Однажды ты узнаешь

Глава 18

Ночь была страшной. Присесть было некуда – всюду, куда ни глянь, вода. Руки мои отваливались – девочка хоть и была маленькой, но от усталости казалась мне очень тяжелой. Я кое-как примотала ее к себе и привалилась спиной к небольшому дереву, одиноко торчавшему из болота. Скоро стемнело. У меня от изнеможения закрывались глаза, но спать я боялась – опасалась, что ребенок может выпасть, а я не замечу. Ее беспомощное тельце в воде все еще мерещилось мне. Болотные блуждающие огни окружали нас: голубой свет вспыхивал то тут, то там, где-то совсем рядом протяжно мычала выпь, что-то ревело, хохотало и булькало, но мне, если честно, было уже все равно. Не страшнее немцев с их автоматами. Думала об одном: поскорее найти людей и отдать им ребенка, не допустить, чтобы малышка погибла в том проклятом болоте. А что уж со мной будет – все равно. Об этом не думала.

С рассветом двинулась в путь. Дождь уже не шел. Поплутав, совсем обессилев, когда уже думала, что никогда не дойду, я вдруг услышала крики. Голосили женщины. Пошла – и снова каким-то чудом оказалась в деревне. Она, словно магнит, возвращала меня к себе: смотри на меня, смотри. И никогда не забывай, что со мной сделали. Я и не забываю. Даже если бы захотела – не смогла бы. Еще горячие, отдающие жаром пепелища домов напоминали кровоточащие лунки от выдранных зубов. Печные столбы. Яблони с заскорузлыми стволами и обугленными ветками стояли не шелохнувшись – немые свидетели ужаса, который здесь произошел. Я шла, прижав к себе девочку, боясь поднять глаза. Так было легче – не видеть всего целиком. Привыкнуть. Оттянуть время. Смириться. Я смотрела на дорогу, подернутую следами танковых гусениц, на валяющийся брошенный ботинок, пятна крови на траве, гильзы. Немцев уже не было – жители, не опасаясь, бегом возвращались в деревню в надежде найти своих близких. И находили. Немцы заперли всех, кого смогли найти, в клубе. И подожгли.

Я положила ребенка на траву и присела рядом – мои руки гудели, ноги не шли. Мне нужно было отдышаться перед тем, как двигаться дальше. Перед тем, как в последний раз увидеть Розу.

Я услышала, что кто-то зовет меня, и обернулась. Леша, весь чумазый, заросший, с винтовкой на плече, бросился ко мне, обнял. Я не видела его почти два года. Столько длилась наша с ним размолвка. Я даже не знала, жив ли он. Леша заговорил первым:

– Нинка, я так искал тебя! Боялся, что немцы схватили.

Мы обнялись. Я заплакала:

– Где же вы были? Где партизаны? Как же так? Как вы допустили – деревни нет…

Леша стал оправдываться:

– Мы пытались, Нинка. Ты же слышала бои. Большие потери, огромные… Нас зажали в этом проклятом болоте, рассеяли. Думал, в этот раз точно конец.

Тут девочка, завернутая в чумазое одеялко, заплакала.

Леша удивленно вскрикнул:

– Это же Маша! А где же Роза? Ты видела ее? Она же должна была остаться на острове!

– Там. – Я показала рукой на сгоревший клуб.

– Не может быть! Что ты говоришь такое? – не верил Леша.

Я кивнула. Он остолбенел сперва, потом бросился к клубу… Выбежал, снова вернулся… Потом вышел, сел на землю и заплакал:

– Что же они, гады, сделали…

Настал мой черед – прощаться. Роза лежала на траве перед клубом. Она была все такой же красивой, смерть словно не коснулась ее. Оставила только россыпь красных пятен у нее на одежде.

Мы вместе плакали с Лешей, не в силах утешить друг друга. Не было никаких слов, способных сделать это. Пишу – и сейчас ничего не вижу от слез, ни строчки.

Тетку, мою, Алесю Ахремовну, мы нашли в нашем убежище – она задохнулась от дыма.

Мы похоронили Розу и тетку возле сгоревшего дома Аксельродов. В палисаднике, который так любила Роза.

Плач не стихал – уцелевшие жители возвращались в деревню хоронить своих мертвецов. И все-таки жизнь продолжалась: заметив, что у нас ребенок, кто-то принес нам хлеба, кто-то – чудом уцелевшую крынку молока.

Не помню, сколько времени прошло, а Леша все сидел возле могилы и повторял, не слыша меня:

– Что же делать, что же делать…

Мы оба, потрясенные и усталые, не могли сдвинуться с места. Когда девочка снова стала плакать, Леша очнулся:

– Вот что… Надо пробираться в отряд – а дальше видно будет.

Мы вышли из деревни, и сразу стало легче: то, что произошло с нами всеми в те дни, стало превращаться в прошлое. Если не думаешь о чем-то, оно в этот самый миг уже превращается в прошлое, даже если ты этого не хочешь. Такова жизнь, Лиза.

– Командир что-нибудь решит, – стал рассуждать Леша. – Может, на Большую землю тебя отправит. В Москву, как ты и хотела.

Я вздрогнула от этих слов. В Москву. Опять. Впервые в жизни не хотела туда. Я стала другой. И Москва сделалась чужой для меня. Все, что со мной случилось, изменило меня. Я вдруг ясно почувствовала, что морок, это непреодолимое желание вернуться, прошел. Мне больше нечего было там делать. Я освободилась. Я стала другой.

Мы пошли через болото. Оно было повсюду. Нам было не миновать его, и я смирилась. Сейчас это был наш друг, которого боялись немцы. И я чувствовала себя спокойно с Лешей – я была не одна.

Шли долго, передавая девочку друг другу, но наконец, под вечер, оказались в отряде.

Лица у партизан были усталые, осунувшиеся. Кто-то зашивал одежду, кто-то возился с оружием, кто-то спал, прикрыв лицо чем пришлось.

Под одним из деревьев расположился госпиталь – вокруг лежали и сидели раненые, их осматривали врачи. Раненых было много.

Я увидела женщин, которые чистили картошку, – среди них была и мачеха Леши, Миля. Заметив Лешу, она с причитанием бросилась к нему. Он что-то сказал ей, она осела и закрыла лицо руками. Леша взял у меня девочку и отдал ей.

– Пойдем, накормлю тебя. Потом отведу к командиру.

Я подошла к людям, которые сидели кружком возле полевой кухни. Старик и Пелагея с удовольствием, причмокивая, лопали суп. Увидев меня, Пелагея отвернулась. Старик стал бубнить:

– Чуть нас не загубила, а все равно ребенок умер бы тут, в лесу. Есть главный – слушайся, нечего бабские нюни разводить, ты на войне не баба – ты солдат. Чуть весь отряд не загубила из-за лягушонка этого. Еще и неизвестно, от кого он. А может, от немца?

Я подскочить к ним и закричала:

– Гады, гады, да чтоб вас! Да чтоб вас самих…

Леша испуганно схватил меня за руки и стал успокаивать:

– Ты что, Нинка?

Историк, услышав что-то неладное, вышел навстречу:

– Что тут у вас?

– Товарищ командир, разрешите обратиться? – срывающимся голосом заговорил Леша.

– Обращайтесь.

– Это Нина Трофимова. Нашел в деревне.

Я продолжала кричать:

– Слушайте, вы! Да вы не люди. А ребенок этот – невинный. Сволочи вы последние. Зачем живете? Как вы будете жить после такого? Ребенка убить…

– Как… Что ты говоришь? Ребенка? – Леша отпустил меня и стал приближаться к старику.

– Отставить, – жестко приказал ему историк, а мне сказал: – Рассказывай, Нина.

Я рассказала. Историк приказал старику и Пелагее рассказать, как было. Они ни в чем не каялись, наоборот, настаивали, что выхода другого не было. А старик добавил:

– Окажись ребенок в отряде, окруженном немцами, сам бы ты, командир, такой же приказ и отдал.

– Ах ты, мразь, – сказал историк и добавил, обращаясь уже к нам с Лешей: – Судить не за что их, к счастью, жив ребенок. И прогнать сейчас нельзя – немцев в отряд привести могут. Под стражу их пока, потом видно будет.

Партизаны увели куда-то Пелагею и старика, осыпавших меня проклятиями. Я долго думала, что их вскоре отпустили, но так, чтобы ни я, ни Леша не видели. Но потом кто-то в отряде намекнул, что из леса они так и не вышли, «помогли» им. Правда это или нет – не знаю. Ни Пелагею, ни старика я больше никогда не встречала.

В тот вечер после ужина, сидя у костра, Леша сказал мне:

– Спасибо, что спасла мою дочку, мою Машу. Я тебе за нее по гроб жизни буду благодарен.

Слова эти были для меня потрясением. Несмотря на то, что со мной произошло в тот день, как ни странно, я все еще могла чувствовать. Мне стало очень больно. Так больно, что словно искры из глаз посыпались – так ведь говорят? Я думала, просто выражение такое, но это правда, так бывает.

Ведь все это время с Владеком я считала себя порочной, грязной, думала, что нет и не будет мне никакого оправдания. Я думала о Леше как о несбывшейся мечте, об идеале. Как о человеке, который всегда поступает правильно, что бы ни случилось. Да, он не клялся мне в вечной любви, расстались мы с ним плохо, но я все равно верила в наши с ним чувства. И честно говоря, меня поддерживала надежда, что, когда война закончится, мы будем вместе. Поэтому для меня ребенок Леши и Розы стал ударом. Предательством. Стыдно признаться, что несмотря на то, что Роза была мертва, я разозлилась на нее – ведь она знала о моих чувствах к Леше, но все равно стала мне соперницей. Можно было сказать, что «война», «время такое было», но все это отговорки и, по-моему, неправда. Война не может всего списать – это было бы слишком удобно. Ни предательства Леши и Розы, ни моего – с Владеком. Другое дело, что человек – существо слабое, не надо его идеализировать. Ни других, ни себя.

Леша сказал эту пафосную фразу и будто не заметил, как она сделала мне больно. Наверное, к тому моменту его чувства ко мне давно закончились, он уже и забыл о них, ведь столько всего с тех пор произошло в его жизни – Роза, ребенок, и все это во время войны, когда они в любой момент могли погибнуть.