Однажды ты узнаешь

Глава 5

Я не догадывалась, какая беда меня ждет. И лучше бы родители узнали сразу, в тот же день. Может, и не было бы таких последствий.

Было поздно, но дома не ужинали, ждали меня. Отец сразу набросился на меня:

– Что ты так долго? Что случилось, Нинон?

Мать сидела вялая, в последнее время часто была такая: все жаловалась, что неможется.

Я соврала:

– Да заговорились просто. Про ударников – зря вы волновались. Ничего про тебя он и не спросил. Успокойся, папка.

И это была правда: я думала, что Гумерова интересовала только я. Моя личность, мои мысли, мое мнение.

Отец пытался еще расспрашивать, но я беспечно разводила руками: мол, добавить нечего. Мать с сомнением рассматривала меня, но ничего не говорила. Наверняка что-то почувствовала, но не сказала.

На следующий день я встала, позавтракала и пошла в школу, виду не подала, что не спала полночи – переживала. И стыдно было, и страшно – что будет дальше? Подумав хорошенько, я засомневалась, что так уж ли «ничего такого не произошло», как уверял Гумеров. Мать со мной о таких вещах не говорила, но все же мораль никто не отменял: ложиться с мужчиной в постель надо после свадьбы. Я уже пожалела о том, что случилось, и стала думать о том, как бы все это забылось, как бы сделать так, чтобы никогда больше не видеть Гумерова? И желание это, надо тебе сказать, сбылось, но не так, как я себе это представляла…

Увидев девчонок, я поняла, что и обида на них, и мои ночные страхи улетучилась: да что эти дети понимают? И грудь у меня какая надо. Что там Кира напридумывала! Алексей Петрович очень даже оценил. Мне захотелось все им рассказать, во всех подробностях. Похвастаться своей взрослостью. Увидеть, как Кира стреляет своими черными глазами, лопается от зависти, как Тата хлопает ресницами, как ей не хватает слов от удивления. Но я не могла… Это была моя тайна. Тайна, которая меня и сгубила.

После школы мы с Татой и Кирой побежали в Третьяковку на выставку лучших произведений советских художников. Я так мечтала попасть сюда, но сейчас брела вслед за подругами и ничего не замечала, думала только о Гумерове и о том, что случилось. Чувства мои снова перемешались. Все во мне горело, будоражило меня. Было и стыдно, и неловко, и страшно. Но в то же время я была немножко горда собой. Я теперь – женщина! Девчонки не могли не заметить моего состояния. Они допытывались: что, Нинка? Что? Что случилось? Чего ты какая-то… стеклянная? Но я отнекивалась. Одна Кира прищурила глаз и покачала головой, словно говоря: так я тебе и поверила. Смотри, Нинка, берегись! Меня несло с моими фантазиями, я заговорила словами Гумерова:

– Вот, например, мы сейчас бьемся, чтобы ткани наши были сродни произведениям искусства. И советская графика – она очень влияет на то, каким будет наш текстиль. Связь очень, я бы даже сказала, явная.

– Ой… ты чего это так заговорила? – Даже Тата заметила, что что-то со мной произошло.

Как в дурмане пролетело несколько недель. Я не верила происходящему. После школы Алексей Петрович ждал меня в соседнем переулке, нетерпеливо постукивая по рулю своими красивыми пальцами, и вез на квартиру. Временно нашу квартиру, как он говорил. По дороге расспрашивал меня обо всем, как я жила эти дни без него, что читала, что запомнилось. Казалось, его интересовало все, даже мое детство, первые воспоминания. Алексей Петрович был таким внимательным ко мне, как никто никогда, даже папка. Спрашивал такое самое сокровенное, о котором никто про меня не догадывался. Он за короткое время всю меня почувствовал и понял. Даже как-то попросил принести мои детские фотографии, очень внимательно их рассматривал. На второе свидание принес мне шелковое белье. Потом я прятала его у себя в комнате и вешала сушиться на батарею под полотенце, чтобы мать не нашла.

Мы поднимались по лестнице, он трясущимися руками отпирал дверь – ключи обязательно несколько раз падали, – а там все развивалось по одному и тому же сценарию. Сначала он просил меня медленно раздеться, рассматривал меня, трогал и даже нюхал. Мне это было странно, всегда хотелось, чтобы это скорее закончилось и началось понятное. Понятное длилось почему-то совсем недолго, Алексей Петрович становился беспокойным, суетливым и вот уже собирался, просил меня поскорее одеться. Ведь у меня не было никакого опыта, я не знала, как все должно быть, а спросить было не у кого. Я боялась признаться себе, но мне нравились именно наши разговоры по дороге в эту квартиру, а не то, что было потом.

Девчонкам в эти дни врала, что надо домой – мать болеет. Она и вправду в последнее время выглядела как-то неважнецки, все отдыхала, но мне не было до этого дела. Я врала ей, что иду к Тате готовиться к контрольной, и тут же убегала. Время бешено неслось. История с заметкой забылась сама собой. По вечерам мы иногда ходили с папой в театр, все, казалось бы, осталось как раньше. Но нет – эти походы уже не доставляли мне былого удовольствия. Я больше не чувствовала себя папиной дочкой: мой секрет разделял нас.

Однажды столкнулись с Гумеровыми в Концертном зале Чайковского на Вагнере. Алексей Петрович нисколько не смутился, вел себя как обычно: снисходительно-насмешливо. И жена его, в этот раз в элегантном платье из синего бархата, отделанном гипюровым воротником, как обычно меня не заметила. Видимо, была уверена, что я еще не вошла в возраст ее потенциальных соперниц. «Ха-ха, – подумала я и тут же спохватилась: – Интересно, так ли он внимателен к ней, как ко мне?» Ревность начала одолевать меня.

Хочу сказать тебе, что много-много лет в случившемся я обвиняла только себя, оправдывала Гумерова. Тебе это может показаться странным, но так оно и было. Я чувствовала себя порочной и была уверена, что именно мои слова и мое поведение тогда в квартире у Муры подтолкнули его, показали ему зеленый свет: с этой можно, она сама виновата – заслужила. Сейчас, в конце жизни, когда я многое перевидала, уже так не думаю. Гумеров был больной, порочный во всех отношениях, страшный человек. И я оказалась всего лишь одной из его жертв. Он не знал раскаяния, он ничего в действительности не боялся: умел управлять своей Надькой и нами, молоденькими дурочками. Отец мой, прошедший Гражданскую, удержавшийся в конце 30-х, боялся Гумерова как огня. Чувствовал в нем беспринципного опасного человека. Зверя.

Через три недели, это была пятница, Алексей Петрович повез меня на квартиру, но по дороге молчал, а я, пытаясь сгладить гнетущую атмосферу, наоборот, болтала, рассказывала шутки про школу и одноклассников, какие они глупые дети. Мне очень хотелось, чтобы он переменился, чтобы мы снова поговорили, как прежде.

Мы вошли, но он не стал раздевать меня еще с порога, как обычно, а усадил в заваленное тряпьем кресло и заговорил чужим учительским тоном:

– Знаешь, Нина, нам надо… хм… расстаться. Вот такая драматургия.

Я растерялась. Никак не ожидала этого.

– Но почему?

– Я все-таки слишком… хм… стар для тебя. Тебе нужен хороший милый мальчик, комсомолец. Понимаешь, чувствую, будто отнимаю у тебя будущее, будто… поступаю… хм… не совсем честно.

– Мне не нужен никакой мальчик! Алексей Петрович, что вы такое говорите? – Я все еще была с ним на «вы» после всего.

Алексей Петрович замахал руками. Как-то даже брезгливо у него получилось. Будто я предлагала ему что-то неприятное.

– Нет, Нина, нет. Не могу так. Не сплю ночами, совесть заела совсем.

– Но я же сама все устроила. Сама! Вы ни в чем не виноваты! Все я. Не бросайте меня, пожалуйста!

– Нина… Я все решил. Не могу. Все. Нет, все. Все кончено. Такой вот финал. Прости.

Я зарыдала. Такого горя не испытывала никогда до этого. Мне показалось, что мир мой рухнул. Что случилось самое плохое в моей жизни. Я просто обезумела и сказала первое, что пришло в голову:

– Ну так я пойду к вашей жене. И скажу, что люблю вас больше, чем она. И пусть отступится.

Гумеров вскочил и нервно зашагал по комнате. Голос его стал каким-то чужим, колючим:

– Никуда ты не пойдешь. Нельзя. Что ты такое говоришь? Какие глупости!

– А вот пойду! – с вызовом бросила я.

Он в ужасе подбежал ко мне и больно схватил за руки:

– Не смей! Мы все погибнем! Как ты не понимаешь? И я, и ты, и твой этот… папка!

Я растерялась:

– Папа? При чем тут папа?

– Ты забыла, что ли, кто отец Надьки? Забыла? Если он узнает – нам всем конец. Кто-то пронюхал про нас. Кто? Ты сказала кому-то? Похвасталась? Нажаловалась?

– Я? Никому. Совсем никому.

– Это уже неважно сейчас. Надька узнала. Эх… Если буду и дальше видеться с тобой, она заставит его… что-то мне сделать. Она мстительная. Дрянь. Ненавижу ее. Вынужден с нею жить. Вынужден. Как она мне противна! Старая. Эти ее толстые ляжки. И как узнала? Кто? Как? Ведь как-то все обходилось.

– Что значит обходилось?

Он растерялся, забормотал:

– Ничего не значит! Понимаешь, Нина. Я ценю… хм… молодость, юность. Я, если хочешь знать, эстет.

– Не понимаю.

– Надька ведь тоже была молоденькой, когда я увидел ее. Заканчивала школу. Острые коленки. Хм… Маленькие грудки. Вылитый цыпленок. Я влюбился, тем более ее папаша…

– Так что же… Как это? Были и другие?

Он, увидев, что я больше не плачу, уселся в кресло напротив и закурил:

– Ну нет, конечно. Как ты могла подумать? Ты – самая-самая. Поверь мне. Просто мне не хватало… хм… молодости. Глотка свободы. Тонкой прозрачной кожи. Округлых, детских таких щечек. Когда ровные гладкие пальчики без этих вен и узлов… – Он гадливо поморщился. – Ты шокирована, Нина? Не надо. Просто все это необходимо закончить прямо здесь и сейчас. Вот такая драматургия. Так будет лучше для всех, поняла?

Он быстро накинул на меня пальто, ловко посадил в машину, привычным маршрутом довез до соседнего с моим домом переулка. Я молчала. В голове звенело. Мне хотелось, чтобы он поцеловал меня. Чтобы сказал, что передумал, что не может без меня. Обнять, почувствовать его запах. И пусть все видят – наплевать! Пусть он только передумает! Но он сказал:

– Мне было хорошо с тобой, моя девочка. Очень жаль, что вот так. Ты не поминай это… лихом, хорошо? И никогда никому не рассказывай. Да. Все равно никто не поверит.

Он практически силой вытолкал меня из машины и уехал, резко тронувшись с места. Я постояла еще на морозе и пошла домой. В душе было пусто. Будто я – яблоко и из меня вынули сердцевину. Ничего не чувствовала.

Мать отшатнулась:

– Ой… заболела, что ли, а?

– Нет, просто полежу.

– Что с тобой? Это самое… Сама не своя. Опять без шапки ходила, а? А я говорила! А панталоны теплые где?

– Ничего. Оставь меня. Не трогай. – Я пошла в комнату, закрыла дверь и легла.

Чувствовала, словно жизнь моя закончилась сейчас и навсегда. Ноги ослабли. Все тело налилось тяжестью. Захотела выпить воды, но не смогла подняться. Вскоре провалилась в сон.

Ни на следующее утро, ни днем позже не смогла подняться в школу. Мать позвала врача – здорова, переутомление. Пусть полежит.

Отец сидел со мной каждый вечер, наконец приходил после работы вовремя, не болтался черт-те где, но говорил не то. Какую-то ерунду про театр. Будто это все еще меня интересовало. А у меня все болело в груди, сжимало так, что трудно было дышать. Не знала, что такое бывает в жизни. Отец что-то продолжал говорить, а я лежала и думала: Алексей Петрович узнает про меня, передумает и придет. Расскажет все отцу, разведется со своей Надькой. Он же сказал: я самая-самая. Он не любит Надьку, он хороший, и все это какое-то наваждение.

Прошла неделя. Я с трудом стала ходить в школу. Но все было не то. Меня не отпускало мое горе. Просыпалась – и оно давило на меня. Шла в школу, но ничто и никто меня не радовал. Кира с Татой пытались расспрашивать, что случилось, но я молчала. Классная оставляла после уроков на разговоры. Я молчала. Не могла никого видеть, не желала ни с кем говорить. Приходила из школы, ложилась в кровать и смотрела в потолок: мне не хотелось жить без Гумерова. Без единственного на свете человека, который меня понимал. И тогда я решила, что должна встретиться с Алексеем Петровичем, все ему объяснить. Ведь он не знал, что я люблю его. Я была уверена, что это любовь, понимаешь? Что это именно она и есть. И что такое на всю жизнь. Мучилась: я наверняка что-то сделала не так, сама все испортила. Поэтому он меня бросил. Если бы он знал, что я люблю его, то не побоялся бы ни своей Надьки, ни ее папаши.

Звонила несколько раз в день, но секретарша раздраженно твердила, что Алексея Петровича нет. А потом сказала: не звони ему, деточка, он очень занят. Не возьмет трубку.

Тогда я пришла к нему на Кировскую, в это стеклянное бездушное здание, но старуха перекрыла дверь своим сухоньким тельцем:

– Нельзя! У него совещание! Там САМ!

Я закричала:

– Алексей Петрович! Мне нужно с вами поговорить!

Он не вышел. Я плелась домой и размышляла: как мне встретить его? Я должна была объясниться, должна! Решила: буду каждый день звонить, ходить к нему. Он выслушает меня! А если встречу в театре – скажу прямо там, при Надьке. И мне не стыдно – я же люблю его.

А вечером он сам позвонил в дверь. Я обмерла от счастья. Он приехал к отцу! Сейчас все выяснится! Он разведется с Надькой и женится на мне!

Они заперлись в кабинете. Я не находила себе места, задыхалась от волнения. Мать тревожилась:

– Что он пришел? Да еще, это самое, домой… Что случилось, а?

– Ах, мать… Не понимаешь. Он из-за меня!

– Из-за тебя? Что ты натворила, а? Что-то не то с той заметкой? Не написала вовремя? Или что?

– Да ничего… Наоборот!

Вскоре позвали меня.

Алексей Петрович сидел в отцовском кресле и курил. Красивый, величественный. Тонкие нервные пальцы сжимали папиросу. У глаз собрались морщинки. А ведь он уже не молод, почему-то подумала я и тут же представила себя рядом с ним в свадебном платье. Отец стоял у окна. На всю жизнь запомнила ужас в его глазах, когда он обернулся. Он прокашлялся и заговорил каким-то чужим, совершенно не своим голосом:

– Понимаешь, Нинон… Тут, так сказать, такое дело. Я понимаю все эти девичьи фантазии. Но не надо больше звонить Алексею Петровичу. Беспокоить его.

– Но папка! Это не фантазии. Я люблю его, а он…

Алексей Петрович поспешно перебил меня:

– Нина, девушки… хм… часто придумывают себе героев. А я совсем не герой. И у меня жена. Твои выдумки могут всем навредить.

– Но вы говорили, что…

– Мало ли что я сказал во время нашей… хм… беседы. Сергей Васильевич, прошу простить, но я же не знал, что у вас такая впечатлительная дочь. К тому же что она начнет рассказывать всякие небылицы обо мне…

– Алексей Петрович, не беспокойтесь. Мы все объясним – мы же с вами обо всем уже договорились. Она, так сказать, все поймет.

Гумеров наклонился вперед и заговорил, чеканя каждое слово:

– Не хотелось бы, Сергей Васильевич, прибегать к каким-то другим мерам. Тогда дело коснется всей семьи. Вы же понимаете? Абсолютно всей. Я пришел сюда и говорю об этом, потому что… хм… не хочу, чтобы вся эта история зашла далеко. Мне это совсем не нужно. Но если я буду вынужден…

Гумеров встал. Почему-то показался мне огромным. Гигантом. И куда делось его насмешливое выражение лица? Его расслабленность? Казалось, это хищник, который готовился к прыжку, чтобы сожрать меня.

Отец миролюбиво залебезил перед ним:

– Ну что вы, что вы. Все понятно. Даже не думайте. Забудьте. Уладим. Нет причин для беспокойства. Ниночка очень, так сказать, послушная, понятливая девочка.

Гумеров, не оборачиваясь, вышел, тяжело проминая кабинетный ковер. Отец засеменил следом.

Я слышала, как в коридоре мать вторила отцу, что-то приговаривала вкрадчивым голосом.

Отец вернулся в кабинет, но не сел в свое привычное кресло. Будто не осмелился, будто там все еще сидел призрак Гумерова. Мы молчали. Отец нерешительно мерил шагами кабинет, то и дело останавливаясь, меняя направление.

Вошла мать:

– Что, Сережа? А?

Отец остановился, словно стряхивая оцепенение:

– А знаешь что? Собирай-ка все Нинкины вещи. В чемодан.

– Папка, ты что?

– Ты, это самое, рехнулся, Сережа? – охнула мать.

– Делай, что тебе говорят! Девку упустила – где шлялась, с кем? Кому звонила? Ты чем здесь все это время занималась? – резко рявкнул на мать незнакомым, каркающим голосом. – А ты, – закричал он на меня, – совсем ум потеряла? Ты кому звонишь? За кем бегаешь?

Никогда не видела его таким.

– Папка… Я звонила, но он же сам… Квартира эта… Его же никто не заставлял!

– Забыла, какие времена? Чтобы ни я и никто другой! Ни про какую квартиру даже слова! Ты поняла? – Он больно схватил меня за плечи и встряхнул. – Ты поняла?

Я закричала:

– Папка-а-а! Да как же так? Почему ты так со мной?

Он схватил меня за руку, оттащил в комнату и толкнул на кровать:

– Замолчи! Заткнись! Я думал, у меня дочь! А у меня – дура! Все сейчас через тебя полягут! Все! – Прошипел матери: – Следи, чтобы не выходила никуда. Поняла? Я скоро.

Мать испуганно перебирала какие-то по большей части случайные вещи и бросала их в большой чемодан на полу:

– Да что ж это? Ай, Нинка… Горе какое!

– Мать, почему он не верит мне? Почему так кричит на меня? Ведь все же правда!

– Может, и верит. Но куда ж деваться-то, а?

– Верит? Не защитил меня? Он же согласился, что все выдумка! А сам учил меня правду говорить. Быть комсомолкой.

Мать остановилась, выпустила вещи и пристально посмотрела на меня, покачала головой:

– И где ж это в комсомоле про взрослых женатых мужиков говорится-то, а? Сейчас все мы через тебя…

Мать бессильно опустилась на кровать. Я села рядом, прижалась к ней, может, впервые в жизни:

– Куда ж он меня отправляет?

– Мне откуда знать? Придет – вались в ноги. «Папочка, прости. Все сделаю, как ты скажешь. Буду слушаться». Поняла? Рыдай, клянись. Может, обойдется.

– Попроси и ты за меня, мама.

– Уж попрошу. Да не послушает – ты ж сама видишь, как он со мной.

– Почему ты так говоришь? Он послушает! Ты жена его!

– Да какая жена? Одно название! Так… ночевать приходит, и то не всегда. Сама видишь – ты же большая девочка. Боится, что развод ему помешает, а так бы давно… А вот тебя он очень любит. Так и сказал: мы с тобой одно, а Нинку не оставлю. Эх, как же тебя угораздило… Ох, Нинка…

Все встало на свои места. Конечно, я давно догадывалась, видела отца с той женщиной и девочкой, но притворялась, что не замечаю:

– Так он из-за тех, других, сейчас волнуется? Или из-за себя? – вырвалось у меня.

– Ты не думай об этом, – стала успокаивать меня мать, – иногда ведь лучше не знать.

Я побежала в прихожую, наспех оделась. Мать бросилась к двери:

– Не глупи, Нинка! Что ты удумала, а?

Я вырвалась. Не то, все не то!

– Я так не могу. Хочу узнать правду.