Однажды ты узнаешь

Глава 14

Но на Пелагее мои злоключения не закончились. Утром я проснулась от криков на улице. Выглянула в окно – к нам бежала, потрясая руками, полная женщина с цветастым платком на голове:

– Ах ты ж, ах ты ж…

Тетки уже не было дома. Я заспалась, не встала ее провожать и теперь с ужасом поняла, что дверь не заперта. Женщина без стука забежала в сени и вот уже с грохотом распахнула дверь в хату:

– Их зол вЭйнэн аф дАйнэ [3]! Ах ты ж стерва такая! Ты чего на моего сыночка наговариваешь?

– Я не…

Но женщина не слушала, она, не глядя на меня, заметалась по хате:

– Я, как честная женщина, спросила: «Сима, это правда, что говорят? Ты там был? Скажи маме правду!» И мой Сима, он никогда не обманывает маму, он сказал… он поклялся, что его там даже и не было. И он даже не видел и не слышал ничего…

Я растерялась и не знала, что ей сказать. Я видела, что женщина искренне возмущается и верит в то, что говорит.

– Я…

– Мой Сима… Он хороший мальчик. Очень хороший мальчик – я тебе как мама его говорю. Кто его знает лучше мамы?

– Понимаете, я уже сказала, что мне ничего не нужно. Оставьте меня в покое. Идите домой.

Но женщина никак не могла успокоиться:

– Так что ты хочешь? Чего ты добиваешься? Чтобы еврей женился на русской? Да еще из Москвы?..

– Конечно нет! Почему вы все говорите про какую-то женитьбу? Мне шестнадцать!

Женщина, это была Фира Фишман, наконец чуть успокоилась и села на лавку. На лбу у нее проступила испарина – видно, она бежала от самого дома, а жили Фишманы на другом конце деревни. Глаза у Фиры были выразительные, красивые, поэтому, несмотря на излишнюю пышнотелость, она казалась привлекательной. Она стала внимательно рассматривать меня. По-видимому, какая-то новая мысль осенила ее:

– Так, может, у тебя в твоей Москве все же есть еврейские корни? Я не говорю, что Сима там что-то видел, но чтобы спасти положение… Если папа твой большой начальник… А еще если и чуть-чуть еврей – тогда можно и поговорить?

– Нет, папа не еврей…

Она вздохнула и продолжила разговор, словно забыв, с чего все началось. Почему она вообще здесь оказалась и в чем обвинялся ее Сима.

– А мама? У нас все по маме… Так, может, мама чуть-чуть еврейка? Я не хочу расставаться со своим Симой, с моим хорошим мальчиком. А мой Сима – очень хороший мальчик. Я, как его мама… Но Москва…

– Нет, и мама не еврейка.

– Так, может…

– У нас нет родственников-евреев. И вообще, вы знаете – ваш Сима очень хороший мальчик. Так что вы ни в коем случае с ним не расставайтесь.

Женщина развела руками:

– Ну если совсем нет евреев…

– Совсем. Идите домой. Ничего не надо.

– И Сима такой хороший мальчик…

Мне еле удалось вытолкать Фиру из дома. Стало жаль ее. Хороший мальчик. Знала бы она… Нет, не он был зачинщиком, не он. Но это не уменьшало его вину.

Сейчас, когда жизнь позади, я в чем-то понимаю их, тех матерей. Сама стала матерью, многое пережила. В те дни Фишманы, Чугуны и Лобановские спасали свои семьи. Конечно, я же могла разрушить жизнь их мальчикам. Их светлое будущее, уже вымечтанное, нарисованное в воображении родителями, рушилось. И это было главным. Они не задумывались о том, что именно сделали их прекрасные сыновья, надежда рода. Матери думали только о том, чтобы не было последствий. И думаю, это не только их вина: они все были измученными непосильным трудом, не слишком религиозными (советская власть добралась и сюда), им было не до размышлений о добре и зле и о морали. Животный, материнский инстинкт двигал ими.

Я хотела, чтобы все побыстрее забылось, закончилось. Но с ужасом ожидала прихода Лобановской и в то же время надеялась, что она не придет. Владек наврет с три короба – и дело с концом. Им всем были невыгодны эти разговоры. Но все оказалось гораздо хуже.

Прошло два дня. Время тянулось мучительно долго. Я не могла ничего делать – лежала на кровати и, глядя в потолок, думала, думала. Винила себя, конечно. Было ощущение, что жизнь моя снова провалилась куда-то в пропасть и что на этот раз мне оттуда уже не выбраться. И не было уже наивной надежды, что я все объясню – и справедливость восторжествует. Все уже слишком запуталось. Да и кому было объяснять? Я перестала верить, что вот приедет папка и все станет как прежде. Уже не станет. Я смирилась. Перестала ждать. Можно сказать, «поплыла по течению». Даже возвращения с работы тетки стали приносить мне радость – мне было тягостно с самой собой.

Чтобы хоть как-то отвлечься и помочь тетке, я постирала и вышла во двор вывесить белье. Возле дома затормозил грузовик, из кабины неспешно вылез Вацлав Лобановский – отец Владека. Он работал водителем в колхозе. Издалека увидел меня – и я почувствовала, что не могу бежать, не могу сдвинуться с места.

Про Вацлава говорили, что на Беломорканале он много людей убил. А Роза рассказывала, что он страшно Владека вожжами избивал, за женой своей с топором гонялся. Рыжий такой, глаза рыбьи, бесцветные… Вот в кого пошел Владек. От старшего Лобановского издали веяло опасностью, он был как дикий зверь перед прыжком. И я почувствовала себя его будущей добычей. Он медленно приблизился ко мне и закурил – руки у него были сильно обмороженные, не хватало нескольких пальцев. Оценивающе осмотрел меня, как облапал, и начал без предисловий. Говорил тихо, уверенно:

– Говорить мне с тобой, курва, нечего. Так тебе и надо. Хвостом крутить. А в милицию пойдешь – на нож. Понятно объясняю?

Я кивнула. От страха говорить не могла. Я понимала, что это «на нож» он может сделать со мной прямо сейчас, и никто ему не помешает – он не шутил.

– Понятно или нет?

– Д-да… – еле выдавила я.

– Ну и хорошо, – сказал он. – И нечего из себя целку строить. Все про тебя уже известно. И про этого женатого, и про твои шашни. Дурочка твоя белобрысая, дочка профессорская, все рассказала, даже ничего делать не пришлось. – Увидев мое удивление, он усмехнулся: – А ты что думала? И в Москве у меня дружки найдутся. Меньше надо было языком молоть, и про улицу, и про номер школы. – Он сказал это и ушел вразвалочку к своему грузовику.

Так мне стало понятно, что Владек узнал про Гумерова и откуда. Тата… Но я ее не винила. Если дружки Вацлава выглядели хоть вполовину как он… Я и сама испугалась тогда страшно. И не только за себя – за тетку. К счастью, на этом мои разговоры с родственниками троицы закончились. Так или иначе после того, как испуг от прихода Лобановского прошел, я испытала облегчение – не было уже того тягостного ожидания, что снова надо будет объясняться с кем-то. Что-то опять выслушивать. Я чувствовала, что Лобановский был последний, кто пришел ко мне. И больше плохих вестей уже не будет. Но не тут-то было.

К вечеру тетка вернулась смурная, села молча на лавке, как была, в грязных сапогах. Такого с ней еще не бывало. Я спросила:

– Что? Алеся Ахремовна?

Тетка вдруг заголосила:

– Людзи гаворать… что ты… ой… что в Москве… Что за мушшыну жанатага тебя сюды… А еще что ты сама слух распустила, про парней гэтих, а ничога не было. – Тетка рыдала и не могла остановиться. Все было понятно.

Не только я пострадала от своей глупости, но и тетка. И это было еще обиднее – она была совсем ни при чем. Тетка, которая больше всего на свете боялась, что люди что-то не то про нее скажут, оказалась в гуще самых стыдных разговоров и осуждения. И виновата была снова я.

Я попыталась оправдаться:

– Это неправда, Алеся Ахремовна… Вернее, не все правда. Понимаете…

– На бяду ты мне приехала. Стыдобища какая… – заплакала тетка. Села на лавку и стала повторять: – Як жить? На вулицу не выйти…

Я не знала, куда себя деть. Ни уйти не было никакой возможности, ни слушать тетку. Я вышла во двор и села на лавку возле хлева. Похолодало, но возвращаться в дом мне не хотелось. Все что угодно, лишь бы не слышать причитания тетки. Через несколько часов опухшая, красная от слез тетка позвала меня в дом и охрипшим от рыданий голоса сказала:

– Кто ж теперь что докажа? Их много, свою дуду дудуть. Я немолодая ужо. И скольки ж тут всего было: и знасилования, и забойства. Усе было. Природа такая человеческая. Поговорят люди и забудуть. Забудуть.

Вечером, когда тетка, наплакавшись, уже легла спать, в окно постучал Леша. Я не видела его с тех пор, как он проводил меня из школы домой. И, честно говоря, переживала из-за этого: ведь обещал не оставлять меня, приходить, но почему-то не сдержал слово. Рука у него была закручена в какую-то тряпку. Я испугалась:

– Неужели опять Владек?

Леша грустно улыбнулся:

– Нет, просто палец сломал.

– Как так? На ровном месте?

– Случайно. Работали с отцом.

– Это чем?

– Да просто молотком промахнулся, Нинка! – разозлился Леша.

Я видела, как Леша ловко обращался с молотком, когда надо было что-то починить в школе. И вообще он был рукастый. Я не могла поверить, что он вот так мог сломать палец.

– Это отец, да?

Леша вздохнул:

– Не в первый раз. Это он для остальных такой… понимающий. А с нами, особенно со мной… Ненавидит просто.

– Почему ты не расскажешь никому? Так ведь нельзя!

Леша снова грустно усмехнулся:

– Кому? Не поверит никто ведь – ты же понимаешь.

– Не хочу, чтобы у тебя из-за меня были неприятности. Ты поэтому не приходил, да? Из-за отца?

Леша серьезно посмотрел на меня:

– Я буду приходить, ты не волнуйся. Я не передумаю.

Я помолчала. Не хотела, чтобы между нами остались недоговоренности, и все-таки решилась сказать:

– Почему ты не спросишь меня про Москву? Про то, что люди говорят?

– Потому что я все, что мне надо, про тебя, Нинка, знаю. А людям только слово дай. Все переврут, а на самом деле никому и дела нет.

– Мне есть до тебя дело.

Леша вздохнул:

– Эх, Нинка…

Леша рассказал, что Розе запретили ко мне приходить, отец стал из школы ее забирать после уроков. А еще что было комсомольское собрание, проводил Владимир Михайлович. Говорил про честность, про ответственность за плохие поступки, что нельзя распускать слухи. Но ничего конкретного. Владека с Симой так или иначе не было – их в комсомол не брали. Пашка сидел красный, но и слова не сказал, хотя за последние дни сильно изменился, закрылся в себе, ни с кем не разговаривал, после школы стал сразу уходить домой. Троица как будто распалась. А Оля с Гражиной на том собрании порывались пару раз сказать, что еще не известно, где правда, и что некоторые комсомолки тоже обманщицами бывают, но Роза вступалась и не давала им разойтись в этих гнусных размышлениях вслух. Так обстояли дела в школе.

Леша ушел и обещал заходить время от времени. Я этого не хотела – поняла уже, что любой, кто приблизится ко мне, может пострадать. Как страдала опозоренная тетка. Как Роза, на которую незаслуженно пала тень моей порочности. Так и Леша. Я знала, что дружба со мной ничего хорошего ему принести не могла.

Но история, как ни странно, и правда стала забываться, как предсказывала тетка. Никто из обидчиков к нам больше не приходил. Тетку тоже на ферме перестали донимать с вопросами. Незаметно начался июнь. Я не выходила из дома на улицу без дела, но научилась и стала много помогать тетке по хозяйству: доила корову, кормила свиней, полола и поливала огород. Но выполняла все механически – по существу мне было все равно. Тетка видела это, но не брюзжала, как-то смирилась с моим присутствием. А я привыкла к ней. Она не казалась мне больше грубой и невоспитанной, как раньше. Я увидела в ней одинокого и очень уязвимого человека.

Я много занималась. Историк, как и обещал, передал учебники и некоторые книги по разным предметам, которые не входили в программу. Я догадалась, что это его личные книги – на них не было библиотечных штампов. Через Лешу, который приходил очень поздно, когда было уже темно, передавала домашнюю работу. Началась подготовка к контрольным. Я смирилась, что школу придется заканчивать здесь, что отец не приедет. Какое будущее ждет меня – я уже не знала. Забылись и журналистика, и Кира с Татой. Простила ли я их? Мне кажется, да. Они остались для меня в прошлом. Все это стало казаться каким-то нереальным, давно прошедшим. Лихорадочное ожидание отца отпустило меня. Я словно выздоровела.

Испытания прошли мучительно. Я приходила в класс, видела эти ненавистные лица троицы: ухмылку Владека, ускользающий взгляд Симы, красные уши Паши. Долго не могла сосредоточиться, хотя хорошо знала предмет. Мне вспоминались шорохи амбара, слова, сказанные там, запах пыльного зерна. Словно возвращалась в те события и не могла вырваться из них. Болела голова, начинало тошнить.

Леша на испытаниях сидел бледный и очень напряженный. Он признался потом, что все время переживал, что я упаду в обморок, – такой у меня был вид.

Одно радовало меня: присутствие Розы. Только на контрольных мы и могли увидеться. Родители по-прежнему сторожили ее, говорили: «Бережем тебя для будущего мужа. Если по деревне начнут сплетничать, что ты дружишь с этой, – никто тебя замуж не возьмет. Подумают, что ты такая же».

Я садилась за парту и шепотом спрашивала: «Как ты?» Роза с грустным видом отвечала: «Одни «посы»… скучаю по тебе!» Я шептала в ответ: «Я тоже!»

С ужасом думала: неужели это навсегда? Я уеду, она тоже – и мы больше никогда не сможем поговорить как близкие подруги?

Как ты понимаешь, Лиза, все сложилось совсем иначе: ведь это был июнь 1941 года.

Пытаюсь вспомнить, думали ли мы о войне, чувствовали, что она начнется, или нет. И знаешь – все-таки нет, мы не догадывались, хотя все необходимое для этого уже было в воздухе, витало где-то рядом, просачивалось сквозь строчки газет. Но мы были молоды и слишком заняты собой, своими мечтами и заботами.