Однажды ты узнаешь

Глава 4

На следующий день после школы я все-таки отправилась к Гумерову. Девчонки не знали – я дулась на них и не разговаривала весь день. Они тоже носы воротили. «Ну и ладно, – решила я, – сами виноваты».

Отец, как мне показалось утром, так и не ложился всю ночь. Объявил мне, что не пойти никак нельзя, раз уж Гумеров сам позвал, время назначил. Отец наказал, что если про него речь зайдет, то отвечать на вопросы уклончиво, все запоминать, чепухи не молоть. Говорил, но было заметно, что страшно волновался. Даже заикаться стал. Мать и вовсе с утра не появилась – слегла. Пришлось завтракать одной чем попало.

На улице Кирова растянулось длинное семиэтажное здание розоватого оттенка со сплошными рядами окон, с сильно выступающими вперед торцами и с прямоугольным крыльцом на двух колоннах. Нелепый чужак на старинной московской улице.

Войдя внутрь, я сразу заблудилась. Колонны из искусственного серого мрамора в огромном вестибюле, ни завитушек, ни украшений – все показалось мне непривычным, пустым и безжизненным. Почувствовала себя маленькой одинокой девочкой, брошенной в сказочное подземелье.

Меня отправили на шестой этаж, объяснили, что надо подняться на специальном лифте, который назывался патерностер. Два ряда кабинок без дверей ехали непрерывно, с одной стороны вверх, с другой – вниз.

Гумеровская секретарша, пожилая дама в очках с толстыми линзами, окинула меня цепким взглядом:

– Ты Нина Трофимова, девочка? Алексей Петрович уже ждет.

Я вошла. Гумеров сидел за столом и читал какие-то отпечатанные на машинке листы из серой папки. Мне он показался каким-то усталым и даже старым. Я запомнила его моложе, каким-то другим. Но заметив меня, он тут же преобразился, на лице его появилась уже знакомая насмешливая улыбка. Он встал из-за стола и пожал мне руку.

– Хм… Чайку?

– Можно кофе, Алексей Петрович?

– А давай кофе. Я тоже… хм… если честно, кофе очень люблю. С молоком?

Он позвал секретаршу, распорядился. И уже минут через пять передо мной дымилась чашка ароматного кофе из гастронома. Тут же были шоколадные конфеты в вазочке.

Приказал секретарше:

– Не беспокоить. Очень важный разговор.

Это мне польстило. Я заметила, что Гумеров придвинулся ближе и стал очень внимательно меня рассматривать:

– Ну что, Нина? Про ударников производства?

– Я тут приготовила эти… вопросы…

– Спрашивай.

Я растерялась и стала мямлить. Если честно, никаких вопросов я толком не успела подготовить: только и размышляла на тему «идти – не идти».

– Хотела понять… как они работают… чтобы стать этими… ударниками.

Стало стыдно: надо же было сморозить такую чушь!

Но Алексей Петрович серьезно посмотрел на меня, словно и не заметил моей глупости:

– Главное – энтузиазм. Понимаешь? Нужно работать с энтузиазмом, верить в то, что ты делаешь! Особенно сейчас, когда фактически только один Советский Союз находится вне… хм… войны. Наше государство предоставляет большие возможности: семидневная рабочая неделя, восьмичасовой рабочий день. Советский человек показал, что может работать больше и даже… хм… лучше. Вот ты. Ты с энтузиазмом учишься, ходишь в школу?

– Если честно, то не очень. Многие предметы откровенно скучные…

– А что же тебя тогда интересует? Чем живешь?

Я смешалась. Взрослый человек впервые задавал мне такие вопросы. Обычно спрашивали, сколько мне лет, как учусь. Но никто и никогда не интересовался, как я живу.

– Ну… театр, кино, ходить на выставки нравится. Папа потому и зовет меня «попрыгунья-стрекоза». Говорит, излишне развлечения люблю. – Тут я испугалась, что сболтнула лишнего.

– Хм… так ты папина дочка?

– Папа меня очень любит – я же у него единственная.

Я подумала, что зря сказала и это. Сейчас начнет про отца расспрашивать.

Гумеров заулыбался, встал и оперся на подлокотник кресла:

– И что же? Доверяешь ему секретики? Рассказываешь подружкины тайны?

– Ну что вы! Как можно? Папа и сам бы слушать не стал! А вообще у нас в семье не принято… секретничать…

Разговор шел явно не туда. Сейчас спросит про какой-нибудь секрет и про папину работу, думала я. Зачем согласилась? Зачем пришла?

– А вот ты, когда что-то с тобой… хм… грустное случается, кому рассказываешь: папе, маме или подружкам?

– Никому не рассказываю. Взрослый самостоятельный человек должен сам справляться со всем грустным. И вообще со всем.

– Ну ладно, ладно… Так ты взрослая, говоришь? – Гумеров заулыбался, потянулся в своем удобном кресле: – А что, если мы с тобой… хм… прокатимся, Нина? Мне пришла пара идей для твоей заметки про ударников.

Я кивнула. Зря я про него подумала, что про отца расспрашивать станет. Он и не собирался. Совсем рехнулась с подозрениями. А все мать с отцом. Поедем на производство. Это же интересно! Я уже побывала на нескольких фабриках, но с классом, еще с отцом пару раз. Приеду с начальником – будут ко мне уважительно относиться, даже завидовать. Как бы только фотографии добыть… Я уже представляла себе первую полосу «Комсомолки».

Мы вышли на улицу. У тротуара стоял ЗИС 101А. Гумеров открыл мне дверцу, галантно подал руку. Сам сел на водительское сиденье.

– Так вы сами за рулем?

Он усмехнулся:

– Да, иногда отпускаю шофера. Люблю сам водить.

Мы тронулись, ехали молча, а спустя какое-то время он добавил:

– Знаешь, а пусть это будет нашей тайной. Мне просто хотелось вот так… хм… поездить.

– Мы не на фабрику? – удивилась я. Рабочий день заканчивался.

Он слегка прикоснулся к моей руке.

– Фабрика успеется. Ты расскажи о себе. Любишь по Москве кататься?

Мне стало неловко. При чем здесь моя рука? Он же случайно? Вроде бы ничего такого, но… как-то странно. Но так приятно, что спросил обо мне, что я люблю. Даже папа никогда этим не интересовался, так, в общих чертах.

– Да я… можно сказать, и не каталась никогда.

– Хм… не возил отец? Почему? У него же машина, шофер, возможности.

– Ну как-то… не принято просто так разъезжать, без дела. Папа не одобряет. Машина все же служебная.

– Тоже мне – без дела! Ну тогда я тебя побалую. Ты смотри, какая Москва красавица.

– Куда же мы едем?

– Да просто. Я тебе одно место покажу.

Мы несколько раз свернули. Я выглянула в окно и увидела Кремль, потом перед глазами пронеслась большая стройка – из земли вырастали большие величественные гиганты на металлических растяжках – строили Дворец Советов.

Мы свернули на Крымский мост, снова ехали по Садовому, а потом я перестала узнавать. Это была совсем другая Москва, незнакомая мне. И вот машина затормозила во дворе, как я потом поняла, где-то возле Сокольнического леса. Мы подошли к черному ходу кирпичного дома.

Алексей Петрович открыл дверь:

– Пойдем. Тут друг у меня живет. Чаю зайдем выпьем. Или кофе, как ты любишь.

– Как-то неудобно, Алексей Петрович, друга вашего тревожить.

– А мы не потревожим – его и дома нет.

– Как нет?

– Да так. Хм… Уехал. Мы ненадолго. Не переживай. Да и время еще раннее, просто стемнело. Зима…

Мне было неловко, я подумала о папе, что он непременно отругает, если пойду. И в то же время откажусь – и что он скажет, Алексей Петрович? Что не нужна такая журналистка? И как же заметка… Как неудобно! Я, обмирая от страха, все-таки пошла за ним. Алексей Петрович – он же папин начальник, он не может сделать ничего плохого.

Мы поднялись на второй этаж, никого не встретив. Алексей Петрович уверенно нащупал выключатель и зажег лампочку на кухне. Квартира была маленькая, с отдельным входом, и, видно по всему, холостяцкая, неприбранная: какая-то тахта в углу, на полу книги.

– Ты присаживайся. Не бойся. Не подумай… хм… ничего такого. Просто хочу поговорить с тобой… в другой обстановке. И не там, в кабинете, где все… хм… давит. И не при твоих подружках. Они другие. Ты знаешь… Я почувствовал… Нет, мне скорее показалось, что ты меня можешь понять. Да, такая драматургия.

Я хотела что-то возразить, но он перебил меня, усадил в кресло:

– Ты не представляешь, как я одинок, Нина. Вся эта жизнь… Можно сяду рядом? Да? Можно возьму тебя за руку? Простое человеческое тепло. Я так хотел почувствовать его. Ты не такая, как твои подруги. Ты – особенная.

Он говорил и говорил, и все его слова отзывались во мне. Я ведь тоже была очень одинокой. И вот этот взрослый человек говорил мне о том, что я сама чувствовала, переживала. Он будто знал, понял меня с первой секунды, он был такой же, как я, – родственная душа.

– Увидел тебя тогда в консерватории, совсем юную. У тебя нежная рука… Так и хочется поцеловать ее. Моя жена была такой же, молодой, красивой. Но вот как-то… Когда это произошло? Все изменилось, понимаешь? И вот я здесь… хм… все суета… И ты такая… От тебя пахнет молодостью…

Он наклонился и поцеловал мои волосы, стал гладить их. Я почувствовала, как колет лоб его легкая щетина, как дурманит его французский одеколон. Его на удивление мягкие, нежные пальцы прикоснулись к моим губам, провели по ним – и вот он уже целовал меня. Я целовала его и думала: интересно, я хорошо целуюсь? Правильно? А вдруг не так? И в этом не было неловкости, ничто во мне не возмутилось – я уже была в его власти.

Потом он стал расстегивать пуговицы моего школьного платья. И я испугалась. Но не того, о чем ты подумала. А того, что у меня некрасивый маленький бюстгальтер. И маленькая грудь. Я так мечтала о кружевном, но мать настояла на этом, мол, рано мне. И вот… Мне стало стыдно, я стала сопротивляться, но он это понял по-своему:

– Я просто хочу поцеловать тебя хм… туда. Просто поцеловать. Твою кожу. Мягкую. Ты пахнешь мылом. Тут ничего плохого нет. Только поцелую…

Вот так все и произошло. Ты думаешь, мы было страшно, стыдно? Нет, я была счастлива. С одной стороны, удивлялась: я наконец понравилась. Моя маленькая грудь, неприметная внешность, оказывается, не были помехой. Другие мысли вились в моей голове: «Вот какая я: соблазнила женатого мужчину! Я теперь женщина! Настоящая женщина! Завидуйте мне все-е-е! И не чета мне его женка в желтом файдешине! Он предпочел меня, меня! Я ль на свете всех милее?» Все во мне пело.

Потом он поцеловал меня и велел помыться, особенно «там». Чтобы от меня, по его словам, не пахло мужчиной. Мне стало не по себе. Что-то смутное стало терзать меня. Я вымылась, оделась и, стараясь не встречаться с Алексеем Петровичем взглядом, вышла из ванной. Потом мы спустились на первый этаж, он так же галантно посадил меня в машину. Всю дорогу я чувствовала у себя на бедре его пальцы. Его голодные, ненасытные пальцы, которым было мало. Они смущали меня, напоминали о том, что только что случилось.

Я поднималась по лестнице и боялась, что родители заметят, что со мной что-то случилось. Что они тогда со мной сделают? Как плохо я знала своих родителей!