор, и клетчатое белье, и бутерброды с редькой, и рубленое мясо, — мне, стало быть, за те же деньги причитается и деревенский дурачок. Неплохая была идея поехать сюда вместо Мальорки, из нашей конторы все кому не лень прутся на Мальорку. И неплохо, что Труди сразу согласилась, когда я ей сказал: Лецбрукен, на самом краю Германии. Шесть пятьдесят комната на двоих с завтраком. Попробуй найди где-нибудь в другом месте. В другом месте тебе за шесть пятьдесят и позавтракать не дадут».

Итак, они были в Баварии. Утром предприняли длительную прогулку по смешанному лесу. Он ожидал, что это выглядит более романтично. Правда, в лесу после вчерашнего дождя капало со всех веток. Мох под ногами превратился в пропитанную влагой губку. А Труди взяла с собой только туфли на высоком каблуке.

Значит, обратно в комнату. Комната уютная. Много дерева. Собственно говоря, здесь все из дерева: потолок, стены, пол. И хочется попробовать, каково это, когда не нужно урывать по десять минут где-нибудь в подъезде или в передней, пока остальные гости охают и ахают, разглядывая хозяйские диапозитивы.

Может, потом, когда-нибудь, эти десять минут покажутся прекрасными. Но сейчас гораздо лучше здесь. Сбросить все шмотье к черту и не коситься на дверь. Дверь заперта. Причем изнутри. А хозяйка, поглядывая на сверкание новеньких обручальных колец, вносит завтрак как богоугодный финал после благородных свершений.

Бертольт взглянул на Труди. Она вытирала с верхней губы яблочное повидло.

— Извини, пожалуйста, я оставлю тебя на минутку, — сказала Труди и залилась краской. Прямо до плеч. Это Бертольт сам видел, когда она пошла к дверям.

Бертольт понимающе ухмыльнулся. «Стесняется, что ей нужно выйти. Это мне нравится. Надеюсь, она долго еще будет стесняться. Конечно же, долго. Уж об этом я позабочусь. Потихоньку да полегоньку».

— Принесите мне, пожалуйста, кружку пива, как вон у того господина, — сказал Бертольт.

— А, кружку вильсхофенского! — воскликнула хозяйка.

Лесоруб поднял глаза.

— Во пиво! Что к еде, что на ночь. Настоящий посошок, кому на дорожку, а кому в постельку.

«Это намек, что ли, насчет постельки?» — подумал Бертольт и поглядел на лесоруба. Вряд ли, лицо у того не дрогнуло. Никакого там подмигивания, никакой ухмылки. Сидит себе и спокойно дует свое пиво.

Вернулась Труди.

— У них тут уборная совсем по-деревенски.

Лесоруб вдруг вскочил и подсунул Труди табуретку прямо ребром под коленки. Такая неуклюжая любезность. Бертольт рассердился: сам-то он не встал, когда вошла его жена. А ведь собирался вести себя в семье не как какой-нибудь допотопный дед.

— Не желаете подсесть к нам? — спросил Бертольт у лесоруба.

Впрочем, едва договорив, он пожалел об этом. Но может, лесоруб откажется?

— Гости — они, это самое, здесь в диковинку, — сказал лесоруб. — Счас, только пиво перенесу.

Труди растерянно покосилась на Бертольта, но тот разглядывал подставку для кружки. В камине треснуло полено. Пришла хозяйка, поставила перед Бертольтом пиво.

— Уж я постараюсь говорить по-городскому, — сказал лесоруб.

Он сидел во главе стола, а молодожены — слева и справа от него.

— Я что же, я могу и по-городскому, самую малость, — сказал лесоруб.

— Будем здоровы! — провозгласил Бертольт и поднял серую кружку.

Лесоруб сделал то же со своей, а Труди подняла стакан солодового.

— Красивые кольцы у вас, — сказал лесоруб, — я говорю, кольцы у вас больно красивые, обручальные.

— Мы их долго искали, — согласилась Труди. — Пока оба в один голос не воскликнули: «Вот эти!» Они с насечкой. Не такие стандартные.

— Они, часом, не от еврея?

— Говорила же вам, он с придурью! — завопила хозяйка.

— От какого еврея? Я не знаю никаких евреев. Магазин Брюхерхёффера, вот где мы покупали. Не думаю, чтоб Брюхерхёффер был еврей.

— Не-е, я не про то, я про золото, не еврейское ли, мол, золото, из лагеря, от какого-нибудь еврея из третьего рейха?

— Вы что, очумели? — спросил Бертольт. — Я родился в сорок шестом, а моя жена и того моложе.

— Я ж вам говорила, я ж вам говорила, — причитала хозяйка.

— Дык все равно в вашем кольце может быть еврейское золото, — продолжал лесоруб, после чего, не сводя глаз с Бертольтова кольца, отхлебнул пива. А Труди прикрыла свое рукой.

— Чего вам от нас, в конце концов, надо? Не лезьте к нам со всякими глупостями. Это ваши заботы, а у нас есть свои, сегодняшние.

— Вот я всегда и думал, а куда ж оно подевалось, то золото, которое у евреев в лагерях отбирали, зубы там вырывали или еще чего. Его ж отливали в такие четырехугольные штуки.

— Слитки, что ли? — спросил Бертольт.

— Слитки, слитки, — обрадовался лесоруб. — Ведь зубное-то золото от убитых евреев, оно до сих пор по стране ходит. Чего ж ему не быть и в вашем кольце? То ли мало, то ли много. Золото от трех евреев. А может, их было пять… или восемь…

— Прекратите! Труди, пойдем к себе.

— Дык я чего, я просто сказал, чего думаю.

— Он псих, псих! — кричала хозяйка. — Наплюйте на него.

— Мы, знаете ли, устали с дороги, — сказал Бертольт.

«Подпортили нам начало, — подумал он, поднимаясь по лестнице. — То есть так подпортили, что дальше некуда. Всегда найдется какой-нибудь идиот, который все тебе испортит. Даже медовый месяц, и тот испортит. Ну нет, на будущий год мы поедем за границу. Уж там таких идиотов к тебе и близко не подпустят».