Огненная вьюга

12. ЧЕРЕЗ КЛИНСКОЕ ШОССЕ — НА ЗАПАД

На стоянку к дому лесника лыжники вернулись далеко за полночь. Их ожидала радостная весть. Едва командир и комиссар перешагнули порог дома, как к ним подошел с докладом начальник штаба Ергин:

— Товарищ командир, в лесном лагере происшествий нет. Есть приятные новости. Из штаба фронта получена информационная радиограмма, в которой указывается, что пятого декабря войска Калининского фронта перешли в контрнаступление. Тридцатая армия нашего фронта шестого декабря прорвала оборону противника севернее Клина и продолжает наступать.

Эти сведения пока были известны только разведчикам. О начавшемся 5—6 декабря контрнаступлении Красной Армии средства массовой информации сообщили позднее, да и то весьма сдержанно. Видимо, в Ставке считали, что не следует широко информировать советский народ о переходе наших войск в контрнаступление, пока отчетливо не определятся его результаты.

Разведчики же восприняли радиограмму с восторгом.

— Вот это здорово! Вот это новость! — обнимая Ергина, воскликнул Шевченко. — Теперь-то мы должны действовать еще активнее.

— Безусловно, — ответил тот. — Пока вы трепали немцев, я тут кое-что прикинул…

— Ну, об этом чуть попозже. Комиссар, надо сейчас же эту радостную весть довести до всего личного состава, — сказал Шевченко.

— Конечно. Люди давно не слыхали добрых вестей. Одновременно подведем итоги проведенной операции и доведем хотя бы в общих чертах новые задания, поставленные штабом фронта.

Командир, начальник штаба и комиссар сели за стол и разложили перед собой слегка отсыревшую карту.

— Шоссе Клин — Новопетровское надо перейти вот здесь за час до рассвета, чтобы успеть углубиться в лес западнее шоссе в темное время, — сказал командир. — Начальник штаба, рассчитайте все и доложите мне.

— Есть!

— Надо проверить организацию питания и отдыха в каждом взводе, — добавил комиссар. — Этим займусь я.

Начальник штаба и комиссар ушли, а командир еще долго изучал по карте направления, на которых началось контрнаступление советских войск под Клином и Калинином.

В назначенный час бойцы встали на лыжи, построились. Выступление командира было коротким:

— За два дня, товарищи, мы нанесли фашистам весьма значительный урон: взлетели на воздух их склады боеприпасов и горючего. Сотни танков и самоходных орудий, автомобилей противника остались без снарядов, патронов, горючего. Враг понес ощутимые потери и в живой силе. Но и мы понесли тяжелую утрату — погибли два наших боевых товарища. Жаль ребят. Но мы не слезы лить будем, а жестоко мстить, смерть за смерть. И не одного за одного, а десятки, сотни смертей немецко-фашистских захватчиков за каждого из наших бойцов. Фашистам под Москвой становится все горячее и на некоторых направлениях они начали отступать. Наш долг — усилить удары по врагу, помочь защитникам столицы быстрее разгромить его.

Перед уходом разведчики горячо поблагодарили лесника и его жену за приют и ласку. Старик шумно вздохнул:

— Эхма-а! Прощай надежная защита. Теперь знов заступай дед на стражу.

— Не сокрушайтесь, — сказал Шевченко. — Скоро армия возьмет вас под защиту. Надолго, навсегда! Началось, дорогой дедушка, освобождение нашей земли.

— Дай-то бог, дай бог…

К шоссейной дороге шли просекой строго на запад. Ходко шли, как на добрых соревнованиях. Первых трех бойцов, прокладывающих лыжню, пришлось менять через каждые полкилометра. По-прежнему мела пурга, но уже появились первые признаки ее ослабления. Ветер то срывался на ураган, то бессильно сникал. Снег горбился твердыми, зализанными морозной метелью сугробами. Ветви елей под белыми шапками гнулись до самой земли. Временами они ломались под их тяжестью со звонким треском и по лесу долго гуляло эхо словно от винтовочного выстрела.

Несмотря на ранний час и ненастную погоду по шоссейной дороге беспрерывно двигались колонны грузовиков и одиночные автомобили. Большинство из них — в сторону Клина. Видимо, там положение противника все ухудшалось.

Уловив небольшую паузу в движении машин, отряд броском проскочил шоссе и углубился в лес западнее дороги. Вскоре стало развидняться, метель заметно пошла на убыль, ветер утихал.

Районом расположения отряда штаб фронта назначил лесной массив в 10—12 километрах севернее Новопетровского, вблизи маленькой лесной деревушки Поспелихи, в расчете на то, что в этих глухих местах в такую холодную и снежную пору фашистов не будет. Так оно и оказалось. Но это выяснилось позже. А пока до него оставалось еще не менее двух часов пути. Отряд уже оставил за спиной более десяти километров, и люди изрядно устали. Пришлось устроить двухчасовой привал и дать бойцам возможность подкрепиться за счет запасов «НЗ».

Устраиваясь на отдых, бойцы выгребали из-под лапника огромных елей снег, плотно устилали землю еловыми ветвями и располагались кому как удобнее. Настроение, несмотря на усталость, было приподнятое. Весть о начале наступления Красной Армии на Калининском и Западном фронтах радовала несказанно, вызывала прилив бодрости.

Под одной из елей, где расположились радисты отряда старший сержант Родичев и рядовой Волков, толпились лыжники.

— Еще расскажите… Только поподробнее, не мельтешите, — просили они. — Что слышно на других участках? Под Наро-Фоминском, Солнечногорском?.. Немцы там что? Огрызаются?

— Наступают задом наперед, — ответил старший сержант Родичев. — А пятки смазывать им нечем. ГСМ-то их сгорели синим огнем.

— Это мы и без тебя знаем, ты дело говори, — сердито сказал старшина Шкарбанов.

— Все, что удалось узнать, командир и комиссар рассказали. А у меня питание на вес золота. Посажу последние батареи, с меня голову снимут. Так что не приставайте, нет у меня никаких новостей.

— Зато у меня есть, — заявил рядовой Хохлов, видя, что от радистов ничего не добиться.

— Ну-ка, выдай…

— Слыхали, что Зюзин у того пленного майора с пуд соли нашел в санях?

— И куда же он ее дел? Суп и картошка-то у лесника были пресными.

— «Куда»? Пока мы добирались до стоянки, он по пути, помните, в деревню Назарово заходили, всю ту трофейную соль одной молодухе оставил. За постой, значит. Он же у нас интеллигент… Неудобно, говорит, не отблагодарить за прием. Она ж его минут сорок… индивидуально принимала.

— Да ну?!

— Вот те и «ну». А девка — мечта. На что наш комиссар по любовной части строг, так и тот не удержался, шапку на затылок заломил и стал ей персонально доклад о международном положении делать. А та все к Зюзину тянется…

— Да Зюзин-то раненый! Куда ему к молодице?

— Какая там рана. Маленькая царапина на руке. Для любовных дел это не помеха.

— Молодец Зюзин, не растерялся! Эй, Ваня, введи товарищество в курс событий. Дело ведь прошлое, а мы никому ни гу-гу…

— Кончай трепаться, — пробасил, добродушно улыбаясь, высоченный, широкоплечий боец с открытым слегка конопатым, но привлекательным лицом. — Ничего такого и не было. Чего зря порожняк гонять?

— А что за вещмешок ей передал?

— Твое это дело, да?

— А все-таки. Не таись, Ванюша, здесь все свои.

— У тебя, Хохляндия, одни пакости на уме.

— А что, скажешь, не передавал ей вещмешок?

— Ну, передал, у тебя не спросился…

— Во — видали?

— Че «видали», че ты буровишь. Не соль то была, а шмотки, немцем награбленные. Захватил, чтоб лесничихе передать. А комиссар говорит — отдай ей, у нее трое детей мал мала меньше. И сироты уже. На мужа она похоронку еще в августе получила.

Помолчали. Начали поочередно свертывать цигарки из кисета, пущенного по кругу Зюзиным.

— Э, а кисетик-то у Ивана новый, — разряжая неловкое молчание, проговорил Хохлов. — Все ж таки не у той, так у другой молодицы разжился. Глянь-ка, вышито «Дорогому бойцу Красной Армии». Во, дорогому, а не абы как. Не таись, Ваня, выдай на-гора, кто подарил. Ты у нас парень представительный, ни одна девка не устоит…

— Во балаболка, — беззлобно проговорил Зюзин, вставая. — А ну-ка остынь.

Он подхватил Хохлова за ремень, легко перевернул вверх ногами и сунул головой в сугроб.

От взрыва хохота таившаяся в густых ветвях сосны белка опрометью метнулась на соседнее дерево, но, видать, от страха не рассчитала прыжок и плюхнулась в снег рядом с Хохловым. Смех грянул с новой силой.

Весело было и в группе подрывников, к которой подошел комиссар, сопровождаемый старшиной Кожевниковым.

Нелегок ратный труд каждого солдата на войне. Но он значительно тяжелее и опаснее у саперов. Говорят, что они ошибаются в жизни лишь один раз. Да и в обычной обстановке им, как правило, труднее, чем другим. Вот и сейчас они не только находятся на самых горячих точках, но и на марше кроме обычного вооружения и снаряжения несут на себе солидный запас взрывчатки.

— Как самочувствие? — спросил Огнивцев. — Небось устали с грузом-то?

— Ну что вы, товарищ комиссар. Силенка у нас еще есть, — ответил один из подрывников. — Мне раз пришлось тащить на горбу «языка». Пудов восемь немец попался, и то ничего, километров пять тащил.

— Это тебе тренировка, — смешливо поддел его Кожевников. — После войны женишься, будешь жену на руках носить.

— Так то смотря какую, товарищ старшина. Иную поднимешь — на век закаешься…

— Что, был такой случай?

— Было дело, — на полном серьезе заговорил боец, насупив брови, из-под которых неистребимым юмором светились его лукавые карие глаза. — Встречался я до войны с одной. И на личико красива, и все у нее на месте, как полагается. Только полна очень. Ну я себе думаю, как до любви дойдет — ты у меня живо до кондиции похудеешь…

— Чувствовал, значит, в себе силенку, — подначил кто-то.

— А то как же. Я ж не такой, как ты, плюгавый… Так вот. Шли мы как-то с ней с гулянки, в соседней деревне были, а в распадке ручей разлился. Ну, она и попроси меня: «Мишенька, перенеси. У меня туфли новые и чулки фильдеперсовые. За труды поцелую». Мне бы чудаку отказаться — уж больно грузна. Ан нет. На вознаграждение польстился. Подхватил на руки, ступил три шага, а далее нет духу. А тут еще она ухватилась за шею, не продыхнуть. «Брось! — хриплю. — Брось обнимать, не то свалимся». А она в ответ: «Падай, Мишаня, падай, милый. Зато будешь знать, как я тебя люблю».

— Ну, и?..

— Вот те и «ну»! Поноси такую кралю! Мало того, что простыл после купания в том клятом ручье, так, видать, еще и становую жилу перетрудил. Неделю потом бабка меня сурчиным жиром натирала. Еле отошел…

— А как же любовь?

— Как, как! Смыло ее в том ручье начисто…

Слушая побасенки бойцов, комиссар улыбался, радовался их хорошему настроению. Значит, не очень устали. Значит, крепок их дух.

Пока отдыхали, ветер утих, прекратился снегопад. Впервые за много дней выглянуло солнце, но мороз, кажется, даже стал крепче.

Отряд двинулся дальше. Шли быстро. И время поджимало, и стужа торопила. Несмотря на скорость передвижения, строго соблюдали маскировку, вели активную разведку, зная, что противник наверняка разыскивает отряд.

В лесу снег был рыхл и намело его вдоль лесных опушек порядочно. То и дело из-под него, шумно шлепая крыльями, вырывались тетерева и куропатки. Где-то рядом щебетали синички, клесты, усердно стучали по сухим соснам дятлы. Часто попадались лисьи следы, но почему-то не было видно ни одного заячьего.

— Что бы это значило? Неужели в этом лесу нет зайцев? — спросил комиссар шедшего вслед за ним разведчика.

— Зайцев тут немало. Но в такую погоду беляк лежит, не шелохнется, — ответил тот. — Мягкий, глубокий снег для него — беда, а еще хуже мокрый. Неделю будет лежать, не вскочит, оберегая тайну следа. А лиса, наоборот, любит шастать в такую погоду, авось что-нибудь и перепадет. Заяц, если и выскочит, то обязательно будет петлять, чтобы скрыть след. А лиса, хотя о ней и говорят, что она хитрая, но след свой прятать не умеет.

— Откуда у вас такие познания?

— Я же охотник. Вырос в тайге на Печоре. С мальчишеского возраста промышлял вместе с отцом дичь.

— Ну и какой же вывод вытекает из вашего рассказа о поведении лисицы и зайца в такую погоду? — спросил Огнивцев.

— А вывод такой — мы идем, как та лиса, оставляя след. А ведь по глубине лыжни можно определить, много ли народу прошло.

— Но что же с лыжней делать? Не отсиживаться же нам, как зайцам.

— Отсиживаться, конечно, нельзя, я понимаю. Не затем пришли, — сказал солдат, — а вот предложеньице у меня на этот счет имеется.

— Какое же?

— Надо бы для нашего замыкающего срубить макушку пушистой елки, привязать к его поясу и глубокая лыжня сзади него почти наполовину будет засыпана снегом. Попробуй разберись, сколько человек прошло…

Огнивцев сразу оценил дельное предложение и одобрительно сказал:

— Верно говоришь. Так и сделаем. Что ж ты раньше-то молчал?

Комиссар остановился, подождал замыкающего лыжника, вручил бойцу срубленную по его приказу пышную верхушку молодой сосенки и распорядился, чтобы почаще сменяли тех, кто будет заметать след.

После полудня отряд прибыл в назначенный район. Это был большой лесной массив, раскинувшийся на многие километры севернее железной и шоссейной дорог Москва — Волоколамск. Местами стояли девственные леса, не знавшие топора. Только две шоссейные дороги Клин — Новопетровское и Высоковск — Лотошино пересекали его, да узкие лесные дороги и просеки пролегали между деревушками. В осеннюю и весеннюю распутицу они были труднопроходимы, а зимой только санные пути служили для сообщения между ними. Западнее Высоковска находились почти незамерзающие болота, через которые протекала река Лама.

Новый район был практически неуязвим для немецкой пехоты на автомобилях. Исключалось применение и другой военной техники, кроме самолетов, которые могли выбросить парашютные десанты. Отряду же из глубины леса было сподручно вести разведку и совершать вылазки для нанесения ударов по противнику. Дороги Клин — Новопетровское, Истра — Волоколамск, Высоковск — Лотошино на значительном протяжении пролегли по лесистой местности, что способствовало устройству засад и внезапному нападению на немецко-фашистских захватчиков.

Первые встречи с местным населением и ближняя разведка подтвердили предположение о том, что в лесных деревушках Поспелихе, Савине, Марьине немцев нет. В последний раз они были здесь небольшими группами две недели назад. Это оказалось очень кстати. Бойцы отряда за прошедшие дни заметно устали, хотя старались и не показывать этого. Две трудные операции по уничтожению складов боеприпасов и горючего, тяжелый ночной марш измотали их. Надо было дать людям отдых, а с рассветом следующего дня приступить к устройству зимнего лагеря в лесу.