Орел-Девка

I. Медвѣжатникъ Іосифъ.

Ровно годъ тому назадъ, около Троицына Дня, отецъ отправился съ нею въ Зельденъ. Тамъ она должна была конфирмоваться. Епископъ являлся туда аккуратно разъ въ каждые два года, потому что главная проѣзжая дорога была только до этого пункта. Помнится, ей было какъ-то неловко тогда -- такая она была высокая, да и стукнуло ужь ей шестнадцать лѣтъ, а отецъ никакъ не желалъ, чтобы она конфирмовалась раньше... Отецъ полагалъ, что какъ только дѣвушка оконфирмуется -- сейчасъ тутъ и полѣзутъ всякіе ухаживатели-женихи, ну, а насчетъ этого торопиться нечего! И боялась она, что другія дѣвушки, при взглядѣ на нее, станутъ хихикать. Ничего такого не случилось, потому что никто ею не заинтересовался. Когда онѣ пришли въ Зельденъ -- весь народъ тамъ волновался, такъ какъ пронесся слухъ, что Іосифъ Гагенбахъ изъ Зельдена убилъ медвѣдя, который появился въ Винчгау. Молодымъ охотникамъ цѣлаго околодка все какъ-то не удавалось до сихъ поръ покончить съ этимъ косматымъ звѣремъ, а вотъ Іосифъ пошелъ на медвѣдя одинъ, да и застрѣлилъ его -- еще въ прошлую пятницу. Вѣсточка эта прилетѣла изъ Шнальзера, и было извѣстно, что самъ Іосифъ скоро явится сюда. Зельденскіе обыватели, столпившись у церкви въ ожиданіи службы, гордились вслухъ, что вотъ именно зельденцу удалось совершить такое славное дѣло. Всѣ разговоры вертѣлись около Іосифа, который дѣйствительно былъ первымъ силачемъ и красавцемъ въ этихъ горахъ, да и стрѣлкомъ такимъ, что поискать другого такого -- время только потеряешь. Дѣвушки удивлялись, слушая разсказъ о чудесныхъ подвигахъ Іосифа: ни передъ какой крутизной онъ не остановится, ему вездѣ и все близко, широкой пропасти для него нѣтъ -- однимъ словомъ -- это отважный храбрецъ.-- Когда тщедушная и хворая на видъ женщина медленно проходила черезъ луговину -- почти вся толпа бросилась къ ней и начала поздравлять ее, говоря, что. вотъ молъ какъ сынъ ея прославился!..

-- Н-да, кто другой, а ужъ твой Іосифъ можетъ быть и примѣромъ! ласково говорили крестьяне.

-- Ежели бы живъ-то былъ твой хозяинъ-покойничекъ -- ужь вотъ бы возрадовался! вздыхали женщины.

Кто-то изъ толпы вѣжливо бухнулъ:

-- Не вѣрится, право, не вѣрится, коли посмотрѣть на тебя, что молодчина эдакой -- твой родной сынъ!

Мать Іосифа самодовольно улыбалась.

-- Да, молодецъ онъ у меня, добрый сынъ, лучше и нѣтъ его, говорила она.-- А ужь, право, изъ-за его удальства-то я день-деньской все въ страхѣ, все въ страхѣ... Не хочешь думать, а сердце такъ и ноетъ, того и гляди -- принесутъ его ко мнѣ совсѣмъ разбитаго!..

Въ эту минуту на площадку вышло высшее духовенство. Разговоры прекратились. Толпа хлынула въ церковь вслѣдъ за дѣтьми въ бѣлыхъ передникахъ и пестрыхъ вѣнкахъ, явившимися конфирмоваться. Обѣдня началась.

Валли ничего почти не слышала; она объ одномъ только и думала -- объ Іосифѣ, что побѣдилъ медвѣдя, и о всѣхъ его чудесныхъ подвигахъ. А вѣдь хорошо быть такимъ силачемъ, такимъ отважнымъ! Всѣ-то уважаютъ его -- и нѣтъ ему равнаго! Неужели онъ не явится сюда, пока она въ Зельденѣ? Хоть-бы разъ взглянуть на него... Валли страстно желала этого.

Но вотъ и обѣдня отошла. Дѣтей благословили и отпустили. Вдругъ, на площадкѣ передъ храмомъ, раздались радостные крики: "Вотъ онъ! Вотъ! Съ медвѣдемъ!" Всѣ, бывшіе въ церкви, хлынули вонъ и бросились съ громкими привѣтствіями къ молодому охотнику, который шелъ черезъ лужокъ, въ толпѣ шнальзертальскихъ и винчгауэрскихъ парней. Молодцы были, что говорить, и шнальзертальцы и винчгауэрцы, но съ Іосифомъ никто изъ нихъ не могъ сравниться: ростомъ онъ былъ выше всѣхъ, а ужь красивъ какъ -- заглядѣнье! Просто -- сіялъ весь, какъ сіяетъ тотъ славный витязь -- Св. Георгій, что въ церкви. Черезъ плечо у него была перекинута медвѣжья шкура; страшныя лапы звѣря висѣли на широкой груди Іосифа. Гордо шелъ онъ, въ осанкѣ его было что-то царски-величавое; другіе два раза шагнутъ, а онъ -- разъ, и глядишь -- впереди всѣхъ. Хваламъ и ликованіямъ конца не было, какъ будто это шелъ не простой стрѣлокъ, а царская особа въ костюмѣ охотника. Кто несъ его ружье, кто тащилъ фляжку -- и всѣ парни были подвыпивши; они галдѣли, орали, пѣли -- только Іосифъ шагалъ спокойно, трезво. Смиренно приблизился онъ къ духовенству, которое только-что оставило храмъ, и снялъ шляпу, украшенную вѣнками. Гость-епископъ осѣнилъ Іосифа крестнымъ знаменіемъ и произнесъ:

-- Сила Господня была въ тебѣ, сынъ мой! Онъ, Всевышній, помогъ тебѣ -- и ты содѣлалъ то, что другіе не могли совершить. Люди должны тебя поблагодарить, а ты поблагодари Господа Бога!

Женщины до того умилились, что ужъ всхлипывали, и у Валли глаза что-то заслезились... Да, вотъ теперь только она почувствовала какое-то умиленіе, чего въ церкви съ нею не случилось: она увидѣла, какъ подъ благословляющей рукою епископа склонилась голова молодца-охотника.

Епископъ съ своей свитой удалился.

Іосифъ прежде всего спросилъ:

-- А матушка гдѣ-же? Развѣ она не тутъ?

-- Тутъ! Вотъ я!..

И мать бросилась въ объятія сына.

Крѣпко обнялъ ее Іосифъ и проговорилъ:

-- Слушай, родная, только ради тебя одной горько мнѣ было-бы пропасть, не вернуться сюда! Какъ-бы ты была безъ меня? Нѣтъ, не хотѣлъ-бы я умереть, не оставивъ тебѣ куска хлѣба!

Эхъ, вѣдь какъ хорошо онъ это сказалъ! Валли овладѣло какое-то странное чувство: она почти позавидовала матери, которая блаженствовала въ объятіяхъ любящаго сына. Валли видѣла, какъ эта женщина нѣжно прильнула къ богатырской его груди. Толпа радостно весело глядѣла на такую картину... Что-то непонятное творилось въ сердце молодой дѣвушки...

-- А-ну-ка, разсказывай теперь, какъ это ты съ медвѣдемъ-то порѣшилъ! загалдѣли мужики.

-- Ладно, почему не разсказать, хе, хе! усмѣхнулся Іосифъ и бросилъ на землю шкуру медвѣдя, -- на-те, молъ, вамъ -- смотрите!

Тутъ еще плотнѣе окружили его, а трактирщикъ тѣмъ временемъ выкатилъ на площадку бочку наилучшаго своего пива, такъ какъ послѣ обѣдни слѣдовало горло промочить, потому что случай-то больно важный вышелъ; ну, а гдѣ-же всѣмъ помѣститься въ трактирной коморкѣ?..

Нечего и говорить, какая толпа мужчинъ и женщинъ окружала Іосифа, разсказывающаго о своемъ подвигѣ; молодежь, чтобы лучше видѣть, повскакала на скамейки, а нѣкоторые сидѣли уже высоко на древесныхъ вѣтвяхъ; Валли -- ужъ конечно первая -- взобралась на пихту. Мѣстечко выбрала она чудесное -- такъ таки прямо въ лицо разсказчика и уставилась. Двое-трое позавидовали ей и возымѣли намѣреніе спихнуть ее оттуда, но Валли уперлась. Споръ и шумъ на пихтѣ привлекъ вниманіе Іосифа; блестящіе улыбающіеся глаза его остановились на секунду на лицѣ Вальбурги -- и ей опять показалось, когда онъ поднялъ голову, что на нее глядитъ пресвѣтлый витязь Георгій... Дѣвушка почувствовала какъ кровь хлынула ей въ голову -- и страшно ей стало почему-то, а сердце такъ и колотилось въ грудную стѣнку, славно выпрыгнуть хотѣло. Такого испуга она и не знала до сихъ поръ и не могла понять -- чего-же собственно она испугалась?.. Изъ разсказа Іосифа Валли улавливала только отдѣльныя фразы, потому что въ ушахъ у нея звенѣло -- и одна мысль не давала ей покою: а-ну какъ онъ опять посмотритъ?.. Она не могла рѣшить: желать-ли ей, чтобы онъ взглянулъ на нее, или... нѣтъ, не желать -- страшно!.. И когда Іосифъ, продолжая свой разсказъ, снова глянулъ на нее -- Валли живо отвернулась, вспыхнула, ей стало вдругъ стыдно, какъ будто словили ее на нехорошемъ дѣлѣ. Что-жъ, можетъ быть, глядѣть на него не годится... нельзя?.. Пожалуй, что и такъ. А вѣдь трудно, просто невозможно не глядѣть -- и она глядѣла въ оба, причемъ дрожь пробирала ее при мысли:-- ну, какъ онъ замѣтитъ?.. Но пресвѣтлый Георгій не замѣчалъ ея взглядовъ... Да и станетъ-ли онъ интересоваться дѣвчонкой, взобравшейся на дерево?.. Если онъ и посмотрѣлъ на нее раза два -- то вѣдь такъ мелькомъ смотрятъ и на бѣлку какую нибудь... Подобныя мысли толпились въ головѣ Валли, и какъ-то странно больно сжималось ея сердце. Но никогда еще на душѣ у нея не было такъ ясно; сегодня, въ первый разъ, она ощущала какое-то небывалое блаженство... Если-бы ей пришлось дорогой выпить вина -- она, пожалуй, подумала-бы теперь, что вѣрно сильно охмѣлѣла. Кровь бурлила въ ея жилахъ, чувство страха не покидало ее... Четки такъ и прыгали въ рукѣ ея, а четки были новенькія, красно-коралловыя съ изящнымъ крестикомъ изъ чистаго серебра. Это былъ подарокъ по случаю конфирмаціи. Вдругъ отъ сильной встряски и быстраго верченія снурочекъ лопнулъ, и красные шарики посыпались съ дерева -- словно кровавыя слезы брызнули у пихты. Внутренній голосъ прозвучалъ въ Валли: "Скверный знакъ! Люккардъ не любитъ, когда что-нибудь разорвется, особенно ежели въ время разрыва въ головѣ дума сидитъ"...

Да какая-же дума сидитъ у нея въ головѣ? Въ самомъ дѣлѣ, о чемъ-же она думала?.. Валли не могла на это отвѣтить, потому что не улавливала ни одной опредѣленной мысли. Однако, странно: ей жалко почему-то что снурочекъ лопнулъ именно теперь, вотъ въ эту самую минуту?.. Ей казалось, что и солнце внезапно погасло и струя холоднаго вѣтра пронизала ее, а между тѣмъ было такъ тихо, что ни одинъ листокъ не шевелился. и солнце по прежнему проливало цѣлое морѣ свѣта на всю окрестность и на далекое царство синяго льда и ярко-бѣлаго снѣга.

Вотъ скользнула тѣнь отъ набѣжавшаго облачка -- по небу-ли души ея пролетѣло оно или но голубому своду надъ ея головой?.. Она этого не знаетъ...

Іосифъ кончилъ свой разсказъ и вынулъ изъ кармана мѣшочекъ съ сорока гульденами. Такую сумму тирольское правительство обыкновенно платить охотнику за каждую медвѣжью голову. И снова раздались хвалебныя ликованія, всякій непремѣнно хотѣлъ пожать руку виновнику торжества. Одинъ только человѣкъ угрюмо стоялъ въ сторонѣ -- то былъ отецъ Валли. Его вообще злило, если кто-нибудь выдвигался, могъ щегольнуть чѣмъ-нибудь передъ прочими... Нѣтъ, кромѣ, него и его дочери -- никто на свѣтѣ не долженъ быть сильнѣе. Уже тридцать лѣтъ какъ онъ по праву слылъ первѣйшимъ силачемъ въ этой мѣстности, и вотъ теперь, когда уже постарѣлъ, никакъ не хотѣлъ примириться съ мыслью, что вѣдь пора посторониться -- дать дорогу молодымъ силамъ.

Кто-то изъ толпы сказалъ съ радости Іосифу, что ничего нѣтъ мудренаго, ежели онъ сталъ такимъ силачемъ -- вѣдь онъ родной сынъ первѣйшаго стрѣлка и лучшаго борца въ здѣшнемъ краю!.. Тутъ ужъ старикъ не вытерпѣлъ и рѣзкимъ словомъ брякнулъ:

-- Эге! Да вы никакъ стали живыхъ въ землю зарывать?!..

Эти слова заставили всѣхъ вздрогнуть и попятиться. Нѣкоторые даже испугались и проговорили: "Штроммингеръ!"...

-- Да, Штроммингеръ! Онъ -- ничего, живъ еще, здравствуетъ, и вотъ до сихъ поръ не вѣдалъ о томъ, что Гагенбахъ былъ первѣйшимъ борцомъ! Правда, хвастунъ онъ былъ первостатейный,-- ну, а больше-то что-же?..

Іосифъ рванулся, какъ раненая дикая кошка, и бросилъ на Штроммингера сверкающій взглядъ:

-- Кто смѣлъ сказать, что отецъ мой хвастунъ?

-- Я! Штроммингеръ съ Солнечной площадки! Знаю я что говорю: разъ десятокъ бросалъ я его на землю какъ какое нибудь полѣно!

-- Ложь! крикнулъ Іосифъ.-- Чернить отца -- не позволю!

-- Потише ты... вѣдь это Штроммингеръ! Съ нимъ лучше не связываться... зашептали ему изъ толпы.

-- Что? Дался вамъ этотъ Штроммингеръ -- экое солнышко нашли! Слушайте, если-бы самъ Богъ, сойдя съ облаковъ, захотѣлъ худое вымолвить про моего отца -- я и тогда не стерпѣлъ-бы... Штроммингеръ всегда былъ не въ ладахъ съ моимъ отцомъ, знаю я это,-- но той причинѣ не въ ладахъ, что одинъ отецъ и могъ только потягаться съ нимъ. Ну, и бывало такъ, что либо Штроммингеръ побѣждалъ, либо его самого одолѣвали!..

-- Ложь! проревѣлъ Штроммингеръ.-- Въ дуракахъ-то всегда оставался твой отецъ. Вотъ, если кто изъ этихъ стариковъ честенъ, справедливъ -- пусть завѣрить мои слова! А коли ты все еще не хочешь повѣрить -- такъ я тебѣ вобью это въ башку!

При словахъ "въ дуракахъ... отецъ" Іосифъ, какъ бѣшенный, подскочилъ къ Штромингеру и еле произнесъ отъ волненія:

-- Бери -- бери слова назадъ, или я...

-- О, Господи Іисусе! завыли женщины.

-- Оставь, Іосифъ, оставь! упрашивала мать: -- старикъ вѣдь онъ, старика не годится трогать!

-- Э-хе-хе! кричалъ Штромингеръ, совсѣмъ красный, озлившійся.-- Да вы это что-же -- хотите меня ужъ развалиной сдѣлать?.. Ну, нѣтъ, я еще не такъ одряхлѣлъ, чтобы ужъ не могъ потягаться съ такимъ мальчишкой! Сунься-ка сюда -- увидишь, что не высохли еще мои кости; и не страшенъ ты мнѣ нисколько, хоть-бы даже десятокъ медвѣдей перестрѣлялъ!...

Старый силачъ, какъ дикій быкъ, налетѣлъ на молодаго стрѣлка, такъ что тотъ отъ сильнаго натиска попятился, но черезъ секунду дѣло приняло другой оборотъ; гибкая, сильно-мускулистая фигура Іосифа была такъ упруга, что пригнуть, сломать ее никакъ не удавалось -- она быстро выпрямилась, словно высокоствольная альпійская пихта, корни которой какъ желѣзныя веревки сплелись въ обнаженной скалѣ... Рвутъ ее буйные вѣтры, глыбы снѣга лежатъ на ней, а она стоить, не ломится. Не могъ-же Штромингеръ вырвать такое дерево -- не могъ и Іосифа сбить съ ногъ. Не долга была борьба: молодой охотникъ крѣпко обнялъ старика и такъ сдавилъ его, что Штроммингеръ громко застоналъ и не могъ даже рукой двинуть. Юноша-великанъ началъ встряхивать противника, приподнимать его, гнуть и туда и сюда, не торопясь, аккуратно, ударяя то по одной, то по другой ногѣ, какъ-бы желая совсѣмъ опрокинуть его. Зрители почти замерли,-- въ самомъ дѣлѣ, зрѣлище выходило изъ ряду вонъ, что-то странное совершалось -- и они чувствовали, что не годится глядѣть, какъ свалится такой старый дубъ... Вотъ-вотъ -- Штромингеръ повисъ, онъ ужъ не касается земли... Онъ непремѣнно упадетъ -- но нѣтъ, Іосифъ самъ поддержалъ его и на крѣпкихъ рукахъ своихъ отнесъ старика на ближайшую скамью, гдѣ и усадилъ его. Вынувъ спокойно платокъ, молодой человѣкъ провелъ имъ по вспотѣвшему лбу побѣжденнаго.

-- Ну, вотъ, Штромингеръ, видите и одолѣлъ я васъ. И свалить-бы могъ, но Боже упаси опозорить стараго человѣка такимъ манеромъ! Ладно, будемъ теперь снова друзьями -- миръ и забвеніе, Штромингеръ!

Онъ чистосердечно протянулъ ему руку, но старикъ, злобно взглянувъ, отпихнулъ ее.

-- Поди ты къ дьяволу, безсовѣстный! крикнулъ Штроммингеръ и всталъ.-- Слушайте всѣ вы, зельденцы! Радовались вы, видя, какъ изъ Штроммингера сдѣлали посмѣшище -- такъ погодите-же: узнаете еще, кто я такой. Теперь -- аминь, никакого дѣла не буду я съ вами имѣть, и хоть-бы половина Зельдена издыхала съ голода -- не помогу!

Онъ приблизился къ пихтѣ, на которой Валли все еще сидѣла въ лихорадочномъ полу-снѣ, и, рванувъ дочь, за юбку, крикнулъ:

-- Слѣзай! Не обѣдать-же намъ тутъ. Никогда этимъ зельденцамъ не удастся даже понюхать моихъ денежекъ!

Валли не слѣзла, а скорѣе свалилась съ дерева, и стояла неподвижно, какъ очарованная, почти съ мольбой смотря на Іосифа. Она думала, что вотъ, долженъ-же онъ почувствовать, какъ ей непріятно удалиться отсюда; ему слѣдовало-бы, такъ ей казалось, взять ее за руку и сказать: "Оставайся со мной! Развѣ ты не моя? Вѣдь я же твой!"... Но -- увы, Іосифъ стоялъ себѣ преспокойно въ кучкѣ зельденцевъ, которые съ вытянутыми лицами переговаривались о чемъ-то вполголоса... Дѣло въ томъ, что въ Зельденѣ многіе позадолжали Шроммингеру, да и вообще деньги его, поддерживая почти всю мѣстную коммерцію, сильно позванивали кругомъ.

-- Пойдешь ты, что-ли! толкнулъ онъ дочь, и Валли по-неволѣ пошла... Губы ея дрожали, грудь тяжело дышала; она метнула въ отца взглядъ безсильный злости. Штроммингеръ погналъ ее передъ собой, какъ теленка. Скоро они услышали торопливые шаги, нагонявшіе ихъ, и когда оглянулись -- увидѣли Іосифа въ сопровожденіи двухъ крестьянъ.

-- Слушай-ка, толстый карманъ! Полно упрямиться! проговорилъ молодой стрѣлокъ.-- Ну, какъ ты пойдешь съ дѣвочкой-то своей на тощакъ въ такую даль? Чай, не близко Солнечная площадка!

Іосифъ очутился рядомъ съ Валли, почти касался ея, такъ что она чувствовала его горячее дыханіе... Вотъ, и рука его упала ласково-сострадательно на плечо дѣвушки... Вальбурга понять не могла: что творится съ нею?.. Такъ онъ добръ, ласковъ, внимателенъ, а между тѣмъ у нея на душѣ что-то такое, что разъ уже было тогда, когда она выхватила коршуненка изъ гнѣзда... И въ ту минуту какъ прошумѣли надъ ея головой крылья коршуна, темно вдругъ стало и она уже ничего не слышала. Вотъ, и теперь, вблизи его, отъ прикосновенія его руки, молодое сердце ощущало такое-же странное, невыразимое чувство, что-то неземное... Валли не струсила, когда широко-крылатый хищникъ бросился на нее и заслонилъ ей солнце; она храбро и осторожно отбивалась отъ него -- въ настоящую-же минуту тряслась, какъ въ лихорадкѣ, была смущена, растерялась...

-- Убирайтесь вы! проревѣлъ Штроммингеръ и показалъ Іосифу кулакъ.-- Прямо вотъ такъ въ лицо и ударю, коли ты не уйдешь отъ меня, хоть-бы это мнѣ жизни стоило!..

-- Ну, ежели не желаете -- какъ вамъ угодно, только глупецъ вы послѣ этого, Штроммингеръ! сказалъ спокойно Іосифъ, отвернулся и удалился съ товарищами.

Теперь Штроммингерамъ никто уже не мѣшалъ идти, и они пошли, и съ каждымъ шагомъ разстояніе между Валли и Іосифомъ увеличивалось. Валли не вытерпѣла -- огллнулась, еще разъ увидѣла голову его надъ кучкой другихъ головъ и услышала, какъ тамъ, на площадкѣ, передъ церковью, толпа весело смѣялась и покрикивала. Ей все еще какъ-то не вѣрилось, что уходитъ она, не увидитъ больше Іосифа -- пожалуй никогда не увидитъ... Вотъ обошли они скалу -- и ничего уже не видать: площадка, люди, Іосифъ -- все прошло, все! Тутъ вдругъ ей почудилось, что тамъ предвѣстникъ великаго счастья явился къ ней, улыбнулся, а теперь -- исчезъ безвозвратно. Она въ послѣдній разъ оглянулась, какъ будто просила помощи, поддержки, потому что новыя невѣдомыя страданія угнетали ее, и сердце ныло, ныло... Но, увы, около нея никого не было, кто-бы сказалъ ей: "Успокойся подожди -- лучше будетъ!"..

Горы, и ущелья, ледники кругомъ... Что-то мертвенное, неподвижное было въ окружающей природѣ, безучастно холодное... У Валли пуще сжалось сердце. И что за дѣло этому необъятному міру до треволненій какого нибудь бѣднаго человѣческаго сердечка?.. Отецъ молча шелъ съ нею рядомъ, и ей казалось, что возлѣ нея двигалась безмолвная скала... Да, а вѣдь виноватъ-то онъ одинъ во всемъ! Злой онъ, суровый, безсердечный человѣкъ! И нѣтъ у нея въ цѣломъ мірѣ никого, кто-бы пожалѣлъ ее!..

Думала она такъ, терзалась, а сама между тѣмъ шла все дальше и дальше, впереди отца; ноги двигались какъ-то сами собою, взносили ее на гору, спускали съ горы, какъ будто хотѣли помочь ей убѣжать отъ гнетущей тоски.

Солнце накаливало голыя стѣны утесовъ, воздухъ былъ горячъ, нечѣмъ почти было дышать, языкъ и губы сохли, кровь бурлила въ жилахъ... Вдругъ въ глазахъ Валли закружилось, ноги подкосились, она упала, и громкія рыданія вырвались изъ ея груди.

-- Xo-xö, что еще выдумала? спросилъ Штроммингеръ, сильно пораженный, потому что въ первый разъ услышалъ плачъ дочери, которая, кажется, и ребенкомъ-то не плакала.-- Съ ума спятила, а?

Валли промолчала. Она, такъ сказать, совсѣмъ окунулась въ волны сердечной печали и скорби.

-- Разожми ротъ-то! гаркнулъ Шроммингеръ.-- Ну, что такое? Эй, не молчи, а не то...

Какъ горный потокъ стремительно вырывается изъ ущелья, такъ вырвалось наружу все, что накипѣло въ расходившемся, мятежномъ сердцѣ дѣвушки: правда рѣзкая, горькая, неистово-гнѣвно, такъ и хлынула на старика. Валли ничего не утаила; правдивая натура ея не терпѣла утайки, лжи. и она прямо говорила, какъ ей понравился, полюбился Іосифъ, что полюбила она его такъ, какъ никого,-- и какъ она радовалась, что ей можно будетъ перекинуться съ нимъ словечкомъ, и если-бы Іосифъ узналъ, что и она сильна, отважна, и тоже совершала подвиги, то ужъ навѣрно пригласилъ-бы ее танцевать, ну, а послѣ тоже непремѣнно влюбился-бы въ нее -- и вотъ, это пошло прахомъ! Онъ, отецъ, лишилъ ее этой радости, потому что накинулся на Іосифа какъ безумный и принудилъ ее бѣжать оттуда со стыдомъ и позоромъ... Нечего и говорить, что Іосифъ послѣ такой гадости не захочетъ никогда и посмотрѣть на нее!.. Да что! Отецъ всегда такимъ и былъ съ людьми -- злющимъ, свирѣпымъ, потому-то всѣ и называютъ его "злымъ", а вотъ ей и приходится за все это расплачиваться!..

-- Стой!

И вслѣдъ за этимъ крикомъ Штроммингера раздался свистъ -- это палка его со всего размаха ударила по спинѣ дочери... Ударъ былъ такъ силенъ, что Валли, вся блѣдная, поникла головой; ей казалось, что спина ея переломлена...

Довольно нѣсколькихъ градинъ, чтобы смять, погубить развертывающійся цвѣтокъ -- юную, нѣжную душу. Сначала Валли было такъ дурно, что она не могла пошевелиться. Изъ закрытыхъ глазъ ея упало на грудь нѣсколько крупныхъ слезинокъ -- такъ изъ сломанной вѣтви тихо падаютъ прозрачныя капли сока... Она стихла, все въ ней замерло.

Отецъ стоялъ туть-же, бормоча какія-то ругательства, и ждалъ, какъ ждетъ погонщикъ надъ воломъ, который выбился изъ силъ и, не смотря на удары, не можетъ идти.

А кругомъ все та-же тишина, пустыня; не слышно ни шелеста листьевъ, ни щебетанья птички, потому что здѣсь голыя скалы, тутъ птица не вьетъ гнѣзда и нѣтъ ни одного деревца... На узкой тропинкѣ -- только отецъ и дочь.

Можетъ быть здѣсь, нѣсколько тысячъ лѣтъ тому назадъ, бушевали силы природы и между ними шла ожесточенная борьба... Теперь, куда ни взгляни, только и видны колосальные слѣды страшной, дикой бури, оставившей одни громадные развалины. Давно потухли огни, которые развалили землю, давно замолкли тѣ волны, что неистово нагрянувъ увлекли за собою цѣлые утесы. Теперь мирно покоится вся эта громада, и тѣ силы, которыя могли возбуждать ее -- спятъ глубокимъ сномъ, какъ мертвецы въ могилахъ; надъ этимъ безмолвнымъ кладбищемъ только ледяные пики, въ своихъ бѣлыхъ цѣломудренныхъ одеждахъ, сурово высятся и, подобно мысли, стремящейся въ заоблачный міръ, парятъ надъ гиганскими могильными памятниками. Ничто не нарушаетъ здѣсь мертвой тишины; -- одно лишь неугомонное созданіе -- человѣкъ -- все еще борется, не устаетъ и, страдая, смущаетъ торжественный покой природы.

Но вотъ Валли открыла глаза, оправилась чтобы продолжать путь. Она ни на что уже не жаловалась; губы ея были плотно сжаты. Посмотрѣла она на отца, но такъ, какъ смотрятъ обыкновенно на совсѣмъ новое, чужое лицо... Слёзъ давнымъ уже не было.

-- Что, узнала теперь каково будетъ тебѣ, если не выкинешь изъ головы мысли о негодяѣ, опозорившемъ Штроммингера? заговорилъ онъ, взявъ ее за руку.-- Знай-же, скорѣе руки мои сбросятъ тебя съ Солнечной площадки, чѣмъ отдадутъ Іосифу!

-- Пусть! отвѣтила Валлни -- и отвѣтила такъ выразительно, что даже Штромингеръ остолбенѣлъ... Въ самомъ дѣлѣ, въ этомъ одномъ словѣ, въ тонѣ голоса, столько было желѣзнаго упорства, что оно невольно поразило старика, который замѣтилъ при этомъ дико-враждебный взглядъ дочери, брошенный на него.

-- У, злое отродье, злое! проворчалъ онъ.

-- Свое отродье-то! пробормотала Валли.

-- Погоди, будешь ты у меня ужо шелковая...

И зубы Штромингера скрипнули.

-- Н-да! произнесла она, какъ будто хотѣла сказать: -- сунься только!

Тутъ оба они умолкли и такъ дошли до-дому.

Когда Валли вошла въ свою комнатку, чтобы скинуть съ себя праздничный нарядъ, старушка Люккардъ (она еще ея матери и бабушкѣ служила), эта вторая мать Вальбурги, выглянула изъ-за двери и прошептала:

-- Ты плакала, Валли, а?..

-- Ну? откликнулась дѣвушка особенно рѣзко грубо, чего прежде не бывало съ ней.

-- Да вотъ, по картамъ-то слезы выпали тебѣ. Раскладывала я ихъ сегодня но случаю твоей конфирмовки... И стоишь ты промежду двухъ мужчинъ, да-а... Ну, а потомъ вышли страхъ и слезы; такъ все это близко одно къ одному, рбино-бы вотъ на сегоднешній день... И мѣсто указано было: какая-то тропиночка узкая...

-- Новости какія! проговорила Валли равнодушнымъ тономъ и спрятала праздничныя юбки покойной матери въ большой деревянный сундукъ.

-- Да что съ тобой? спросила старушка.-- Нѣтъ, ты что-то глядишь нехорошо, да и пришли-то вы оттуда раненько... И не поплясала?

-- Поплясала! Ха, ха, ха!..

Дѣвушка рѣзко, звонко разсмѣялась, словно по лютнѣ сильно ударили молоткомъ -- и всѣ струны ея, зазвенѣвъ, застонали...

-- Какъ разъ было плясать -- да! прибавила Валли.

-- Да что-же вышло, голубушка ты моя? Разскажи, повѣдай -- можетъ и пособлю чѣмъ...

-- Некому и нечѣмъ пособить мнѣ тутъ!

И она захлопнула сундукъ тяжелой крышкой, какъ будто хотѣла запереть тамъ все что мучило, сдавливало ея грудь... Казалось -- это стукнула гробовая крыша, подъ которой легли на вѣки вѣчные всѣ золотыя, свѣтлыя надежды Валли.

-- Ну, ступай теперь, уходи! скомандовала она, обращаясь къ Люккардъ.-- Мнѣ хочется отдохнуть.

Такимъ тономъ она никогда еще не говорила съ этой женщиной.

-- О, Господи Іисусе.! Да это никакъ твои четки на полу-то? Разорваны?.. Кораллы-то гдѣ?

-- Потеряны.

-- Ахъ, Создатель, вотъ бѣда! Крестикъ да снурочекъ только и остались... Въ этакой день разорвать четки, да тутъ еще слезы въ картахъ вышли -- ну!... Ахъ, Мать, Пресвятая Богородица! Передъ какой это бѣдой стряслось?...

Старуха, почти выгнанная, вышла изъ комнатки, продолжая вслухъ скорбѣть. Валли сейчасъ же заперла за нею дверь, щелкнувъ задвижкой. Оставшись одна, она кинулась на кровать -- и какъ-то тупо, не мигая, стала смотрѣть на образъ Богоматери и на распятіе, висѣвшіе на стѣнѣ.

Что-жъ, разсказать имъ о своемъ горѣ, начать жаловаться?.. Нѣтъ, видно Божія Матерь не любитъ Валли... Если бы Она любила ее -- развѣ допустила бы такъ испортить такой важный для нея день?.. Да и неизвѣстно Ей совсѣмъ, что это за любовное горе: Она горевала только о Сынѣ, ну, а это совершенно другое чувство -- не та тоска, котороя сосетъ сердце Валли, мучитъ ее. А Спаситель?.. Но что Ему до людской любви? Ему это рѣшительно все равно... Нѣтъ, и къ Спасителю нечего обращаться съ подобными жалобами. Онъ желаетъ одного, а именно, чтобы всѣ люди помышляли только о Царствѣ небесномъ, жаждали бы этого Царства... Да, а ея то юное, пылкое сердце летѣло и порывалось ежеминутно только къ ненаглядному, любимому человѣку -- здѣсь, на землѣ!.. Далеко гдѣ-то свѣтлая, заоблачная обитель, и никто изъ живущихъ не знаетъ о ней,-- такъ какъ же дѣвушкѣ порываться туда, и притомъ въ такія минуты, когда сильная, здоровая натура ея впервые стала настойчиво-смѣло заявлять свои права? Какъ-то горько-озлобленно смотрѣла Валли на эти святыя изображенія, сознавая, что Мать и Сынъ могутъ скорбѣть объ иныхъ людскихъ напастяхъ, сочувствовать совсѣмъ другому горю и требовать отъ нея неисполнимаго. Она не могла ласково отнестись къ Нимъ, она почти сердилась на нихъ, какъ сердится дитя, когда родители несправедливо лишаютъ его какой нибудь радости.

Валли не вставала съ кровати, она долго еще смотрѣла съ упрекомъ на святые образы, но вотъ они исчезли въ туманѣ и передъ ней засіяло милое, красивое лицо Іосифа... Валли быстро положила руку на плечо, на которомъ еще сегодня лежала его рука, какъ бы желая этимъ удержать ласку милаго. Другое, женское лицо, ясно представилось ей -- это лицо матери Іосифа... Она крѣпко завидовала ей. И вотъ опять эта женщина въ объятіяхъ его, и онъ такъ ластится къ ней!.. Прочь!.. Валли отбросила мать и сама припала къ груди Іосифа... Іосифъ обнялъ ее, и она впилась взглядомъ въ его черные, огненные очи... Но что же могъ бы онъ сказать ей при этомъ? Она все придумывала ласковое слово и, наконецъ, прошептала: "Милая ты дѣвушка!" Вѣдь называлъ же онъ мать свою "милой"... Ахъ, какія чудныя, сладкія минуты!.. Ну, и что весь заоблачный міръ, куда другіе стремятся, въ сравненіи съ тѣмъ блаженнымъ состояніемъ, которое она ощущала даже только при мыслѣ объ Іосифѣ?.. А на самомъ-то дѣлѣ что будетъ?.. Такого счастья и не вообразишь!..

Вдругъ въ окно что-то стукнуло. Валли вздрогнула и какъ будто пробудилась отъ сладкаго сна. А стукнулъ это молодой коршунъ, тотъ самый, котораго она добыла изъ гнѣзда назадъ тому два года. Птица привязалась къ ней какъ собака. Валли позволяла своему питомцу гулять гдѣ ему угодно; онъ велъ себя смирно, любилъ бывать съ ней и неуклюже порхалъ за своей хозяйкой, такъ какъ крылья у него были подстрижены.

Дѣвушка открыла оконце, и коршунъ очутился около нея. Круглые желтые глаза его какъ-то любовно-довѣрчиво смотрѣли на Валли. Она ласково провела рукой по его шеѣ, потрепала его крѣпкія крылья, развернула ихъ, потомъ опять сложила... Въ комнатку влетѣла струя свѣжаго воздуха. Солнце уже садилось гдѣ-то тамъ далеко, за горами; изъ оконца только и были видны тихія горныя вершины, окутанныя голубымъ туманомъ.

Въ груди Валли все угомонилось, какъ будто и тамъ настали сумерки. Вечерняя свѣжесть оживила дѣвушку, она встала, посадила коршуна на плечо и сказала:

-- Идемъ-ка, Ганзль {Ваничка.}! Ну, что намъ тутъ? Ужъ будто и работки не найдется!..

Вѣрный орелъ былъ наилучшей отрадой Валли. Раздобыла она его тамъ, куда никто не посмѣлъ сунуться -- крутъ былъ утесъ; она на смерть билась за орленка, силой отняла его у матери, приручила его -- и теперь Ганзль неотъемлемая ея собственность.

-- "И онъ будетъ, подожди, совсѣмъ твоимъ!" прозвучалъ въ ней тихій голосъ, когда она прижала къ груди своего питомца.