Огненная вьюга

26. ПРИЛЕТ ТРАНСПОРТНОГО САМОЛЕТА

На следующее утро заметно усилился северо-восточный ветер и кое-где по лесным дорогам и полянам поползла зловещая поземка — предвестница метели. Вместе с погодой портилось и настроение разведчиков. Все от командира до молодого бойца отлично понимали, что, если разыграется вьюга, то не прилетят ни транспортные самолеты, ни бомбардировщики, ни штурмовики.

Капитану Шевченко, кажется, начала изменять присущая ему выдержка. Вышагивая по кухне, превратившейся в штаб отряда, он то и дело выглядывал в окно и что-то яростно шептал сквозь зубы.

Огнивцев, волновавшийся не меньше командира, старался подбодрить его. Потягивая свою любимую трубку, наполненную душистым трофейным табаком, он говорил:

— Напрасные треволнения, Александр Иосифович! Наши орлы обязательно прилетят. Берлин летают бомбить, а тут и лететь-то нечего.

— Откуда такая уверенность, комиссар? — спросил Шевченко.

— В прошлую ночь сон видел. Наш Кожевников угощал нас крепким чаем и черными сухарями с московской колбасой и даже предлагал немного спирту. Значит, прилетит наш кормилец.

— Да-а. Хорош сон, товарищ комиссар, — скептически протянул начальник штаба. — Но это только сон… На деле, похоже, осечка получится. Колбаса-то, шут с ней, а вот патрончики, мины, взрывчатка позарез нужны. Без них — труба…

— Брось, Федор Николаевич, тоску нагонять, — остановил командир Ергина. — Ты уж чересчур пессимистически настроен. Самолет, конечно, будет, если погода не подведет.

— Но сон не самая главная примета обязательного прилета нашего самолета, — полушутливо продолжал комиссар.

— А что же тогда? — спросил Шевченко.

— Счастливое тринадцатое число.

— Ну, это ты брось! Испокон века оно считается самым несчастливым.

— Кому как, а у меня в моей жизни тринадцатое число наиболее счастливое, — отвечал комиссар. — Тринадцатого мая я родился, тринадцатого марта принят в члены ВКП(б), тринадцатого марта сорокового года награжден орденом Красного Знамени и в ночь на тринадцатое прилетит самолет.

— Да-а, — с улыбкой протянул командир, — доводы комиссара настолько убедительны, что, руководствуясь ими, можно любую фронтовую операцию планировать…

Шевченко шутил. Значит, настроение его поднялось. А этого и добивался Огнивцев.

В дверях появился ординарец командира отряда:

— Товарищ капитан, к вам просится на доклад старший радист.

— Пусть входит, пропустите.

Едва переступив порог кухни, радист четко доложил:

— На ваше имя получены две радиограммы. Разрешите вручить…

Шевченко почти выхватил листки из рук бойца, развернул и вслух прочел:

Огнивцев по-медвежьи облапил командира:

— А что я говорил?! Что, дорогой мой! Вот оно! Вот мое счастливое число!

— Но это пока только телеграмма, а не самолет, товарищ комиссар, — скептически заметил Ергин. — Вот прилетит он — тогда и поверим в ваши приметы.

— Что значит «не прилетит», — сказал командир начальнику штаба. — Получили телеграмму — значит, самолет будет. Проверьте, Федор Николаевич, все ли делается для встречи самолета.

Вторую телеграмму командир сначала дважды прочитал сам, а затем передал ее комиссару и начальнику штаба. В ней говорилось:

— Да-а. Все идет в основном, как и намечалось. И место устройства завала почти совпадает с намеченным нами, — сказал Ергин. — Все дело за транспортным самолетом. Вдруг его не будет? Тогда как быть с выполнением приказа?

— Постановка задачи отряду — прямое подтверждение того, что самолет непременно прилетит и прилетит именно сегодня, — ответил командир.

Комиссар, прочитав телеграмму и выслушав командира, воскликнул:

— Да это же замечательно, товарищи! Наш первый совместный удар по врагу. Надо, черт возьми, не подкачать!

— Будем стараться, — ответил Шевченко. — А пока — все внимание организации встречи самолета. Без самолета и обещанного груза в этой обстановке мы как птица без крыльев.

После небольшого обмена мнениями было решено еще засветло отправиться на лесную поляну, с легкой руки какого-то остряка названную «аэропортом», чтобы еще раз уточнить места расположения костров, заранее расставить наблюдателей за сброшенными грузами, заготовить побольше сухих дров, возможно, часть их позаимствовать у колхозников.

Начальник штаба, на которого возлагалась работа по встрече самолета, попросил разрешения сразу же убыть со своей командой к «аэропорту».

— Что так рано? — спросил Шевченко. — Ведь до поляны от нас не более трех километров. Долго придется быть на морозе. Замерзнете ведь.

— Деревня рядом, — ответил Ергин, — с наступлением темноты, если не возражаете, можно будет погреться у колхозников.

— Ну, на месте виднее. Действуйте!

Начальник штаба ушел. Комиссар надел свою тужурку на меховую безрукавку, нахлобучил ушанку.

— А ты куда? — спросил Шевченко.

— Я тоже прокачусь на лыжах на ту поляну, а заодно зайду в деревню к деду Евлампию. С собой возьму Базирова и Комарова.

— Добро. Ступай, Иван Александрович. А я займусь вплотную завтрашними делами.

…Комиссар с двумя бойцами шел к деревне по азимуту напрямую по лесной снежной целине. Лыжи проваливались в глубокие пушистые сугробы, выбираться из них было нелегко. Этому вначале и приписал Огнивцев глубокие вздохи идущего за ним Базирова. Да что-то не похоже на него. Раньше не замечалось, чтобы он проявлял слабость, тем более на таком коротком отрезке пути. Решил спросить без обиняков:

— О чем вздыхаете, Базиров?

— Тоскую, товарищ комиссар, — отозвался он. — По дому… По нашим горам и степям… У нас теперь тоже зима… Барашка режут, жарят шашлык. Свадьбы гуляют под Новый год…

— Да какие же теперь свадебные гуляния?

— А почему и не быть? Живые люди есть — и свадьбы будут. Я ведь тоже собирался, но не успел. Война. А теперь…

— Что теперь?

— Душа не на месте, товарищ комиссар, какой-то нехороший предчувствий. Видать, убьют меня на первый бой…

Услышав этот разговор, Комаров дипломатично отстал от Базирова.

«Что ты будешь делать! — думал комиссар. — Раскис боец, опасная это штука. Чтобы сбить такой настрой, немало верных средств есть. Посмеяться над его страхами, суеверными предчувствиями. Пропустить разговор мимо ушей, как совершенно незначительный, всем видом своим показать, что чепуха ему лезет в голову. Хорошо помогает, если перекрыть растерявшегося человека пятиэтажным матюком с перекатами, чтоб озлился он сам на себя, встряхнулся… Но здесь не тот случай. Душа у бойца затосковала. Наверное, у каждого так бывало, да не все об этом вслух говорят. А этот открытый, искренний, до болезненности честный. Что на уме, то и на языке. И с ним нужно только так». От мыслей этих и комиссар вздохнул, помолчав минуту, задумчиво сказал:

— Это, дружище, бывает. И у меня бывало. Иной раз такая тоска одолеет, просто сердце сжимается. Думается: молодые мы все, толком жизни еще повидать не успели. А тут война. Каждый день под смертью ходим. Обидно вроде… Но вот подумаешь, что выпала тебе суровая, но благородная мужская доля — Родину защищать. Кто же это будет делать, если не мы?

— Это точно, — более бодрым тоном ответил Базиров, — только вот предчувствие…

— Пройдет оно. Точно пройдет. Просто хандра на вас напала. Временная… Хандру — прочь. Это болото — засосет, пропадете, без пули пропадете, а вам пропадать никак нельзя. Вас ждет невеста, степь, горы. Праздник Победы!

— Дожить бы…

— Доживем! С цветами, музыкой нас встречать будут. А пока вот лес, глушь… схватки с врагом, встречи с друзьями, просто с хорошими людьми. Сколько мы их встречали на своих трудных дорогах. Кстати, где вы, Базиров, научились так хорошо ходить на лыжах?

— Как где? Дома, товарищ комиссар. Я ведь из Восточного Казахстана. У нас зима такой же, как и в Подмосковье, даже сильней будет: мороз, снег, буран. Без лыж никак нельзя. Когда я учился, а школа почти восемь километров от нашего аула, то зимой каждый день на лыжах туда-сюда бегал.

На опушке леса вырвались из-под снега несколько тетеревов. Они шумно захлопали крыльями меж деревьев и скрылись в чаще. На месте их взлета остались глубокие лунки.

Базиров вскинул автомат. Огнивцев окликнул его:

— Вы что?!

— Нет, нет, — виновато откликнулся боец. — Это я по привычке. Думал враг, а птица пусть живет. Эта хороший птица… красивый птица…

Через несколько минут перед разведчиками распахнулась небольшая лесная деревушка Власково с неказистыми, рубленными из бревен, крытыми тесом избами, подслеповатыми баньками, жердевыми заборами…

— Ну вот и пришли, — сказал комиссар. — Зайдемте к старому знакомому, узнаем, что нового слышно.

Хозяева избы — дед Евлампий со старухой встретили гостей радушно, как близких любимых родственников, которых давно не видели. Бабка, сорвав с припечной жерди полотенце, подступила к лавке, чтобы вытереть ее, но дед упредил — смахнул крошки просяной мякины в ладонь и, стряхнув их в лохань у порога, пригласил:

— Садитесь. Милости просим. Что-то вы, желанные, начинаете забывать стариков. Думал, не случилось ли чего недоброго?.. Ан, слава богу, живехоньки.

— Некогда было, папаша. Все дела, дела…

— Слыхали мы кое-что про это, слыхивали. Земля-то, она слухами полнится. Не вы ли это у Надеждино немцев целую кучу набили, говорят, не меньше тыщи, и машин ихних пожгли — страсть?

Огнивцев, улыбнувшись, неопределенно пожал плечами.

— Ну, извиняйте, ежели я что невпопад, — засуетился дед Евлампий. — Конешно, про того говорить не следовает… Так что извиняйте. А вот как там под Москвой? Расскажите, сделайте милость…

— Бьют фашистов под Москвой, — с готовностью ответил Огнивцев. — Наши войска уже подошли к Клину. Немцы вынуждены вести бои в этом районе в полуокружении. Вот-вот освободят этот город. А это ведь совсем близко от вас, в каких-то двадцати километрах.

— Вот это новости, вот это дела! — воскликнул дед. — Спасибо, дорогой наш, за добрые вести.

Дед увидел, что бабка стоит у печки и слушает его разговор с комиссаром, стараясь не упустить ни слова, напустился на нее:

— Ах, господи, твоя воля! Да что же ты к печке прилипла, старая? Ай не знаешь, как гостей встречают.

— Спасибо, папаша, спасибо, мамаша, — остановил Огнивцев засуетившихся стариков. — Ничего не надо. Сыты… Сейчас уходим.

— Уж не покинуть ли нас удумали, — с сомнением спросил дед Евлампий. — Иль еще что-то придумали? По глазам вижу. А вот что? Ума не приложу. Стар стал. Соображение застопорилось. Не уйти ли задумали из наших лесов? Потому и попрощаться зашли.

— Нет, папаша, не угадали. Зашли просто на минуту, как к родичам заходят. Да и куда нам без вас, без народа нашего…

— Вот то-то и оно, — удовлетворенно подтвердил хозяин дома. — Мирный люд тоже вить к войнам не беспричастный. В тысяча восемьсот двенадцатом, не то тринадцатом, как древние старики сказывали, забрел в нашу деревню отступающий полуобмороженный француз — от своей бонапарты откололся, значит. Ну, обступили его бабы с вилами, кочергами, кто с чем, и решают, что с ним делать: дубьем забить али на сук вздернуть? Тот и говорит: «Отпустите меня, за ради бога, помогите, Христа ради, домой до Франции добраться. Я, говорит, пользу вам принесу: буду всех своих потомков предупреждать, чтоб никогда не нападать на вашу страну». Ну, народ наш отходчивый. Да и лежачих бить у нас не в обычае. Покумекали бабы и отпустили. Пуще того, сказывают, одежонку какую ни на есть дали, харчишек само собой, и на торный большак вывели. Только смотри, дескать, не обмани. И что ты думаешь, видать, доехал тот французик до дому и наказал кому надо, чтоб на русских — ни-ни! Глянь, вон сколько лет прошло, а французы боле на нас не идут…

Огнивцев улыбнулся про себя, но разубеждать старика не стал. Только заметил:

— Ну, а фашистов отпускать живьем не будем. Не те люди.

— Верно, — согласился дед. — Этот враг куды как злее. Его прощать грех!

Уже провожая Огнивцева, дед Евлампий, хитро прищурив глаза, спросил:

— Надысь ваши приходили в деревню и попросили сухих березовых дровишек. А на что они вам? Уж не палить ли немца удумали?

Комиссар, не задумываясь, ответил:

— Запас сухих дров у нас кончился. Вот и решили разжиться немного на растопку. Да к тому же из березы хорошая лучина получается.

— Ну тогда, конечно…

Комиссар и его спутники сердечно поблагодарили хозяев и направились к месту встречи самолета.

Когда они пришли на поляну, работа здесь шла полным ходом: по полешку укладывались для костров дрова, вязались волокуши, протаптывались дорожки, инструктировались наблюдатели за выброской груза. Начальник штаба, собрав возле себя лыжников, что-то им объяснял. Увидев Огнивцева, доложил:

— Площадка и люди для приема грузовых парашютов готовы. Погода улучшается: утихает ветер, на небе ни облачка. Ночь будет, по всему видать, звездная, морозная. Как по заказу!

— А заказ-то чей? Наш. Нам и родная природа помогает, — обращаясь ко всем, и в шутку и всерьез сказал комиссар.

— Да-а. Ночь дюже гарна! — вздохнул рядовой Петренко. — Як у Гоголя. Тильки дивчин немае, кузнеца Вакулы, та чертяки того, що возив его в Петербург.

— А черт-то тебе зачем?

— Хе-е, «зачем»? Та я бы взнуздав его и заставил свезти меня в Берлин аж к самому косому Гитлеру.

— И что бы ты ему сделал?

— Хе-е, «што»? Найшов бы що… Мабуть, сгреб бы его за шиворот и на том же хвостатом транспорте в Москву на суд доставил…

На опушке леса под елью вспыхнул маленький костерок для обогрева. Кто-то продолжил начатый разговор:

— Ты бы, Грицко, отдал лучше того вакулова скакуна нашему Махоркину.

— Почему именно Махоркину?

— Ну, ты даешь! Гитлера, понятно, увезти тебе бы не позволила его охрана, а вот доставить Асеньку на свидание к Махоркину — это запросто. Она наверняка спит без всякой охраны.

— Так уж и без охраны, — подначивал другой балагур. — Поди-ка, оставь такую одну, без присмотра. В тылу, брат, тоже есть хваты, будь здоров. Там и дед Тарас с дубинкой караулит и маманя глаз с нее не спускает. Да плюс в будке барбос на страже… Шалишь, брат. Туда и сам бес не проскочит. Зорко берегут невесту для товарища Махоркина. Он у нас видный человек. Герой…

Махоркин слышал все это. Он был неподалеку от огня, только ему близко места не хватило, пришлось сесть чуть в сторонке, на пенек. Вступать в шутливую перепалку ему что-то сегодня никак не хотелось. К тому же слова «он у нас видный человек» больно царапнули душу. Уже подначивать начинают, намекают, что кроме трепа толку от него не жди. Ишь ты: «видный человек», «герой». Десять дней в тылу немцев, а ничего особенного совершить и не удалось. А от него этого ждали. Как же «видный человек», первый трепач в отряде. Нет, не везет да и только…

И вспомнились ему проводы в армию. Мать, конечно, плачет — заливается в три ручья, отец покряхтывает да украдкой вытирает глаза. А дед Еремей — тот как петушок клюнувший, бородкой трясет, гудит, как шмель: «Не посрами, говорит, махоркинский род. У нас, говорит, все мужики ухорезы. Я, говорит, вон к бабке твоей с двумя Георгиями пришел. Куда ей супротив меня устоять было — кавалер! И ты, говорит, какую-никакую награду, а заслужи». Вот так-то… А ты? Уже и вышучивают тебя…

И невдомек было Махоркину подумать, что даже само его пребывание во вражеском тылу, не говоря об участии в боевых действиях отряда, уже является подвигом. Скажи ему кто это, рассмеялся бы в ответ боец: «Подумаешь — подвиг! Один я такой, что ли?! Вот часового снять, склад рвануть, «языка» взять — это дело для стоящего мужика. А в гурте ходить каждый может…»

Разговор у костра, как на ветру дым. То туда повернет, то сюда. Начали было о Махоркине, а он не отозвался и тут же о нем забыли. О другом повели речь — о шашлыках и жареных курах, молочных поросятах с хренком. Однако этот разговор тут же кто-то сердитым голосом заглушил. Нечего, дескать, такими рассказами аппетит дразнить. И верно, нечего. Сухарик бы ржаной сжевать да кружкой крутого кипяточка запить — это по существу бы.

Об одежде фрицев повели речь. Кто-то даже чуть ли не пожалел солдат противника:

— Как же это фюрер тот — совсем дурак, что ли, — двинул в Россию армию в легоньких шинелишках и мундирчиках, ветром подбитых. Интересно, на что он надеялся?

— Как на что? На блицкриг — на окончание войны до наступления зимы.

— И не только на это.

— А на что же еще?

— Знамо на что. Если придется воевать зимой, фашист рассчитывал на овчинную шубу твоей невесты. Снял бы с ее плеч и потопал дальше на Урал.

— А кляп в горле он не хотел?

— То-то и оно, не хотел и не думал, что так будет. Сказывают, в одном селе под Москвой молодайка, с какой фашист шубу снял и надсмеялся над ней, целую их шайку в избе спалила.

За разговорами время шло незаметно. К костру, где к разведчикам подсел комиссар, подошел Ергин. Отозвал Огнивцева в сторону, вполголоса проговорил:

— Товарищ комиссар. Через несколько минут должен появиться наш транспортник.

— Ну что ж… встретим.

— А вдруг да не прилетит. Ведь мы у фронта не одни.

— Не думаю. Мы сейчас находимся на самом бойком месте. Дорога Клин — Новопетровское — единственное спасение для клинской группировки…

— Летит, летит, — вдруг радостно закричал радист, сидевший у костра рядом с Кожевниковым.

Все притихли, вслушиваясь и всматриваясь в звездное небо. Но вокруг царила тишина. Только тихонько потрескивали в костерке догорающие сучья.

— Зря, паря, панику поднимаешь, — упрекнул кто-то радиста. — Ишь ты какой нашелся — он слышит, а мы все глухие, да?

— А я слышу, и все тут, — настаивал радист.

— Тихо, видно, и в самом деле летит, — сказал Кожевников. — Мы не слышим, а он слышит, может быть, не хуже звукоуловителя. Я его потому и взял с собой, чтоб упредил заранее.

— Если летит, то скоро появится над нами, — сказал Огнивцев. — Федор Николаевич, приготовьте сигнальные ракеты.

— А они у меня всегда в полной готовности.

— Ну, тогда порядок.

— Интересно, с какой стороны прилетит-то?

— Конечно же, с востока, со стороны Москвы.

— А вот и нет. Мы находимся близко от линии фронта, а самолет не может лететь на небольшой высоте через линию фронта. Его могут легко сбить. Он обязательно появится с запада, со стороны Лотошино.

— Какая разница, с какой стороны. Лишь бы прилетел.

Но вот отчетливо послышался натужный гул моторов и над поляной с запада появился самолет. В воздух взвились зеленые ракеты — сигналы взаимного опознавания: «Мы свои».

— Поджигайте костры, — подал команду начальник штаба. — Живо!

Сухие поленья, политые трофейной горючкой, вспыхнули почти одновременно. Разбежались по своим местам наблюдатели.

Самолет резко развернулся над поляной и ушел на северо-запад.

— Чегой-то он, куда он, может, это не наш самолет? — раздались встревоженные голоса.

— Кто там еще каркает?! — резко бросил в темноту старшина Кожевников. — Помолчите, все идет, как надо. Что вам самолет, балерина, чтоб на одном носочке разворачиваться? Сделает еще заход, и порядок.

— А не блуждает он?

— Цыть, говорю, — озлился старшина. — Ну ровно бабы, а вдруг да ежели… Не таких сюда посылают, которые заблудиться могут.

Словно подтверждая слова Кожевникова, с запада, из-за лотошинских лесов снова послышался нарастающий гул мотора и самолет, мигая огнями, точно прошел над кострами. Над поляной один за другим вспыхнули купола грузовых парашютов и быстро пошли к земле.

Над головами взвились шапки.

— Ура, соколы! Спасибо, друзья! Ура-а! — кричали разведчики, искренне надеясь в те секунды, что их слышат летчики.

Сбросив груз, самолет просигналил бортовыми огнями и поплыл над лесом, забираясь все выше и выше.

Радость делу в помощь. Весь груз, сброшенный на десяти парашютах, тут же собрали и доставили в барак лесорубов. В первую очередь распаковали и тут же распределили по взводам ящики с патронами, гранатами, толом, противотанковыми и противопехотными минами. Затем вскрыли тюки с консервами, медикаментами, мешки с сухарями, чаем, солью… Были и сухая колбаса, сало, шоколад. Экое богатство с неба свалилось… Спасибо Отчизне! Спасибо Москве!