Однажды ты узнаешь

Глава 10

На следующий день с Лешей не разговаривали: Владек подговорил всех на бойкот. Пластинка была новая и всем понравилась, к тому же привезли ее аж из района. Вслух больше всего возмущался, понятно, Сима, лучший танцор. Кажется, даже его красивая родинка покраснела от возмущения. Он ходил по классу и театрально воздевал руки к небу:

– Хорошенькое дело! Ему поручили, а он новую пластинку гахнул. Хоть на танцы не ходи! Как теперь танцевать? Пусть возмещает теперь!

– Ну уж дудки – не вернет, – возмущалась Оля.

– Безответственность! Порча общественного имущества! – поддакивала Гражина с первой парты.

Пашка отмалчивался. Когда Роза подошла расспросить, что на самом деле произошло, он отмахнулся:

– А я что? Не знаю ничего. Владека спроси.

Историк заметил, что что-то не так, и, узнав, что произошло, возмутился:

– Это правда? Что вы – звери? Это неправильно! Каждый человек, каждый комсомолец может оступиться. Тем более такое дело – случайность.

Я подумала про историка: интересно, если бы вы узнали, как «оступилась» комсомолка Трофимова, то сказали бы то же самое? Или все потому, что Леха – комсорг, а отец его – партиец?

Я не одобряла бойкоты еще в школе, хотя, по правде говоря, иногда участвовала в них. Почему-то обычно бойкотировали тех, кто мне не нравился. И мне не было их жалко. Но здесь было другое. Мне не нравился Леша с его заносчивостью, но я понимала, что Владек воспользовался случаем, чтобы унизить Лешу, задеть его как можно сильнее. И мне не нравилось быть орудием личной мести в руках Владека. Но, в конце концов, мне ли было не знать, что такое ошибка? И что ждало бы меня в моей школе, если бы все о ней узнали? Скорее всего, что-то гораздо худшее, чем бойкот.

На перемене я вышла к доске и сказала:

– Я против бойкота. Каждого можно за что-то бойкотировать. Потому что кому-то это может быть выгодно. – Я посмотрела на Владека. – Кого-то за разбитую пластинку, кого-то за рыжие волосы, а кого-то за то, что он еврей.

Я сказала так и села за парту. Владек не спеша поднялся и злобно прошипел:

– Тогда и Трофимовой тоже бойкот!

Тут не стерпела и Роза:

– Тогда и мне!

Я заметила, как обрадовались Оля и Гражина – не смогли скрыть своего злорадства. Сима тоже ликовал: начиналась веселая заварушка, как он любил. Один Паша насупился, но не решился перечить Владеку. А Леша посмотрел на нас с Розой укоризненно и молча вышел из класса.

После школы по дороге домой я спросила Розу:

– Зачем ты вмешалась? Я скоро уеду – мне все равно. А тебе здесь враги не нужны. Тем более из-за Леши. С ним и так не разговаривают. Да он и сам не стремится ни с кем дружить.

Роза пожала плечами:

– Тебе не понять.

– Но все же? Он тебе просто нравится, да? Он симпатичный, это правда.

– Он не такой, каким вы все его видите. Все это напускное. А на самом деле он другой.

– С чего ты взяла?

– Ну как сказать… Ведь никто из нас не знает про него ничего, да и я тоже. Он не так давно с нами учится, со всеми общается только по делу, ни с кем не дружит. И вся семья их такая. Не могу объяснить. Но они мои соседи – и как-то, ты знаешь, всегда там тихо. Будто не живет никто. Даже младших Лешиных братьев никогда во дворе не видно. С другой стороны от меня Сима живет – есть с чем сравнить.

Роза замолчала. Я не знала, что сказать. Леша мне не казался странным, скорее надменным, гордым, ничего другого я в нем тогда не видела.

На следующий день меня и Лешу назначили делать стенгазету. Сначала мы сидели молча. Леша деловито, уверенными движениями размечал карандашом буквы, я тоскливо возила кисточкой по бумаге. Эта тишина давила на меня. На Лешу, наверное, тоже, потому что он наконец заговорил со мной:

– Ну и зря, Трофимова, ты вмешалась.

– Захотела – вмешалась. Ты тут ни при чем.

– Ну а чего тогда? – хмыкнул Леша. Он сосредоточенно затачивал карандаш и не смотрел на меня.

– Я против бойкотов – и все.

– Если ты такая принципиальная, зачем дружишь с «этими»? – Леша не уточнил, но и так было понятно, что он имел в виду троицу.

– Я и не дружу. – Я пожала плечами. – Поговорили на танцах. Разве это дружба? – Я все никак не могла понять, что было не так.

– Тогда как это называется? Обжиматься?

От неожиданности я неудачно капнула краской и стала судорожно размазывать ее еще больше.

– Ты о чем? Я ни с кем не обжималась!

Леша остановил меня:

– Не трогай! Дай я. Ну… а с Симой у всех на виду?

– Так это был всего лишь танец…

Леша наконец посмотрел на меня:

– Знаешь, Трофимова, ты уедешь – тебе дела нет. Но все равно зачем пачкаться?

Я молчала. Он рассуждал, как в Средневековье. Мы же просто потанцевали. Это ничего не значило.

– Так когда уезжаешь? – спросил Леша.

Я хотела ответить что-то грубое, вроде «не твое дело», но что-то было в нем такое, он как-то по-особенному это спросил и не производил впечатление болтуна, что мне захотелось ему довериться.

– Ты никому не расскажешь?

– Никому.

– Клянешься?

– Ну клянусь. Честно – никому.

– Ну так я и сама не знаю, когда папка заберет меня отсюда.

– Шутишь! – удивился Леша и отложил в сторону карандаш и линейку.

– Если бы…

– Хм… а как ты вообще тут очутилась? Зачем?

– Не спрашивай. Не могу сказать. Государственная тайна, – соврала я. – Ты вот что скажи… я видела, ты на географии картами интересуешься. Разбираешься.

– А что? – Леша подозрительно посмотрел на меня.

– Ты можешь мне карту нарисовать? Деревня эта и все, что вокруг…

– Могу. Только зачем тебе? Ты не шпионка случайно?

– Ну какая я шпионка? Просто заблудиться боюсь. Гулять люблю пешком, – снова соврала я.

Леша вздохнул.

– Эх… Да я сейчас тебе все объясню. – Он вырвал листок из тетради, достал карандаш и стал чертить. – Понимаешь, тут единственная дорога. Вот видишь – деревня? По дороге только до нее дойти можно, это пять километров… А больше – куда ни пойди – лес и болота, потом озеро начинается.

– А до города далеко?

– Так зачем тебе?

– Ну… я, может… понимаешь… Если отец не приедет, тогда я бы сама…

– Тебе по-хорошему в Борисов надо, на станцию. Но пешком далеко – даже думать забудь.

– Может, кто-нибудь подвезет меня?

Леша покачал головой.

– Машина в колхозе только. Но ни за что не возьмут тебя – даже не пытайся. Не дураки. Только если тетка твоя попросит кого.

– Не попросит…

– Даже не знаю, к кому обратиться… Может, отец твой все-таки приедет? Не бросит же он тебя тут навсегда?

– Может, и приедет… – Я не знала, что сказать. Каждый день представляла, что возвращаюсь из школы – а в доме отец сидит, ждет меня. Или письмо пришло. Или тетка приходит и говорит: «Собирайся, в Москву поедешь». Но так это никогда и не сбылось.

Леша сказал:

– Слушай. У меня тоже секрет. Не расскажешь никому?

– Клянусь. Честное комсомольское.

– Я ведь тоже отсюда выбраться хочу. Не так, как ты, в Москву, но все равно… В военное училище записаться. Но не знает никто – даже отец. Узнает – не отпустит. Убьет.

Я удивилась: встречала его отца – веселый, душа нараспашку человек, партиец. Еще подумала: как повезло с отцом Леше. А тут «не отпустит, убьет». Это было очень странно.

– Почему не отпустит-то?

– У отца брат родной на Финской погиб. И мачеха тоже против. Не хочет далеко отпускать, чтоб на каникулах приезжал, отцу помогал по хозяйству.

– Хм… А может, и согласятся – ты заранее не угадаешь… Не знала, кстати, что у тебя мачеха.

Леша напрягся:

– Ты про это особо не распространяйся, в школе не знают – не их дело. Понимаешь, ничего тут нет, но не люблю я откровенностей.

– Можешь на меня рассчитывать – я болтать не люблю.

– Надеюсь, – заторопился вдруг Леша. – Пора мне. Я тут все расчертил – завтра приду, помогу докрасить. А насчет бойкота ты зря. Уже было такое. Долго они не продержатся, вот увидишь. – Леша махнул рукой и вышел.

Он оказался прав – уже на следующий день все было как раньше, словно ничего не произошло. Во-первых, Леша действительно каким-то образом добыл пластинку, а во‐вторых, как мне кажется, всей троице хотелось потанцевать со мной в клубе. Могу ошибаться, но мне кажется, главная причина была такая.

Но бойкот этот не тревожил меня. Главное, что я поняла, что в одиночку мне не выбраться из этого болота.

Время шло. Дни проносились, похожие один на другой. Только, пожалуй, разговоры с Розой скрашивали мою тоску по дому да клуб, куда я теперь бегала каждую субботу. Эти несколько часов, когда я танцевала как сумасшедшая, позволяли мне забыться, не думать ни о чем. Но на самом деле я сильно скучала, каждую неделю писала по два письма – почта приезжала в деревню всего два раза. Но ответа из Москвы не приходило. Тетка отмалчивалась, все разговоры переводила на другую тему.

Однажды, это было начало апреля, я проснулась и поняла: наступила весна. Природа буквально за одну ночь преобразилась: прошел дождь, окончательно растаял снег, кое-где показалась зеленая трава. Я как-то остро в то утро ощутила ход времени, как оно бежит, как меняется все вокруг. А я по-прежнему была в деревне, понимаешь? Никто не приехал за мной и даже не прислал письма. Я снова пристала к тетке, решила во чтобы то ни стало добиться ответа, когда же меня заберут, – я чувствовала, что тетка что-то знает и скрывает от меня. Я решила, что в этот раз она мне все скажет, даже если ради этого мне придется прыгать с крыши. Все что угодно, лишь бы не эта неизвестность.

– Что вам передал папа? Когда он за мной приедет?

Тетка снова заладила:

– Чаго не знаю – того не знаю. Надо будет – приедет.

Я не отставала:

– Через месяц? Два? После школы?

– Сказали тебя досмотреть – вот и досматриваю. Мое дело – сторона. Як уж там Сергей решит…

– Может, он в том письме написал, а вы не заметили?

– У яким письме? – насторожилась тетка.

– Да которое Федотыч передал. С деньгами.

– Не написал.

– Может, вы не поняли? Дайте я сама почитаю?

– Я яго у печке сожгла.

Я и до этого искала то письмо, пока тетки не было дома, все перерыла – было пусто, только метрику свою нашла. К тому моменту я поняла уже, что тетка, несмотря на свою кажущуюся суровость, была жалостливой, и решила попробовать зайти этой стороны:

– Маме напишу, что вы надо мной тут издеваетесь!

– Пиши! Вось ты якая! Неблагодарная!

– Я для вас чужая! Сироты в детских домах лучше живут! – закричала я.

Тетка схватилась за сердце:

– Да что ты ведаешь про тех сирот? Да я луччий кусок… Сама пораньше… Да чтоб табе лишнюю минутку поспать…

– Мама приедет и заберет меня – она обещала. Она меня любит. А вы… вы ненавидите! Мама поклялась, что найдет меня!

Тетка закричала:

– Не знаю я, кали папка твой прыедзе! Клянуся – не ведаю. А Ксана табе не помощница.

– Почему вы так говорите?

– Ты сама не ведаешь?

– Нет.

– Пьет же она, – сказала тетка и закрыла лицо руками. Плечи у нее затряслись.

Комната поплыла у меня перед глазами, стало трудно дышать. А в голове, наоборот, все встало на свои места: и материны недомогания, и вялость, и уходы в комнату «отдохнуть». Так она не болела!

Я заплакала. Хотела разжалобить тетку, а получилось так, что все мои слезы, которые я сдерживала все это время, сами собой полились по щекам. Оказалось, что мать моя была алкоголичкой, отец знал об этом, даже тетка, находясь на краю света, знала, а я не замечала. Я не замечала ничего, кроме самой себя. Теперь я поняла: мама никогда не приедет за мной, никак не поможет мне. И не потому, что не хочет. Ей это не под силу. Может быть, она читала все мои письма, а может, витала в пьяном угаре. Это ее надо было спасать, а не меня.

Я поняла, что не могу больше ждать. Что сойду с ума. Что должна сама поехать в Москву, лично поговорить с папой. Он поймет, что я ни в чем не виновата, простит. Не выгонит же на улицу – я же его дочь в конце концов! Я должна вернуться! Тетка, сама того не ведая, подтолкнула меня.