Огненная вьюга

34. НОЧЬ В ТЫЛУ ВРАГА

Каждый раз после ночного боя Шевченко становился где-либо на главной лыжне отхода и пропускал молчаливые, но возбужденные, разгоряченные боем цепочки бойцов. Он никогда не отходил первым. Великая ответственность за человека-бойца неугасимо горела в его сердце. Это было известно каждому и его приказ «не оставлять на поле боя ни одного раненого или убитого» выполнялся неукоснительно. Командиры взводов знали, что в пункте сбора капитан строго спросит за каждого бойца и, если кого-то нет, заставит вернуться и разыскать. Но коль уже никак нельзя — даст задание связаться с населением, партизанами, но добьется, чтобы никто не исчез бесследно.

Вот и теперь Шевченко стоял у тропы и цепким взглядом ощупывал проходившие колоннами по одному взводы. Первыми шли шкарбановцы, оживленные, окрыленные боевым успехом. Пропустив замыкающего цепочку бойца, помощник командира взвода Степанов, вскинув руку к ушанке, на радостях не по-уставному доложил:

— У нас полный порядок! Всыпали гадам по первое число. Задача решена.

— Спасибо! Молодцы! Следуйте к сенному. Он недалеко.

— Есть!

С небольшим интервалом двигался взвод Брандукова. Тут тоже было все благополучно, без потерь, хотя сам Брандуков был чем-то недоволен. Однако он твердо доложил, что приказ выполнен.

Дрогнуло сердце с появлением алексеевцев. Первыми тяжело шли бойцы с волокушами. Сколько уже приходилось Шевченко видеть убитых и раненых в походе под Велиж, но не мог он без жгучей душевной боли видеть своих боевых друзей, затихших навек, страдающих от тяжких ран. Не мог и отрешиться от чувства вины перед ними. Может быть, не все он до конца продумал перед боем, чего-то не учел, что и повлекло за собой потери, которых, вероятно, можно было избежать. Умом Шевченко понимал, что жертвы в боях неизбежны, но все его естество не могло, не хотело примириться с этой трагической неизбежностью. Может, потому он и не думал о возможности собственной гибели и порой без особой необходимости лез в самое пекло боя, словно бы бросая вызов смерти.

Как-то на этот счет у Шевченко состоялся крутой разговор с Огнивцевым. Всегда выдержанный, не по-военному деликатный комиссар был в тот раз непримиримо суровым и резким.

— И командир ты для меня, и друг задушевный, — зло говорил Огнивцев. — Но я сейчас разговариваю не как с командиром и другом, а как комиссар, полномочный представитель Военного совета в отряде с коммунистом. Чего ты лезешь на рожон, будто перед кем-то демонстрируешь свою храбрость, словно доказать кому-то что-то хочешь. Бойцы знают тебя, убеждены, что ты не трус. А ты словно красуешься перед ними и перед собой своим презрением к смерти… Подожди, я не все сказал, — решительным жестом остановил комиссар Шевченко. — Ты забываешь, что сейчас твоя жизнь тебе не принадлежит. Ты получил ответственнейшую боевую задачу и изволь ее выполнить во что бы то ни стало. А ты как будто пытаешься дезертировать от своего долга… на тот свет.

— Ну, ты говори, да не заговаривайся, комиссар, — с угрозой проговорил капитан.

— Ты меня не пугай, командир. Я могу согласиться с любым твоим приказом, если он на пользу делу, но по-дурацки погибнуть тебе не позволю. Я за тебя поручился перед членами Военного совета фронта Булганиным и Лестевым и не хочу об этом сожалеть.

— Что-то ты мне раньше не говорил об этом, — обескураженно проговорил Шевченко.

— А это вовсе и не обязательно, — хмуро сказал комиссар и категорически отказался отвечать на все вопросы Шевченко по этому поводу.

И понял капитан тогда, что ограждает его комиссар от излишних душевных терзаний по поводу незаслуженных подозрений к нему со стороны больших начальников, как сыну бывшего «лишенца», едва ли не «врага народа».

Теплая волна любви и признательности к другу прокатилась по сердцу Шевченко. Не принято было между ними изливаться друг перед другом в словах признательности. И только крепким рукопожатием ответил командир своему комиссару. Да и вывод сделал. Стал осмотрительнее, расчетливее, не рисковал уже без крайней нужды.

А вот отношения своего к гибели товарищей изменить не мог. Вот и сейчас спросил с душевной болью:

— Кто?

— Сержант Кузнецов и рядовой Курочкин.

— Двое убитых, трое раненых, товарищ капитан, — доложил шедший последним Алексеев.

— Где комиссар?

— Комиссара не видел, товарищ командир. Он был не с нами.

Еще пуще сдавила боль сердце командира. Комиссара не видели. «Он не с нами» — резанули душу слова. Где же он? Что с ним?

— Ординарец где? Где ординарец комиссара? — крикнул Шевченко.

— Ординарца тоже не видел.

— Алексеев, разыскать комиссара отряда. Берите двух бойцов и немедленно назад к складу горючего. Отряду остановиться!

Лес приглушенно и, казалось, опечаленно молчал. Только от деревни доносилась трескотня горящих построек и тоскливый вой собаки.

За елочками раздался скрип лыж и бодрый родной голос:

— Кого собираетесь искать? Если нас, то не надо. Все живы и даже невредимы.

Ну конечно же, то был комиссар. И его ординарец, и четыре бойца. Маскхалаты на них чернели, как будто разведчики только что пролезли сквозь давно нечищеную печную трубу.

Шевченко обнял комиссара:

— Ну, дьявол! Вот, чертяка, напугал! Ну рассказывай, выкладывай, что и как, почему задержался?

— Да что рассказывать? Вовремя спохватились. Ты как чувствовал. Оставшиеся в живых фрицы кинулись к машинам. Еще несколько минут и укатили бы. Но мы вовремя подоспели. Ну, постреляли чуток, бочки с горючкой покатали, какие к машинам, какие к боеприпасам. Шваркнули по ним зажигательными и чуть сами не поджарились. Пока то да се, пообчистились малость… — комиссар шутил, но явно что-то не договаривал.

— Какое там «почистились», — вмешался ординарец. — Товарищ комиссар чуть не погиб. Когда боеприпасы грохнули, взрывная волна аккурат в его сторону ударила. Отбросило его метров на десять. Я уже думал — конец. Подбежал к нему, а он почти не дышит. Еле привели его в чувство…

— Эк ты разболтался, любезный, — прервал бойца комиссар. — Живой — вот и весь сказ. А то перебиваешь старших, не даешь доклад окончить. — И, повернувшись к командиру, продолжил: — Наверное, последним деревню видел я. Убито, по моей прикидке, более тридцати гитлеровцев. Нам удалось уничтожить все тягачи, горючее и запас снарядов, видимо, небольшой. А как у вас?

Шевченко коротко рассказал и спросил, что это до сих пор горит в деревне.

— Две избы и сарай. Занялись после взрыва боеприпасов.

— А много немцев в деревне осталось?

— Ни одного, — рассмеялся комиссар. — Всех, как ветром сдуло. Побросали раненых, и на дорогу кинулись! Только пятки сверкают. Посчастливилось им ноги унести. Но они этот сабантуй до смерти запомнят.

Проговорив эти слова, комиссар пошатнулся. Даже в темноте было заметно, как побледнело его лицо. Подхватив обмякшее тело Огнивцева и прижимая к себе обеими руками, Шевченко яростно закричал в темноту:

— Военфельдшера ко мне!

Продвигаться ночью навстречу своим не стали. Измотались люди до предела. Расположились до утра в холодном, полусгнившем, едва не завалившемся сарае, наполненном старым лежалым сеном. Быстро подперли жердями провисший потолок, угрожающее покосившуюся стенку, улеглись кто где. Для всех места хватило. Поредели отрядные ряды. Командир разрешил разжечь костры поблизости от ночлега для обсушки обуви и обмундирования.

Несмотря на усталость после схватки, спать никто не хотел. Не спадало недавнее боевое возбуждение, да и предстоящая встреча со своими отгоняла сон. Разговоры то затихали, то возобновлялись. В дальнем углу сарая Хохлов с пристрастием «допрашивал» переводчика отряда Гутмана.

— Правда это, что фашисты к военному параду на Красной площади новые парадные мундиры получили?

— Правда. Среди трофейных документов, захваченных в немецком штабе в Надеждино, я сам читал накладную на их получение в Волоколамске, а также пропуска на парад, пригласительные билеты «Ладунскарте» на торжества по поводу захвата Москвы. «Москва взята! С нашими Знаменами — Победа! Предлагается грандиозный фейерверк. Начало в 19 часов» — такими словами начиналось это приглашение.

— У тебя не сохранился случайно такой пригласительный? — спросил Хохлов. — Подарил бы на память.

Переводчик вытащил из полевой сумки красиво оформленный на глянцевой бумаге пригласительный билет с портретом Гитлера:

— Вот он, но подарить его не могу. Комиссар приказал беречь, как ценный документ.

— А вот о парадных немецких мундирах, вы товарищ Гутман, поздновато поведали нам. Вдруг там и генеральские мундиры были, — сказал Полшков. — Вот была бы находка, если б он оказался в наших руках. Мы б один на нашего Хохлова напялили и представили бы его по начальству.

— Хохлов на немецкого генерала не тянет, — сказал кто-то полусонным голосом.

— Это почему же? — обиженно спросил тот.

— Маловат росточком и фигура не генеральская — живот к спине прирос. Потом — язык у тебя без костей. Болтаешь дюже много. Если тебя, не приведи, конечно, господь, убьют, то у тебя язык еще с неделю трепаться будет. А немецкие генералы — народ степенный…

— Был бы генеральский мундир, нашли бы другого кандидата в генералы, — сказал заместитель политрука отряда Черкасский. — За этим дело не станет. Главное, мундира-то нет.

— А еще что интересного в твоей сумке? — допытывался Хохлов. — Может, есть открыточки с красивыми девчушками? Подарил бы одну на всю нашу компанию.

— Кто о чем, а шелудивый о бане, — с досадой сказал сержант Полшков. — Вот и наш Хохлов даже в такое время все о бабах думает.

— Война — войной, а любовь — любовью, — отбивался Хохлов. — Мышь вон — соломинку точит, а любви хочет.

— Ладно, кончай, дай серьезного человека послушать, — прервал его усатый сибиряк и спросил у переводчика: — Ну, а еще что интересного в фашистских бумагах? А то берем их чуть не пудами, а что в них толком, не знаем.

— В этом же штабе, — продолжал Гутман, — были изъяты солдатские книжки сто тридцать седьмого полка охранной дивизии, в которые были вложены пропуска для хождения по Москве в ночное время, а для ориентировки — карманные планы Москвы. Всерьез собирались обосноваться в Москве фашисты.

— Такие пропуска и нам бы не помешали, — пошутил кто-то.

— А тебе-то зачем?

— Как зачем? — вмешался в разговор Хохлов. — Вот, к примеру, вернемся в родимую. Ты со своей кралечкой пойдешь в Большой, скажем, театр, а представление — и затянись. Наступит комендантский час. Вот пропуск и пригодился бы.

— Да и карманный план Москвы, конечно, пригодился бы… Только вот не знаем, когда в нее попадем. И попадем ли? Могут после встречи с нашими сразу послать на новое задание.

— Возможно, так и будет, — сказал сержант Григорьев. — Хотя, конечно, после этого рейда всем неплохо бы отдохнуть, отоспаться чуток. Но обстановка сейчас складывается такая, что, может, и не придется в городской баньке попариться. А хорошо бы передохнуть хоть недельку. Потом уж — по-новому, куда прикажут.

— Все будет зависеть от начальства. Помните сентябрьский Велижский рейд? Тогда командование дивизии Калининского фронта, в полосе обороны которой вышел отряд, тоже хотело оставить всех нас в дивизии. Но командир с комиссаром настояли на своем и отряд вернулся в распоряжение штаба своего фронта. Ну, а командующий наш — голова! И солдата понимает. Говорят, по личному приказу самого Жукова нас тогда и награждали и отдых предоставили, — задумчиво сказал сержант Корытов.

— Кстати, тогда от Селижарова до штаба фронта подальше было, — добавил Хохлов, — а сейчас он рядом будет.

Разговор прервал подошедший комиссар Огнивцев:

— Почему не отдыхаете, гвардейцы? Неужто не устали после боя?

— Устать-то устали, но не до сна, — ответил за всех Хохлов. — Толкуем вот, как в Москве отдыхаться будет. Или сразу — на передок?

— Ишь ты, хитрец, — рассмеялся комиссар. — Без разведки, значит, и к своим выйти не можете.

— Как учили, — поддерживая шутливый тон, продолжал Хохлов. — Вот и хотел бы узнать, есть ли шансы получить увольнительную на сутки-другие. Прошвырнуться кое к кому из противоположного пола.

— А в санаторий не хочешь, на курорты? — с подначкой спросил сержант Григорьев.

— А что, Хохлов больше других заслужил, — с серьезным видом добавил сержант Нестеров, — особенно за последний бой, когда у него автомат заклинило и он заканючил: «Братцы, займите гранатку, в Москве, говорит, ей-ей отдам».

Он так мастерски передразнил Хохлова, что разведчики разом взорвались хохотом. Сквозь дыру в крыше провалился ком подтаявшего снега и угодил прямо на голову Хохлову. С новой силой грохнул смех, словно и не было за плечами бойцов огненных дней и ночей, кровавых боев, горьких потерь друзей и товарищей.

Глядя на смеющихся от души солдат, комиссар почувствовал, как у него невольно повлажнели глаза. «Золотые люди, — проносились мысли, — прошли огонь, воды и медные трубы, и хоть бы что. Таких убить на войне, конечно, могут, но сломить их дух никто и ничто, не а состоянии».

— Товарищ комиссар, — отдышавшись от смеха, спросил Григорьев, — интересно, как Гитлер объявит народу, что наступление под Москвой провалилось?

— Найдет, что сказать, — отозвался Огнивцев. — Отбрешется. Геббельс-то у него на что!

Комиссар раскрыл полевую сумку, достал блокнот, отыскал нужное место и продолжал:

— Еще в июле, когда немецкие танки подошли к Смоленску, он писал:

«Смоленск — это взломанная дверь. Германская армия открыла путь в Россию. Исход войны предрешен». Во как: «предрешен»! А как за этой дверью им морду набили — молчок. Но на этот раз им не отделаться молчанием. Блицкригу-то капут!

— Можно по началу разговора, товарищ комиссар? — обратился Хохлов.

— Пожалуйста.

— Как все же будет: дадут нам после встречи со своими передышку или с ходу в наступление?

Комиссар не сразу ответил на этот вопрос. Он и сам не знал, как распорядится командование фронтом, где и как предстоит действовать отряду. Тем не менее…

— На войне все может быть, — откровенно сказал Огнивцев. — Но по секрету скажу, мы уже по радио попросили вывести отряд на отдых на Красноказарменную. Ну, а как решит штаб фронта, сказать не могу.

Время перевалило далеко за полночь. Комиссар вышел из сарая. Под разлапистой елью горел костер. Возле него на валежнике, застланном плащ-палаткой, сидел командир и задумчиво шевелил палкой догорающие головешки. Рядом с ним, как всегда безотлучно, находился его ординарец сержант Черный. Начальник штаба с Увакиным лежали на еловом лапнике и, казалось, спали. Но нет. Услышав шаги, Увакин проговорил:

— По бодрым шагам чую: комиссар идет.

Шевченко оторвал взгляд от огня:

— Да, это он. И ему не спится, — сказал он. — Да в такую ночь заснуть трудно. Да и обдумать кое-что надо…

— Что именно? — присаживаясь к костру, спросил комиссар.

— Прикидываю, как докладывать начальству о рейде.

— Ну, и что надумал?

— Конечно, в основном отряд выполнил приказ командующего фронтом, но захватить фашистского генерала мы так и не сумели. А значит, одну из задач не решили.

— Ты прав, командир, но не во всем. Во время совместных действий с авиацией мы все-таки одного генерала ухлопали и, как показали пленные, очень крупного. Это во-первых, а во-вторых, командующий такую задачу перед нами и не ставил. Это член Военного совета высказал пожелание, что неплохо бы пленить немецкого генерала. А потом война еще не кончается. Здесь не удалось — махнем в новый рейд, поглубже, и там, глядишь, повезет больше.

— Нет, дружище. Я твердо решил — после этого рейда возвращаюсь в танковые войска. У меня к немцам особый счет. Я такого насмотрелся за время отступления, что душа горит. Они ведь никого не щадили: ни детей, ни женщин, ни стариков.

— Эта картина знакома, — тихо ответил комиссар. — Мне ведь, как и тебе, пришлось топать на восток от самой границы. Но ведь воевать можно не только в танковых войсках. Разве мы со своим отрядом мало сделали?!

— Все это так, но мне хочется в Берлин на танке въехать и наделать там такого шороху, чтобы на века запомнили фашисты и детям, внукам своим наказали, что с нами шутки плохи.

Огнивцев понимающе покачал головой:

— Полностью разделяю твои чувства. У меня стоит перед глазами одна страшная картина. Как-то под Рудней увидел на дороге, прямо в пыли двух ребятишек. Мальчик лет пяти, девчушка и того меньше сидели около убитой матери и, горько плача, тормошили ее, словно пытаясь разбудить. Подобрал я их, пристроил в ближайшей деревушке у добрых стариков. А забыть их не могу. Нет, никакой пощады этим извергам не будет. Придет час и мы сполна расквитаемся с ними. Это точно!

— Так и будет, — убежденно сказал Шевченко, — но вот что смущает меня. Кончится война, победим мы фрицев, а как будем объяснять нашему народу, почему мы их допустили аж до самой Москвы? Кто повинен в этом? Наверное, этого можно было и не допустить? Помнишь, нам внушали, что бить врага будем на его территории, малой кровью… И что сталинские соколы летают дальше всех, быстрее всех, выше всех. Да что-то не получилось…

— Дорогой мой командир! — произнес Огнивцев. — С нашей колокольни на этот вопрос полностью ответить невозможно. Но кое-какие причины наших неудач, мне кажется, видны.

— Это интересно. Поделись своими мыслями, комиссар. Поделись…

— Во-первых, внезапность нападения сыграла свою роль. Кто это дело прошляпил, трудно сказать. Поговаривали об измене кое-каких начальников, но слухам верить не стоит, наверное. Затем, на немцев работает вся Западная Европа, а мы-то одни. Это во-вторых. А в-третьих, повоевали они уже порядочно, что называется, собаку на этом деле сожрали. Нам же еще учиться приходится…

— Что же, по-твоему, в нашей армии мало опытных командиров? — спросил Шевченко.

— Нет, отчего же, таких у нас немало. Но много и командиров, которые лишь накануне войны были назначены на высокие должности. Вот они и подрастерялись.

— Это верно, — задумчиво проговорил капитан, — в нашей дивизии, например, перед самой войной почти весь командный состав до комбатов включительно был заменен. А почему, никто не знает…

— Я тоже не знаю, — резче чем хотелось ответил комиссар. — Но факт остается фактом. И с вооружением мы подзалетели не в ту степь, видать. Немцы-то почти все вооружены автоматами. А у нас ППШ на вес золота. Те идут в атаку, буквально засыпают нас пулями, а мы из мосинских винтовочек девяносто первого дробь тридцатого щелк да щелк. Не на равных получается. Да и самолеты наши, один летчик безлошадный мне говорил, послабее немецких. Я имею в виду старые образцы. А новых мало, да и те не освоены были…

— Да, ты, Иван Александрович, пожалуй, прав. Я сужу по своему танковому полку, который начал получать новые танки Т-34. Но переучить на них экипажи к началу войны не успели.

— Ну, по танкам ты спец, тебе виднее, — ответил Огнивцев. — А вот о пехоте прямо скажу — погано она оснащена. Я перед войной служил в сто шестьдесят восьмом полку сорок восьмой стрелковой дивизии. У нас на весь полк была дюжина грузовых автомобилей и одна легковушка командира полка. Об автоматическом оружии я уже говорил: всего несколько автоматов на стрелковый батальон, а остальные с трехлинеечкой воевать начали. Полковая артиллерия — на конной тяге. Против их-то техники.

— Ну, а еще какие обстоятельства, на твой взгляд, повлияли на наши неудачи в первые дни войны? — все больше увлекаясь разговором, спросил Шевченко.

— Неразберихи было много, — словно рассуждая вслух, ответил Огнивцев. — Черт его знает, чем объяснить, что наш полк, к примеру, располагаясь у самой границы, так и не был приведен в боевую готовность, хотя нам каждый день твердили, что война вот-вот начнется. Это с одной стороны. А с другой — толдонили: не поддаваться на провокации, проявлять выдержку. Вот и допроявлялись до того, что в день начала войны штаб нашего полка, дивизионные склады «НЗ» находились в пунктах постоянной дислокации, а стрелковые батальоны с полковой артиллерией без боеприпасов были на тактических учениях в поле. Вот и повоюй, если управления оказались отрезанными от частей и подразделений, а склады гавкнулись. Правда, и с тем, что было, воевали как черти. Однако людей полегло там не счесть…

— Да, ты, пожалуй, прав, — перебил комиссара Шевченко. — Такая же картина наблюдалась и в моем танковом полку. Буквально за неделю до начала войны немецкие самолеты-разведчики ежедневно нарушали наше воздушное пространство, но стрелять по ним было строго запрещено. Запретили и учебные танковые стрельбы на полигоне. И все это делалось, чтобы не «дразнить» немцев и не вызвать вооруженного конфликта.

— Вот тебе еще одна из причин первых успехов немецких войск, — заметил Огнивцев. — Но это еще не все. Поскольку многие армейские и фронтовые склады располагались недалеко от границы, они в первые же дни войны на Минском направлении оказались у врага. Войска остались без боеприпасов, горючего и продовольствия…

— Так это ж вредительство! — воскликнул с возмущением Шевченко. — Как же можно было нашим интендантам так планировать размещение запасов на случай войны?

— Трудно сказать, Александр Иосифович, было ли это вредительством или нет. Но одно ясно: размещение наших военных складов явно было неразумным.

Наверное, этот разговор продолжался бы и дальше, но его прервал вспыхнувший вдруг грохот недалекого боя в районе Деньково — Чисмена. Неистово и непрерывно била артиллерия. Земля тяжело вздрагивала. Раздавался разноголосый треск пулеметов. С деревьев осыпался снег. Но вот в звуки боя вплелся вначале едва слышный, но крепчающий с каждой минутой слитный, рычащий гул множества мощных моторов.

— Танки, наши танки! — вскричал Шевченко. — Они, родимые, они, красавцы! Ура, товарищи!

— А вдруг это не наши? — осторожно спросил Увакин.

— Фельдшер мой дорогой, — рассмеялся Шевченко. — Кому ты говоришь! Да я свои танки сквозь землю чую. Наши это! Наши! Ура-а-а!

— Ура-а-а!!! — подхватили лыжники, высыпавшие из сарая и услышавшие слова Шевченко. Потом бойцы бросились к командирам и принялись их качать, высоко подбрасывая в воздух.

Но вот на какой-то миг у костра воцарилась тишина. И каждый вдруг почувствовал великое облегчение, словно гора свалилась с плеч. Москва спасена. Родная столица выстояла!

Тишину прервал голос командира:

— Товарищи! Слышите, идут наши танки, бьют наши орудия, наступает наша пехота. Красная Армия распрямила свои плечи и двинулась грозой на врага… Срочно готовиться к выступлению. Приказываю привести себя в образцовый порядок. Пусть наши видят, что мы и здесь, в тылу врага, не теряли боевого духа и армейской выправки.