Однажды ты узнаешь

Глава 7

Вот так, Лиза, началось мое путешествие, из которого мне суждено было вернуться не скоро и совсем другой, с ребенком на руках. Принято говорить «я ни о чем не жалею», «жизнь прожита, ничего не изменишь». Но я, признаться честно, жалею. Жалею ту глупую девочку, которой я была. Жалею о той жизни, которая была предназначена мне, но которую я не прожила. Если можно было бы вернуться и все изменить – я сделала бы это без трепета и сомнений. Но увы…

И что еще хочу сказать тебе, Лиза. Ничего, девочка моя, не бойся. Ничего. Всякое в жизни может случиться, но бояться не надо. Будь решительной и смелой – вот что я, прожившая жизнь, могу сказать тебе.

Но вернемся к моей истории. Я сидела ни жива ни мертва, поезд тронулся. Федотыч снял свою нелепую шапку, деловито выудил из вещмешка бутылку водки и стакан. Кивнул мне:

– Ну что, доня, а то выпьем?

Я растерялась, дома мне никогда не предлагали спиртного, даже вина.

– Да вы что – я не пью…

– С мужиками шастаешь, а не пьешь, – весело подмигнул Федотыч. – Да ты не бойся – пей. А то пригодится.

Мне стало обидно. Чужой человек, а все уже знал обо мне. Зачем отец рассказал ему? Скрывая смущение, вытащила из узла еду, разложила по-хозяйски на столике. Мать даже соль в газетку закрутила. Не мать, мама… Федотыч ухнул первую и снова мне стакан сует. Ну что ж. Пригубила. Сморщилась, конечно, закашлялась. Гадость. Но что-то в душе у меня отлегло, легче дышать стало. Заплакала. Жалко себя стало. Федотыч снова налил. Выпила – и тут уж проняло меня. Зарыдала, остановиться не могла. В голос выла. А Федотыч обнял меня, прижал к себе:

– Ну ты поплачь-поплачь, доня. А то вредно в себе держать-то. Думаешь, мужик, не понимаю я?

Смотрю на Федотыча – жалко себя, снова плакать хочется. Спрашиваю:

– Мы в Сибирь, что ли, едем?

– Ах ты… Сибирь… Выдумала. Белоруссия! К тетке твоей доставляю. К сестре материной.

Я обомлела:

– Я даже не видела ее ни разу!

– Сама посуди: папка твой напужался страшенно. – Тут Федотыч наклонился ко мне и зашептал: – Предупредили его, чтоб начальника этого не расстраивал. Сховать тебя задумал. Чтоб быстрей улеглось. Ничаво. Посидишь, уму-разуму заодно набересси.

– А… сколько? Сколько сидеть? Когда он меня заберет?

Федотыч замолчал, вздохнул:

– Да кто ж его знает, донюшка?

Увидев, что я снова плачу, добавил:

– Уж поди не век тебе там куковать, чай, не сирота. Ты нос не вешай. Папка в тебе души не чает, сама знаешь, егоза.

Его слова приободрили меня. Ведь действительно, папка не оставит свою Нинон. Позлится да отойдет, пошлет за мной, а то и сам приедет. И будет у нас все по-старому.

– А ты кто ж такой, Федотыч?

– Тю! Да товарищ я.

– Не встречала тебя у нас ни разу.

– Зачем нам встречаться? Я по другим делам товарищ. Тебе того знать не надобно.

Даже не помню, как уснула. Стало тепло, хорошо. А потом в один миг будто электричество кто выключил.

Утром Федотыч растолкал меня:

– Просыпайся, доня, – сходить скоро.

А я боюсь глаза открыть и думаю: пусть мне все приснилось. Пусть бы ничего этого не было. Потом осмелела – всю жизнь так не пролежишь – выглянула в окно: солнце как раз встало, одни березы проносились кругом, припорошенные снегом. «Что им до моей судьбы?» – подумала я. Федотыч выглянул в окно:

– Ну, пошли, подъезжаем уж.

Перрон, на котором мы оказались, мели, синхронно шаркая вениками, два дворника, – ночью, видно, шел снег. Я подняла голову и увидела на двухэтажном каменном здании вокзала название города – Борисов. Я подумала: наверное, был какой-нибудь важный Борис, и в честь него назвали город: «– Это чей?» – «Да Борисов!» И что ты думаешь, так и есть ведь – в честь князя Бориса и назвали, я потом узнала, уже после всего. Все-таки неглупая я была, наивная только.

Пассажиры нашего поезда бежали, прихватив тюки и чемоданы. Сонных детей тащили бойкие бабы. Мы с Федотычем, охваченные общим волнением, поспешили за всеми. Хотя куда уж мне было торопиться, если подумать? Кто меня ждал? Федотыч оставил меня с чемоданом на вокзале и вот уже через полчаса вернулся довольный, потирая руки, – договорился с каким-то мужиком, чтобы тот отвез нас в нужную деревню.

Мы вышли в город, и я удивилась: нас ожидала по-зимнему мохнатая маленькая лошадка, запряженная в старые сани. Рядом суетился какой-то мужичок в латаном-перелатаном кожухе.

– А то давай располагайся, – Федотыч показал мне на укрытые соломой сани.

– Может, на машине быстрее бы доехали? – Мне не нравился ни странный мужичок, ни его лошадь, от которой пахло зоопарком.

– Да какая ж машина, доня? До той деревни ни в жисть не доехаем! В самом лесу стоит. Дорога такая, что… ы-ы-ы… – Федотыч неопределенно махнул и стал устраивать мой чемодан.

– Ты со мной поедешь? Не оставишь меня? – Я вдруг испугалась, что этот чужой человек, на плече которого я плакала вчера, оставит меня одну.

– Не боись! Доставлю до места. Как бандероль.

Мы тронулись. Сани легко скользили по пушистому снегу, оставляя позади два тонких следа от полозьев. И я вспомнила детство, когда папа катал меня на санках. Как весело тогда было: папа хохотал, бежал впереди. А я сидела в шубке, валенках, меховой шапочке, укрытая легким одеяльцем. Сани неслись, как мне казалось, с огромной скоростью. Я пищала от восторга и страха одновременно. Раз – санки наехали на кочку и перевернулись. Помню колючий снег на лице, мне показалось, что задохнусь и умру, помню, как я заорала, а отец подбежал, подхватил меня, стал отряхивать, успокаивать, что-то рассказывать. Он всегда знал, как меня утешить. Папка… Что стало с нами?

Не заметив как, я уснула. Мне снилось что-то теплое, беззаботное. Несколько раз сквозь сон чувствовала, как Федотыч кутал меня и о чем-то переговаривался с возницей. Но я не хотела просыпаться, хотела, чтобы этот сладкий теплый сон длился вечно, – и ныряла в него обратно.

Сани резко дернулись и остановились. Открыла глаза – день был пасмурным, непонятно, утро ли еще или скоро начнет вечереть. Я увидела покосившийся под снегом плетень и маленькую серую избу, унылую, без наличников на окнах. Мелькнула мысль: изба заброшена – тетка умерла, мы сейчас развернемся и поедем обратно, в Москву. Отец простит меня, и все пойдет как ни в чем не бывало. Мы будем сидеть и пить чай, посмеиваясь над Гумеровым. Но тут я заметила маленький дымок, который вился из трубы, и вычищенную узенькую дорожку перед домом. Федотыч сказал:

– Сиди пока! – и пошел в избу.

Залаяла, не вылезая из конуры, собака. Я подумала: тетка не возьмет меня, откажется. На что я ей? И Федотыч вернет меня обратно. Так прошло, может быть, полчаса, которые мне показались вечностью. Судьба моя решалась в этой хате. Я молила, обращаясь к незнакомой мне тетке: «Откажись, откажись, откажись». Федотыч вернулся и деловито схватил чемодан:

– Ну, доня… – и снова полез через сугробы к избе.

Я нехотя поплелась за ним. Снег забивался через мои городские сапожки и противно холодил ноги. Федотыч придержал скрипучую, такую же унылую, как дом, дверь, мы прошли через сени и оказались в комнате. Тут же пахнуло чужим запахом: лежалого сена и печи. В центре единственной, но довольно большой комнаты стояла и смотрела на меня моя тетка. Я никогда не видела ни ее саму, ни ее фотографий, но почему-то сразу узнала. Что-то материно было в ней, что-то неуловимое. Она не двигалась, не сказала ни единого слова, но по ее взгляду я уже угадала, что это она и что мне несдобровать.

– Ох, что люди скажуть… Гэта, что ли? – спросила тетка Федотыча. И, не дожидаясь его ответа, добавила: – Так и думала, что ничо путного ня выйдзе.

Федотыч, не обращая на нее никакого внимания, уже, по-видимому, чувствуя, что дело сделано, поставил мой чемодан у печки и кивнул:

– Тетка твоя. Родная.

– Алеся Ахремавна.

– Ефремовна? – удивилась я. У матери отчество было все-таки Ефремовна.

– Адзин черт! Вумная, як я погляжу.

Тетка говорила чудно, выделяя «ч», гэкая. Это стало неожиданностью – от матери я такого не слышала, наверное потому, что она уехала в Москву совсем молоденькой и успела переучиться. Как я догадалась, это была смесь белорусского с русским. Не все понимала, что говорила тетка, но, что она мне не рада, было очевидно.

Федотыч засобирался:

– Пора мне – лошадь ждет. Успеть бы дотемна…

– А то задержись, – с сомнением предложила тетка.

Я почувствовала, что последняя ниточка, соединявшая меня с домом и отцом, вот-вот оборвется, бросилась к Федотычу на шею, зарыдала:

– Федотыч, родненький, не оставляй меня тут!

Он стал успокаивать:

– Ты чего, доня? Не съест она тебя, не чужая. Поживешь маленько, а папка твой пока разберется, уладит. Не всю жисть тебе тут куковать, стерпи.

Тетка стала возмущаться:

– Як делов каких натворить – так ничога. А тут – носом воротит. Ишь ты!

– А ты и правда не обижай, Алеся, – вмешался Федотыч. – А то тебе Сергей Васильич спасибо-то не скажет.

– Да пропади он пропадом, твой Васильич. Я ему все давно сказала, а он – мне.

– Вот что, Алеся… девка тут ни при чем. Сестру свою хоть пожалей.

Тетка вздохнула:

– Да ехай ты ужо, чорт старый! Не мучай ты мяне!

Я все держала и не могла отпустить Федотыча. Тетка подошла к нам:

– Усе. Будзе! Пусти! Ён чалавек подневольный, яму вертаться надо. Сказали отвезти – отвез. А то и правда оставайся? – Тетка с сомнением посмотрела на Федотыча.

– Не могу, сама знаешь, – ответил он ей и обнял меня как-то тепло, по-отечески: – Ну что ты сердце мне рвешь, доня? Что я сделать могу?

Тетка потянула меня за рукав:

– Усе, давай. Вона кровать твоя. Чемодан свой открывай – вещи у комод положишь. А ты давай, ехай – темнеет рано. Ох, что ж люди-то скажуть?

Я отпустила Федотыча и села на кровать. Ничего не поделать. Он потоптался и, вздохнув, вышел. Слышала, как тетка провожала его до сеней, бубнила что-то, как на улице возница протяжно крикнул «Но-о-о!!!». Вскоре тетка вернулась, завозилась у печи, театрально вздыхая. Я сидела и не могла поверить, что все это происходило со мной. Как же так? Еще вчера я была в Москве, в нашей просторной светлой квартире на Ульяновской. И жизнь мне была не мила из-за несчастной любви. Думала об одном: умереть. Гумеров, Надька, ревность. Как это случилось со мной? Какой же глупой я была! Каким лживым оказался Гумеров, каким обманом заразил все вокруг, включая меня и моего отца! А сейчас что досталось мне за мою глупость? Эта убогая изба, чужая баба, которая приходилась мне теткой, но от этого не становилась родней. Что теперь ждало меня здесь? Не снилось ли мне это все? А может, завтра папка примчится на служебной машине прямо из Москвы, скажет, что Гумерова отовсюду выгнали, что нет его и духу и что он, папка, просит у меня прощения, зовет обратно? И что все будет по-прежнему и даже лучше? И вот это было очень похоже на правду. Не чужая хата, в которой я оказалась, а мечта, что отец со дня на день приедет за мной. Я решила для себя так: все, что меня окружает, – временно. Я просто должна немножко перетерпеть до того счастливого момента, когда приедет папка и увезет меня отсюда в Москву. Эта мысль приободрила меня. Тетка тем временем бесцеремонно открыла мой чемодан и стала брезгливо вытаскивать вещи:

– Ну надо ж. И что с гэтим делать? Як ты так ходишь будешь?

Она цокала языком и по очереди доставала и рассматривала мои красивые платья, трогая их своими заскорузлыми пальцами.

– Вот что. Связу-ка я у город – продам. Ведаю там одно месца. Табе что попроще найду. А то у дярэуне мало ли что люди скажуть. На смех поднимуть. Гэто ж надо – мати твоя додумалася…

Кровь ударила мне в голову. Вещи, которые еще пахли домом, которые выбирал папа, чужая женщина собиралась продать. И у меня не останется совсем ничего. Я вскочила с кровати:

– Знаете что… Алеся… Ахремовна. Вы свои вещи продавайте, а мои не трожьте!

Тетка опешила:

– Ты чаго это? Як лучше ж хотела.

Я подошла и вырвала у нее из рук чемодан:

– Это мое! И не смейте ничего тут трогать.

– Пигалица якая! Буде тут распоряжаться! И что мне тяперь – кормить тебя, поить, а ты вона якая?

– Отец вам на мое содержание денег дал! Да, мне Федотыч сказал! Так что кормить и поить меня будет папа! – Я не знала ничего про деньги, но догадалась, что просто так отец бы меня не отправил.

Тетка покраснела и затопала ногами:

– Зараз у Москву пехам пойдешь!

Я вскинулась: и действительно – что это я сижу и жду чего-то? Пешком пойду до станции! Я начала одеваться. Натянула пальто, стала искать сапоги. Тетка испугалась, подскочила, вцепилась за рукав:

– За что мне это? Жила, горя не знала… Да сними ужо! Садися – обедать будем. Пойде яна… Куды? А мне отвечай! Что люди скажуть?

Я стала вырываться, заплакала:

– Домой хочу! Отпустите вы меня!

– Куды ж ты пойдешь? – повторяла тетка. – Лес кругом, волки, до города далеко. А еще ж снег, стемнеет скоро. Что ты удумала? – Тетка сама чуть не плакала, уговаривала меня.

Я, совсем обессилев, отдала ей пальто и села за стол: как говорила мама – утро вечера мудренее. Тетка молча поставила передо мной чугунок с какой-то массой, затянутой жареной корочкой. Пахло очень аппетитно.

– Что это?

– Бабка.

– Какая бабка?

– Ну… бульба гэта. З салом. Еш!

Я брезговала. Посмотрела на теткины руки, грязные ногти. Как она мыла посуду и мыла ли вообще – водопровода же не было? Мой живот, не обращая на мои сомнения никакого внимания, заурчал от голода: со вчерашнего дня не ела горячего. Схватила ложку и мигом уплела все, что дала тетка: запеченная в печке тертая картошка оказалась очень вкусной. Признаться честно, даже очень. До сих пор помню аромат той «бабки». Пыталась как-то приготовить ее уже здесь, в Москве, – но не получилось. Да и пропал у меня аппетит после войны – все какое-то не такое стало, безвкусное. Не знаю, почему так.

– Ну… прыдзецца нам як-то договариваться, – сказала тетка после ужина. – Сергей Васильич мне письмо передал, слова нашел. Як после такого не пособить? Не чужая ты мне. И деньги опять же ж. И мать твоя мне рубль-другой завсегда посылала. – Увидев мое удивленное лицо, добавила: – А як же? Родная сестра усе ж таки! – Тетка задумалась. – Но обслуживать тебя тут, як в Москве, не буду. Не на курорт приехала. Будешь ты тут и убирать, и по хозяйству помогать. Усе, як у людей.

Я молчала. Тетка продолжила:

– И яду помогать готовить. И можа, корову научу доить.

Увидев мои удивленные глаза, возразила:

– А что ж ты думала? До обеда спать? Научишься! А завтра у школу тябе отвяду.

– В школу? Зачем мне в школу? – всполошилась я. – Папка же скоро, со дня на день, за мной приедет, заберет обратно. Зачем мне ваша школа? Что я там буду делать?

– Ен так написал, чтоб в школу ходила, – ответила тетка. – Ничога, походишь маленько. А там…

Мысли мои путались: выходило, нескоро отец заберет меня отсюда? Но когда? Я снова пристала к тетке, что еще написал отец, но так и не добилась ответа.

Быстро стемнело. Электричества в деревне не было, тетка зажгла допотопную керосинку. Сказала, что пойдет кормить кур и свиней, доить корову. Меня она с собой не звала, а я и не просила. Мне все это было неинтересным. Лишним. Временным. Тоже мне зоопарк! Вот в Москве…

Скрипнула дверь, тетка вернулась, принеся с собой новые запахи (как я поняла позже, так пахли хлев и корова), погасила лампу и, не сказав больше ни слова, не пожелав мне доброй ночи, как это делал папа, легла на кровать. Поворочавшись, тетка быстро захрапела. Я же не могла уснуть. В доме было перетоплено и душно. Непривычно темно. Я крутилась на перине со свалявшимися от времени неразобранными комками. Храп тетки раздражал. Постель пахла чем-то чужим. Я встала выпить воды, подошла к окну и увидела на темном небе яркий месяц. От его света синели тени старых яблонь на чистом снегу. Было тихо. Я поняла, как сильно мне не хватало мамы. Не отца с его развлечениями, а именно ворчливой, но заботливой мамы. Она бы открыла окно, взбила бы мне перину, застелила бы свежей хрустящей простыней. Мама… Мне хотелось тогда чувствовать ее присутствие. Знать, что она, пусть и скучная, и надоедливая, как мне раньше казалось, рядом. Я думала: как она могла меня отпустить? Скучала ли она обо мне в ту ночь? Смотрела ли, как я, на небо? Моя бедная мама! Судьба ее и правда о ней раскрылись мне позже.