Однажды ты узнаешь

Глава 16

Просто так это было не сделать: Владек к тому моменту полицаем заделался, «бобиком». Приписал себе пару лет, отучился, всегда вооруженный ходил – напоказ, чтоб боялись.

Я знала, уже поняла, что он не отстанет от меня. Так и вышло: назавтра же вечером вернулся с бутылкой самогона и с колбасой. Тетка сразу же без слов сбежала к соседям, оставила меня с ним.

В тот же вечер Владек сделался моим любовником. Я позволила. Переступила через себя, но позволила. Не суди меня, Лиза, за это. Вспоминая об этом сейчас – не жалею. Правильное было решение – спасло много жизней.

Я несколько дней ломала голову: как же мне его прикончить? Что будет со мной после этого – меня совершенно не волновало. Сперва хотела застрелить его из его же пистолета, но как? Из пистолетов мы в школе не стреляли. Я знала, что сперва необходимо снять с предохранителя, но надо было потренироваться, чтобы в нужный момент все получилось быстро и без осечек – другого шанса он бы мне не дал. Но даже возможности рассмотреть пистолет поближе у меня не было – Владек всегда носил оружие с собой, даже в нужник, – всего боялся. Рисковать я не могла. И тогда решила, что с убийством Владека мне должны помочь партизаны.

И вот здесь, как ты понимаешь, возникла дилемма. Леша. Вернее, она возникла сразу же, как снова появился Владек. Я не могла рассказать обо всем Леше – знала, что он не стал бы дожидаться удобного момента, побежал бы к Владеку и наверняка попал бы под его пулю. Нет, я хотела, чтобы Леша жил. Я любила его. И жизнь его была для меня дороже любви.

Леша приходил редко, может быть, от силы раз в неделю и ненадолго. Я передавала через него еду партизанам. Подавала знак – вешала половик на забор, его издалека было видно. В тот вечер Владек, уже натешившись, ушел. Принес колбасы, консервов, которые я собралась передать партизанам. Я вывесила половик – и вскоре постучался Леша. Мы встретились впервые после того, как я сошлась с Владеком. Все сильно изменилось во мне. Я была очень рада видеть Лешу, но одновременно чувствовала себя виноватой, предательницей, ведь только что ублажала другого, пусть и не по своей воле. Мне казалось, что от меня еще пахло Владеком, мне было невыносимо стыдно и я не могла делать вид, что все осталось как прежде. Так что Леша, конечно, почувствовал, что что-то со мной произошло. Я отпиралась:

– Все хорошо, ничего не случилось.

Но Леша настаивал:

– Нина, я же вижу. Что такое?

И тогда я попросила:

– У меня записка к командиру отряда. Обещай, что передашь ее и не будешь читать.

Леша удивился:

– Я так не могу, Нина. Ты должна сказать, что там.

– Там важные для отряда сведения.

– Но тогда ты можешь и мне их сказать, разве нет?

Я крепко сжала его руку:

– Леша, разве я тебя когда-нибудь о чем-нибудь просила?

– Ты хочешь к нам в отряд? Я говорил уже с историком по твоему поводу, поверь. Сейчас не лучшее время, ты должна это понять. Я бы сам при первой возможности…

– Нет, Леша, я не хочу в отряд. Просто передай записку. Ты можешь?

– Это до такой степени важно?

– Да. И ни о чем меня больше не спрашивай.

Леша наконец смирился:

– Хорошо.

– И обещаешь не читать?

– Обещаю, – буркнул Леша.

Я знала, что он сдержит слово. Крепко обняла его, прощаясь. Как в последний раз. Я знала, что между нами больше ничего не будет, как прежде.

В записке было следующее:

«Владимир Михайлович, Вы говорили про справедливость. Владек ходит ко мне. Я хочу его убить. Нужна помощь. Ни в коем случае, прошу Вас, заклинаю, не говорите Леше».

На следующий день историк через парнишку-связного назначил мне встречу в лесу. Идти было страшно – важно было, чтобы никто, особенно Владек, не заметил.

Пришла в условленное место – к счастью, мне, городской, найти было несложно – за деревней свернуть направо и дойти до высокой сосны, которая виднелась с тропинки. На поляне, как мне показалось, никого не было. Стояла тишина, ни одна ветка не хрустнула, лишь вдалеке грустно кричала какая-то беспокойная птица. Я подумала: война, а ведь перелетные птицы уже улетели. Им не до нас – война не война, их ведет природа, что бы ни случилось. А я – как эта одинокая и никому не нужная птица, и зимовать мне здесь.

Вдруг у меня за спиной словно из ниоткуда возник наш историк.

– Нина… Как ты?

Я испугалась, но все равно была очень рада его видеть.

– Владимир Михайлович… я… – Тут я, конечно, расплакалась. Мне было стыдно и тяжело говорить про Владека.

Я плакала – он утешал меня. С ним я почувствовала, что могу быть откровенной, честно рассказать о себе и своих чувствах, чего я не могла себе позволить, к сожалению, с Лешей. Тот был слишком порывистым и уязвимым для этого. Я ненавидела Владека, и мне важно было хоть кому-нибудь открыто рассказать об этом.

– Ну что ж… Нина, война… – говорил историк. – Ты сильная, н-да, я сразу это понял, увидел в тебе.

– Скажите, как мне наверняка побыстрее его убить? – спросила я, утирая слезы.

– Нина, – замялся историк. – Я понимаю, что тебе будет трудно, но… Я попрошу тебя подождать.

– Как подождать? Я не могу…

Я не могла себе представить, что мне нужно будет еще ждать, улыбаться Владеку, ублажать его. Я каждый день представляла, как что-нибудь с ним сделаю, – и только надежда, что все может произойти в любой момент, давала мне силы.

– Понимаешь, он нужен нам, – возразил историк. – У него могут быть важные сведения. Н-да…

– Да какие у него сведения? Он же просто хвастливый чурбан!

– Он мог бы делиться с тобой своими планами, куда он поедет, например. Может, будет где-то встречать немцев. Может быть, даже офицеров, понимаешь? Что-то наверняка он расскажет тебе. Мужчины обычно бывают разговорчивыми, ну… в такие моменты… Это очень ценная для нас информация.

Я не могла поверить:

– А если бы я была вашей дочерью? Вы бы тоже меня об этом попросили? Вы представляете, чего мне это стоит?

Историк молчал, а я не могла успокоиться:

– Вот так лежать под ним каждый день? Терпеть его? Ублажать? Как вы можете?

Я заплакала. Мне стало обидно, что и здесь я не нашла понимания. Историк прижал меня к себе:

– Ш-ш-ш, девочка моя. Моя девочка. Нет другого способа, понимаешь? Ну убьешь ты его… Да даже я, если хочешь, хоть сегодня сам его убью. Что пользы в этом? Они пришлют других вместо Лобановских. Еще более лютых. А ведь именно сейчас у нас появился шанс все знать о них, об их шагах. И речь не о тебе и не обо мне. И даже не о нашем отряде. Это война. Жизни многих людей на кону, понимаешь?

Я и понимала, и не могла представить, что нужно снова терпеть Владека, что нельзя его сразу убить – видит Бог, мне этого очень хотелось.

– Извините, но я не могу.

– Я понимаю, Нина.

– Как мне… убить его? Как это сделать? Чтобы наверняка…

– Вот что… – Историк протянул мне пистолет. – Он заряжен. Вот так снимать с предохранителя, вот так стрелять, видишь?

Я схватила пистолет и прижала его к груди. Мне хотелось бежать, вломиться в хату к сонному Владеку, навести на него ствол и выстрелить!

– Но если можешь… Если только можешь, подожди. Подумай. На всякий случай вот тут камень – его каждый день будет проверять связной в восемь вечера. Если это тебе окажется по силам – подожди. Если нет – никто не осудит. В партизанский отряд для тебя дорога всегда открыта, я лично, Нина, тебе это гарантирую.

Историк так умоляюще смотрел на меня, что сомнения не могли не закрасться в мою душу. Может быть, действительно подождать? Я уже заметила: любое ласковое слово или похвала оказывали на Владека какое-то магическое действие – этот ощетинившийся страшный зверь вмиг превращался в маленького котенка, которому нужна была мамочка. За эти несколько дней он стал называть меня Нинусей, сюсюкать и даже как-то пожаловался на тяжелую работу полицая. Подумала: я ведь действительно могу повернуть слабость Владека в свою пользу. Хитрость какая-то во мне проснулась – Мурины уроки вспомнились.

– А как же Леша?

Историк задумался:

– Леша… Леша… Н-да… Он молодой, горячий. Гордый. Ему нельзя знать про наш разговор, Нина. Никак нельзя, – заключил историк.

– Но он же может узнать про Владека.

– И наверняка узнает – мир не без добрых людей, Нина. И вот тогда он может поступить непредсказуемо.

– Он сам убьет Владека вместо меня!

Историк возразил:

– Или Владек убьет Лешу. Это тоже очень даже вероятно. И другие могут пострадать тоже… Вот что, Нина. Я сам скажу ему.

– Что скажете?

– Что у тебя любовь с Владеком.

– Но это же неправда!

– Неправда. Но все должны в это поверить. И в первую очередь сам Владек.

Я не понимала:

– Но зачем Леше в это верить? Пусть он знает… Пусть он знает, на что мне приходится идти…

– Потому что все знают про ваши чувства с Лешей. Его реакция – лакмусовая бумажка, ты должна это понимать, – рассудил историк.

Я вспыхнула.

– Это ни для кого не секрет. – Он грустно усмехнулся: – В отряде видят, с каким настроением Леша ходит к тебе – как на свидание бежит. Сейчас хоть и война, люди напряжены, но такие вещи естественны. Все всё подмечают. Это ж люди. И во‐первых, если он сам случайно узнает, может натворить глупостей, а это недопустимо в военное время, ты должна это понимать. А во‐вторых, если на секунду предположить, что он узнает о нашем договоре и эту правду вдруг в чувствах или как-нибудь еще скажет – это может так или иначе дойти до Владека. Понимаешь?

– Но как?

Историк говорил так, что мне нечего было возразить:

– А вдруг кто-то из партизан попадется и не смолчит? Ни за кого нельзя ручаться, даже за себя. А вдруг кто-то какому-то родственнику из деревни доверится? Это запрещено, конечно, но люди есть люди. Я не могу гарантировать. Поэтому об этом разговоре должны знать только мы с тобой.

– Я… подумаю, – сказала я.

– Ты нам очень поможешь, Нина, – ответил историк. – Но если откажешься – я все пойму, моя девочка. В любом случае о нашем разговоре никто не узнает. Будет, как ты решишь.

Мы расстались, я отправилась домой прятать пистолет. Чувство, что я могу все закончить в любой момент, грело меня. А также мысль, что я могу быть полезной, отомстить не только за себя, но и за Розу, за ее родителей, за всех остальных. Речь шла уже не только о Владеке, а о фашистах.

Я решила, что нельзя просто жить, как никому не нужное животное, понимаешь? Это было очень важное решение, и я никогда не пожалела о нем.

Владек купился на мою мягкость и податливость. С каждым днем он все больше привязывался ко мне. Стал ласковым, словно всю жизнь только и ждал, чтобы обрушить на меня все накопленные чувства и свое одиночество. Мне даже стало жаль его, этого грозного с виду, но чувствительного в душе, обиженного всеми мальчика. Он начал носить подарки, угощения. Но главное – Владек стал рассказывать про их с отцом подвиги, где были, что делали, а иногда и про планы: «Не жди, Нинуся, – я завтра в Жортай. Немцы будут – важное дело». Я все писала. Оставляла записку под камнем в лесу, а оттуда ее забирал партизанский связной.

Леша пришел не сразу, может, через неделю. Он поверил, что все по-настоящему. Но я его не винила – все верили, забегали замолвить словечко перед Владеком. Даже моя тетка заговорила как-то про свадьбу, глупая, привечала Владека. И не обвинения Лешины были обидными, а то, что он не засомневался. Не захотел узнать правду, не попытался понять меня. Гордый, оскорбленный, он прибежал рассказать, как я обидела его, оказалась совсем не такой, как он ожидал. Падшей. Продалась за банку тушенки. Что мне с самого начала нельзя было верить, как и всем остальным. Что я предала его. И тогда же он сказал, что любил меня, но это уже в прошлом. В первый раз сказал о своей любви, когда она у него уже закончилась. Вот так бывает, Лиза. Поэтому если любишь – надо сразу говорить, не дожидаться подходящего момента. Я ведь уже так и не смогла раскрыться ему.

Леша наговорил мне гадостей и ушел. Я переживала, но понимала, что так было даже лучше – историк оказался прав. Я все приняла. Во многом потому, что и сама чувствовала вину и хотела наказать себя и за Гумерова, и за тот случай в амбаре, и даже за Розу.

А длилось все это, Лиза, аж до сорок третьего года. Сорок третьего года! Как я выжила – не знаю. Свет мне был не мил. Я совру, если скажу, что не жалела тогда о своем решении. Жалела, и не раз. Но каждый день просыпалась и говорила себе: «Я все равно увижу, как этот гад сдохнет». И дождалась.