Операция "Берег"

Глава 15

ао

15. Отряд не заметил

Потери бойца

Наши автоматчики ведут бой на набережной.

7 апреля 1945 год. Кёнигсберг

21:55

— Огонь!

Орудие «ноль-второго» ахнуло, башня наполнилась дымом.

— До заду давай, отползаем! — скомандовал Грац.

— Так они не бьют уже, — прокричал, кашляя мехвод.

— Обережемся, — призвал осторожный Грац.

«Тридцатьчетверка» залязгала, отходя под прикрытие разбитого дома. Митрич на ходу выкинул воняющую гильзу из люка, снял рукавицы. Дыма ничуть не уменьшилось — снаружи в люки крепко забивало — это не пороховой, от горящего дома, но не особо лучше.

Ожила рация, прошуршала неодобрительно.

— Що? Повторите, не слыхать.

…— не то пшшш… окно. То левое, но не такое левое, посреднее, пшш…

— Добро, повторим сейчас. Митрич, заряжай фугасу…

Клацнул затвор, принимая снаряд.

— Готов!

«Ноль-второй» двинулся вперед…

Воевали без командира — Олежка ушел на здешнее «ка-пэ», и без особого обзора — кругом клубился дым, прочно смешавшийся с ночной тьмой. Приходилось улавливать временное просветление над водой, чтобы поточнее всадить снаряд в дом на той стороне реки. Хорошо, что саперы очистили от мин часть набережной, хоть малый «пятачок», но есть маневр. Вторая «тридцатьчетверка» отрабатывала по той — вражеской — стороне из-за развалин каких-то железных будок, огонь вели то попеременно, то вместе, но довольно плотно — командование торопило. У горящего дома бегали панцирные саперы, волокли бревна и надувные лодки. Немцы открывали пулеметный огонь, наши танки гасили те проявившиеся пулеметы — так уже минут десять длилось. Было понятно, что подготовку переправы саперы имитируют: там их и было-то человек семь с единственной лодкой — туда-сюда ее таскали. Но тоже задача… пулеметы по тебе кроют, а ты играй, как в павильоне перед кинокамерой… искусство!

— Давай до переду!

— Тю, Грац, ты нормально скомандовать можешь?

— Не отвлекай! Мне то окно угадать надо. Вот що такое «левое, но не то левое»⁈ — заорал Грац. — Двигай и не мешай работать!

Танк выполз на набережную…

Вообще не так уж рисковали. У немцев орудий здесь не было, поначалу пуляли из «фаустов», но гранаты не долетали: или в воду падали, или в облицовку набережной били, осыпая все вокруг бетонной крошкой. Больше неприятностей доставлял какой-то невидимый гаденыш с противотанковым ружьем — тяжелые пули не часто, но довольно метко клевали по броне. Тищенко, ругаясь, сразу захлопнул свой люк. Остальному экипажу тоже было не по себе — вдруг пробьет? Но потом фриц унялся, то ли зацепили снарядом ненароком, то ли пехота или саперы выследили. Вообще нашего народу тут было немного, куда больше шума наделали, чем того толку. Но, видимо, и задача стояла примерно такая…

— Огонь! — сам себе скомандовал Грац и бабахнул.

— Кажется, нету там уже левых окон, вообще уж никаких не осталось, — отметил Митрич, пытаясь в командирский наблюдательный прибор рассмотреть здание на другом берегу — едва различимое сквозь пелену дыма и отблески зарева.

— А що ты думал? У меня ж глаз орлиный! — заверил Грац. — Що стоим? Отходим!

— Не дай бог тебя в командиры заиметь, — хохотнул стрелок-радист, — будем вечно как зайцы метаться.

Снаружи по броне заколотили:

— Заднюю давай!

— А що я говорил! — обрадовался Грац. — Нельзя стоять, вот и командир подтверждает.

В люк соскользнул командир Олежка:

— Отходим дальше и разворачиваемся. Вон ту кирху обойдем, и еще метров триста. Живей, живей, времени нет.

— А що еще случилось? — с нехорошим подозрением уточнил Грац.

— С того берега разведчики будут выходить, саперы их примут, мы прикрываем. Без команды не стрелять! — несколько нервно предупредил командир.

— Как можно без команды? Давно отучены, — проворчал Митрич.

— Хорош бубнить, момент тонкий, серьезный, — строго призвал командир. — Хамедов, пулемет сними, снаружи прикроешь, там наших совсем мало, плотность огня нужно обеспечить. Митрич, ты тоже это… винтовку возьми, раз уж прославился снайпером. Тищенко, вот здесь поворачивай…

«Тридцатьчетверка» преодолела завал у кирхи, волоча за собой дребезжащую арматуру и провода, выползла в узкий, почти нетронутый бомбами и снарядами переулок. Впереди засигналили фонариком, «ноль-второй» остановился.

— Грац, ты у орудия, остальные высаживаются. Тищенко, ты проезд глянешь, остальные временно в пехоту причисляются.

Оберегая винтовку, Митрич выбрался из башни. Выяснилось, что рядом прячется бронетранспортер «Линды»:

— Прибыли? — уточнил из темноты знакомый голос старшины Тимки. — Товарищ старленант, я стрелков забираю?

— Вернешь в полной ценности, — мрачно предупредил Терсков. — А вы смотрите… это сугубо временное перемещение, вы мне в экипаже позарез нужны.

— Так точно, мы чуток стрельнем и назад, — заверил Митрич.

— Вот именно, чуток, — старший лейтенант перевесил автомат на шею и вместе с мехводом пошел к выезду на набережную — там всё стлался над парапетом густой дым, казалось, прусская ночь пытается утечь прочь, да никак не может — хвост тяжелыми гусеницами «тридцатьчетверок» прищемили.

Митрич подивился своему странному настроению — что-то на поэзию не вовремя потянуло. С другой стороны, головная боль ушла, настроение боевое, снаружи все ж чуть легче дышать.

Поднимались по лестнице — на площадке второго этажа раскинулся мертвый немец в солдатской форме, тянул руки к разбитому окну.

— Ишь, раскорячился, — пробормотал Хамедов, удобнее перехватывая пулемет. — Что там наверху, а, Тимофей?

— В соседний дом перейдем, в стене дыра пробита. А там, как говорит начальство, «штучный панорамный пентхаус с видом на реку». В смысле, на чердаке отличная позиция. Засядете с удобством.

— Это понятно, по общей обстановке что? — Митрич, нагруженный пулеметными дисками, с трудом протиснулся мимо выдвинутого на лестницу пианино — эвакуировать музыкальный инструмент немцы пытались, что ли? Или просто из вредности захламили площадку?

— Ситуация сложная, поясню наглядно, на месте, — Тимофей глянул на часы. — Еще шесть минут, вполне успеваем.

Чердак оказался не совсем чердаком, а вполне жилым обиталищем, с кроватью и шкафчиками, только окна на уровне пола. Здесь уже сидели радист и внезапная товарищ старший лейтенант Мезина — не снимая наушников, наблюдала в бинокль за набережной на той стороне:

— Прибыли? Пулемет к окну, матрац на подстилку можно со шконки взять. А, снайпер товарищ Иванов, прибыл? Пристраивайся. Днем много успел настрелять?

— Куда там, тащстарлейтенант. Два раза и успел пальнуть. Может разок и попал.

— Скромность украшает настоящего стрелка. Ничего, на танке вы явно побольше успели. Этакая канонада, словно батальон бабахает, — Мезина кивнула в сторону окна.

Действительно, оставшийся в одиночестве «ноль-четвертый» спуску немцам не давал и снарядов не жалел.

— Могу задачу танкистам пояснить? — уточнил вежливый Тимка.

— Давай, давай, — контрразведчица не отрывалась от наушников и оптики.

Устраиваясь с винтовкой в полутора метрах от разбитого окна, Митрич слушал про обстановку. Старшина излагал точно и толково — вот неглупый парнишка, ему бы в офицеры…

Снайперский прицел разом приблизил дома на той стороне — трехэтажное здание догорало, рядом стояли целые, признаков жизни не заметно, но немцы непременно должны быть. Собственно, об этом уже и сказали.

Ситуация складывалась сложная. На той стороне в подвале — где-то в трех-четырех домах от набережной — сидела наша разведгруппа. Форсировать реку разведчикам было сложно — при них имелись раненые и гражданские, сдвинуться в обход не получалось по тем же причинам. Вытащить разведку было необходимо, вот только людей и по эту сторону стянулось немного — опергруппы продолжали работу по основным заданиям, их оставались прикрывать саперы и техника. Так что тут вот: танк, три пулемета, если вместе с танковым и транспортерским считать, да десяток бойцов. Остальные отвлекают немцев в стороне, изображают ложную переправу. Должно подействовать.

…— Хорошо, что постоянная связь есть. Сейчас начнут прорываться, — закончил Тимофей, поглядывая на часы. — Товарищ Катерина Георгиевна?

— Спускайся к броне, я сигнала дождусь, и тоже, — пробормотала Мезина, морщась и вслушиваясь. — Как бы мы не накаркали со связью. Садятся у них батареи, в решительный момент боги запросто могут и подшутить.

— Дотянут, там батареи хорошие, и Ян там есть, подправит, если что, — заверил старшина. — Я пошел.

Вдумчивый Тимофей исчез.

— На первом этаже фрица вижу, — сказал, разгадывая смутную тень, Митрич. — На фаустника похож, очень подло горбится.

— Угу, туда траншея выходит, ближе к углу тоже каска мелькала, — процедила Мезина и заметно вздрогнула от подавшей признаки жизни рации: — Готовы бродяги, выходят! Даем подтверждение и готовимся. Танкисты — первыми не стрелять, не открываться!

Она беззвучно исчезла.

Танкисты переглянулись:

— Что за жизнь, — вздохнул Митрич. — Опять не стреляй, не шуми. А потом срочно стреляй, шуми. Высшая стратегия! Тут без академии не понять.

— Не шути. Там наши, надо непременно вытащить. Они из самого логова идут, — сказал радист. — А шумнем, когда нужно. Я и сам с автомата дам.

— Да? Тогда имеем все шансы на успех! — вдохновился Митрич, обозревая в прицел вражеские окна и прочее. Опять дым натягивает. Может и к лучшему.

— А на стрельбу будет отдельный приказ? Или по обстоятельствам? — поинтересовался Хамедов, чуть нервно ерзая у пулемета.

— Разберемся, — заверил, но не очень уверенно, радист, готовя свой ППС.

«Без приказа огня не открывать», знакомо-то как — Митрич потерся подбородком о приклад, добротно лакированный, но в общем-то не отличающийся от многочисленных былых, потертых и поцарапанных винтовочных прикладов.

Весна — лето 1943 года.

Май — июнь

До действующей армии в тот раз добирался красноармеец Иванов что-то уж очень долго. В запасном полку обнаружилось очень знакомое — тыловой паек с упором на чуть подогретую воду с легкими признаками дрейфующего продукта «крупа перлово-пшенная», многочасовые не особо нужные занятия по строевой и начально-огневой подготовке. Но фокус «нарваться, чтоб спровадили побыстрее» на этот раз не прошел. Нарваться-то удалось, но вместо маршевой роты сослали на хозяйственные работы. Видимо, прочитали насчет госпиталя, сочли наглое хамство за последствие контузии и издерганных нервов. Вот встречаются добрые люди. Когда не надо.

Больше месяца ремонтировал Иванов всякие нужные и разнообразные орудия ручного труда, типа шанцевого инструмента, насаживал новые рукояти и налаживал заточку, потом плюнул, на попутке добрался до лагеря и доложил, что надоело, душа горит, на фронт тянет. Отсидел три дня под арестом — кормили там так же, только строевой не изнуряли. Вызвали.

— Ты, Иванов, дурак или в штрафную роту хочешь?

— Можно и в штрафную. Слыхал, они все же поближе к фронту расквартированы.

— Дурак, значит…

Включили, наконец, в маршевую роту. Проехался с эшелоном, все как обычно, разве что одного деятеля бойцы на полном ходу ссадили — крысятничать вздумал, умник.

Вот дальше пошло как-то странно. Распределились, прибыли в полк небольшой командой пополнения. На передовой стояла тишина — Митрич даже как-то сразу и не поверил. Вокруг травы пронзительно зеленые, цветы неяркие, речушка в камыше прячется, солнце яркое, умилительно тепло. И тихо. Изредка прострочит дежурный пулемет, ответит ему немецкий, ну или наоборот. И опять синь спокойная небесная над головой, ветер траву колышет, невысокие деревья листвой шелестят. Да что, нахрен, за благодать такая⁈ Правда, изредка негромкие взрывы доносились — оказалось, наши и немцы в озерцах гранатами рыбу глушат, после недавнего половодья там уйма щук и лещей осталась.

Пехота и минометчики на марше. Лето 1943-го.

Батальон держал оборону на участке в четыре с гаком километра длиной. Единственная линия траншеи, далеко не сплошная, вдоль едва заметной возвышенности. Намечены отдельные стрелковые ячейки, неглубокие ровики — если глубже вкапываться, вода начинает заливать. Подальше к тылу обустроились получше: имелись блиндажи, определенная маскировка. Но немецкая авиация не беспокоила — только так, «рама» порой в небе на уровне солнца наметится, понудит, и всё. Артиллерия наша и немецкая где-то числилась, но предпочитала экономить снаряды.

Взводного не имелось, только «замок»-сержант, он на участке взвода и командовал. На рубеже — по левую руку поле в лиловых пятнышках головок медуницы, по правую — камыши и река-невидимка. Свое боевое охранение — рядышком, до немецких позиций непонятно сколько. «Топкость там, кто полезет-то».

Первого здешнего немца Митрич щелкнул, наверное, на четвертый день. А может и на пятый, требовалось приноровиться к непростым условиям камышей. Вообще не так сложно, среди камышовых зарослей тоже не все ровно, можно найти удачное место. Немец показался далековато — без каски, рыжеватый, волок чего-то угловатое, пилотка залихватски на затылке. Бах! Пилотка слетела, фриц исчез…

Камрады убитого малость помолчали — видимо, от изумления — потом принялись сечь камыши из пулемета, минами кидаться. Хлопало-плюхалось за спиной, словно опять рыбу глушили, благополучно уползал рядовой Иванов. Снизу было мокро и холодно, сверху солнце крепко припекало — странное ощущение.

…— Ты чо там делал⁈ — наседал замкомвзвода.

— На фрицев смотрел.

— А чо за пальба? Чего они взъерепенились?

— Да черт их знает. Обиделись, должно быть.

— Стрелял, что ли? — догадался сержант, схватился за Ивановскую «трехлинейку», нюхать ствол потянул.

— Табакерка, что ли? — удивился Митрич. — Почищу сейчас.

— Стрелял? Почему без приказа⁈

— А мне на немцев просто так смотреть, что ли?

Фрицы все еще швыряли мины, до позиций не добивали — может, тоже толком не знали, где русские сидят. Но бойцы начали ходить пригибаясь, посматривали на Иванова довольно сложно.

Прибыл встревоженный ротный. Глянул на подсыхающего рядового Иванова:

— А ну встать! Кто разрешал⁈ Почему самовольно отлучался в сторону противника? Дезертировать имеешь мысль?

— Прям с этой заветной мыслью и стрельнул, — согласился Иванов. — Товарищ младший лейтенант, если тут стрелять и воевать не требуется, вы меня откомандируйте куда надо. Поскольку я гадов убивал, и убивать буду. Привычка у меня такая.

— Ты еще понамекай мне. Герой какой, привычки у него, — ротный глянул на прислушивающихся бойцов. — А мы тут не воюем, а, Иванов? Мы выполняем поставленные задачи. И стрельба без приказа есть глупость и демаскировка позиции. Всем понятно? Запомнили? Иванову — за неуместную инициативу два наряда вне очереди…

Расширил и улучшил взводное отхожее место рядовой Иванов, потом сидел часовым-наблюдателем в боевом охранении, что было кстати — как раз время подумать, как подлавливать немцев. Хотя этой ночью стало чуть оживленнее: то там, то сям постукивали выстрелы, взорвалась одинокая и непонятная минометная мина. Вряд ли меткий вчерашний дневной выстрел был тому причиной, скорее, просто пришло время просыпаться здешнему камышно-луговому фронту. Но наверное, и Иванов посодействовал. Ну, на войне воевать нужно, а то так целый век и просидишь среди цветов и трав. Кому-то может и в удовольствие. Но имелись насчет методов ведения войны и иные стратегические мнения.

На следующий день уполз Иванов в камыши, изрядно вымок, но стрелять не пришлось — позиция подходящая не подбиралась, да и немцы поумнели. Только продрог напрасно. Во взводе заметили или нет — черт его знает, промолчали соседи. Но под утро пришли в ячейку двое вояк — уму-разуму учить Иванова.

— Ты что, сука, творишь? Медаль захотел? Или жить надоело?

— Угу, надоело. На немцев любоваться и надоело, и обрыдло….

…Уковыляли кое-как. Митрич ощупью смазал йодом ссадину на скуле, проверил приклад винтовки — не треснул ли, когда по мослам умникам двинул? Не, и винтовка была надежной, и йод в пузырьке, припасенном еще с госпиталя, вполне действенным — жегся на славу.

Не спалось: и днем подремал, и взвинченные нервы не давали. Сидел до раннего росистого рассвета, перебирал-выбирал патроны. Смешно, но ощупью взвешивал на ладони — счастливый или нет?

Помогло.

…Шуршал камыш, полз боец, увязал в воде коленями и локтями, «трехлинейку» нес не очень уставно — хотя «под ремень», но частью на спине — чтобы затвор не запачкать, не замочить. Осторожно продвигался, ужом болотным, верхушки стеблей качаться не должны — лягушек же распугают. Выбрался по направлению, еще вчера выбранному и обдуманному. Точно — бугорок-островок, даже куст когда-то рос, но еще до войны, должно быть, помер и засох, не иначе от дурных предчувствий кожа-кора облетела, ветки голыми растопырились.

Ждал Иванов, уложив ствол винтовки на лысую рогульку ветки, чувствуя, как под жарким солнцем подсыхают шаровары на заду, как течет струйка пота на шею из-под пилотки. Забавно: ботинки и обмотки мокрые и стынут, башка и плечи — мокрые и потеют. Пить хотелось, но за флягой не тянулся, имелось предчувствие…

…Немец-лягушка возник внезапно, словно вода и камыш им блеванули: в ста метрах вдруг поднялся, болтались расстегнутые ремешки каски, фриц опирался о черенок полноценной лопаты, смотрел куда-то себе под ноги. Мундир — серо-зеленый, плотный — между лопатками промок от пота. Ничо, щас охладишься…

… палец плавно потянул спуск…

…выстрел… неожиданно громкий в ровном шелесте камыша…

…дрогнула спина в серо-зеленом, отчетливо брызнуло алым на руку, сжимающую лопату, на черенок, добротно покрашенный серым…

…Иванов плавно, но быстро передернул затвор, опустевшая гильза счастливого патрона канула в жижу среди стеблей…

… чего гад стоит? Попал же точно, в потное пятно между лопаток…

… немец, наконец, стал валиться. Рядом мелькнула голова в каске — то ли от удивления вскинулась, то ли поддержать камрада…

… выстрел!

… мгновенно подловил то движение Иванов, словно ждал. Вот верно — счастливые патроны нащупал…

… отчетливый звон — пуля каску прошила. Исчезло там все серо-зеленое, опять один камыш под ветерком играет…

Уползал Иванов, а за спиной захлебывался скороговоркой пулемет, потом второй подключился — густо косили камыш, свистело поверху. Настоящий покос пошел, и миномет туда же.… Только не спешить, сдержаться, бульканья воды там не слышно, но по верхушкам стеблей могут угадать. Не-не, шалишь — не последние немцы, Иванов еще вернется, не зацепите.

А славно вышло — сразу двое жабов, как раз за Гришку и Сашку. И вернется еще стрелок, ждите, гады…

У ячейки тоже ждали.

— Дурак ты, Иванов, — сказал замкомвзвода. — Вот честно, дурак.

— Да слыхал уже. Может и дурак, — не стал отпираться самозваный снайпер.

Повели к комбату. Случился артналет, пришлось пережидать. Скорчились на дне оплывшей траншеи. Бойцы и «замок» на нарушителя дисциплины не смотрели, головы прятали. Отвыкли хлопцы. Оно и понятно. Иванов поднял лицо вверх — слепило, вздрагивало солнце, знакомо пахло взрывчатой химией из близкой воронки. А на душе было спокойно, казалось, прилети сейчас прямое — так и жалеть не о чем, сделал все что мог.

Орал комбат. Оно и понятно — все, что не по плану командования, не утвержденное и директивно не одобренное, должно признаться сугубо вредным, а то и вредительским. Но как-то без души капитан орал, вот если для настоящей фильмы снимать, то зритель заскучает. Обленились они все здесь, чувство войны утеряли. Крепко побьют в первом серьезном бою.

Зуммерил в блиндаже телефон…

— Вот, и комполка по твою душу. Сам прибудет…

Ждал Иванов под охраной. Замкомвзвода и ротного тоже не отпустили, те ждали, поглядывали.

— Ох, дурак ты, Иванов. Есть склонность к непременному геройству, просился бы в разведку, или в школу снайперов. А так.… Запросто в штрафную попадешь — сказал батальонный сержант-телефонист.

Митрич пожал плечами:

— В разведроту я возрастом не вышел, в снайперы — рылом. Только к вам, иль вон в штрафную и принимают. Да похрен.

Комполка здесь, наверное, давненько не видели. Геройский подполковник: два ордена, нашивки за три легких ранения, усы «щеточкой» цвета перца с солью, шаг порывистый-напористый, даром, что сам с тростью и ростом «метр с фуражкой».

С места погнал вовсю:

— Сволочи! Зажрались! Обленились! Анархию, комбат, допускаешь⁈ Кто позволял⁈

…Размахивал рукой и тростью комполка, блестел наградами. Только для ора неверное место выбрал — кто ж на виду, перед блиндажом, матом кроет и палкой грозит? Тут с полсотни человек видят. Нет, неверно взял.

…— А если он провокатор⁈ Если обдуманно вредит? Комбат, ты его, мерзавца, проверял?

Смотрел Митрич за взмахами трости — это что ж за материал такой интересный? Узловатый красивый узор древесины, полировка славная, кольца серебряные, нет, мастерски сделано.

…— Что ты глазами водишь, сученок долговязый⁈ На меня смотреть, говорю!

Бах!

Не из винтовки, конечно, но тоже неслабо прилетело. Митрич невольно схватился за плечо. Зарычал:

— Это еще за что, а, подполковник? За то, что я фрицев убивал? За уничтожение живой силы фашистов?

— Ах, свинья дурная, ты еще комполка учить будешь⁈

Встопорщилась щеточка под командирским носом, взлетела палка, невольно шарахнулись и уклонились придержавшие рядового Иванова штабные личности. Шагнул преступник вперед, на взмахе перехватил шикарную трость, вывернул из суровой подполковничьей длани…

Вот дурь, конечно. Прямо как в кино.

Не ждал комполка, отступил, чуть не споткнулся, назад качнулся…

Ага, а самшитовая трость-то — хороший материал, тут что прихрамывать, что лупить — на всё сгодиться.

Трость улетела за бруствер, а Иванов в полный голос сказал:

— Не старые времена. Небось, коммунист, а, подполковник? А ухватки старорежимные откуда взял? Хотите — стреляйте, хотите — судите. А лупить не дам, я вам не юнкерок какой интеллигентный.

— Ты, ты… — подполковник хватал кобуру. — Расстрел! Показательно! Под суд! Сейчас же! Трость мне!

…Тащили с травы трость, Иванову пытались крутить руки — не давался. Впрочем, подполковника и самого уже придерживали, не давали выхватить трофейный щегольской пистолетик.

Спешно уводили Иванова, а подполковник еще выкрикивал «под трибунал! К высшей мере! Предатель, мразь фашистская!». Звучало довольно жалко. Ну и кто тут контуженный, а?

Сидел рядовой Иванов в отдельном арестантском блиндаже, на удивление сухом. Спал и ждал. Водили на допросы. Собственно, допрос случился один, далее так — для проформы.

— Ну? — сходу спросил невзрачный старший лейтенант с затертыми пехотными эмблемками на петличках.

— Чего? — поинтересовался арестант, знающий, что терять ему особо нечего. — Если ждете, что признаюсь в немецком шпионстве и диверсионных планах, так фига с два. Не признаюсь. Так стреляйте. Если особо нужно.

— Прям сейчас. Устал, что ли? Нет, подождешь с отдыхом, еще повоюешь. Штрафная рота, не медом мазано, но тебе не привыкать. Впрочем, приговор суд определяет. Об обвинении в шпионаже речь не идет, это уж совсем глупо выйдет. Но нарушение приказа и боевой дисциплины — налицо. Вот и спрашиваю — зачем? Будет наступление, пошел бы боец Иванов вперед «штыком и гранатой», как велит боевой устав. С чего такое нетерпение, а, Дмитрий Дмитриевич?

Иванов подумал и рассказал. Понятно, в красноармейской книжке про Гришку и Сашку не сказано, там вообще много неупомянутого, оно и понятно — не того характера документ. Но что тут скрывать? По сути, обычная история.

Особист, ныне переименованный в устрашающее «смершевец», выслушал. Посидел молча и сказал:

— Так оно, конечно, понятнее. Но вообще-то, ты, Дмитрий Дмитриевич…

— Дурак? Уже говорено.

— Ну, дурак, это тоже отчасти верно. Но сейчас не о том. Не на своё место ты попал. Так оно случается. Попал бы верно — представили к награде. Но получилось точно наоборот. Месяц штрафной, это минимум.

— Да черт с ней. Повоюю напоследок.

— Но-но! Что за деморализующие настроения? Еще навоюешься, смоешь вину кровью или успешными действиями. Только учти — и тут люди воюют. Дивизия себе место на фронте и задачу не выбирала. Куда поставили, что приказали, то и делаем. И это нужно осознавать.

— Ну. А ежели кто заблуждается — того палкой-тростью по шее.

Про трость тогда особист промолчал. Наверное, ему тоже не особо нравились манеры комполка. Действительно, что за жуткие и оскорбительные манеры? При царе, что ли? С другой стороны, людям-человекам присущи недостатки. У одних это нервы и отсутствие дисциплины, у других — нервы и рукоприкладство. Плохо, конечно, но устают люди от войны, теряют чувство меры.

Но об этом Иванов подумал много позже, а тогда особо мыслей не имелось. Вышло все быстро и довольно смешно: как с глупого вырывания трости началось, примерно так и дальше пошло. Хорошо, что без задержки. Прибыли председатель дивизионного трибунала и секретарь, вызвали двух офицеров-заседателей из полка. В пять минут зачитали приговор: «учитывая смягчающие обстоятельства… 4 года ИТЛ[1]… с заменой на месяц штрафной роты». Заседателей в морды Иванов не знал, намерения возмущаться приговором не имел. Попросил уточнить, что такое «статья 193−8»? Оказалось «Самовольное оставление места службы без намерения вовсе уклониться от несения обязанностей, с отсутствие не более двух суток». Тут не удержался, хмыкнул.

Главный трибунальский подполковник рассердился:

— Мало? Добавить, а, Иванов? Дали минимум, учитывая ваши ранения и иные обстоятельства.

— Никак нет, не мало. В самый раз.

— Именно. Искупайте вину, снимайте судимость. И заимейте привычку носить награды и нашивки за ранение. Это, между прочим, тоже серьезное нарушение дисциплины. Всё, уводите осужденного.

7 апреля 1945 года, Кёнигсберг

22:49

— Выводят! Вон они! — сказал Хамедов, плотнее прижимая к плечу сдвижной приклад ДТ.

Митрич и сам видел, даже получше — оптический прицел приближал.

Бежала по проулку группка людей, довольно странных, сразу видно, что не немцы: рабочая форма, нашивки на груди, военнопленные, или вроде них. Человек девять одинаковых, несут кого-то, видимо, нескольких раненых. Один раненый точно в камуфляже, похоже, наш. Замыкающая группа — четверо, в форме, частью немецкой, и с оружием. Переодетые, что ли? Стоп!

Оптический прицел вообще не бинокль — все из него норовит мгновенно выпрыгнуть, но долговязая фигура показалась знакомой. Точно — Ян из «Линды»! Во — морда какая сосредоточенная, костистая — издали точно фриц.

— Они! Разведчики! — вслух подтвердил Митрич.

— Да кто еще? Не просто же так тут бегают… — проворчал Хамедов, но закончить не успел.

Немцы — те, что настоящие, засевшие в домах — прочухались и открыли огонь по бегущим. Сначала не особо уверенно, видимо, тоже сомневались. Разведчики и военнопленные успели попадать в траншею, пересекающую проулок. Упал раненный военнопленный, его затащили в укрытие, а по траншее уже крыл пулемет. Из дома бьют, где магазинчик, или что там такое.

— По лавке давай бей! — указал Митрич, ища себе точную цель.

— Даю! — ДТ открыл огонь по вспышкам пулемета.

…Прямо как замедлилось все. Митрич успел расстрелять магазин — двоих фрицев точно свалил — повысовывались в азарте, гады. Рядом строчил Хамедов, радист оставил рацию, залег напротив окна со своим коротеньким ППС — далековато для автомата, но сейчас каждая пуля «в строку». В траншее за рекой шел свой бой: немцы пытались достать с двух сторон, рвались гранаты, разведка отчаянно отстреливалась. Из окна прилетел «фауст», вроде в мостовую попал. Но фрицы словно ошалели, уже напрямую атаковали, и по проулку бежали, и с левой стороны…

… тут в дело вмешался «ноль-второй». Громыхнуло орудие, выкатил на набережную танк, с ходу чуть не свалился в реку, снеся красивый чугунный парапет, сдал назад. Башенный пулемет строчил не переставая, снова ухнуло орудие — это по дому дальше от траншеи, уж очень дистанция короткая для орудия — и своих в траншее задеть можно. Танк пошел вдоль набережной, башня развернута, поливает из пулемета дома на той стороне. Ох, не жалеет патронов Олежка, оно и верно, секунды те самые, решающие…

…За «тридцатьчетверкой» выкатил к реке и бронетранспортер с литерой «Л» на броне, захлебывался очередями пулемет за маленьким бронещитом, еще что-то там пыхало.… Во тьме казалось, что вся набережная забита бронетехникой и ведет густой огонь…

…Митрич ловил в прицел смутные фигуры в проулке, клал на мостовую. Что-то сдурели немцы, прямо как в последнюю атаку лезут. И ты, здоровяк, туда же? Ну, на… Хорошо работала «трехлинейка», довоенное штучное качество, и обоймы ждут наготове своего мгновения. Умеем, когда умеем…

…У пролома в ограждении набережной появились саперы. Непонятно откуда, наверное, из-за бронетранспортера — но вот они уже здесь, да еще с лодкой. Полетела на воду пузатая-надутая темная резиновая тень. Бесстрашно сигали прямо в нее умелые бойцы майора Васюка. Ударила по ним граната «фауста» из дома с узкими окнами, чуток недолетела, булькнула в воду…

…немедля начал новый диск по дому с фаустниками Хамедов. И пулеметчик с бронетранспортера туда ударил…

…А в проулке было уже довольно чисто, ну, если не считать лежащих фрицев. Имелось там легкое шевеление, но снова там мелькнула вспышка разрыва. Граната? Нет, наверное, из легкого миномета кто-то кроет. Интересно, откуда?

… Митрич ловит в прицел узкое окно, шевеление за ним… вспышка выстрела. Ага, ну получай и ты. Приклад понимающе отдает в плечо, затвор вышвыривает пустую гильзу, сам собой — пальцы только чуть помогают — вводит новый патрон…

… гребут саперы через реку, а неширокий Прегель кажется бескрайним, булькают вокруг лодки фонтанчики. Откуда бьют-то?

…Факел выстрела из орудийного ствола — мгновенный разрыв в стене дома, гул бьет в уши, рушатся на набережную обломки кирпича. Царь и бог в этом отдельном и частном бою «ноль-второй», не достать его немцам. А если и достанут, так это ничего не меняет, судьба у танкистов — прикрывать и бить, бить до последней возможности…

…новую обойму заглатывает горячая «трехлинейка»… ух, пылает, наша магазинная девушка. Успел подработать, кронштейн прицела двинуть-подправить, теперь и на обоймы аппетит есть, а говорили «что возишься, винтарь попортишь»…

…а вон другая красавица… Екатерина Батьковна, тоже при деле, как без нее… Крадется-перебегает за перилами набережной, темная на темном, только каска чуть отблескивает, да самозарядка частыми вспышками слепит. Но ведь ни мгновения не стоит на одном месте контрразведчица, прямо танец за ограждением, глянуть приятно, в жизни не угадаешь, куда фигура сдвинется. И на каких балах таким танцам учат?

… а ведь при деле Мезина — не столько бьет, как за саперной лодкой следит. Под скосом каменной облицовки вражеского берега уже лодка, доковыляли саперы. Кричит контрразведчица — все же что у нее за командный рык, как тогда на вокзале — на полгорода слышно, пальбу почти перешибает…

…ракета взлетает из бронетранспортера — зеленая, дугой пересекла реку, повисла над проулком… должны увидеть…

…Метнулись из траншеи наши, несут раненых, по ним бьют затаившиеся было фрицы. Но вот парапет, перебираются…. А вот сейчас хреново будет. Многовато их, а лодка-то того… вообще не паром…

— Я вниз! — кричит Митрич. — Подсоблю.

— Давай! — разрешает Хамедов, неслышный за стуком пулемета.

…Лестница узкая, заваленная. Еще и ноги здесь поломаешь. Снаружи вновь бьет танк, от выстрела содрогаются стены, сыпется за шиворот штукатурка, откуда-то снизу доносится вой и женские крики про «майн гот!». Господи, еще и гражданские в подвале…

… Двери на набережную выбиты, косо висят на нижних петлях. А снаружи всё рычит, лязгает, воет, колотит пулями. Вспышка рядом… «фауст» — но это в ту сторону кто-то из саперов бахнул, вряд ли долетит, больше психическое…

…Мезина сидит за надежной чугунной тумбой, перезаряжает винтовку.

— Ну? — Митрич падает рядом.

Уточнять вопрос нет нужды. Все знает контрразведчица, опыт в каждом движении виден. Интересно, была ли она в Сталинграде? Нет, точно слыхал бы тогда о такой.

— Плывут. Но тонут, — исчерпывающе объясняет Мезина.

… оживает дом на той стороне. Строчит автомат — длинно, истерично, словно магазин в одну очередь уложить спешит. Иванов и Мезина одновременно высовываются из-за чушки-тумбы — по окну разом в два ствола… туда же бьет пулемет с бронетранспортера — несутся светляки трассеров…

… по чугуну звякает ответная пуля, одиночная, откуда, хрен знает. Но лодку Митрич успевает рассмотреть — почти осели до уровня воды борта резинового перегруженного блина, рядом шарики-головы, плывут разведчики, что не битые.

— Помочь бы нужно, — комментирует Мезина и орет в сторону. — Эй, герои тола и лопат, веревка есть?

— Как не быть, — кричит сапер из-за бронетранспортера. — Готова, только того… Егор подраненный, а я плаваю х.… Но щас спробую…

Видно, как сапер пытается освободиться от массивного нагрудника, товарищ, припрыгивающий на одной ноге, помогает.

— Не ковыряйтесь! Веревку давай, — орет контрразведчица, расстегивая на себе ремень с подсумками, кобурой и кинжалом.

— Да вы что, Екатерина Батьковна⁈ — удивляется Митрич, сбрасывая танкошлем. — Есть же надежные мужчины, неплохо знающие дело.

— Да ладно? Спортсмен-разрядник?

— Детство на берегах вольной Москвы-реки. Помнится, как сиганешь с Бабьей плотины…

— Да ладно⁈ Земляк? А ты куда? — это уже внезапно очутившемуся рядом с парапетом старшине Тимке. — К миномету, живо!

— Блок нужен, — Тимофей бахает на парапет деревянный короб с пристроенным сверху стальным блоком-роликом. — Перетрете же. А у меня всего три мины осталось.

— Зашвыривай, нашел время заначки беречь.

Тимофей ворчит что-то довольно обиженно, несется обратно к бронетранспортеру.

— Неравнодушен к вам паренек, — качает головой Митрич.

— Ясное дело, я же ему в мамки гожусь, — смеется, сверкая из-под каски белизной зубов и малахитом отсвечивающих глаз, Катерина Батьковна.

Сапер уже рядом, вместе защелкивают карабин веревки на ремне товарища Иванова. Болтаются расстегнутые пустые подсумки — когда Мезина успела их от обойм освободить, даже и не понятно. Ох, ловка товарищ.

— Главное, это не зацепиться, — напутствует сапер.

— Накаркаешь, — рычит Митрич, перекидываясь через парапет. Мелькает накинутая на блок веревка — устройство самодельное, первобытного вида, но полезное. Медлить нечего — только хуже будет. Толкнуться, и съехать…

… вроде и готов был, а дух перехватывает. Вот Европа вроде, а вода ледяная, словно в московский ледоход бухнулся-окунулся. Ничего, перетерпим…

… сердце у горла, щас выпрыгнет. Но руки-ноги работают, плывется вольно. Давненько так налегке не переправлялся, из всего снаряжения и вооружения только заветный ножичек в кармане. Еще мах, еще… половина Прегеля за спиной, до лодки считанные десятки метров, достанем…

… сглазил, хлебнул воды — веревка назад рванула. Нет, не назад, просто не пускает. Застряла, тварь, в воде много чего накидано…

…Митрич оборачивается, дергает веревку — хрена, намертво. А набережную почти не видно, только движется тень «ноль-второго», вот отсалютовала орудием, окончательно ослепила, дрогнула вода Прегеля…

… ну и что теперь делать? Вернуться и отцепить? Самому отцепиться? До лодки недалеко, доплыть, помочь?

Лодка почти не движется, кто-то там машет коротким веслом, но почти в воде сидят, тонет чудо резиновое, пробито явно. Что-то кричат оттуда, но плеск и стрельба заглушают, а товарищ Иванов беспомощно болтается, словно тот ерш на кукане…

… плеснуло у своего берега. Митрич обернулся, попытался рассмотреть — сплошная тьмища и вспышки наверху. По наитию дернул веревку, поддалась, зараза! Живем, плещемся, купаемся!

… взмах, еще взмах, ближе лодка. Физиономии в ней видны. О, фильма такая была — «Атлантик»[2], самому смотреть не довелось, но примерно такие же типажи. И навстречу кто-то плывет в немецкой каске. Ага, очки, наверное, утопил, притворщик…

— Буксир есть? — отфыркивается переводчик Земляков.

— Не, послали узнать «а не нужно ли чего?». Есть, карабин за пояс зацеплен.

— Шутник. О, да я тебя знаю! Особенно зубы. Давай-давай, цепляем, потонем сейчас — нервничает переводчик…

… рядом лодка, воды в ней почти как в самом Прегеле. Пассажиры поддерживают раненых, кричат хором. Тянется навстречу молчащий сапер, лицо окровавленное, капает из-под каски…

… Карабин отцепляется от пояса с готовностью. Хорошее снаряжение. Закрепили, сапер слабо машет рукой, Земляков с воды тоже пытается сигнализировать. Видят с берега, натянулась веревка.

— Э, пошли! — одобряет кто-то с акцентом по другую сторону лодки.

— Товарищ эстонец, ты цел или как? — смеется Митрич.

— Цел. Э, а это кто приплыл? — удивляется невидимый Ян.

— Танкисты прибыли, — поясняет, отплевываясь, переводчик. — Очень вовремя, надо сказать. Не отвлекайтесь, толкайте…

… Митрич подталкивает податливый резиновый борт, лодка кренится и оседает на глазах. Несомненно, с берега могут тянуть быстрее, но тогда рискуют опрокинуть умирающее плавсредство, ему много-то не надо. В лодке кто-то бормочет-молится, кажется, по-французски. Видимо, Земляков интернационализм проявил, решил и французских подневольных рабочих до кучи спасти.

— Поднажми! — кричат с воды знакомым звонким голосом. — До прибытия минуты две.

На воде Мезина глазами не сверкает, видимо, экономит энергию женской красоты, тоже упирается в резиновый борт, толкает.

— Что, и «Динамо» плывет? — удивляется Земляков.

— Физкультпривет! Все плывут, ночь такая, — заверяет пловчиха в каске.

Контрразведчики ржут и отплевываются. Натуральные психи. Митрич и сам улыбается, хоть что веселого — ноги от холода вот-вот сведет…

…Стена берега — скользкая, отвесная, неприступная. Но спасительная. У пролома ограждения поднимают из лодки пассажиров, раненных и ошалевших. Там все наличные силы: кричит «спешившийся» командир Терсков, тянут людей наверх саперы, подбитые и уцелевшие, свешивается старшина Тимка.… Стонет раненый в изодранном камуфляже, свешивается нога в почерневшей повязке, подсаживают его иностранцы-рабочие…

Пловцы выбираются наверх в стороне — там развешаны веревочные лестницы, аж три штуки — поработал подраненный сапер Егор и его плохоплавающий, но мозговитый товарищ.

— Лезь-лезь, хорош уже плескаться, — Митрич подталкивает тяжелого и длинного эстонца — тот без куртки, в одной майке, но с автоматом на спине.

— Спасибо, ненавижу ночные купания, — кряхтит Янис, взбираясь по узкой, но надежной лестнице. Водопадом льет с бойца прегельская вода…

Нет, хорошая лестница, ступеньки с толком сделаны, не соскальзывает мокрая нога…

…Перевалиться за парапет, укрыться за чугуном. Посвистывает над головой — не успокаиваются немцы. Бьет из орудия отошедший в сторону, отвлекающий на себя внимание «ноль-второй». Вошел в раж товарищ Грац, небось уже заговорил-заболтал мехвода за делом до полусмерти…

— Отходим на тотальную сушку! — командует сидящая за тумбой и выливающая воду из сапог Мезина. — Иванов, винтовка твоя рядом с моей, сохранили в целости.

8 апреля 1945 года. Кенигсберг

00:42

Печка странноватая, чисто немецкая, но греет неплохо. Вездесущий и мгновенный старшина Тимка уже раздобыл угля, от развешанных комбинезонов и гимнастерок идет малоприятный пар и запах речной воды. Завернутая в одеяло Мезина придирчиво подвигала у печи подсушивающиеся сапоги — как бы не пересохли — и столь же придирчиво спросила:

— Евгений, вот поясни мне — отчего ты в каске плаваешь? Оно же если стукнет, все равно оглушит, ко дну пойдешь. А вес увеличивает, плавучесть снижает.

— Спорно. Я человек штабной, во мне мозг — самое главное. Берегу. Кстати, ты и сама в каске в воду сиганула.

— У меня прическа, и вообще я к железу привычная, — проворчала контрразведчица. — Тимофей, там во фляге еще осталось? Есть подозрение, что вода Прегеля в эту пору года просто кишит заразой. Надо бы провести санобработку.

— Ром или коньяк? — уточнил из соседней комнаты старшина.

— Для разнообразия коньяк. Не возражаешь, Иванов? — уточнила Мезина.

— Я-то что… лишь бы грело, — Митричу несколько не по себе. Понятно, порядки в опергруппах особые, но ведь уже не набережная, о субординации пора вспомнить. Хотя вот Ян-Янис сидит с товарищами офицерами, не особо стесняется.

— Именно. Ну и ночка… — контрразведчица, видимо, на правах старшей по званию, разливает по кружкам коньяк. — Ну, за Победу и отсутствие простуд! И первым делом вынесем благодарность товарищу Тимофею за прекрасное обеспечение и виртуозную стрельбу из миномета. Клал через реку мины, как монетки в личный заветный кошелек.

— А я, между прочим, намекал — полезная же вещь, — напомнил не без законной гордости старшина. — Все сомневались: «пукалка, пукалка».

— Всегда готова признать свои ошибки, — заверила контрразведчица. — Я вообще технически отсталая. Минометик оказался как нельзя к месту, да и вообще мы не сплоховали. Товарищ толмач, рассказывай…

Рассказывал переводчик — о чем-то вскользь, понятными только офицерам намеками, о другом подробно, сам удивляясь странным совпадениям и необъяснимым встречам.

Дважды опергруппа пыталась проскочить в уже отбитую нашими войсками часть города, но не получалось, потом попали под крепкую бомбежку, вернулись в подземные коммуникации. Там чуть не постреляли беглых рабочих — те чего-то строили-строили немцам, почуяли, что расстреляют из-за большой секретности, и перед советским штурмом дали деру в канализационный колодец.

…— Голодные, вонючие, ну, почти как мы, француз у них за старшего, — повествовал Земляков. — Не поверите, вроде как кюре, в смысле — профессиональный священнослужитель. Я так и не понял, за что его немцы в концлагерь сунули. Но так ничего дядька, оптимист. Предлагает: «отсидитесь с нами, ад неглубокий, но вместительный, тесно не будет». А сам зубило в кармане держит, на крайний адский случай. Они нас за немцев-дезертиров приняли, примерялись, как бы разоружить. Но тут на нас фрицы-саперы вышли, случилось небольшое боестолкновение. Наши беглые «зэки» убедились, что мы очень решительно настроенные немцы, так что даже уже и не немцы…

— От товарища обер-лейтенанта так перегаром перло, да еще ругался он не на том языке, тут иностранцы и начали нам доверять, — с некоторым ехидством пояснил Янис.

— Не отрицаю, — Земляков с отвращением глянул на кружку с нетронутым ароматным содержимым. — Накануне пришлось здорово набраться в компании одного любопытного фрица-летчика. Сугубо в интересах выполнения задания. Правда, это не особо помогло. По итогу у нас вышло краткое военно-морское сражение, героически завершенное сим ядовитым товарищем эстонцем. Теперь еще нырять за этим подводным корытом.

Переводчик зябко передернул плечами, укутанными плащ-палаткой.

— Ты все-таки выпил бы, — контрразведчица указала на кружку.

— Нет, после вчерашнего воротит страшно. Прямо жуть какая-то. Ладно, возвращаясь к нашим подземным приключениям. Кюре радуется «о, русский шпионы! Тут еще ваши друзья есть!». Думаю, «быть не может, что это за прусские подземелья, где наших и сочувствующих больше чем фрицев?». Пошли. Чуть на растяжку не напоролись, потом на автомат. Точно, наши. Остатки разведгруппы. Им рабочие дней пять назад помогли с едой, знали, где примерно скрываются. Вот такое совпадение.

— Случается, — кивнула повидавшая виды контрразведчица.

— Нет, ты не понимаешь. Я их знаю, разведчиков. Провожал на аэродроме. Разведгруппа «Долина». Двое уцелели, прошли сто с лишним километров, гоняли их немцы нещадно, связи уже давно не было, оба радиста погибли. И получилось, что забились в самое логово, вроде как ориентируясь на мои сведенья. Это же вообще невозможно. А тут еще я.

— «Долина»? — контрразведчица машинально глотнула из кружки переводчика. — Генерал курировал? Да, всё гуще и гуще идет. Слушай, а ты сегодня ничего такого особенного не чувствовал? Экстраординарного?

— Это в канализации? С жуткого бодуна? Когда о растяжку зацепился? Нет, обычный трудовой день штабного клерка. Разве что башка особо жутко болела. Даже не знаю… пили вроде довольно качественное.

— Именно что голова, — многозначительно глянула Мезина. — И в сочетании с иными характерными ощущениями.

— Да? — Земляков смотрел озадаченно. — Что-то этакое… ну, может быть, хотя… Ян, а у тебя как с головой сегодня?

— Плохо, — неохотно признался эстонец. — Я в «Пуме» лбом приложился. И локтем. Там броня и сиденья непривычные.

— Нет-нет, броня это тоже, но мы про другие ощущения. В общем, броня не показатель, — пробормотала Мезина, поправляя на себе одеяльную тогу.

Митрич невольно покосился на мелькнувшую татуировку на предплечье контрразведчицы. Во как! Прямо совсем блатная, на Васильевском могла бы к самому месту быть в те давние лихие годы. Но вовсе не Фира, даже близко нет. Сидеть с ней рядом спокойно, хотя почти раздетая. Тут совсем другое. Именно что спокойствие, вполне приятственное. Сколько же ей лет?

Видимо, слишком отвлекся мыслями, поскольку ляпнул неуместное:

— Извиняюсь, наверное, не к делу, но у меня сегодня тоже голова болела. Прямо как после запоя. Может, в погоде дело? Или дым такой, дурной?

— И у тебя? — Мезина смотрела в упор. — Это несколько подрывает мою научную версию. А как болела, когда, насколько сильно?

— Ну, ближе к полудню началось. А закончилось, когда мы у вокзала вас охраняли, почти перед выдвижением. Как болела… ну, вот точно как после запойной пьянки. Хотя я и капли не глотнул.

— Странно. Очень схоже. Слушай, Дмитрий, а ты по жизни как… случались у тебя странности биографии?

Смотрела в упор, отблески огня из печи играли на красивом спокойном лице. Чего ее Тимка-чудак шугается? Молодой еще, наверное, многого не понимает. Тут бы влюбиться без памяти в глаза изумрудные, да только слишком много уже за плечами, с ноготь жизни-то осталось у товарища Иванова. Хотя что за дурь, все равно бы не влюбился, не о том речь.

— В биографии-то? — медленно сказал Митрич. — Да вроде только одна странность. Что жив всё еще пока.

Смотрела в глаза. С пониманием, наверное. Нет, не хотелось разгадывать, как смотрит. Огонь, тепло, умная женщина, вкус коньяка. Ведь в последний раз, наверное, а, Иванов? На кой черт тебе большее понимание, а?

За забитым досками окном грохотало — ближе, дальше — не утихнет город Кёнигсберг в эту ночь. Плевать войне на зеленые глаза, у нее свои очи, тоже выразительные — тьма провалов костистых в лысом черепе.

— Стоп! — сказал Земляков. — Вот, до меня дошло!

Екатерина Георгиевна моргнула:

— Что именно, Евгений? Что отказываться от коньяка после вод Прегеля весьма глупо?

— Коньяк больше вообще не потребляю. Но сейчас про иное. Вот я говорил, что Митрич кого-то напоминает, помните?

— Это да, смотрели вы на меня, товарищ старший лейтенант, с большим подозрением, — кивнул Иванов.

— Мне тоже говорил, — признала Мезина. — И каков плод многодневных мысленных усилий?

— Так он тебя и напоминает! — с торжеством сказанул переводчик. — И даже очень. Прямо одно лицо.

Все изумились, в тишине треска печурки было слышно, как явственно хмыкнул Тимофей, вскрывающий банки с тушенкой в проходной комнате.

— Женя, ты тоже «головой о броню», или все же пил очень странное? — сдержанно поинтересовалась контрразведчица. — Дмитрий у нас мужчина выразительный, того не отнять, рост приличный. Но уж масть и черты лица…

— Да не в прямом же смысле. Причем тут нос и остальное⁈ — возмутился переводчик. — Более глубинное, подкожное, родственное. Очевидно же!

Иванов и Екатерина Георгиевна вновь в упор посмотрели друг на друга. Да где же здесь сходство? Митрич не выдержал и засмеялся, сверкая сталью зубов. Контрразведчица тоже улыбнулась.

— Э, а товарищ обер-лейтенант прав, — внезапно молвил Янис. — Есть определенное сходство. При всей детальной несхожести.

— И ты туда же, ушибленный бронетехникой? — изумилась Мезина. — Сговорились, что ли?

— Нет, необходимо прояснить… — начал переводчик, но тут с лестницы заорали: — Товарищи разведка, Иванов у вас? Отпустите, а? Бэ-ка подвезли, нам загружать нужно.

— Мехвод наш, — пояснил Митрич, вставая. — Помочь нужно, пойду.

— Не досохло еще, — Мезина пощупала штанину комбинезона. — Но экипаж — это святое, понимаем.

Иванов заорал лестнице, что сейчас будет, принялся одеваться. Контрразведка тактично отвернулась.

В сыром было неуютно, но в целом Митрич согрелся, и даже вроде как порядком отдохнул. Подхватил винтовку:

— Давай в компенсацию не-до-сушки, — Мезина подала кружку.

— Спасибо, хлопцы запаху позавидуют.

Сглотнулось, ушло в горло ароматное, двинулся рядовой Иванов в разруху и темень коридора.

— Стой! — сурово скомандовал Тимка. — Бутерброд хоть возьми.

Вгрызаясь в зажатое между двумя хлебными ломтями щедрое месиво свинины, Митрич споро спускался по лестнице. Вот странная под конец война пошла, сытая, отчасти даже веселая. Просто удивительно, вернуться бы в Москву, рассказывать, вспоминая. Нет, такого, конечно, не будет, но…

Тут осенило. Вовсе не на рядового Иванова похожа красивая по всем статям и жутко образованная старший лейтенант Мезина.

Она на Райку похожа, в смысле, на Раису Дмитриевну Иванову, тоже очень образованную и счастливую москвичку, родную сестру непутевого Дмитрия Дмитриевича. Точно! Нет, разницы-то много — и цвет глаз-волос, и прочее, пусть Катерина и чуть поярче, покрасивее. Но в целом — очень похожи! Ха, вот она, отгадка-то.

Кёнигсберг, апрель 45-го. Наша ИСУ-122 (с особо ухватистым и испытанным бревном на борту) выдвигается к месту боя.

7 апреля 1945 года. Кёнигсберг.

Общая ситуация:

К концу дня ситуация для кенигсбергского гарнизона резко ухудшилось. Немецкие оборонительные рубежи на юге и на северо-западе были глубоко прорваны нашими войсками. К вечеру второго дня штурма немцы уже ввели в бой большую часть своих резервов, практически все части понесли значительные потери.

В ночь на 8-е апреля комендант Кенигсберга запросил разрешения на прорыв в сторону Земландского полуострова, понимая, что только это позволит избежать полного уничтожения войск гарнизона. Разрешение на прорыв получено не было — командующий 4-й немецкой армией генерал Ф. Мюллер подтвердил приказ — «до последнего немецкого солдата удерживать город-крепость».

Ночью части нашей 11-й гвардейской армии начали форсирование реки Прегель, одновременно уничтожая группировку врага, окруженную в районе Адель Нейендорф — Зелигенфельд — Йерузалем…

[1] Исправительно-трудовые лагеря.

[2] «Атлантический» художественный фильм 1929 года, первый звуковой фильм о катастрофе «Титаника», весьма прогрессивно снятый для своего времени. Откуда тов. Иванов мог слышать об этом кинофильме не совсем понятно, но увлекался человек кинематографом, что уж тут.